— То-то и есть, — наставительно сказал рабочий. — А в тюрьме держите сколько времени зазря.
— Но-но! — нахмурился генерал. — Ты мне нотаций не читай. Зазря у нас, брат, ничего не делается. На демонстрации был?.. То-то!.. А зачем?
Рабочий не ответил. Это явственно воодушевило Новицкого.
— Зачем, я тебя спрашиваю? С инородцами, черт знает с кем связываешься! Они мутят, а тебе, видишь ли, отсиживать приходится. Ты же русский человек, братец, а?
Слесарь сдвинул брови:
— Ну русский. Что с того?
Генерал оборотился и указал перстом на икону Георгия:
— Вот образ державы Российской: Победоносец на коне, а под ним-поражаемая крамола, по-живописному сказать — дракон, а по-ученому — гидра. Я спрашиваю: где твое, русского рабочего человека, место?
Вагранкин ответил без запинки:
— На коне, ясное дело.
— Вот видишь… А ты заместо того под коня лезешь, в гидру.
Рабочий покачал головой, и в глазах вспыхнули лукавые огоньки:
— Никак… Гидра, господин генерал, общеизвестно, есть капитализм. А я, стало быть, как пролетарий…
Улыбка сбежала с генеральских губ, кулак сжался, верхняя губа поползла вверх, обнажая клыки:
— Во-от как запел!.. Пролетарием… на коня залезть? Шалишь, браток! Раньше свет вверх дном перевернется.
Слесарь не сдержал на язык рвавшегося слова:
— Имеем в виду.
— Вверх дном? — взорвался генерал. Голос пошел хрипом: — Сгною! В кандалы забью!..
Рабочий отвел руки назад, шевельнул могучими своими мышцами и повел плечами:
— Закона такого, извиняюсь, нет, чтобы в кандалы.
— Закон?! — прокричал, поднимаясь, Новицкий и ударил себя в грудь: — Вот тебе закон!
Офицер — у стола, неподвижный — еле заметно мигнул. Один из жандармов, за Вагранкиным сзади, ловким движением накинул на запястья сжатых рук зевы ручных кандалов. Они щелкнули автоматом запоров раньше, чем рабочий успел рвануться. Конвойные, без страха уже, схватили его за шею и плечи.
Офицер от стола придвинулся к слесарю, щурясь и сжимая кулак. Новицкий движением руки остановил офицера:
— Брось, Василь Леонтьевич! Ковер загадишь. Что причитается — от него не уйдет. — Он кивнул жандармам:- В секретную. Василь Леонтьевич там с ним поговорит по душам…
В глубине комнаты — маленькая, чуть заметная — раскрылась дверь. Вагранкина пропихнули вслед вышедшему жандарму. За конвоем ушел в эту щель и высокий офицер.
Новицкий раскурил, тяжело отдуваясь, загасшую сигару.
— Рвань, а гонору, как у графа… И откуда такие берутся? День ото дня хуже. Вон их тут…
Он толкнул раздраженно ворох бумаг, лежавший на столе. Листы разлетелись по полу. Его превосходительство выругался коротко и грязно и позвонил. Вошел жандармский унтер-офицер.
— Подбери! И дай мне сюда этого уфимско-воронежского.
Глава XXVI
ТРИ И ОДИН
После многомесячной темной одиночки (Уфа, Воронеж, этапы), после тюремного бесконечного-не различишь, когда ночь, когда день — вагона, после занавешенной охранной кареты, после темного коридора — залитый светом кабинет генерала Новицкого заставил Баумана в первый момент зажмуриться. Движение это привело вновь в хорошее расположение духа расстроенного беседой с Вагранкиным генерала: он больше всего не терпел в арестованных самоуверенности. Впрочем, предстоявший допрос был приятен Новицкому еще и по другим причинам.
Конвоиры поставили Баумана перед столом генерала и по знаку его вышли, неслышно прикрыв за собою дверь. Бауман оглядел быстрым взглядом стол: перед генералом — раскрытое «дело», две знакомые паспортные книжки. Новицкий взял первую:
— Этот паспорт отобран у вас при аресте в селении Хлебном Задонского уезда. Вы, стало быть, курский мещанин Петров Николай Васильевич?
Бауман повел плечом:
— Стало быть.
Жандарм отложил книжку и взял вторую:
— Освальд Генрихович Мейзе… Это тоже вы?
Из-за паспортов Бауман увидел подшитую к делу моментальную фотографию: он, самолично, заснят с чемоданами в руках, в том самом виде, в котором уезжал из Женевы в прошлом году в декабре. Сходство поразительное. Хорошие в охранном аппараты! Надо сообщить в Женеву: пусть держатся сугубо начеку при отправках, агентура там работает, очевидно, на совесть. Или это виленский «инспектор»?..
Генерал перехватил баумановский взгляд:
— Любуетесь?.. Действительно, портрет, как говорится, вылитый. Изволили себя опознать? Ну-с, и мы опознали. Как в катехизисе пишется: «Един, но троичен в лицах». Мейзе, он же Петров, он же… — Новицкий опустил глаза на раскрытое «дело» и стал читать медленно, пристукивая пальцем и смакуя каждое слово: — «Бауман, Николай Эрнестович. Год рождения 1873. По образованию ветеринарный врач. В 1897 году арестован по делу петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Отбыл двадцать два месяца заключения в Петропавловской крепости, сослан в Вятскую губернию, откуда… бежал за границу…»
У стола — только одно кресло: то самое, на котором сидел генерал.
Политическому стоять перед жандармом?!
Бауман огляделся, отошел, подкатил к столу одно из расставленных вдоль стен мягких кресел. Новицкий, прервав чтение, смотрел, вытаращив глаза.
Он ничего не сказал, однако. И когда Бауман сел, он стал читать дальше, как будто ничего особенного не произошло:
— «…бежал за границу. Примкнул немедленно по прибытии к «Союзу русских с.-д.» и являлся представителем означенного «Союза» в Цюрихе. Затем Бауман принял участие в происходившем 5/18 апреля 1900 года в Женеве частном съезде с.-д. Из последующих агентурных сведений устанавливается, что Бауман примкнул к вновь образовавшейся революционной организации «Искра» и стал работать в типографии означенной группы в качестве наборщика. Кроме того, на него, как серьезного деятеля и практического человека…» — Новицкий выгнул многозначительно брови, — «…было возложено распределение «Искры» между всеми выдающимися центрами Германии, а также водворение искровских транспортов в империю. В декабре 1901 года означенный Бауман выехал в Россию…»
Бауман перебил насмешливо:
— В декабре, вы полагаете?..
— А когда? — поспешно спросил генерал и обмакнул перо в чернильнице. Будьте любезны, я сейчас исправлю. И вообще, продолжим, с вашего разрешения, примечательный ваш формулярчик… Что изволили делать после прибытия к нам из-за рубежа?
Бауман вытянулся в кресле и закрыл глаза. Новицкий выждал.
— Из имеющихся в деле следственных материалов явствует, что общительностью вы не отличаетесь, — процедил он сквозь зубы, досадливо перелистывая подшитые к делу бумаги. — «От показаний отказался». «На вопросы отвечать не пожелал». Невеселые протокольчики, правду надо сказать!.. В Уфе и Воронеже больше в карцере изволили сидеть. Как-с?.. Напрасные штучки, господин Бауман. Все равно нам все известно.
Бауман повертел рукой, как будто он крутил ручку шарманки:
— Всегда, на всех допросах все тот же вальс: «Все известно». Скучно, генерал. Придумали бы что-нибудь новенькое.
Генерал побагровел:
— Не верите? Сможете убедиться. Вот хотя бы… один документик… — Он снова раскрыл дело и зачитал:-«При наблюдении за шифрованной перепиской членов организации «Искра» было обращено внимание, что корреспонденты особой конспирацией обставляют деятельность двух, наиболее серьезных лиц, которых называли лишь кличками Аким и Грач. Означенные указания, в связи с имеющимися сведениями заграничной агентуры, что эмигранты опасались обнаружения полицией пребывания Баумана в России, так как, по мнению их, арест его… — генерал усмехнулся самодовольно, — явится трудно вознаградимой потерей для революционного дела, дают основание предположить, что Бауман носил кличку Аким или Грач…»-Он сделал паузу. — Ну-с! Мы кое-что знаем? Как-с? А на суде убедитесь, что мы знаем именно всё. В показаниях ваших мы и не нуждаемся. Я уже закончил следствие. Я! Потому что государю императору… — Новицкий торопливо провел пальцем по борту кителя, проверяя, все ли пуговицы застегнуты, как подобает при произнесении священного царского титула….государю императору благоугодно было доверить ведение дела «Искры» мне генералу Новицкому. Извольте знать, если это не было вам известно.
Он вставил в рот окурок сигары и затянулся. Окурок дернулся, но не дал дыма. Потух опять. Генерал не умел курить сигары.
— И, смею заверить, я высочайшее доверие оправдал. Не скрою: в копеечку влетел розыск по делу «Искры». Сто тысяч золотом стоило. Зато — под гребенку-с! — Он постриг пальцами в воздухе, как ножницами, и захохотал, запрокинув голову: — Зато — вся затея вашего Ленина насмарку-с! Трон, дворянство, купечество — всё к черту-с? «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»?.. Нет, атанде-с!
Он стукнул кулаком и выпрямился:
— Изволите сами убедиться. Крепко-с, господин Бауман, будьте уверены! Разве я стал бы вам секретные бумажки департаментские читать, если бы не знал наверняка, что вам и вашим — крышка! Бубновый туз на спину! Каторга! Света вам не видать. Ни вам, ни вашим. Сколько агентов «Искры» послал Ленин в Россию разжигать революцию? Одиннадцать? Сколько у меня сидит под замком? Одиннадцать!
Генеральская ладонь торжествующе хлопнула по столу. Бауман осведомился хладнокровно:
— Где сидят?
Веки генерала дрогнули растерянно от неожиданного вопроса. Он пробормотал, недоуменно оглянув Баумана:
— То есть, как «где»? За решеткой, само собой. В тюремном замке на Лукьяновке.
Грач встал, небрежным толчком ноги откатив кресло, отошел к двери, распахнул и приказал ринувшимся навстречу ему жандармам:
— Карету! В Лукьяновскую!
Глава ХХVII
НОВОСЕЛЬЕ
Первый, наружный створ двойных, широкой и низкой каменной аркой разделенных железных ворот приоткрылся, взвизгнув на ржавых петлях.
Капитан, в погонах тюремного ведомства на грязном, затрепанном кителе, с шашкою через плечо, встретил нового заключенного на пороге конторы, под аркою вправо, в толще стены между двумя воротами.
Он просмотрел помутнелым, нетрезвым глазом поданный ему конвойным жандармом ордер, кивнул благодушно и дохнул на Баумана откровенно острым водочным перегаром:
— С благополучным прибытием! В Воронеже зимовали? В Уфе?.. Эк вас загнало! Мерзли небось? Паршивая там тюрьма. Я полгода служил — ну сил человеческих нет, пакость… Зато у нас отдохнете, как на даче: у нас — благодать. Погодка-то стоит, а?.. Моргунцов, отведи их во двор, к политическим. Узелочек здесь пока оставьте… пока они вам камеру назначат. — И на удивленный баумановский взгляд закивал, затряс головой: — У нас, изволите видеть, такой порядок: камеры сами политические распределяют — кого в одиночку, кого в общую. Во избежание недоразумений. Каждому, конечно, лестно бы в одиночную там всего по-двое помещаем, а в общих народу как сельдей в бочке, не в обиду будь сказано. Такое переполнение, что и не сказать. А одиночных всего у нас сорок восемь. Ежели на два помножить…
Он задумался было, прикидывая, но быстро отказался от умножения и продолжал:
— Сейчас еще чуть-чуть полегчало, а после первого мая что было! Полгорода, ей-богу, забрали… Толпами вели, честное слово офицера! Конечно, мальчишки больше. С ними особо разбираться нечего: подержали месяц-два — отпустили. Однако и сейчас без малого треть уголовных камер под политическими. Уголовных потеснить пришлось — политическим у нас, как известно, в тюрьме первое место.
Моргунцов, надзиратель, тронул Баумана за локоть:
— Пойдемте! — и, едва отойдя два шага, добавил:- Их, когда выпьют, не переслушаешь — до вечера самого будут говорить.
Бауман спросил лукаво:
— А когда не выпивши?
Надзиратель засмеялся, открывая калитку во вторых, внутренних воротах:
— А не выпивши они никогда не бывают. Вы что это без вещей, с узелком одним?
Бауман рассмеялся в свою очередь:
— Так уж, налегке взяли. С тех пор хозяйством обзавестись еще не успел… К слову сказать: это что ж было за начальство? — Он кивнул назад, к воротам.
— Господин Сулима, начальник политического корпуса. Сюда пожалуйте! Вот тут, коридорчиком насквозь — прямо на дворик. Там всех увидите: у нас свободно. Правильно господин капитан сказал: как на даче.
Бауман оглянул надзирателя не вполне доверчиво:
— Как на даче? А охранное? Новицкий как же?
Надзиратель хихикнул:
— Тюрьма не в их же ведении. Это раньше было, а нынче тюрьма по министерству юстиции: другое, я говорю, ведомство. Новицкий прямого касательства не имеет. А то бы…
Он даже засвистел, чего, конечно, никак не полагается по тюремной инструкции. Так или иначе, уж здесь, на пороге, было совершенно ясно, что Лукьяновская тюрьма, выражаясь на специальном тюремном жаргоне, «отбитая»: внутренний распорядок в ней для «политиков» — свободный.
Проходя по коридору (двери, двери: ванная, карцер, цейхгауз), Бауман твердо убедился в этом. Прибитый гвоздиками, висел на стене лист белой бумаги, на котором каллиграфически было выведено:
2 августа, в шесть часов,
во второй клетке состоится обсуждение брошюры т. Н. ЛЕНИНА «ЧТО ДЕЛАТЬ?»
Товарищи, не ознакомившиеся с этой брошюрой, могут получить ее для прочтения у старосты политического корпуса т. Мариана Гурского.
Гурского? Искровца? Ну, если Гурский за старосту здесь, — дальше, прямо сказать, идти некуда.
«Ленин!.. — Бауман еще раз взглянул на повестку. — «Что делать?» Замечательно!..»
Надзиратель толкнул дверь. Дворик, похожий на коридор, узенький. В том конце — снова дверца. За нею открылся двор. И первое, что метнулось в глаза, вороненый ствол берданки в руках караульного надзирателя, одиноко и сонливо стоявшего под «грибом» — круглым, железом крытым навесом на стойке-ножке. Кругом — кучками, парами, в одиночку-люди, люди, люди.
— Постойте минуточку, — озабоченно сказал надзиратель, — я сейчас старосту разыщу… У нас, видите, двор на клетки поделен, для удобства публики, чтоб выбор был для знакомства, кому с кем гулять приятнее. По летнему времени заключенные весь день во дворе, камеры не запираем. Обычно господин Гурский во второй клетке, в городки играет.
В городки где-то играли действительно. Сквозь гул разговоров, растекавшийся по плацу, прорывался характерный стук палок: о чурку — звонкий, глухой — о землю.
Надзиратель пошел. Грач не стал дожидаться на месте; он двинулся следом, осматриваясь, осваивая окрестность. Три каменные стены: одна, «жилая», здания политического корпуса; из-за другой многоголосый шум, хохот и выкрики; поскольку выкрики шли на блатном жаргоне, с уверенностью можно было сказать, что там — уголовники; за третьей, высокой стеной — аршин шесть высотой синело небо: за нею, стало быть, воля. Отступя от «гриба», шла поперек двора, параллельно стене корпуса, каменная стенка, рассекавшая двор для «политиков» на две части, на два достаточно узких загона, — это и были, очевидно, «клетки». Из-под «гриба» часовой мог наблюдать за обеими… Бауман нагнал надзирателя. Справа и слева его оглядывали незнакомые глаза. Долетели обрывки разговоров:
— …сначала выработать организацию, способную объединить все подлинно революционные силы, а потом уже звать к атаке.
— Опять Ленин?
Бауман оглянулся: нет, обоих не знает.
А еще через шаг — спорящая азартно кучка:
— Вас послушать, рабочедельцев, так и партии никакой не надо, одних профсоюзов достаточно… Так говорить — рабочих с головой выдавать буржуазии.
— Выдавать?.. Если б мы выдавали, не сидели бы за решеткой с вами вместе. Буржуазия нас на руках бы носила.
— И будет, и будет. Просто еще она вас сквозь вашу словесность как следует не расчухала. А расчухает, кто вы такие, не только что выпустят — на руках вынесут. Министрами у них будете.
Надзиратель, ухмыляясь, оглянулся на Грача:
— Целые дни эдак спорят. А о чем? Никому не известно. Слушаешь, слушаешь нипочем не понять… Ну вот и господин староста.
В самом деле: присматриваясь еще издалека, щурясь, почесывая черную круглую свою бороду, подходил Гурский. Мариан Гурский. Искровец. Товарищ.
— День добрый!
Глава XXVIII
ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ
Гурский вежливо ответил на приветствие. Вежливо, но официально. Он ничем не показал, что знает вновь приведенного. Так и следовало, конечно, потому что откуда ему знать, кто именно стоит перед ним: Петров, Иванов, Васильев, Курилов, Мейзе или еще кто; по какому паспорту, по какому делу, где и как взят Грач. Бауман поспешил поэтому разъяснить положение:
— Личность установлена, к сожалению.
Строгие морщины на лбу Мариана разгладились.
— Здорово! Словили-таки, окаянные! — Обернулся назад, крикнул: — Товарищи, Бауман!
Окружили. Кто-то обнял. Кто-то крепко, дружески хлопнул по спине.
— Ба-ба-ба! «Знакомые всё лица!» И Литвинов здесь? Я, признаться, подумал, что этот дурак Новицкий хвастает. А и в самом деле — российские искровцы чуть не все здесь.
— «Сто тысяч стоило… По всей России ловили!» — Литвинов, закрыв глаза, передразнил Новицкого. — Одиннадцать персон.
Он кивнул курчавой головой на высокую стену, испещренную сплошь росчерками фамилий. Как известно, заключенный обязательно оставляет автографы в тюрьме-всюду, где это возможно. Фамилий было сотни, если не тысячи. У Баумана зарябило в глазах.
— Не туда смотришь… выше!
Бауман поднял голову. Высоко-высоко, над волнистой закраиной росчерковых завитушек, кривых и разлапых букв, на чистой белой поверхности, куда не дотянуться руке человека, даже если его подсадить на плечи, крупными буквами были выведены фамилии искровцев…
Бобровский сунул в руку Баумана крупную палочку рисовального угля:
— Расписывайся, новоприбывший!
Бауман мерил глазами стену, соображая.
— Как вы умудрились?
— Не понимаешь? Эх, ты! А еще искровец…
Бауман присмотрелся еще. Никаких приступок и выемок, совершенно гладким отвесом поднимается стена. Поверху — косым наклоном — ржавая, когда-то красной краской покрашенная железная оковка стены.
— Не морочьте мне голову! Откуда вы достали лестницу?
Искровцы расхохотались дружно:
— Ишь чего захотел! Лестницу!.. Через стену лазить? Действительно, так тебе и дадут! Нет, ты своими собственными средствами умудрись… Не можешь? Ну, тогда закрой глаза.
Бауман послушно опустил веки.
— Сильвин! На стражу!
Гурский хлопнул в ладоши. Сильвин поспешно пошел к концу клетки, выводившему на общий двор. На углу он остановился и растопырил руки:
— Можно.
Трое искровцев мгновенно стали под стеною, в затылок друг другу; двое задних положили руки на плечи стоящим впереди; на вытянутые эти руки подсадили, верхом еще двух, и опять задний положил руки на плечи переднему. Бобровский подтолкнул Баумана:
— Ну, раджа, открой глаза, слона тебе привели. Возносись!
Он подсалил его под локоть. Не без напряжения взбросил Бауман гибкое свое тело на руки верхней пары: сказались все-таки тюремное сидение, гоньба по этапам — из Задонска в Вятскую губернию, оттуда в Уфу, Воронеж… Обязательно надо будет здесь, в Лукьяновке, опять налечь на гимнастику.
Со спины «слона» совсем недалеким казался железом скованный гребень стены. Если чуть-чуть еще вытянуться, можно, безусловно, закинуть…
Он приподнялся, примериваясь, даже сделал движение, словно занося крюк на веревке. Снизу крикнули строго и предостерегающе:
— Грач, не дури!..
Но Бауман продолжал смотреть вверх усмехаясь. К чему суматоха? Сильвин спокойно стоит на посту, опасности никакой, кругом все свои.
— Сбросим!
Шестиногий «слон» в самом деле заколебался, пришлось придержаться за стену.
— Расписывайся, тебе говорят. И долой!
— Ладно.
Бауман нагнулся к стене, приписал в конец искровской строки, ломая уголь:
Бауман
и сверху, над строем имен, начертил крутыми и крупными литерами:
ИСКРОВЦЫ
Мальцман крикнул снизу:
— Бросьте! Мы ж не подтверждали на допросах принадлежности к «Искре»… Это же признание!
Бауман свесил, смеясь, голову вниз:
— Ничего! Теперь можно!
— Почему?
Подведя под все фамилии жирную черту — в знак, что список закончен, Бауман повернулся к стене и подрисовал снизу, под списком, решительным почерком:
Бежали... 1902 года.
— Грач! Сумасшедший! Стирай! Живо!..
Бауман секунду еще полюбовался своей работой, наклонив набок, совсем по-грачьи, голову. Затем стер рукавом первую и последнюю строчки и соскользнул на землю, чуть не сорвав за собой следом Гальперина с верхнего яруса. И, сразу стаз серьезным, деловито обратился к Литвинову:
— Когда бежим?..
Он не успел договорить. Рядом стоявший Басовский неожиданным, быстрым и ловким движением зажал ему рот платком, голову опутало наброшенное вмиг тяжелое одеяло: кто-то схватил в обхват и повалил после секундной борьбы крутой подножкой; крепкие руки прижали к земле, вкруг ног закрутилась еще какая-то ткань…
Бауман лежал ничком, задыхаясь от неожиданности, волнения и обиды, спеленутый туго, зажатый клещами рук, и чей-то голос, смешливый, над самой головой пел, нежно прижимая к земле его плечи:
Спи, младенец мои прекрасный,
Баюшки-баю…
Клещи разомкнулись. Бауман медленно поднялся, разматывая вязавшие его одеяла. Он был темен. Шутки шутками, а все же…
Басовский озабоченно сказал Бобровскому:
— Ты опять не так! Обязательно надо сначала в поджилки ударить, тогда и набрасывать. Когда подогнется, понимаешь… А то видал: Грач никак не мог ожидать, а все же…
Свист-легкий-донесся с угла. Все обернули головы в ту сторону, к Сильвину, и Бауман увидел становящуюся под «гриб» рослую фигуру часового с берданкой. Литвинов подмигнул чуть заметно, и Бауман понял. Секундная глупая обида рассеялась. Он спросил тихо, улыбнувшись всегдашней своей мягкой улыбкой:
— Генеральная репетиция?
Глава XXIX