[233]
ского царя была сильно ограниченной и ни в малейшей мере не напоминала власть абсолютного монарха. Даже на полях сражений архагеты, несмотря на то, что в военное время они принимали на себя верховное командование, отнюдь не являлись полномочными в своих решениях. По сути дела, в наиболее принципиальных стратегических вопросах они выполняли волю геронтов и эфоров, направлявших им скиталы (специальные шифрованные послания) или лично присутствовавших при войске. Не говорим уже о том, что царь мог быть отстранен от власти, наказан, подвергнут изгнанию, даже казнен, и примеров всему этому более чем достаточно в спартанской истории[486]. Глубоко симптоматичен тот факт, что те из спартанских царей, которые являлись сколько-нибудь яркими и амбициозными личностями, в какой-то момент начинали тяготиться существующим положением вещей и вступали в борьбу (обычно обреченную для них на поражение) с другими органами власти за расширение своих полномочий, высвобождение из-под чужого контроля[487]. В то же время цари-посредственности (таковых было значительно больше) вполне удовлетворялись престижным положением "священного символа" государства и не стремились к большему.
* * *
Странным и таинственным осколком сознательно законсервированного прошлого лежала Спарта на южной окраине материковой Греции. Она как бы выпала из своего естественного окружения, сошла с пути, характерного для греческих полисов архаической и классической эпох, и застыла на месте, ни в чем не меняясь и гордясь этим. От своих соседей — как ближних, так и дальних — спартанское государство даже отгородилось неким подобием "железного занаве-
[234]
са". Спартиатам запрещалось покидать пределы родного полиса (конечно, за исключением тех случаев, когда нужно было идти в поход); кроме этого, из самой Спарты во избежание "дурного примера" были изгнаны иноземцы, и в дальнейшем такие изгнания (ксенеласии) повторялись регулярно. Единственными представителями других полисов, которым разрешалось невозбранно находиться в Лакедемоне, были послы, прибывшие по государственным делам. Более "закрытого" общества, чем спартанское, в греческом мире просто не было. Не удивительно, что в целом в Элладе знали о Спарте и ее внутренних делах не столь уж и много: спартанские власти старались "не выносить сор из избы". Уже Фукидид (I. 20. 3) сетует на то, что по некоторым вопросам, связанным с лакедемонянами, у его современников бытовали самые превратные мнения. Последнее вполне естественно: там, где нет надежной информации, начинают твориться мифы. Неизвестное всегда притягательно; не случайно, что для большинства политических мыслителей Древней Греции спартанское государственное устройство и в целом спартанские порядки были предметом настоящего обожания. Такие великие умы, как Сократ, Платон, Аристотель, в той или мере считали Спарту образцовым или близким к образцовому полисом, достигшим наибольших успехов в государственном строительстве и сумевшим поэтому избежать междоусобных смут[488]. Современные исследователи говорят в данной связи о настоящем "спартанском мираже" в античной нарративной традиции. Характерно, однако, что, как ни восхищались Спартой, тем не менее на практике другие греческие полисы (за редчайшими исключениями)[489] отнюдь не спешили заимствовать те или иные элементы полисного устройства спартанцев. И это тоже вполне объяснимо. Ведь спартанцам пришлось заплатить за военно-политические преимущества и высокую репутацию большим экономическим и культурным отставанием от развитых полисов Эллады. Спартанская
[235]
экономика приобрела почти исключительно аграрный характер, со слабым развитием ремесел (не считая ориентированных на войну) и застывшей почти на нулевом уровне торговлей. Только за счет очень обильных по греческим меркам природных ресурсов Лаконики и Мессении Спарта оставалась довольно богатым полисом. Играло роль, в частности, плодородие почв на юге Пелопоннеса, которое позволяло Лакедемону, в отличие от подавляющего большинства других греческих полисов, не нуждаться в привозном хлебе. Что же касается культуры, то в начале эпохи архаики спартанский полис занимал в этой сфере заметное место в Греции. В художественной обработке металла, изготовлении изделий из керамики они достигали значительных успехов. Славились творившие в Спарте поэты (Алкман, Терпандр, Тиртей). После "реформ Ликурга" и превращения в военизированное государство от всего этого пришлось отказаться, и некогда достаточно богатая духовная жизнь спартанцев приняла однообразные, застывшие формы. Была ли Спарта каким-то странным исключением, "инородным телом", уродливым наростом на теле греческой цивилизации, или же в ней, напротив, следует видеть наиболее полное и законченное воплощение полиса? И та, и другая точка зрения высказывалась, но, если уйти от крайностей, весьма верным представляется суждение глубокого знатока спартанского "космоса" Ю.В. Андреева: "В своей основе это государство было воплощением неких глубинных тенденций, заложенных в самой природе греческого полиса. В Спарте эти тенденции были лишь доведены до своего крайнего выражения..."[490] Если говорить чуть более конкретно, в Спарте мы находим доведенное до пес plus ultra проявление одной из двух тенденций, которые мы упоминали, говоря о политическом развитии Греции в архаическую эпоху, а именно тенденции коллективистской (и в этом смысле, кстати, в известной мере тоталитарной). В "государстве лакедемонян" эта коллективистская тенденция возобладала полностью, в ущерб тенденции индивидуалистической. Отсюда — все, что отмечалось выше: и редкостная стабильность спартанского гражданского коллектива на протяжении длительного хронологического отрезка, вплоть до кризиса IV в. до н.э., и восхищение Спартой со стороны политических теоретиков, живших и действовавших в
[236]
других греческих полисах и постоянно воочию наблюдавших все прелести внутриполитических распрей. Однако стабильность, как известно, досталась Спарте весьма дорогой ценой: путем практически полного подавления личностного начала, что в конечном счете имело свои важные негативные последствия — "окостенение" полисных структур, отказ от любого прогресса. Конечно, и в спартанской политической жизни периодически появлялись яркие личности. Однако характерно, что деятельность этих личностей на каком-то этапе, как правило, становилась всецело деструктивной, направленной на слом устоявшейся в Спарте полисной структуры, во всяком случае, на серьезные изменения в ней. Яркая личность и спартанский полис как он есть были вещами, в общем, несовместимыми. Высказанное положение как нельзя более ярко иллюстрируется судьбой того политического деятеля и полководца позднеархаической и раннеклассической Спарты, которому посвящена данная глава, — царя Клеомена I. Пожалуй, именно его следует назвать первым выразителем нетрадиционного, индивидуалистического начала в спартанской истории. Помимо всего прочего, Клеомен являлся одной из самых крупных и авторитетных фигур в Элладе конца VI — начала V в. до н.э., хотя значение его личности и деятельности обычно недооценивается в историографии, и это тоже побуждает обратиться к рассмотрению перипетий его биографии. Следует сказать, что сама недооценка Клеомена современными учеными (и даже, пожалуй, не столько собственно недооценка, сколько недостаток уделяемого ему внимания) в значительной степени обусловлена состоянием источниковой базы. Информации о Клеомене мы имеем немного. Правда, все-таки больше, чем почти о любом другом спартанском царе доэллинистического времени (лучше освещена в источниках только жизнь Агесилая Великого), но зато несравненно меньше, чем о любом из "великих людей" Афин. До нас не дошло ни одной связной античной биографии Клеомена I, и не думаем, что таковые когда-либо существовали. Возможно, подумывал о написании его жизнеописания Плутарх (во всяком случае, он собирал знаменитые изречения Клеомена), но, даже если это и так, план остался нереализованным. Главнейшим и первичным (поскольку к нему в той или иной мере восходят почти все остальные свидетельства) источником наших знаний об этом спартанском царе является "История" Геродота. Можно без преувеличения сказать, что
[237]
Клеомен — один из главных героев геродотовского труда. Неоднократно "отец истории" в различных экскурсах обращается к тем или иным событиям его жизни (особенно часто — в пятой и шестой книгах). Именно из Геродота мы узнаем о перипетиях, сопутствовавших рождению Клеомена и его приходу к власти, об основных военных мероприятиях, осуществлявшихся под его началом, об особенностях его внешней и внутренней политики, о конфликте с другими органами власти, который привел к падению Клеомена, наконец, о странных обстоятельствах его смерти. Можно сказать, что Клеомен почти постоянно подспудно присутствует на страницах "Истории"; Геродот, судя по всему, вполне осознавал реальное значение этого деятеля в Спарте и Греции. "Клеоменовские" экскурсы Геродота, правда, разрозненны и в целом бессистемны, не все описанные в них события поддаются точной датировке; исследователю, который ставит перед собой цель воссоздать деятельность Клеомена по возможности с максимальной полнотой, приходится собирать имеющуюся информацию по крупицам, приводить ее в должную хронологическую последовательность, связывать различные сюжеты друг с другом и искать их импликации. Античные авторы более позднего времени, в сущности, мало что прибавляют к сведениям, сохраненным Геродотом, к тому же многие из них прямо или опосредованно зависят от "отца истории". В частности, именно это можно сказать о пассаже Аристотеля (Ath. pol. 19. 5 — 20. 3), посвященном походам Клеомена на Афины в последнем десятилетии VI в. до н.э. Краткие упоминания отдельных сюжетов, связанных с Клеоменом, встречаем мы у писателей-антикваров римского времени: Павсания, Элиана, Полнена, Плутарха. В частности, Плутарх (Mor. 223а —224b) дает довольно большую сводку изречений Клеомена. Редко исследовались жизнь и деятельность Клеомена I также и в современной историографии. Насколько нам известно, ему не посвящено ни одной монографии. Работой, в которой биография Клеомена освещена наиболее подробно и целостно, и поныне остается довольно давняя статья немецкого исследователя Т. Леншау[491]. В ряде статей различного времени и уровня анализируются те или иные эпизоды,
[238]
связанные с Клеоменом: его вмешательство в афинские дела[492], династический кризис последних лет его правления[493] и др. В отечественном антиковедении почти единственным специалистом, серьезно занимавшимся интересующим нас спартанским царем, был В.М. Строгецкий[494]. Совсем недавно появилась статья О.В. Кулишовой о взаимоотношениях Клеомена с Дельфийским оракулом[495]. Таким образом, литературы очень немного, и поэтому новое обращение к истории Клеомена представляется вполне оправданным.
* * *
Клеомен, сын Анаксандрида, родился в Спарте в середине VI в. до н.э.; точный год его рождения вряд ли когда-нибудь сможет быть установлен. Происхождение Клеомена было настолько знатным, насколько оно только могло быть в греческом мире: происходя из царской династии Агиадов, он считался прямым, хотя и отдаленным, потомком Геракла, а стало быть — и самого Зевса. Царь Анаксандрид, отец Клеомена, был достаточно крупным деятелем спартанской истории. Именно в его правление особенно возвысился знаменитый Хилон — единственный спартанец, включенный в число "Семи мудрецов"[496]. Занимая должность эфора (скорее всего, неоднократно), Хилон фактически стоял во главе внешней и внутренней политики государства. Сам институт эфората был если и не создан по его инициативе, то, во всяком случае, при нем впервые стал играть по-настоящему значительную роль в полисном управлении. По сути дела, именно Хилона следует считать завершителем формирования "спартанского космоса", проведшим последний этап тех реформ, которые в последующей традиции были приписаны Ликургу. В межгосударст-
[239]
венных отношениях Хилон выступал проводником "антитиранического" курса, о котором говорилось выше. Именно с его "подачи" спартанское войско во главе с Анаксандридом совершило в 556 г. до н.э. очередной рейд по Пелопоннесу, результатом которого стало, в частности, свержение тирании в Сикионе. Пелопоннесский союз, имевший столь большое значение в последующей древнегреческой истории, начал формироваться как раз в годы, когда у власти стояли Анаксандрид с Хилоном и, несомненно, их усилиями[497]. Анаксандрид, как можно увидеть из информации, предоставляемой источниками, был вполне лоялен к установившимся в Спарте порядкам. Он не только не имел намерений противопоставлять себя другим органам власти или стремиться к возвышению собственного влияния, но был, пожалуй, даже демонстративно послушен. Это демонстрируется перипетиями имевшего место в его царствование династического кризиса, о котором повествуют Геродот (V. 39 — 41) и Павсаний (III. 3. 9— 10). Законный брак Анаксандрида, жена которого приходилась ему племянницей[498], долгое время был бездетным. Эфоры и геронты, беспокоясь о наследнике, фактически заставили его взять вторую жену. "Анаксандрид на такое предложение согласился, — пишет Геродот. — После этого у него были две жены, и он вел два хозяйства, совершенно вразрез со спартанскими обычаями"[499]. Именно второй жене Анаксандрида[500] было суждено стать матерью будущего царя Клеомена I. Казалось бы, про-
[240]
блема престолонаследия разрешилась, но только для того, чтобы уступить место другой, не менее серьезной проблеме, на этот раз противоположного плана. Дело в том, что вскоре и первая супруга Анаксандрида родила одного за другим трех сыновей — Дориея, Леонида (будущего героя Фермопил) и Клеомброта. Не доверяя ей, эфоры даже присутствовали при родах во избежание подлога. В результате у Анаксандрида оказалось четыре наследника (у матери Клеомена детей больше не было). Вполне естественно, что после смерти Анаксандрида весьма остро встал вопрос о том, кто будет следующим царем. На стороне Клеомена был приоритет старшинства. Но Дорией в пику ему выставлял то обстоятельство, что он рожден от первого и как бы более законного брака. Он был, в отличие от своего единокровного брата, потомком Геракла и по мужской и по женской линиям, а не только по мужской. Кроме того, он отличался физической силой и подобающей царю мужественной внешностью, в то время как Клеомен не блистал здоровьем (что, впрочем, не помешало ему занимать престол более тридцати лет и войти в историю как чрезвычайно энергичный деятель спартанской истории[501]). По словам Геродота (V. 42), он вообще был "несколько слабоумен, со склонностью к помешательству". Это явное преувеличение, порожденное враждебной Клеомену традицией, однако нельзя полностью исключать, что Клеомен действительно страдал какой-то формой психического расстройства. Некоторые его действия уже в период царствования производят впечатление сильно отклоняющихся от общепринятой (особенно в Спарте) нормы. Как бы то ни было, вопрос о наследовании престола был в конечном счете разрешен в пользу Клеомена. Геродот и
[241]
Павсаний называют субъектами принятия этого решения просто "лакедемонян". Не исключено, что для придания решению полной легитимности действительно созывалась апелла. Но само это решение было принято, как можно утверждать почти без сомнений, эфорами и геронтами. По всей видимости, они надеялись, что царь, производивший впечатление слабого, к тому же пришедший к власти как их ставленник, будет послушным орудием в их руках. Время показало, что они глубоко ошибались. Больше всех был недоволен вынесенным вердиктом, естественно Дорией. Ощущая себя глубоко уязвленным, он покинул Спарту и возглавил колонизационную экспедицию в Центральное Средиземноморье. В нашу задачу здесь не входит рассказ о его многочисленных подвигах и злоключениях в Ливии, Италии, Сицилии, завершившихся гибелью этого царевича (см. об этом: Herod. V. 42 — 48). Хотелось бы подчеркнуть лишь одно: всё поведение "нонконформиста" Дориея — яркое проявление пробуждавшегося в Спарте индивидуалистического начала. Впоследствии это начало не с меньшей силой, хотя и в совсем других формах, даст о себе знать в деятельности его более удачливого соперника в борьбе за престол, Клеомена. Как видим, Спарту тоже не обошли стороной те веяния архаической эпохи, которые в других полисах выражались во вспышках стасиса и установлении тиранических режимов. Только в спартанском полисе эти веяния наблюдаются несколько позже, чем в среднем по Греции, и с весьма большой спецификой. Младшие братья Дориея — Леонид и Клеомброт — оказались, судя по всему, более законопослушными и не предъявляли никаких претензий на престол. В результате им повезло: оба после смерти Клеомена поочередно были царями. Приход Клеомена I к власти датируется временем около середины 20-х годов VI в. до н.э. Судя по одному сообщению Плутарха (Mor. 223d), он уже являлся царем в конце правления самосского тирана Поликрата, который, как известно, был убит персами в 522 г. до н.э. Слабый и болезненный Клеомен, против всяких ожиданий, проявил себя одним из самых сильных и решительных правителей во всей истории Спарты. Он являлся в полном смысле слова яркой личностью, крупным полководцем, тонким дипломатом (последнее было особенной редкостью в спартанском полисе). При этом царь, о котором идет речь, отличался крайней беспринципностью при достижении сво-
[242]
их политических целей. В частности, он никогда не пренебрегал фальсификациями в религиозной сфере. Ему ничего не стоило подделать изречение оракула, подкупить жрецов или принести ложную клятву (во всяком случае, именно такой его образ рисует античная нарративная традиция). Следует отметить, что подобное манипулирование святынями в спартанских условиях происходило легче, чем где-либо, поскольку оно падало на благодатную почву. Как говорилось выше, для менталитета массы спартиатов была характерна основательная традиционность; чрезвычайно серьезно относясь к нормам и требованиям религии, граждане Лакедемона даже и представить себе не могли, что в таких вещах возможны какие-либо подтасовки. Соответственно, они легко принимали на веру все, что хотел внушить им Клеомен. Помимо прочего, последний в течение всего своего правления поддерживал весьма прочные контакты с Дельфийским святилищем и добился исключительно сильного личного влияния в этом панэллинском религиозном центре[502], что, безусловно, было полезным для любого его политического начинания. В течение всего своего пребывания у власти Клеомен проводил чрезвычайно активную линию на арене межгосударственных отношений, направленную на усиление позиций спартанского полиса не только в Пелопоннесе, но и во всей Греции, на превращение Спарты в гегемона эллинов. При этом использовались средства различного характера: как прямая военная экспансия, так и дипломатические приемы, стремление играть роль своеобразного арбитра в борьбе как между различными полисами, так и внутри них. В течение долгого времени эта политика приносила Клеомену лично и спартанскому полису в целом ощутимые дивиденды. Одно из первых военно-политических мероприятий амбициозного царя лакедемонян было направлено против старинного и непримиримого врага — Аргоса. Около 520 — 519 гг. до н.э., т.е. вскоре после своего вступления на престол, Клеомен лично возглавил спартанскую экспедицию в Арголиду (об этой спартано-аргосской войне см. наиболее подробное сообщение: Herod. VI. 76-82, а также: Arist. Pol. 1303а5-8; Plut. Mor. 223а-с; 245c-f; Paus. IL 20.8-10; III. 4. 1; Polyaen. I. 14; VIII. 33). На основании сочетания свидетельств источников основные перипетии экспедиции удается реконструировать достаточно детально.
[243]
Поход начался, как и полагалось, с консультации в Дельфах, причем Клеомену, естественно, удалось заручиться благоприятным ответом оракула. Кстати, одновременно Пифия дала крайне угрожающее прорицание самим аргивянам, что должно было подорвать их боевой дух. Интересно, что в дальнейшем на протяжении военных действий Клеомен демонстративно принимал в расчет только те божественные знамения, которые были ему на руку, и игнорировал противоположные. Так, при переходе спартано-аргосской границы на реке Эрасин были получены неблагоприятные результаты гадания по жертвам. Однако царя это ничуть не смутило; реку он, правда, переходить не стал, но от идеи войны с Аргосом не отказался и переправил войско в Арголиду морским путем. Именно в руках Клеомена, насколько можно судить, находилось фактически единоличное командование. В экспедиции участвовал и второй спартанский царь — Демарат[503] из династии Еврипонтидов (именно в связи со спартано-аргосской войной встречаются первые упоминания в источниках об этом соправителе Клеомена), но его роль практически ни в чем не прослеживается. Очевидно, Демарат в то время еще всецело находился в тени более яркого и талантливого Клеомена, во всем следовал его воле и не проявлял никакой оппозиции[504]. Решающее сражение между спартанским и аргосским ополчениями (это сражение сохранилось в традиции под названием "битвы седьмого дня") произошло при селении Сепея, неподалеку от Тиринфа; иными словами, лакедемонянам удалось вторгнуться в самое сердце Арголиды, и в пределах их досягаемости находились как политический центр области — Аргос, так и центр религиозный — великое святилище Герайон. Применив военную хитрость[505], Клеомен одержал реши-
[244]
тельную победу. Те аргосцы, которым удалось спастись с поля боя, укрылись в священной роще, посвященной эпониму страны — герою Аргосу, — где и были окружены лакедемонянами. Спартанский царь, желая расправиться и с этим достаточно сильным отрядом (по данным различных авторов, он составлял от 5 до 7 тыс. человек), решил и здесь прибегнуть к уловке. "Узнав от перебежчиков имена запертых в святилище аргосцев, — рассказывает Геродот, — он велел вызывать их поименно, объявляя при этом, что получил уже за них выкуп... Так Клеомен вызвал одного за другим около 500 аргосцев и казнил их". Кому-то из аргосских воинов удалось подсмотреть с верхушки дерева, какая судьба ожидала тех, кто выходил, после чего оставшиеся в роще, естественно, выходить отказались. Тогда по приказу Клеомена находившиеся в составе спартанского войска илоты подожгли рощу, в результате чего аргосское ополчение полностью погибло. После победы и расправы над врагами Клеомен посетил Герайон и лично принес там жертву, причем жрец, пытавшийся ему воспрепятствовать, был отогнан от алтаря и подвергнут бичеванию. Затем спартанский царь (об этом Геродот уже не сообщает, но здесь его дополняют более поздние авторы) двинулся на сам Аргос, лишенный мужчин-защитников. Однако город взять не удалось: редкую самоотверженность проявили аргосские женщины во главе с поэтессой Телесиллой, сумевшие отстоять родные стены с помощью специально вооруженных для этой цели рабов. Впрочем, не исключаем, что сам Клеомен не слишком-то стремился захватить Аргос, поскольку (помимо естественного нежелания вступать в битву с женщинами) штурм крупного полиса, окруженного оборонительными сооружениями, мог потребовать слишком большой затраты сил и повлек бы ненужные жертвы. К тому же что дало бы спартанцам овладение Аргосом? Инкорпорировать его в свое государство они все равно не смогли бы: у них было более чем достаточно проблем с Мессенией. А главная цель похода и без того была достигнута: самый опасный враг Спарты был кардинально ослаблен и надолго выбыл из борьбы. После описанной войны в Аргосе, насколько можно судить, едва ли не полностью лишившемся взрослого мужского гражданского населения, начались внутренние смуты
[245]
(сущность и конкретное содержание этих смут являются предметом дискуссий в историографии, но не должны нас здесь специально интересовать), от которых полис оправился лишь через несколько десятилетий. Тем не менее по возвращении в Спарту Клеомен был подвергнут суду эфоров. Его обвиняли в том, что он не извлек из победы всего возможного и не взял вражеский город. Однако царь сумел оправдаться, по своему обыкновению прибегнув к религиозным манипуляциям: он заявил, что знамение, полученное им при жертвоприношении в Герайоне, исключало успешный исход этой акции. Спартанцев подобная аргументация вполне удовлетворила. Обратим, кстати, внимание на то, что в описанной ситуации эфоры оказались в роли "ястребов", а Клеомен, как ни парадоксально, отстаивал (пусть и своеобразными средствами) более умеренную и реалистичную политику. Говоря о спартано-аргосской войне при Клеомене I и о битве при Сепее, нельзя не упомянуть о том, что принимаемая нами датировка этих событий не является ни общепринятой, ни даже наиболее распространенной. Напротив, в настоящее время в антиковедении скорее преобладает мнение, согласно которому они имели место значительно позже, в 494 г. до н.э.[506] Это ставит данный вооруженный конфликт в совершенно иной исторический контекст по сравнению с тем, который предполагается нашей реконструкцией. Речь приходится вести не о первых годах правления Клеомена, когда он укреплял положение Спарты на Пелопоннесе, а о конце его царствования, когда лакедемонское преобладание не только на полуострове, но и в целом в Балканской Греции было вопросом уже решенным, а на повестке дня стояли совершенно иные проблемы, прежде всего персидская опасность. Получается, в частности, что Клеомен совершал свои экспедиции в Среднюю Грецию (о них см. ниже), имея в тылу такого опасного противника, как непобежденный еще Аргос, а это уже а priori представляется маловероятным. В подтверждение своей точки зрения сторонники поздней датировки ссылаются, по сути дела, лишь на одно обсто-
[246]
ятельство. Геродот (VI. 19; 77) пишет, что Дельфийский оракул дал общее прорицание аргосцам и милетянам. В той части прорицания, которая относилась к Аргосу, говорилось о том, что в некой битве "жена одолеет мужа" (намек на подвиг Телесиллы), но в целом Аргос ждут бедствия. Другая же часть гласила, что Милет будет захвачен некими длинноволосыми варварами. Относя это последнее предсказание к взятию Милета персами в 494 г. до н.э., после поражения Ионийского восстания, приходили к выводу, что и победа Клеомена над Аргосом должна была иметь место в том же году. Удивительное дело: критицизм по отношению к традиции, обычно столь свойственный большинству представителей современной западной историографии и подчас даже превосходящий всякие разумные пределы, в данном конкретном случае как будто бы совершенно отказывает им. Ведь совершенно ясно, что перед нами — типичное vaticinium ex eventu, сфабрикованное в Дельфах "задним числом" (иначе пришлось бы признать, что жречество Аполлона смогло заранее предвидеть такую деталь, как оборона Аргоса женщинами). Соответственно, основывать сколько-нибудь ответственные выводы на таком, с позволения сказать, "аутентичном" свидетельстве, по меньшей мере неосторожно. Иная точка зрения на время битвы при Сепее, относящая ее к гораздо более раннему периоду - началу 10-х годов VI в. до н.э., несравненно реже встречается в исследовательской литературе и представлена лишь у нескольких авторов (Т. Леншау, В.М. Строгецкий)[507]. Однако нам эта датировка представляется, по крайней мере, не менее вероятной, а, пожалуй, даже и предпочтительной. Обратим внимание, в частности, вот на какой нюанс. Как упоминалось выше, сообщается, что в битве при Сепее и последующей попытке спартанцев взять Аргос участвовали оба царя Лакедемона — Клеомен I и Демарат (Plut. Mor. 245de; Polyaen. VIII. 33). А между тем известно, что в конце VI в. до н.э. в Спарте был принят закон, запрещавший обоим царям одновременно выступать в поход (Herod. V. 75). Кстати, поводом для принятия закона послужила ссора между теми же Клеоменом и Демаратом в 506 г. до н.э., в ходе экспедиции на Афины (о которой будет сказано чуть ниже). А коль скоро это так, то битва при Сепее никак не могла состояться в 494 г. до н.э. Обратим внимание еще и на то, что, по сообщению Павсания (III. 4. 1),
[247]
экспедиция Клеомена на Арголиду, приведшая к вышеупомянутой битве, проходила сразу (αύτίκα) после восшествия этого царя на престол, которое датируется временем никак не позже 520 г. до н.э. Наконец, укажем еще одно обстоятельство. В 481 г. до н.э. аргосцы, приглашенные к участию в союзе греческих полисов для борьбы с ожидавшимся персидским нашествием (так называемом Эллинском союзе), потребовали не больше и не меньше как предоставления им верховного командования над объединенными вооруженными силами на равных правах со спартанцами и отказались войти в число союзников, когда их требование не было удовлетворено (Herod. VII. 148-149). Признаться, столь категоричная линия кажется по меньшей мере странной для полиса, который лишь 13 лет назад подвергся сокрушительному разгрому со стороны Спарты. Совсем другое дело, если со времени поражения прошло уже почти 40 лет: за этот временной отрезок Аргос должен был в основном оправиться от понесенных потерь, и в нем должно было вырасти новое поколение граждан, желавшее реванша.
* * *
Около того же времени (519 г. до н.э.) мы застаем энергичного Клеомена во главе войска довольно далеко от пределов Пелопоннеса, а именно в Беотии. Источники не говорят ни слова о причинах столь дальней экспедиции лакедемонян. Ясен лишь общий контекст — продолжение и интенсификация практиковавшейся спартанским царем политики, направленной на расширение внешней экспансии. Что же касается конкретных обстоятельств похода, то в качестве одной из возможных гипотез можно провести сопоставление со спартанским вторжением в Среднюю Грецию в 447 г. до н.э., в период Первой, или Малой Пелопоннесской войны. Эта акция, как эксплицитно сообщает Фукидид (I. 107. 1—2), имела целью защиту Дориды от территориальных притязаний фокидян. Маленькая гористая область Дорида занимала особое место в стратегии спартанских властей: она считалась "исторической родиной" всего племени дорийцев, тем местом, из которого они в конце II тыс. до н.э. отправились на покорение Пелопоннеса. Учитывая то чрезвычайно значимое место, которое занимали во внешней политике архаической, да еще и классической эпохи разного рода аргументы, связанные с "историческим правом", вполне понятно, что, обладая такими "сородичами" по ту сторону Истма,