[199]
Основатель афинской тирании по-прежнему сохранял контроль над стратегически важным, богатым месторождениями серебра регионом на фракийском побережье Эгеиды, в устье реки Стримон (Herod. I. 64). Он продолжал и дальнейшую экспансию в том же направлении. Афинский форпост в Сигее, у входа в Геллеспонт, основанный еще в конце VII в. до н.э., был со временем утрачен в пользу Митилены, крупнейшего полиса Лесбоса. Теперь же Писистрат взял реванш, вновь отняв у митиленян Сигей и подчинив его своей власти (Herod. V. 94). Туда был поставлен вассальным тираном один из младших сыновей тирана — Гегесистрат. Противоположный, европейский берег Геллеспонта тоже не остался без внимания: там, на полуострове Херсонес Фракийский, правил в качестве тирана афинянин Мильтиад, сын Кипсела[403]. Афины при тираническом режиме, таким образом, активно стремились закрепиться в зоне Черноморских проливов (впоследствии заинтересованность в этом районе колоссального геополитического значения пройдет "красной нитью" через всю афинскую внешнюю политику не только архаической, но и классической эпохи). Писистрат широко раскинул "щупальца" своей дипломатии. Он продолжал поддерживать союз с Аргосом, Фивами, полисами Эвбеи, основанный на ксенических отношениях. Были установлены также дружественные связи с Фессалией, являвшейся главным центром силы на севере Балканской Греции, и со Спартой, игравшей аналогичную роль в Южной Элладе[404]. На восточном же направлении афинский тиран пытался распространить свое верховенство над островами центральной части Эгейского моря (Кикладами), которые населяли ионийцы, считавшиеся "соплеменниками" афинян. Не исключено, что как раз в это время начали активно использоваться в политических целях древние предания, согласно которым ионийские полисы островов и Малой Азии были основаны выходца-
[200]
ми из Афин, выступивших, таким образом, в роли "метрополии" этих городов[405]. Пропаганда сочеталась у Писистрата с практическими шагами. Очевидно, вскоре после своего третьего прихода к власти он осуществил морскую экспедицию на крупнейший из Кикладских островов — Наксос. Целью акции было установление там власти Лигдамида, который в 546 г. до н.э. поддержал Писистрата. Лигдамид был поставлен наксосским тираном (Herod. I. 64; Arist. Ath. pol. 15. 3), что обеспечивало если не вассальный статус с его стороны, то, во всяком случае, заведомую дружественность к Афинам[406]. Судя по всему, в ходе той же экспедиции[407] Писистрат установил свою власть и над Делосом. Этот крохотный островок в центре Кикладского архипелага, считавшийся родиной Аполлона и Артемиды, имел огромное религиозное значение, являясь, пожалуй, главной общей святыней всех ионийцев, и тот, кто его контролировал, уже тем самым становился весьма авторитетным лидером надполисного масштаба. Захватив Делос, афинский тиран осуществил там демонстративную культовую акцию — ритуальное очищение острова (Herod. I. 64; Thuc. III. 104. 1): с той его части, которая непосредственно прилегала к храму Аполлона, были удалены все погребения[408], а также, судя по всему, выселены и жители[409]. Акция на Делосе дает нам удобную возможность перейти к еще одному исключительно важному компоненту деятельности Писистрата — его религиозной политике. Как от-
[201]
мечалось выше, именно этот аспект привлекает наибольшее внимание исследователей, пишущих о тирании в Афинах, и, соответственно, он изучен с большой степенью детализации. Это позволяет нам остановиться на данном сюжете достаточно кратко, очертив общую направленность и основное содержание писистратовских мероприятий в религиозной сфере. Иногда считается, что Писистрат и его сыновья принадлежали к мистическому религиозному течению орфиков[410]. Раздаются и возражения против этой точки зрения[411]: орфизм в VI в. до н.э. не являлся еще каким-то строго оформленным течением, скорее можно говорить об отдельных идеях орфического толка, близких к дионисизму и пифагорейству. К тому вряд ли Писистрат — трезвый практический политик, а отнюдь не религиозный учитель, — мог быть восторженным адептом какой бы то ни было мистической концепции. Тем не менее представляется практически несомненным, что тиран прибегал (скорее в целях укрепления и легитимации своей власти, нежели из чистого интереса) к данному кругу идей. Известно, что при дворе Писистратидов некоторое время подвизался Ономакрит — орфический экзегет и прорицатель (Herod. VII. 6). Гиппий, правда, изгнал его из Афин за фальсификацию оракулов, но затем вновь примирился с ним. К разного рода оракулам, пророчествам, предсказаниям афинские тираны, начиная с самого Писистрата, вообще относились весьма трепетно. Они собрали в своей резиденции на Акрополе богатую коллекцию этих древних (или претендовавших на древность) речений (Herod. V. 90). Покидая в 510 г. до н.э. Афины, сын Писистрата Гиппий не смог захватить оракулы с собой; несколько позже (в 508/507 г. до н.э.) ими завладел спартанский царь Клеомен I и перевез в Лакедемон[412]. Несомненно, что при Писистрате в афинском полисе был учрежден ряд новых культов и празднеств. Прежде всего следует сказать в данной связи о культе Диониса. К моменту установления тирании он уже не был в Аттике новше-
[202]
ством: в честь этого бога существовали такие праздники, как Ленеи, Анфестерии, Сельские Дионисии. Тиран, однако, судя по всему, придавал дионисийским ритуалам особенное значение. Именно при нем был учрежден самый крупный и репрезентативный праздник "вакхического" цикла — Великие (Городские) Дионисии[413]. Судя по всему, тогда же берут свое начало прославившие впоследствии Афины представления трагедий. Первый автор, работавший в трагическом жанре, — Феспид (его можно считать основателем античного театра) — был современником Писистрата. Еще одним культом, который афинский тиран хотя и не учредил, но сделал общеполисным, был культ Артемиды Бравронской. Его Писистрат перенес со своей "малой родины" Диакрии на афинский Акрополь, соорудив там соответствующее святилище. Возможно, в этом следует видеть своеобразную дань диакрийскому "регионализму". В Элевсине, крупнейшем центре почитания Деметры и Персефоны, входившем в состав афинского полиса, при Писистрате или его сыновьях был построен Телестерий — помещение для проведения мистерий[414]. С другой стороны, ошибочным является иногда встречающееся утверждение[415], будто бы Писистрат учредил и Великие Панафинеи — главный аттический праздник в честь Афины, справлявшийся раз в четыре года. В действительности Ве-
[203]
ликие Панафинеи (выросшие из практики обычных Панафиней, проходивших ежегодно) впервые зафиксированы еще в 566 г. до н.э., в архонтство Гиппоклида (представителя рода Филаидов). Иными словами, это случилось еще до основания тирании. Можно, конечно, предположить, что Писистрат, еще не став тираном, был тем не менее причастен к учреждению празднества, но это будут чистые догадки. Сказанное не означает, конечно, что, придя к власти, Писистрат не пекся о культе Афины. Напротив, этот главный полисный культ тоже пользовался его вниманием, тем более что, как мы видели, тиран претендовал на особое покровительство со стороны "совоокой" богини. При Писистрате на Акрополе был возведен посвященный ей храм, сразу ставший главной святыней Афин[416]. Характерна эволюция изображений на первых афинских серебряных монетах, которые начали чеканиться как раз при Писистратидах[417]. Вначале наблюдается некоторый разнобой: на так называемых Wappenmünzen (название условное и в целом не вполне корректное, восходящее к тому времени, когда считали, что эти монеты являлись частной чеканкой, несшей что-то вроде "гербов" аттических аристократических родов[418]) мы встречаем совершенно не унифицированные типы изображений (протома коня, колесо, три расходящихся из одного центра человеческих ноги, амфора, голова горгоны и т.п.). Но довольно скоро на смену всему этому приходит единый и чрезвычайно стабильный тип: голова Афины в профиль на лицевой стороне монеты, сова (священная птица той же богини) на оборотной. Эта чеканка отныне на долгие века стала одним из наиболее узнаваемых символов Афин. Ее появление, несомненно, следует связать с укреплением общеполисного культа Афины при тирании.
[204]
Уже на закате своей жизни Писистрат задумал грандиозный по меркам VI в. до н.э. религиозно-архитектурный проект, начало воплощения которого в жизнь падает, впрочем, скорее на время правления его сыновей. Речь идет о храме Зевса Олимпийского, который должен был подняться на окраине тогдашних Афин, к юго-востоку от Акрополя. Необычность данной постройки выражается как в ее посвящении, которое ко многому обязывало (как-никак, возводилось святилище верховного бога), так и в запланированных размерах. Новый храм, если бы он был закончен при тиранах, стал бы, бесспорно, одним из самых крупных и импозантных культовых сооружений во всем греческом мире, а в Балканской Греции просто не имел бы себе равных. Весьма вероятно, что Писистрат таким образом отвечал на вызов Поликрата Самосского, который как раз в это время завершил на своем острове строительство огромного и величественного храма Геры[419]. Афинскому Олимпиейону, однако, суждено было стать одним из самых великих "долгостроев" в мировой истории. Писистратиды не успели вплоть до своего свержения в 510 г. до н.э. довести до конца дело, завещанное им покойным родителем. Впоследствии, в эпоху демократии, стройка была заброшена; наверное, она воспринималась как "проклятое наследие тирании". В эллинистическое время (во II в. до н.э.) работы над храмом возобновились, но ненадолго, и были вновь прекращены из-за недостатка средств. Лишь во II в. н.э., в период римского владычества, афиняне, благодаря щедрой финансовой поддержке со стороны императора Адриана, смогли наконец достроить храм. Но в это время он уже, конечно, не мог претендовать на первенство в Элладе по своей величине[420].
[205]
В целом религиозную политику Писистрата следует охарактеризовать как весьма активную и плодотворную. Лишь на одном направлении его старания не увенчались успехом, но как раз это направление — дельфийское — было едва ли не самым важным. Дельфийский оракул был крайне нерасположен как к Писистрату, так и к Писистратидам[421], что, вообще говоря, для него нехарактерно: в целом жречество этого панэллинского религиозного центра на протяжении архаической эпохи скорее благоволило к тиранам[422]. Одной из причин враждебности святилища Аполлона к афинским правителям было то, именно в Дельфах обосновались, уйдя в изгнание, Алкмеониды — противники Писистрата. Но, судя по всему, дело не только в этом. Писистрат вел курс на превращение Афин не только в политически и экономически сильное государство, но и в один из крупнейших самостоятельных религиозных центров эллинского мира. А Дельфам подобная конкуренция никак не могла понравиться. Ведь даже культ Аполлона Писистрат пытался перехватить из их рук: не говоря уже об упоминавшейся выше акции по очищению Делоса, он пытался установить в Аттике и культ Аполлона Пифийского (т.е. собственно дельфийского). При тирании в Афинах было возведено последнему святилище (Hesych. s.v. έν Πυθίω χέσαι; Suid. s.v. Πύθιον). Враждебность дельфийского жречества и Писистратидов, судя по всему, была взаимной. Сохранившийся в традиции рассказ о том, что храм Аполлона в Дельфах, сгоревший в 548 г. до н.э., был якобы подожжен афинскими тиранами (Philochor. FGrHist. 328. Fl 15), вряд ли соответствует действительности, но он, безусловно, отражает традицию о напряженности в афино-дельфийских отношениях в это время. Если попытаться оценить внешнеполитическую ситуацию, как она сложилась для Афин на момент смерти Писистрата, то окажется, что далеко не во всем ему сопутствовал успех. Попытка установить гегемонию в Эгейском море потерпела неудачу: в его бассейне теперь властвовал неожиданно усилившийся тиран Самоса Поликрат. Этот амбициозный правитель перехватил у афинян даже контроль над священным Делосом (Thuc. III. 104. 2). Правда, владения в зоне Черноморских проливов продолжали сохраняться в ру-
[206]
ках Писистрата. В материковой же Греции, поддерживая выгодный союз с Аргосом и Фессалией, афинский тиран в то же время нажил себе влиятельного врага в лице Дельфийского оракула. Отношения со Спартой тоже начинали понемногу ухудшаться (скорее всего, не без влияния тех же Дельфов, к указаниям которых спартанцы относились с утрированным пиететом), хотя и не были еще окончательно разорваны; это случилось лишь позже, при Гиппии. И тем не менее, коль скоро пришло время подводить итог деятельности Писистрата, этот итог окажется скорее положительным. Афины на момент его смерти были значительно сильнее, чем на момент его прихода к власти. Сильнее во всех отношениях: экономическом (крестьянство процветало, доходы государства увеличивались, Афины становились мощной торговой державой, постепенно опережая даже Коринф), социальном (внутренние смуты прекратились, демос окреп), внутриполитическом (был внесен значительный вклад в становление единства полиса, укрепление центральных органов власти), внешнеполитическом (Афины при тирании стали такой силой в греческом мире, считаться с которой приходилось всем). Необходимо специально отметить вклад основателя афинской тирании в развитие культуры. Не без оснований можно утверждать, что именно в VI в. до н.э. Афины начали превращаться из рядового в культурном отношении полиса в "школу Эллады". И очень важным этапом на этом пути стало время тирании. При Писистрате и его сыновьях, как мы уже видели, в Афинах впервые появились монументальные каменные храмы и иные культовые сооружения. Процветала вазопись, и в этом роде искусства Афины решительно вышли на первое место в Греции, перегнав ранее лидировавший Коринф. Огромным достижением, неизмеримо расширившим технические и художественные возможности мастеров, было уже изобретение чернофигурного стиля, а начавший приходить ему на смену с 20-х годов VI в. до н.э. краснофигурный[423] вообще
[207]
никогда уже впоследствии не имел себе равных. Регулярно, в дни Панафинейских празднеств, происходили рецитации гомеровских эпических поэм. Кстати, Писистрат (в этом отношении он шел по стопам Солона) создал комиссию, осуществившую письменную фиксацию "Илиады" и "Одиссеи" и установившую их канонический текст[424]. Укажем, наконец, и на то, что афинские тираны, стремясь прославить свое правление, приглашали к своему двору выдающихся поэтов, которые должны были увековечить их деяния. "Певец любви" Анакреонт и прославивший впоследствии борьбу греков против Персии Симонид жили и творили в Афинах если не при самом Писистрате, то, во всяком случае, при его сыновьях.
* * *
В 527 г. до н.э. Писистрат, мирно дожив до старости (Thuc. VI. 54. 2; Arist. Ath. pol. 17. 1), умер естественной смертью. Настолько прочным было его положение и настолько значительной — его популярность, что власть без каких-либо проблем или кризисов автоматически перешла к его сыновьям — Писистратидам. Не все четыре сына тирана получили равную долю в управлении. Ничего в источниках не говорится о положении Иофонта. Если этот персонаж вообще не является фикцией (ни Геродот, ни Фукидид о нем не сообщают), то он, очевидно, скончался раньше отца. Гегесистрат оставался вассальным тираном Сигея в Малой Азии. Правда, из изложения Аристотеля вытекает, что он якобы жил в Афинах, но в данном пассаже "Афинской политии" (17. 1 — 18. 2) вообще очень много путаницы и недостоверного материала, противоречащего остальной античной традиции. Главная же роль в полисе принадлежала двум старшим сыновьям Писистрата — Гиппию и Гиппарху. Первый из них, собственно, унаследовал власть тирана (для закрепления своего статуса он лично занял в 526/525 г. до н.э., т.е. как только представилась возможность, должность архонта-эпонима)[425]. Гиппарх же стоял на второй позиции в государстве, отве-
[208]
чая, если выразиться современным языком, прежде всего за культурную политику[426]. Первоначально Гиппий стремился продолжать мягкую и гибкую политику отца, снискавшую ему народную любовь. Он пошел даже дальше Писистрата, приняв решение примириться с аристократами, когда-то боровшимися против основателя афинской тирании, а теперь по большей части проживавшими в изгнании. Судя по всему, именно в начале правления Гиппия эти аристократические семьи (Алкмеониды, Филаиды, Керики) получили возможность возвратиться на родину; более того, их лидеры и видные представители были демонстративно приближены ко двору тирана, получили возможность занимать высокие государственные должности, вплоть до должности архонта-эпонима[427]. Могла даже создаться иллюзия возрождения традиционного аристократического режима, но только без присущих ему смут и при всеобщем согласии. Подобное благоденствие, однако, не могло продолжаться слишком долго. В 514 г. до н.э. ситуация в Афинах была взорвана дерзким заговором, организованным двумя аристократами из рода Гефиреев — Гармодием и Аристогитоном. Жертвой их выступления, имевшего место на празднике Панафиней, стал Гиппарх. Заговор 514 г. до н.э. очень хорошо отражен в источниках: о нем сообщают такие ранние и авторитетные авторы, как Геродот (VI. 55 sqq.), Фукидид (VI. 53 sqq.), Платон (Hipparch. 229b sqq.), Аристотель (Ath. pol. 18.2 sqq.), и некоторые из перечисленных свидетельств подробны и детальны. Парадоксальным образом все эти представители античной нарративной традиции не видят в убийстве Гиппарха практически никакой политической подоплеки и считают, что заговорщики действовали из чисто личных мотивов, мстя за нанесенную тиранами обиду. Это резко контрастирует с теми светлыми, исполненными достоинства образами Гармодия и Аристогитона — "тираноубийц" и "бор-
[209]
цов за демократию"[428], — которые запечатлелись в демократической афинской идеологии V в. до н.э. Их фигуры подверглись сильнейшей мифологизации, и впоследствии наиболее эрудированным ученым (Геродоту, Фукидиду, Аристотелю) приходилось — не из антидемократизма, а из обычной акрибии — разоблачать расхожие домыслы, указывая, в частности, что правящим тираном был не убитый заговорщиками Гиппарх, а Гиппий, что тирания не только не была ликвидирована их поступком, а, напротив, стала после этого более суровой и т.п. Впрочем, полностью исключать наличие политических мотивов в заговоре Гармодия и Аристогитона все же нельзя. Во всяком случае, сам Гиппий, оставшийся в живых и сумевший вновь поставить ситуацию под свой контроль, явно считал опасность — не только для себя лично, но и для режима — весьма значительной. Хотя сами "тираноубийцы" погибли, репрессии, судя по всему, на этом не остановились. Вновь были изгнаны из Афин многие представители аристократии, в том числе Алкмеониды[429], в очередной раз удалившиеся в Дельфы. Вскоре после этого они во главе своих сторонников вторглись в Аттику, некоторое время силой удерживали местечко Липсидрий, но затем были оттуда выбиты (Arist. Ath. pol. 19.3). Правление тирана приняло более жесткие формы, и он стал стремительно утрачивать популярность[430]. Понимая это, Гиппий начал даже строить в прибрежном местечке Мунихия крепость, где бы ему можно было укрыться в случае какой-либо прямой угрозы. Однако крепость, судя по всему, так и не была достроена, поскольку события развивались быстрее, чем ожидал сын Писистрата. Благодаря интригам тех же Алкмеонидов, имевших влияние на дельфийское
[210]
жречество, однозначно негативную позицию по отношению к афинской тирании заняла Спарта. В 510 г. до н.э. Гиппий был свергнут и изгнан из полиса спартанским войском во главе с царем Клеоменом I. Подробнее об упомянутой операции будет говориться в следующей главе, специально посвященной этому спартанскому царю. А здесь лишь отметим, что гражданский коллектив Афин, хотя не выступил активно против своего тирана, но и не поддержал его, а остался пассивным зрителем происходящего. Единственной силой, которая попыталась помочь Гиппию, была конница из дружественной ему Фессалии. Таков был эпилог афинской тирании. После ее ликвидации в государстве вновь разгорелась межаристократическая борьба. Возвратившиеся с армией Клеомена евпатриды-"политэмигранты", похоже, "ничего не забыли и ничему не научились". Однако общество, в котором они жили, уже изменилось, как бы они ни старались этого не замечать. За годы тиранического режима рядовые граждане настолько эмансипировались от влияния знати, что были готовы к установлению демократии. Может быть, в этом и заключается главный итог правления Писистрата и Писистратидов.
[211]
Глава IV
КЛЕОМЕН I: "РОЖДЕНИЕ ЛИЧНОСТИ" В СПАРТЕ
Мы перемещаемся из Афин, которым были преимущественно посвящены две предыдущие главы, в другой важнейший древнегреческий полис — Спарту, или Лакедемон, — находившийся на самом юге Балканской Греции и занимавший весьма плодородную (по эллинским меркам)[431] и богатую полезными ископаемыми (в частности, лучшим в Греции железом) область Лаконику в юго-восточной части Пелопоннеса, между побережьем Эгейского моря и горным хребтом Тайгет[432].
[212]
Спартанский полис, который начал складываться после "дорийского нашествия"[433] (спартанцы принадлежали именно к дорийской субэтнической группе греческого этноса и, более того, традиционно считаются наиболее яркими и последовательными выразителями пресловутого "дорийского духа"), едва ли не с самого начала своего существования пошел по совершенно иному пути развития, нежели подавляющее большинство других государств Эллады. Он стал в своем роде уникальным исключением. И дело здесь даже не столько в том, что Спарта была самым крупным по территории, самым богатым[434], самым сильным в военном отношении, да, пожалуй, еще и самым ранним по времени формирования полисом. Некоторые из перечисленных моментов порождены чисто природными факторами, а остальные имеют вторичный, производный характер по отношению к тому главному, что отличало Спарту от Афин или Коринфа, Милета или Сиракуз, — причем отличало настолько, что все эти государства, сами по себе очень несхожие, были все же гораздо ближе по основным характеристикам друг к другу, чем к государству лакедемонян. Речь идет о необычной социальной, политической, ментальной структуре последнего, о том, что принято несколько высокопарно называть "спартанским космосом". Мы не будем подробно останавливаться (это увело бы нас слишком далеко в сторону от основной нити изложения) на том, как рождался этот "космос", как он фиксировался в своих основных, отныне надолго неизменных чертах[435]. За пределами нашей работы останутся такие проблемы, как возникновение института илотов — бесправных жителей полиса, которых называют то государственными рабами, то крепостными и которых уже в античности определяли как находившихся по своему статусу μεταξύ ελευθέρων και δούλων, "между свободными и рабами"; как в высшей степени дискуссионные законодательные реформы, приписываемые традицией Ликургу, по поводу которых между учеными ни в чем нет согласия — ни в их датировке, ни в атрибуции одному или нескольким государственным деятелям одной или
[213]
разных эпох, но в самом факте которых сомневаться не приходится, поскольку результат — сам спартанский полис в его классической форме, налицо; как завоевание Спартой в VIII —VII вв. до н.э. соседней Мессении, в ходе которого вдвое увеличилась территория государства и произошел значительный прирост количества илотов. Мы просто кратко (может быть, даже несколько схематично, но это, видимо, неизбежно) рассмотрим, что собой представляла Спарта во второй половине VI в. до н.э., чем она стала к тому времени, как реформы уже завершились (это признают даже те специалисты, которые принимают максимально позднюю хронологию "Ликурговых" преобразований) и уступили место стабильному порядку. Спартанский полис охватывал в это время весь юг Пелопоннеса — Лаконику и Мессению; входил в его состав также лежавший у южного побережья остров Кифера. По характеру поселений эти территории являлись всецело аграрными; городская жизнь была развита крайне слабо. Даже сам центр государства — располагавшаяся на берегу реки Эврот "бесстенная Спарта" — характеризовался античными авторами как "несинойкизированный" полис и представлял собой не город в собственном смысле слова (даже если исходить из античного, а не из современного понимания города), не урбанистический центр, а совокупность нескольких лежавших вблизи друг от друга деревень. В еще меньшей степени определение города подходило к другим лаконским поселениям (таким как Гифий, Селласия и др.), хотя и в источниках, и в исследовательской литературе эти поселения иногда называют "городами" или "городками". После завоевания Мессении активный завоевательный потенциал спартанского государства, по всей видимости, был исчерпан. Потребности в дальнейшем территориальном расширении больше не возникало; имевшихся земель было вполне достаточно, чтобы полис никогда в своей дальнейшей истории не испытывал стенохории[436]. Спарта сталкивалась скорее с иной, противоположной проблемой — так называемой "олигантропией" (малолюдьем). Кроме того, любым попыткам новых завоеваний препятствовала необходимость держать в покорности завоеванное население, что должно было всегда от-
[214]
влекать значительные военные силы. Поэтому, хотя спартанцы и после Мессенских войн вели вооруженные действия на Пелопоннесе, целью этих действий было уже не присоединение соседних полисов, а достижение первенства, гегемонии над ними. В интересах собственной безопасности Спарте совершенно не нужен был на полуострове какой-либо иной, сопоставимый с нею по значению центр силы. В целом такая политика оказалась успешной. Достаточно сильные в военном отношении полисы Аркадии — северной соседки Лаконики (Тегея, Мантинея) — первыми оказались в спартанском "кильватере". Впоследствии их примеру последовали государства других пелопоннесских областей: Элиды, Ахайи, Истма (в том числе Коринф[437]), большая часть Арголиды. В результате военных конфликтов и дипломатических сношений, продолжавшихся на протяжении всего VI в. до н.э., во второй половине этого столетия вокруг Спарты сформировалась мощнейшая в Греции симмахия, которую в историографии обычно называют Пелопоннесским союзом[438]. Строго говоря, речь в данном случае следует вести скорее не о единой организации, а о совокупности союзных договоров Спарты с отдельными полисами полуострова. Пелопоннесский союз был структурой на первый взгляд весьма рыхлой. В нем практически отсутствовала какая-либо централизация: не было ни общей администрации, ни упорядоченного взимания денежных выплат с союзников, ни единой внешней политики (доходило до того, что полисы — члены союза могли вступать в вооруженные конфликты друг с другом)[439]. Вплоть до середины V в. до н.э. (до Тридцатилетнего мира между Спартой и Афинами[440]) существовала свобода выхода из симмахии[441].
[215]
Тем не менее Пелопоннесский союз оказался организацией не только весьма масштабной по количеству участников (в период своего расцвета он охватывал практически весь Пелопоннес), но и, что особенно важно, чрезвычайно прочной и долговечной: по времени своего существования он значительно превзошел любую другую древнегреческую симмахию. Причиной прочности был прежде всего добровольный, ненасильственный характер союза. Он существовал не в силу диктата с той или другой стороны, а постольку, поскольку все участники были заинтересованы в его сохранении. С одной стороны, Спарта была удовлетворена тем, что соседи признают ее гегемонию, стараются находиться с ней в дружественных отношениях и не создают для нее внешнеполитических проблем; большего ей и не нужно было. С другой стороны, сами эти соседи чувствовали себя в большей безопасности, когда за их спинами маячила могучая спартанская фаланга. Впрочем, нельзя сказать, что спартанцам удалось решить все свои задачи в области внешней политики. Даже на самом Пелопоннесе у нее всегда оставался достаточно сильный враг. Речь идет об Аргосе[442] (кстати, тоже дорийском полисе), который до возвышения Спарты находился в положении самого значительного в военно-политическом отношении государства на полуострове и долго не мог смириться с утратой этого статуса. Между Спартой и Аргосом регулярно происходили военные конфликты. Перевес в них чем дальше, тем больше клонился на сторону Спарты, которая в конце концов начала выигрывать практически все без исключения войны со своим северным противником. Однако решающего поражения аргивянам нанести так и не удалось. Аргос был слабее Спарты, но слабее всё-таки не настолько, чтобы с ним можно было совсем не считаться, инкорпорировав его в Пелопоннесский союз. Одним из важных элементов спартанского внешнеполитического курса была борьба с тираническими режимами в Элладе. Иногда в отношении этого сюжета высказывается тотальный скептицизм[443], что, однако, представляется нам со-
[216]
вершенно неоправданным. Традиция о враждебности Спарты по отношению к тиранам является весьма ранней и авторитетной[444]; она представлена, в числе прочих, такими именами, как Геродот (V. 92) и Фукидид (I. 18. 1). Авторы более позднего времени — анонимный историк, фрагмент произведения которого дошел на папирусе (FGrHist. 105. F1), и Плутарх (Mor. 859cd) — приводят целый ряд конкретных подтверждений этого тезиса. Они упоминают об изгнании спартанцами таких тиранов, как Эсхин Сикионский, Гиппий Афинский, Лигдамид Наксосский[445], Симмах Фасосский, Авлид Фокейский, Аристоген Милетский, Аристомед и Ангел в Фессалии, не названные по имени Кипселиды в Коринфе и Амбракии. К этому же ряду можно присовокупить спартанский поход против Поликрата Самосского, окончившийся неудачей (Herod. III. 54 sqq.). Не все перечисленные примеры выглядят в равной степени аутентичными и убедительными. Так, коринфские Кипселиды были свергнуты, судя по всему, внутренними силами, без спартанской помощи. Вряд ли правильно названы тиранами Аристомед и Ангел: тирании в точном смысле слова в Фессалии не было до IV в. до н.э. Однако даже и информации, остающейся за вычетом недостоверных и спорных казусов, вполне достаточно, чтобы убедить: перед нами — не совокупность случайностей, а проявление вполне целенаправленной внешнеполитической тенденции. Другой вопрос — причины формирования этой тенденции. М.Э. Курилов, в частности, считает, что "Спарта обнаружила в тиранах силу, способную противостоять ее гегемонистским устремлениям", что "спартанцы... желали видеть повсюду устойчивые политические режимы". Эти соображения представляются вполне верными, но, на наш взгляд, недостаточными. Объяснение "антитиранического курса" следует искать не только в сфере Realpolitik[446] (одними политическими соображениями не объяснить, почему спартан-