[123]
отряд, формально еще будучи изгнанником. Такого рода случаи зафиксированы в афинской практике[253]. Судя по всему, Солон благоволил к Алкмеонидам, небезосновательно видя в них своих потенциальных сторонников, и использовал свой возросший авторитет для того, чтобы добиться возвращения "проклятого" рода в Аттику[254]. Для этого, однако, было необходимо соблюдение некоторых формальностей религиозного характера. Во-первых, следовало совершить культовое очищение территории афинского полиса от "скверны", порожденной преступлением при подавлении мятежа Килона. Для такого очищения Солоном накануне Первой Священной войны или на самом начальном ее этапе был приглашен в Афины знаменитый критский пророк и чудотворец Эпименид. Этот последний совершил все требуемые обряды, после которых государство могло считаться "чистым", учредил некоторые новые культы (в частности культ "Благих Богинь" — Эвменид) и провел при поддержке Солона определенные реформы в религиозной сфере, в том числе в области погребальных ритуалов. Примерно в то же время, после смены "политического климата" в Дельфах, Алкмеониды, со своей стороны, тоже смогли получить от тамошнего жречества Аполлона культовое очищение. Теперь ничто не мешало их возвращению на родину. И в 594 г. до н.э. это возвращение последовало. В это время (а Солон получил уже чрезвычайные полномочия для проведения реформ), несомненно, по инициативе законодателя был принят закон об амнистии. Этот закон дошел до нас в передаче Плутарха (Sol. 19), цитирующего его дословно, и предписывает восстановить в гражданских правах всех ранее лишенных их лиц, за исключением тех, в отношении которых приговор был вынесен в нескольких специально оговоренных судебных органах (в Ареопаге, в коллегии эфетов или в Пританее[255]). Алкмеониды не входили ни в одну из
[124]
этих последних категорий (их осудила созданная ad hoc особая комиссия из 300 судей) и, следовательно, подпадали под амнистию[256]. Кстати, общее историческое значение той солоновской меры, о которой идет речь, трудно переоценить. Насколько известно, это была первая амнистия в афинской истории, а впоследствии к подобному средству разрядки напряженности во внутриполитической ситуации прибегали неоднократно (в том числе в 526, 480, 403 гг. до н.э.). Амнистия, проведенная Солоном перед началом его реформ, была направлена в первую очередь на то, чтобы расширить крут потенциальных сторонников готовящихся преобразований. Целями этой акции были преодоление раскола внутри гражданского коллектива, достижение примирения и компромисса, укрепление единства и стабильности полиса. В законе об амнистии, как в зеркале, отразился общий дух солоновской деятельности.
* * *
В целом можно говорить о том, что не только Афины в целом, но и лично Солон выиграли в результате Первой Священной войны. Есть основания полагать, что к тому времени у будущего законодателя уже сложился план реформ, впоследствии проведенный в жизнь. Однако, чтобы приступить к их реализации, по тогдашним понятиям абсолютно необходимо было заручиться высокоавторитетной религиозной санкцией. Больше всего подходил для этой цели, конечно, Дельфийский оракул. Однако до войны с Крисой Дельфы, находившиеся под влиянием этой последней, были скорее враждебно настроены по отношению к Афинам. Теперь ситуация радикально изменилась. Афинский мудрец пользовался безусловной поддержкой жречества Аполлона. Пифия адресовала Солону ряд прорицаний (их цитирует Плутарх: Sol. 14; Mor. 152с), одобрявших его законодательную и посредническую деятельность. Теперь Солона без каких бы то ни было колебаний можно было назвать самым влиятельным и авторитетным политическим деятелем Афин во всех отношениях. Кроме этого он имел то преимущество, что в условиях нарастающего конфликта между различными группами населения мог рассмат-
[125]
риваться всеми социальными слоями, как подходящая, компромиссная фигура. Группировки аристократов должны были видеть в нем "своего" ввиду его в высшей степени знатного происхождения; массы рядового демоса помнили о сочувственном отношении к беднякам, проявлявшемся в солоновских элегиях, о протестах поэта-политика против чрезмерного угнетения крестьян; торгово-ремесленная прослойка должна была принимать во внимание то обстоятельство, что Солон сам занимался торговлей. В общем, он больше, чем кто-либо из афинян, подходил для проведения реформ. Впрочем, какой характер будут иметь его преобразования, — об этом, вероятно, мало кто имел ясное понятие. Критика существующего положения вещей в солоновских стихах была яркой и конкретной, а вот программа позитивных действий, направленных на преодоление кризиса, вырисовывалась довольно расплывчато. В сущности, она сводилась к лозунгу "благозакония", а уже само это "благозаконие" каждый, нужно полагать, понимал по-разному. Демос или, во всяком случае, какие-то его представители считали, что Солон возьмет в свои руки тираническую власть и будет действовать примерно так же, как тираны соседних с Афинами городов: преследовать знатную элиту полиса, изгонять аристократов и конфисковывать их имущество, проводить радикальные экономические реформы (многие уповали даже на всеобщий передел земли на равных основаниях). Аристократы, со своей стороны, полагали, что Солон проведет лишь необходимый минимум преобразований, что им не придется делать почти никаких уступок народу и их власть останется практически незыблемой. Как бы то ни было, справедливости ради следует сказать, что гражданский коллектив афинского полиса все-таки нашел в себе достаточно политического мужества и решимости, чтобы прибегнуть к такой мере, как облечение в конфликтной ситуации одного из граждан экстраординарными полномочиями. В 594 г. до н.э. Солон был избран эпонимным архонтом (Arist. Ath. pol. 5. 2; Plut. Sol. 14; Diog. Laert. I. 62). Само по себе это мало что значило: архонт, хотя бы даже и первый в коллегии, был лишь одним из магистратов аристократического полиса, и должность еще не давала ему полномочий на проведение чрезвычайных мер. Солона, однако, избрали не только архонтом, но также, по словам Плутарха, "примирителем и законодателем" (διαλλακτής και νομοθέτης), а по выражению Аристотеля вообще "вверили ему государство" (την πολιτείαν επέτρεψαν αύτῷ).
[126]
Неясно, каков был механизм назначения Солона и делегирования ему чрезвычайных полномочий. В досолоновское время архонтов назначал Ареопаг (Arist. Ath. pol. 8. 2). В ходе солоновских реформ в этом порядке произошли изменения: если верить тому же Аристотелю (Ath. pol. 8. 1), архонтов стали избирать по жребию из числа кандидатов, предварительно намеченных филами. Однако чуть ниже (Ath. pol. 13. 2) Стагирит говорит в контексте 80-х годов VI в. до н.э., т.е. уже послесолоновского времени, об архонтах, избранных не жребием, а голосованием, употребляя глагол αίρέω. Налицо явное противоречие. Далее, из Фукидида (VI. 54. 6) известно, что тираны Писистратиды стремились всегда назначать на архонтские должности своих ставленников, и эта информация подтверждается фрагментом списка эпонимных архонтов 20-х годов VI в. до н.э.[257] Такая ситуация вряд ли совместима с жеребьевкой. Скорее архонты в период тирании избирались, а правящий тиран просто рекомендовал гражданам своего кандидата (подобные рекомендации при выборах консулов несколько веков спустя практиковали римские принцепсы). Естественно, рекомендация Писистрата или Гиппия оказывалась фактически принудительной, и нужное лицо добивалось должности. Наконец, в связи с реформой архонтата в 487 г. до н.э., когда архонты действительно стали избираться по жребию, Аристотель (Ath. pol. 22. 5) пишет: "Прежде же все (архонты. — И.С.) были выборные". Из всего сказанного вытекает, что основатель Ликея, приписывая Солону введение жеребьевки архонтов, допустил какую-то ошибку, более того, вступил в противоречие с собственными же суждениями в других местах[258]. В действительности такая жеребьевка стала применяться лишь с первых десятилетий V в. до н.э. До того архонтов избирали голосованием. Но кто? На каком-то этапе эта прерогатива перешла от Ареопага к народному собранию. Теоретически можно предложить четыре возможные датировки такого перехода: а) при Солоне, в 594 г. до н.э.; б) после свержения в 580 г. до н.э. Дамасия, незаконно удерживавшего архонтскую должность более двух лет (в этой обстановке был сделан странный и нам не вполне понятный конституционный
[127]
ход: вместо одного архонта-эпонима избрали сразу десять, своеобразных "децемвиров"); в) при Писистратидах; г) при Клисфене. Два последних варианта можно сразу отбросить: с тираническим режимом подобное расширение полномочий демоса слабо согласуется, а в числе реформ Клисфена рассматриваемую здесь меру не называет ни один из античных авторов, подробно рассказывающих о его преобразованиях. А из двух датировок, названных первыми, "солоновская", бесспорно, выглядит предпочтительнее. Дамасий был избран на должность архонта уже голосованием (Arist. Ath. pol. 13. 2). Нам представляется, что в 594 г. до н.э. Солон впервые в афинской истории стал архонтом именно таким путем — через избрание всем гражданским коллективом, а не одним Ареопагом, как раньше. Это воспринималось как чрезвычайная мера: ведь назначался не просто рядовой архонт, а законодатель и реформатор. А в дальнейшем новый порядок прижился и стал нормой. В этом-то, собственно, и заключалась первая реформа архонтата. Следует сказать, что положение с избранием Солона несколько усложнено плутарховской конструкцией, согласно которой его уполномочение на реформы произошло в два этапа. Вначале его сделали "архонтом, примирителем и законодателем" (Plut. Sol. 14), а потом, после проведения сисахфии, — "исправителем государства (της πολιτείας διορθωτήν) и законодателем" (Ibid. 16), и только тогда предоставили в его распоряжение для реформ практически все полисные институты. Странная и маловероятная последовательность событий! Получается, что Солона назначили законодателем два раза? Скорее херонейский биограф в своем повествовании просто продублировал одно и то же событие, как у него иногда бывает.
* * *
Переходя к солоновским реформам и законодательству, необходимо сразу же оговорить, что перед нами — сложнейшая тема, которую во всей совокупности ее аспектов можно было бы рассмотреть разве что в специальной монографии. Здесь мы лишь кратко перечислим важнейшие составляющие преобразований, проведенных Солоном, как они описаны в традиции, прежде всего у тех авторов, которые излагали этот сюжет наиболее подробно (у Аристотеля, Плутарха, Диогена Лаэртского).
[128]
Первым мероприятием, которое более всего прославило имя Солона и чаще, чем какое-либо другое, упоминается в связи с ним в источниках, была знаменитая сисахфия ("стряхивание бремени"). Большинство древнегреческих писателей (Arist. Ath. pol. 6; Philoch. // FGrHist. 328. Fl 14; Plut. Sol. 15; Diog. Laert. I. 45; Suid. s.v. σεισάχθεια) понимают сисахфию как единоразовую отмену всех долгов, сопряженную с освобождением из рабского статуса кабальных должников и с запрещением на будущее долгового рабства. Отныне долг обеспечивался не личностью должника, а только его имуществом. Свободный афинянин, гражданин, как бы беден он ни был, мог уже не опасаться того, что станет рабом; была проведена четкая линия между членами гражданского коллектива и всеми остальными жителями полиса[259]. Впрочем, аттидограф IV в. до н.э. Андротион (FGrHist. 324. F34) придерживался иного понимания сисахфии: он отождествлял ее не с отменой долгов, а с другой солоновской акцией — реформой мер и весов (об этой реформе см.: Arist. Ath. pol. 10[260]), которая, по мнению этого историка, сопровождалась уменьшением долгового процента, т.е. не полной ликвидацией кабального рабства, а лишь некоторым облегчением положения должников. Сисахфия должна была значительно облегчить социальную напряженность (хотя вряд ли кредиторы были очень довольны этой мерой, так что Солон сразу нажил себе недоброжелателей[261]) и улучшить экономическое положение полиса. Об этом последнем Солон вообще сознательно заботился, стремясь активизировать хозяйственную жизнь Афин. Традиция представляет его едва ли не первым государственным деятелем в греческой истории, который осуществлял не просто разрозненные меры в этой области, а проводил настоящую комплексную экономическую политику (очевидно, собственная торговая деятельность в молодости выработала в
[129]
нем жилку этакого "крепкого хозяйственника"). Эта политика характеризуется рядом четко определяемых черт. Во-первых, протекционизм в отношении афинского сельского хозяйства. "Из продуктов, производимых в стране, Солон разрешил продавать за границу только оливковое масло, а другие вывозить не позволил" (Plut. Sol. 24). При оценке данной регулирующей меры следует понимать, что в числе этих "других" продуктов был прежде всего хлеб, которым Аттика, как мы уже знаем, всегда была бедна. Оливки же ("дар Афины") были главным природным богатством области; они славились как лучшие во всем греческом мире. Запрет на вывоз хлеба и иной сельскохозяйственной продукции в сочетании с разрешением экспорта оливкового масла превращался фактически в поощрение торговли этим последним. Ведь действительно, должны же были афинские купцы что-то продавать! Теперь вся их активность должна была обратиться именно на реализацию единственного разрешенного продукта[262]. Далее, законодатель заботился не только о сельском хозяйстве, но и о ремесле. В этом, кстати, очень ясно видна его ог-
[130]
ромная прозорливость, предвидение человека, опередившего свое время[263]. Каким-то образом Солон понимал, что за ремеслом будущее. А Афины в то время именно в этой сфере если не отставали от общего уровня развития Балканской Греции, то, во всяком случае, и не шли теми темпами, какими можно было бы. Солон, по словам Плутарха (Sol. 22), "внушил уважение к ремеслам" своим согражданам. Он, в частности, обязал афинян обучать своих сыновей какому-либо ремеслу. Сын, не получивший такого обучения, даже освобождался от обязанности содержать отца в старости. Эта мера, между прочим, идет вразрез с нормами традиционного греческого благочестия (почтение к родителям независимо от каких бы то ни было обстоятельств являлось одним из устоев общепринятой системы ценностей) и показывает новаторский подход Солона. Еще более необычно другое его установление из того же комплекса экономических мер. Законодатель предоставил права гражданства тем выходцам из иных полисов, кто "переселился в Афины со всем своим домом для занятия ремеслом" (Plut. Sol. 24). Чтобы по достоинству оценить всю беспрецедентную смелость этой меры, надлежит помнить (см. выше, гл. I), насколько скупо и неохотно гражданские коллективы греческих полисов включали в свой состав разного рода пришельцев. А здесь речь шла не об отдельных индивидах, а о целой категории лиц. Не удивительно, что акция Солона так и осталась единичной в истории Древней Греции; в этом отношении он не нашел последователей ни в иных полисах, ни у себя на родине. В Афинах и впоследствии жили в большом количестве ремесленники, прибывшие из других городов. Некоторые из них осели на новом месте прочно, перевезли семьи. Тем не менее они из поколения в поколение оставались метэками и, как правило, не могли надеяться на большее[264].
[131]
Не меньшее значение, чем экономические, имели многие реформы Солона в социально-политической сфере. Важнейшей и лучше всего известной из них является разделение всего гражданского коллектива полиса на четыре имущественных разряда (Arist. Ath. pol. 7. 3 — 4; Plut. Sol. 18). Критерием границ между разрядами служил размер годового дохода, исчисляемый в сельскохозяйственных продуктах. От принадлежности гражданина к тому или иному разряду в известной мере зависел объем его политических прав. В частности, представители низшего разряда (феты), в отличие от афинян, входивших в первые три, не имели права занимать государственные должности и принимали участие только в работе народного собрания, а также суда присяжных (гелиеи), о котором будет сказано чуть ниже. Согласно той интерпретации описанной меры, которая, если можно так выразиться, лежит на поверхности и потому является наиболее распространенной, Солон провел ее в интересах богатых (прежде всего незнатных богачей из числа ремесленников и торговцев). Однако не будет ли эта интерпретация также и самой поверхностной? Нам, со своей стороны, представляется, что от данной реформы выиграли как раз бедняки. Следует полагать, что Солон не уменьшил объем их прав, а, скорее, наоборот, увеличил. Ранее феты вообще были отстранены от государственной жизни, а теперь получили право в ней участвовать, и сразу через несколько рычагов: экклесию и гелиею. Собственно говоря, нам представляется, что для начала VI в. до н.э. эти два органа еще нельзя четко отделить друг от друга, что они представляли собой не отдельные, самостоятельные институты, а, если так можно выразиться, две "ипостаси" одного и того же демоса — законодательную и судебную[265]. И если экклесия, безусловно, существовала издавна (хотя отныне, со времен солоновского законодательства, роль ее повысилась), то учредителем гелиеи фактически следует считать именно Солона[266] (впрочем, вряд ли она уже при нем обрела свой окончательный вид, известный по данным классической эпохи — с разделением на коллегии, в каждой из которых было фиксированное количество избираемых жребием членов, и т.д.). Этот народный суд имел значение прежде всего последней апелляционной инстанции: в
[132]
него могло обратиться с жалобой лицо, которое было недовольно приговором, вынесенным по его делу разбиравшим его магистратом (Arist. Ath. pol. 9. 1; Plut. Sol. 18)[267]. Именно это солоновское нововведение — гелиея — имело, пожалуй, наиболее демократичный характер. Участвуя в суде присяжных, рядовой гражданин мог с особенной силой ощутить свою реальную власть: за ним оставалось окончательное решение, он мог отменить любой приговор самого высокого должностного лица, а обратный порядок был невозможен. Не случайно впоследствии роль гелиеи всё возрастала и возрастала. Вначале, следует полагать, апелляции в нее вряд ли были частыми и регулярными; суд по-прежнему вершили магистраты из коллегии 9 архонтов (за каждым из них был закреплен особый круг дел, находящихся в рамках его компетенции). Затем апелляция в гелиею стала обязательной. Наконец, в эпоху афинской демократии разбор дела магистратом, хотя по традиции сохранялся, но был уже чисто формальным предварительным рассмотрением правомерности претензий обвинителя. Приговор же выносила коллегия гелиеи, а магистрат лишь председательствовал в заседании, причем, отметим специально, без права голоса[268]. Тому же увеличению значения гелиеи способствовало следующее обстоятельство. Еще одной проведенной Солоном мерой было предоставление права любому желающему из числа граждан возбуждать судебный иск по делу, прямо его не касающемуся. Значение этого нововведения во всей истории афинского права трудно переоценить. Если ранее в Афинах существовали только частные иски и процессы (δίκαι), в которых истцом должно было выступать само потерпевшее лицо (или — в случае убийства — родственники жертвы), то теперь появились иски и процессы публичного характера (γραφαί)[269]. При этом государственного обвинения, института типа прокуратуры афинский полис никогда не знал. Даже по делам,
[133]
связанным с наиболее опасными для полиса преступлениями (измена и т.п.), обвинителями выступали всегда частные лица. Еще одним новым органом государственного управления, учрежденным Солоном, был Совет Четырехсот, названный так по количеству членов (Arist. Ath. pol. 8. 4; Plut. Sol. 19)[270]. Составлялся он на равных основаниях из представителей четырех аттических фил: каждая выдвигала по 100 булевтов. Совет Четырехсот, бесспорно, следует считать альтернативой древнему Ареопагу: в полисе фактически появились два института, которые если не дублировали друг друга, то все же не могли не вступать в некую коллизию, тем более что распределение функций между ними вряд ли с самого начала было вполне ясным и бесспорным. По сообщению Плутарха, Совет Четырехсот обладал пробулевтической прерогативой, т.е. готовил и предварительно обсуждал проекты постановлений для народного собрания[271], а Ареопаг осуществлял "надзор за всем и охрану законов". Иными словами, до ликвидации политической роли аристократического Ареопага было еще очень далеко. Полномочия этого органа оставались весьма внушительными; он назывался "верхним советом" и занимал в иерархии власти более высокое положение, нежели Совет Четырехсот. И тем не менее монополии ареопагитов на принятие принципиальных решений был положен конец. Ареопаг не вырос в подобие римского сената, хотя в досолоновское время такую тенденцию, бесспорно, имел[272].
[134]
Едва ли не наиболее дискуссионным, вызывающим особенное недоумение исследователей, является то узаконение Солона из числа относящихся к политической жизни, которое формулируется следующим образом: "Кто во время смуты в государстве не станет с оружием в руках ни за тех, ни за других, тот предается бесчестию и лишается гражданских прав" (Arist. Ath. pol. 8.5; ср. Plut. Sol. 20)[273]. Удивляет эта мера тем, что как-то противоречит устоявшемуся образу деятельности Солона как компромиссной, примирительной, направленной на достижение внутренней стабильности в полисе. По логике, законодатель вроде бы должен был всячески поощрять нейтралитет, а он с ним борется. Тем не менее у нас вызывает сомнения точка зрения (К. фон Фриц), согласно которой данный закон вообще неаутентичен. В таком случае он должен быть измышленным и приписанным Солону в какую-то позднейшую эпоху, например, во время междоусобных смут и активизации деятельности гетерий на последнем этапе Пелопоннесской войны. Но не вполне понятно, зачем вообще было измышлять подобную меру, какую цель такая фальсификация могла иметь. Тем не менее, этот "закон о стасисе", очевидно, еще долго останется загадкой для антиковедения. Пока по его поводу можно высказывать лишь те или иные чисто гадательные предположения. Например, считать, что Солон хотел активизировать, политизировать гражданский коллектив, минимизировать число афинян, безучастно относящихся к общественной жизни, не желающих вставать ни на чью сторону (собственно, именно такова была точка зрения уже Аристотеля и Плутарха, сообщавших о законе). Солон провел целый комплекс мер, имевших отношение к погребальной обрядности, которая занимала важное место в бытии архаических полисов (Demosth. XLIII. 62; Cic. De leg. II. 59 sqq.; Plut. Sol. 12; 21). Об этих мерах нам уже приходи-
[135]
лось подробно писать в другом месте[274], и теперь мы лишь кратко резюмируем сделанные наблюдения. Законы Солона, регулировавшие различные аспекты погребального ритуала, прекрасно укладываются в русло общей тенденции, характерной для греческого мира эпохи архаики. Суть этой тенденции следует определить как ограничительную (сокращение срока выставления тела умершего для прощания, предписание проводить похоронную процессию до восхода солнца, запрещение присутствия на ней женщин, кроме близких родственниц и старух, борьба с проявлением ненужной роскоши и расточительности на похоронах и т.п.). Регламентируя погребальный обряд, законодатель руководствовался следующими соображениями. Во-первых, он стремился свести к минимуму возможность распространения в полисе "скверны", культовой нечистоты. Во-вторых, его целью было помешать использование погребения в качестве повода для кровной мести, подрывавшей гражданский мир в государстве. В-третьих, сыграло некоторую роль и желание демоса воспрепятствовать аристократам демонстрировать на похоронах свою силу и богатство. В контексте солоновских установлений, касавшихся умерших, наверное, будет наиболее уместно упомянуть закон о завещаниях (Arist. Ath. pol. 35. 2; Plut. Sol. 21). Содержание закона Плутарх передает так: ранее "не было позволено делать завещания; деньги и дом умершего должны были оставаться в его роде; а Солон разрешил тем, кто не имел детей, отказывать свое состояние, кому кто хочет". Таким образом, фактически законодатель впервые в афинской истории ввел институт завещаний, впрочем, обратим внимание, только для бездетных граждан. Признание завещаний действительными было ограничено и иными оговорками: завещатель должен был находиться в здравом уме, действовать по собственной воле, а не под принуждением, и — занятный нюанс — не состоять "под влиянием женщины". Оговорки подобного рода говорят о достаточно высоком уровне правосознания, в котором, как видим, формировалось уже понятие о дееспособности. Вряд ли резонным будет пересказывать здесь все без исключения известные из источников законы и реформы Солона; мы остановились лишь на самых важных или обраща-
[136]
ющих на себя внимание своей необычностью. В целом отметим, что он создал для афинского полиса всеобъемлющий законодательный свод, записанный на деревянных досках (кирбах) и выставленный на всеобщее обозрение (о введении нового свода законов см.: Arist. Ath. pol. 7. 1—2; Plut. Sol. 25; Diog. Laert. I. 45). Этот свод должен был заменить собой тот, который принадлежал Драконту; лишь драконтовские законы об убийствах по-прежнему сохраняли силу (впрочем, не вполне ясно, составлял ли вообще Драконт какие-нибудь другие законы, кроме цикла законов об убийствах). Новый свод законов должен был оставаться в силе в течение 100 лет, но в действительности продолжал действовать и после этого. Никакие перипетии бурной афинской внутриполитической истории не заставили жителей "города Паллады" отказаться от солоновского кодекса. Справедливости ради нужно сказать, что, конечно, не во всех своих законах без исключения Солон выступал как новатор. Да и невозможно было бы одному человеку "выдумать из головы" целую правовую систему. Некоторые законы Солона, например: "Кто выколет глаз одноглазому, тому за это выколоть оба глаза", "Чего не клал, того не бери, а иначе смерть" (Diog. Laert. I. 57), "Невесте перед тем, как запереть ее с женихом, давать поесть айвы" (Plut. Sol. 20) и т.п., — никак не производят впечатления "авторского творчества" великого законодателя. Это, конечно же, архаичнейшие нормы обычного права, уходящие корнями едва ли не в глубины первобытности и в неизменном виде вошедшие в солоновский корпус.
* * *
Такова традиционная концепция солоновских преобразований, базирующаяся на данных Аристотеля и Плутарха, на рассматриваемых сквозь призму этих данных стихах самого реформатора, а также на аналогиях с социальной борьбой в раннем Риме (реформы Сервия Туллия, борьба патрициев и плебеев). А теперь выскажем некоторые замечания или, скорее, недоумения по поводу этой традиционной концепции. Первое. Откуда Аристотель и в основном вторящий ему Плутарх имели столь детальную и подробную информацию о социально-экономических и социально-политических реформах Солона (таких как сисахфия, разделение граждан на четыре разряда и пр.)? Ведь, как говорилось уже выше, эти
[137]
реформы, в отличие от свода законов, не заносились на кирбы. В результате сведения о той же сисахфии позднейшие античные авторы должны были получать в основном из стихотворений Солона, которые имели в Афинах широкое хождение и, помимо прочего, изучались в школах (Plat. Tim. 21b). Однако не следует забывать о том, что лирическая поэзия — источник весьма специфический, зачастую допускающий различные интерпретации[275]. И не случайно уже в классическую эпоху сущность сисахфии была предметом дискуссий (ср. приводившееся выше альтернативное мнение Андротиона), да и поныне ее загадку нельзя считать полностью разгаданной. Второе. Совершенно непонятно, откуда в Аттике к началу VI в. до н.э., к моменту реформ Солона, могли взяться массовая задолженность крестьян и их обезземеливание[276]? В это время владевший обширной территорией афинский полис не знал еще ни стенохории ("земельного голода")[277], ни значительного имущественного расслоения[278]. И самое главное — Афины в это время не чеканили еще монеты. Сложность ситуации усугубляется озадачивающим сообщением Аристотеля (Ath. pol. 2. 2) о досолоновских "шестидольниках" (гектеморах), которые назывались так потому, "что на таких арендных условиях они обрабатывали поля богачей"[279]. Какие же условия имеются в виду? Если речь идет о выплате арендатором богачу одной шестой урожая, то такую норму эксплуатации никак нельзя назвать суровой; напротив, по меркам древних обществ она весьма умеренна и вряд ли сама по себе могла вызвать взрыв социальной напряженности. Противоположное же толкование приведенной цитаты (арендатор, отдающий хозяину пять шестых, а одну шес-
[138]
тую оставляющий себе) тоже совершенно невозможно. Столь высокой нормы эксплуатации не знало, наверное, ни одно общество, поскольку она попросту исключала бы физическое выживание эксплуатируемых, тем более на неплодородных греческих почвах[280]. Подобного рода не поддающиеся интерпретации высказывания сильно снижают совокупную ценность свидетельства о досолоновских и солоновских Афинах. Третье. Собственно, в чьих интересах проводились реформы Солона? Если исходить из создания им имущественных классов, то получится, что в интересах незнатных богачей. Однако этому в корне противоречат взгляды законодателя, неоднократно и эксплицитно высказываемые в дошедших фрагментах его поэзии (Sol. fr. 1 Diehl, 7 sqq., 71 sqq,; fr. 3 Diehl, 5 sqq.; fr. 4 Diehl, 9 sqq.; fr. 14 Diehl). Богачи отнюдь не вызывают у Солона симпатии, осуждаются им[281]. Странным было бы, если бы своими преобразованиями он угождал именно тем, кого порицал в своих литературных произведениях. Отметим, кстати, что и солоновская сисахфия (отмена долгов) оказывалась в высшей степени невыгодной именно для богачей: ведь это они должны были выступать в качестве кредиторов. А выигрывали от сисахфии не только (может быть, даже и не столько) беднейшие крестьяне, но и разорившиеся аристократы, вынужденные "залезать в долги" (кстати, не исключено, что Солон, выходец из знатной, но обедневшей семьи, и сам принадлежал к таковым). И, наконец, система имущественных классов была, как мы видели выше, не изобретена Солоном, а лишь модифицирована им. В результате реформ эти разряды получили четкие, выражающиеся конкретными цифрами, критерии разграничения друг от друга. Кроме того, возможно, законодатель выделил в особый, высший разряд пентакосиомедимнов (его название действительно выглядит искусственным) самую верхушку всадников, крупнейших землевладельцев, т.е. наиболее знатных граждан. В ограниченных рамках данной работы мы, разумеется, не можем предложить ответов на все поставленные вопросы. Сказанное имело целью подчеркнуть лишь одно: коль