[106]
шее микенскую цивилизацию, практически не коснулось Аттики, обошло ее стороной. В результате не произошло резких перемен в составе населения области (не считая наплыва ахейских иммигрантов, которые бежали в Аттику из Пелопоннеса, спасаясь от дорийцев), не появилось прослойки пришлых завоевателей, как в Спарте, и не сложилось типов зависимости, близких к илотской. Иными словами, можно говорить об относительном континуитете афинской истории между II и I тыс. до н.э. Этот фактор, несомненно, сыграл свою роль в дальнейшем, и всеобщий упадок и регресс, характерные для Греции "темных веков", проявились в Аттике в меньшей степени. Χ —VIII вв. до н.э. были для Афин даже временем относительного процветания[214] (разумеется, их положение может быть названо процветающим только на общем, крайне незавидном фоне тогдашнего греческого мира). Афины являлись одним из наиболее значительных центров в Элладе, особенно в экономическом отношении. В частности, пожалуй, лучшей в Греции по качеству была аттическая расписная керамика геометрического стиля. Впоследствии, однако, под воздействием ряда не вполне ясных причин преимущества Афин несколько снивелировались; к VII в. до н.э. наметилось замедление в развитии этого полиса. Афины как бы несколько отошли в тень, уступили "пальму первенства" нескольким другим крупным городам (таким как Халкида и Эретрия на Эвбее, Коринф, ряд полисов Ионии) и стали лишь одним из рядовых, хотя и крупных, государств греческого мира. Исключительно важную роль во всех сторонах жизни ранних Афин сыграла эвпатридская аристократия. По удельному весу знати в составе населения афинский полис едва ли не превосходил все остальные. Одной из причин этого был приток в Аттику на рубеже II —I тысячелетий до н.э. беженцев-аристократов из завоевываемого дорийцами Пелопоннеса[215]. Этих беженцев, насколько можно судить, радушно принимали в Афинах; они занимали там высокое по-
[107]
ложение. Знатные роды Филаидов, Саламиниев, Алкмеонидов и др. в дальнейшем возводили свое происхождение к таким иммигрантам. А один из родов, пришедших в Аттику из мессенского Пилоса (Кодриды или Медонтиды, как этот род обычно называют в исследовательской литературе[216]), стал даже последней афинской царской династией. В период "темных веков" цари из этой династии разделили судьбу остальных раннегреческих басилеев: их власть, и изначально не слишком прочная, становилась со временем все более призрачной. Их полномочия сократились, был снижен срок пребывания царя у власти — с пожизненного до десятилетнего, а позже и до годичного. Должность царя из наследственной превратилась в выборную и стала доступной не только членам династии Медонтидов, но и представителям других эвпатридских родов. Тому же ограничению власти басилеев служило введение других высших (архонтских) магистратур наряду с царской. В конце концов институт царской власти в Афинах раздробился, превратился в коллегиальную власть архонтов, т.е. фактически монархия была ликвидирована. Власть постепенно, скорее эволюционным, чем революционным путем, перешла к аристократам, которые отныне прочно держали в своих руках все ее рычаги. В начале VII в. до н.э. сформировалась политическая система архаического афинского полиса как типичной аристократической республики (ее описание см.: Arist. Ath. pol. 2 — 3). Во главе государства стояла коллегия из девяти архонтов, занимавших свой пост в течение года. Между архонтами существовало определенное разграничение функций (хотя не думаем, чтобы оно предельно строго соблюдалось на столь раннем этапе развития государственности). Пер-
[108]
вый архонт (эпоним) считался высшим гражданским должностным лицом полиса; он давал свое имя году, на который приходилось его правление. Второй архонт (басилей) был, как видно из названия этой магистратуры, в наибольшей степени прямым наследником древней царской власти, но в эпоху архаики сохранял лишь полномочия верховного жреца полиса, руководителя религиозной жизни общины. Третий архонт (полемарх) являлся верховным главнокомандующим вооруженными силами. Остальные шесть архонтов (фесмофеты) контролировали функционирование неписаного права. Чрезвычайно важную роль в управлении играл Совет Ареопага[217]. Именно этот орган был главным оплотом власти аристократии. В его состав входили архонты, когда истекал срок их пребывания у власти, и оставались членами Ареопага пожизненно (таким образом, способ его комплектования напоминал способ комплектования римского сената). С другой стороны, именно Ареопаг имел прерогативу назначать граждан (естественно, исключительно аристократов) на должности архонтов, и таким образом он как бы постоянно воспроизводил собственный состав. Ареопаг, состоявший из нескольких сот членов и пользовавшийся огромным авторитетом, осуществлял высший контроль над всей жизнью полиса ("распоряжался большинством важнейших дел в государстве", как пишет Аристотель), а также являлся верховной судебной инстанцией, разбиравшей наиболее важные дела и следившей за соблюдением законов. В ранних Афинах, конечно, существовало и народное собрание, но вплоть до VI в. до н.э., до реформ Солона, оно не играло сколько-нибудь значительной роли, к тому же, насколько можно судить, охватывало собой не весь гражданский коллектив: беднейшие граждане (так называемые феты) в его работе не участвовали, оставаясь, таким образом, неполноправными. В целом положение рядового афинского демоса, как и в других раннеархаических полисах, было довольно приниженным. Он полностью подчинялся традиционному влиянию
[109]
аристократов и, кроме того, находился от нее в экономической зависимости, которая при этом имела тенденцию к усугублению и во второй половине VII в. до н.э. вылилась в настоящее закабаление знатью беднейших крестьян[218]. Широкое распространение получила долговая кабала; на крестьянских земельных участках появились закладные камни (οροι), знаменовавшие фактический переход этих полей в распоряжение кредиторов и превращение прежних владельцев в бесправных арендаторов. Порой неоплатные должники обращались в настоящих рабов. Во всяком случае, такая картина встает со страниц трудов Аристотеля (Ath. pol. 2) и Плутарха (Sol. 13), описывающих положение дел в досолоновских Афинах. Насколько достоверна эта информация, на какие источники, помимо трудных для интерпретации стихов Солона, опирались в своих реконструкциях указанные авторы, отделенные от описываемых ими событий веками, — обо всем этом судить очень трудно. Природа кризиса (а кризис, безусловно, имел место, иначе не потребовались бы реформы) неясна; гипотез по этому поводу выдвигалось немало, но все они, как справедливо замечает К. Раафлауб, небесспорны[219]. Как бы то ни было, в социально-экономической и политической эволюции афинского полиса на протяжении первых двух столетий эпохи архаики проявлялись тенденции, характерные для греческого мира в целом. При этом темпы развития раннеархаических Афин можно определить как средние — более быстрые, чем, скажем, в Беотии и Фессалии, но более медленные, чем в некоторых наиболее развитых государствах, таких как Коринф, Мегары, Халкида. В частности, афиняне приняли лишь позднее и не очень активное участие в феномене Великой греческой колонизации. Лишь в конце VII в. до н.э. ими была отправлена первая колонизационная экспедиция, направившаяся в зону Черноморских проливов, где на малоазийском побережье была основана колония Сигей[220]. Причина слабой активности Афин в этой сфере, в общем, ясна: обширный по греческим меркам полис не страдал еще от стенохории. В 636 г. до н.э. в Афинах впервые была предпринята попытка установления тирании[221]. Власть попытался захватить
[110]
молодой аристократ Килон, незадолго до того одержавший победу в Олимпийских играх. Встав во главе отряда сверстников, он занял Акрополь. Однако демос не поддержал Килона, и его мятеж был относительно легко подавлен властями полиса; при этом, правда, не обошлось без массовых убийств и кровопролитий. В расправе над мятежниками важную роль сыграли представители знатного рода Алкмеонидов, которому и впоследствии было суждено занимать очень видное место в афинском государстве. В частности, к этому роду принадлежал первый архонт 636 г. до н.э. Мегакл. Неудача заговорщиков показала, что Афины еще не созрели для тиранического режима, в отличие от соседних Мегар, Коринфа, Сикиона, где как раз в середине VII в. до н.э. власть перешла в руки тиранов. Значит, социально-политическая напряженность в полисе не стала еще столь острой, чтобы потребовать такого крайнего средства, как установление единоличной власти. Однако описанный инцидент повел к витку острой борьбы между аристократическими группировками. Убийство следовало за убийством, поскольку вступил в действие старинный обычай кровной мести. Запустив этот механизм, его очень трудно было остановить. Пресечь междоусобные распри был призван первый в Афинах свод письменных законов, изданный в 621 г. до н.э. законодателем Драконтом, занимавшим должность архонта-фесмофета[222]. Важнейшее место в этом своде занимал цикл законов об убийствах, которые должны были если не ликвидировать окончательно кровную месть, то, во всяком случае, поставить ее под контроль государства. Родственникам убитого не дозволялось отныне самовольно расправляться с убийцей; дело должно было быть передано на рассмотрение суда Ареопага или особой судебной коллегии эфетов[223]. Около того же времени состоялся судебный процесс над Алкмеонидами, расправившимися с участниками заговора Килона (Arist. Ath. pol. 1; Plut. Sol. 12)[224]. Впрочем, их обвиня-
[111]
ли не в убийстве (они действовали от лица государства), а в преступлении сакрального характера, в том, что, перебив мятежников, находившихся на Акрополе под покровительством божеств, они осквернили полис. По приговору суда останки непосредственных виновников (которых уже не было в живых), в том числе Мегакла, были выкопаны и выброшены за пределы Аттики, а их потомки, во главе которых стоял сын Мегакла Алкмеон, осуждены на "вечное" изгнание[225]. Удаление из государства целого рода (причем рода очень сильного и влиятельного), бесспорно, было симптомом глубокого политического кризиса. Внутриполитические неурядицы усугублялись внешнеполитическими. Достойным соперником Афин, несмотря на несравненно меньшие размеры, стали соседние Мегары, окрепшие в правление тирана Феагена. Кстати, вышеупомянутый Килон был зятем Феагена и пользовался его поддержкой. Между Афинами и Мегарами разгорелась ожесточенная борьба за Саламин — стратегически важный остров в Сароническом заливе. Тот, кто владел Саламином, отделенным от материка лишь узким проливом, получал возможность держать под своим контролем ряд гаваней как в Аттике, так и в Мегариде. На первом этапе борьбы победа оказалась за Мегарами, которые овладели островом[226]. Проиграна была и борьба с Митиленой за Сигей. Итак, два важнейших процесса наметились в жизни афинского полиса к рубежу VII —VI вв. до н.э.: постоянная межаристократическая борьба и растущее закабаление демоса, вызывавшее его естественное недовольство. Оба этих процесса серьезно подрывали стабильность и порядок в государстве; ситуация настоятельно требовала реформ. Эти реформы были проведены и если в ближайшей перспективе достигли не всех своих целей, то, во всяком случае, в конечном счете со временем привели к другому, чрезвычайно важному результату: резко ускорили разви-
[112]
тие Афин, ранее, как мы видели, шедшее средними темпами, превратили этот полис в один из самых динамичных в Элладе и уже к рубежу эпох архаики и классики сделали его наиболее значительным политическим, экономическим и культурным центром греческого мира. Уже этого достаточно для того, чтобы назвать государственного деятеля, проведшего реформы, воистину гениальным. Речь идет, как читатели, очевидно, уже поняли, именно о Солоне, появившемся на политической арене в нелегкое для афинского полиса время.
* * *
"По происхождению и по известности Солон принадлежал к первым людям в государстве, по состоянию же и по складу своей жизни — к средним", — пишет Аристотель (Ath. pol. 5. 3). В другом месте (Pol. 1296а 19) он тоже причисляет Солона к "гражданам среднего круга", имея в виду его имущественное положение. В устах Стагирита это звучит похвалой: известно, как этот философ ценил все "среднее", чуждое крайностей. Схожую, хотя более конкретную информацию дает Плутарх (Sol. 1). Об отце будущего законодателя он говорит так: "человек,... по состоянию и положению относившийся к средним гражданам, но по происхождению принадлежавший к первому по знатности дому: отдаленным его предком был Кодр". Таким образом, Солон был выходцем из рода Кодридов (Медонтидов), когда-то являвшегося царской династией. Мало кто в Афинах мог похвастаться более знатным происхождением, чем Солон. Нет сомнения, что этот факт прибавлял ему авторитета: не забудем о том, что одним из базовых критериев оценки индивида в афинском полисе, да и в целом в античной Греции, всегда оставалась его родословная[227]. Правда, судя по все-
[113]
му, та ветвь обширного рода Кодридов[228], членом которой являлся Солон, к концу VII в. до н.э. уже обеднела, так что он был не очень богат. Это эксплицитно проявляется в его стихотворениях:
Много дурных богатеет, благие же в бедности страждут. Но у дурных не возьмем их мы сокровищ в обмен На добродетель, — она пребывает незыблемой вечно, Деньги же вечно своих переменяют владык! (Sol. fr. 4 Diehl)
Я от богатства не прочь, только денег, добытых бесчестно, Я не хочу: не избыть грозной расплаты потом! (Sol. fr. 1 Diehl)
...А если кто ныне владеет Денег избытком, его не унесет он в Аид, И, хоть бы выкуп давал, не избегнет ни смерти, ни тяжкой Хвори, и старости злой он не отсрочит приход! (Sol. fr. 14 Diehl)
Таким образом, Солон, как истый аристократ и выразитель аристократического мировоззрения, крайне отрицательно относится к несправедливо разбогатевшим людям, противопоставляет такое богатство подлинным доблестям[229]. Тем не менее для улучшения своего материального положения он сам был вынужден заняться морской
[114]
торговлей (Plut. Sol. 2)[230]. Впрочем, это сослужило ему хорошую службу. Много путешествуя, будущий законодатель и реформатор знакомился с нравами, обычаями, политическим устройством других государств, что, несомненно, должно было расширять его кругозор. Не случайно для всей последующей деятельности Солона было характерно сочетание двух начал: стремления к необходимым преобразованиям и здорового консерватизма. Аристократ, но аристократ отнюдь не закосневший в слепой приверженности традиционной системе ценностей, а в высшей степени мобильный и гибкий по всему складу своего ума, — таким предстает Солон из источников, и прежде всего из своих собственных элегий. Судя по всему, его поэтический дар стал известен согражданам уже задолго до того, как Солон приступил к непосредственной политической деятельности. Тут следует учитывать два обстоятельства. Во-первых, Солон был первым афинским поэтом, а первопроходец в какой-либо области всегда у всех на виду. Во-вторых, должна была привлекать внимание слушателей (а солоновские элегии, несомненно, изначально именно слушались, а не читались с листа) выраженная политическая направленность большинства стихов, более того, направленность критическая по отношению к существующему состоянию дел. Яркими и в то же время мрачными красками поэт живописал кризисные явления в афинском полисе (стремление "вождей народа", т.е. скорее всего аристократов, к несправедливому обогащению, угроза гражданской смуты-стасиса, плачевное положение простого народа) и выдвигал как средство избавления от бед лозунг "благозакония" (ευνομία)[231]. Характеризуя эту ключевую для своих взглядов категорию, Солон не жалеет красок:
[115]
Благозаконье же всюду рождает порядок и стройность. В силах оно наложить цепь на неправых людей, Сгладить неровности, наглость унизить, ослабить кичливость, Злого обмана цветы высушить вплоть до корней, Выправить дел кривизну[232], и чрезмерную гордость умерить, И разномыслья делам вместе с гневливой враждой Быстрый конец положить навсегда, и тогда начинает Всюду, где люди живут, разум с порядком царить.
Идея эвномии не является изобретением афинского законодателя. Она имеет дельфийское происхождение, что с несомненностью вытекает из следующего обстоятельства. Незадолго до Солона, во второй половине VII в. до н.э., величайший спартанский поэт Тиртей написал элегию, также носившую название "Благозаконие" (Tyrt. fr. 4 West). Спартанское, тиртеевское "благозаконие" оказывается в этой элегии прямо инициированным Дельфами:
Так нам из пышного храма изрек Аполлон-дальновержец, Златоволосый наш бог, с луком серебряным царь: "Пусть верховодят в совете цари богочтимые, коим Спарты всерадостный град на попечение дан, Вкупе же с ними и старцы людские, а люди народа, Договор праведный чтя, пусть в одномыслии с ним Только благое вещают и правое делают дело, Умыслов злых не тая против отчизны своей, — И не покинет народа тогда ни победа, ни сила!" Так свою волю явил городу нашему Феб[233].
Не будем здесь касаться сложного вопроса об историчности постулировавшегося древними дельфийского происхождения "Ликургова" законодательства. Во всяком случае, ясно одно: для лакедемонского поэта эвномия (а это для него синоним государственного устройства Спарты с ее царями, герусией и апеллой[234]) идет именно из Дельфов, от Аполлона
[116]
и провозглашается оракулом. Судя по всему, аналогичных взглядов придерживался и Солон. При этом само "благозаконие" он, конечно, понимал в достаточной мере иначе, нежели Тиртей. Для него оно воплощалось, с одной стороны, в обладании полиса справедливыми законами, а с другой — в сознательном подчинении граждан этим законам. Деталей конституционного устройства Солон, в отличие от Тиртея, не касается в связи с эвномией. Очевидно, для него это понятие принадлежит скорее к этической, нежели к политической сфере. "Благозаконие" тесно сопряжено со справедливым отправлением правосудия. Кроме того, оно призвано (это настойчиво подчеркивается несколько раз) "чрезмерную гордость умерить". Солон — воистину поэт меры, враг любой экстравагантной крайности[235]. Мера воспевается и в ряде других его стихотворений (Sol. fr. 4; 5; 10; 14; 16 Diehl). Наверное, не случайно в дельфийской традиции именно ему преимущественно из всех Семи мудрецов приписывается знаменитое "Ничего слишком" (μηδέν άγαν). И в этом солоновское мировоззрение было глубоко созвучно дельфийской идеологии, в которой Аполлон представал как бог меры, предела, порядка, гармонии, противостоящий хаотическим, энтропийным силам, в архаическую эпоху воплощавшимся в образе Диониса[236]. Коль скоро речь у нас зашла о мировоззрении Солона, то, наверное, следует попытаться в самых кратких словах (не углубляясь в его нюансы, поскольку это увело бы нас слишком далеко от непосредственной цели исследования, но в то же время избегая упрощений) охарактеризовать его в целом (прежде всего на материале больших программных элегий: Sol. fr. 1; fr. 3 Diehl). Мировоззрение это должно быть названо прежде всего глубоко религиозным. Афинский поэт и законодатель в стихах, написанных на разных этапах своей жизни и деятельности, выражает, в сущности, один и тот же, строго очерченный набор жизненных принципов, — своего рода кредо, остававшееся незыблемым несмотря ни на что и свидетельствующее о цельности его личности. Солон твердо верит в благое водительство
[117]
богов, в их власть над человеческими судьбами. Если счастье и богатство даны человеку богами, то они будут прочными, надежными, долговременными. То же, чего люди добились помимо воли небожителей, собственной наглостью (ύφ' ΰβριος), в конечном счете обязательно повлечет за собой возмездие от Зевса. Конечно, владыка Олимпа подчас не спешит с карой, и это может создать для злодеев иллюзию безнаказанности. Однако рано или поздно справедливость восторжествует: если сам содеявший дурное дело не искупит его при жизни, это искупление ляжет на плечи его детей и более отдаленных потомков. Таким образом, Солон выражает твердую уверенность в факте страдания невиновных за преступления предков, полностью признает идею коллективной ответственности рода[237]. Иного и трудно было бы ожидать на рубеже VII — VI вв. до н.э., да еще из уст благочестивого поэта. Обратим все же внимание на подмеченный А.И. Доватуром нюанс: Солон называет подвергающихся наказанию потомков преступника именно "невиновными" (αναίτιοι). Таким образом, в коллективную ответственность он верит, а в коллективную вину — не верит[238]. Во всяком случае, видеть в богах причину бед и неудач не следует (ср. также: Sol. fr. 8 Diehl)[239]: в своих несчастьях виноваты лишь сами люди, тешащиеся напрасными мечтами, имеющие слишком высокое мнение о себе и лишь после того, как на них обрушатся какие-нибудь испытания, приходя-
[118]
щие к пониманию необходимости разумной меры во всем. Сказанное относится не только к частной, но и к полисной жизни. Афины никогда не погибнут по Зевсовой воле; если что-то и может их погубить, то это безумие, гордыня и несправедливость самих граждан. С таким взглядом на мир, на человека и на общество приступал Солон к общественной деятельности. Выдвинутый им лозунг "благозакония" фактически подразумевал целую программу социально-политических преобразований компромиссного типа, направленных на достижение единства внутри гражданского коллектива, на ликвидацию наиболее острых конфликтов между различными слоями населения.
* * *
Первым известным из источников событием, в связи с которым упоминается имя будущего великого законодателя, является военный конфликт Афин с Мегарами из-за обладания Саламином. Самый ранний источник по этому сюжету — стихотворение самого Солона "Саламин". От этой элегии сохранилось лишь восемь строк (Sol. fr. 2 Diehl), в то время как изначально оно состояло из ста. Сообщают или упоминают о "саламинском деле" также и некоторые другие авторы (Demosth. XIX. 252; Diog. Laert. I. 46-48; Polyaen. I. 20; Aelian. Var. hist. VII. 19); наиболее подробен рассказ Плутарха (Sol. 8— 10). В целом традиция о Солоне и Саламине предстает перед нами разукрашенной разного рода риторическими топосами и малодостоверными подробностями. Если элиминировать их, что же остается, так сказать, в сухом остатке? Солон написал полную воинственного духа элегию, призывавшую афинян возобновить попытки отвоевать спорный остров у Мегар (вовсе не обязательно верить в то, что для исполнения элегии на городской площади Солону пришлось прикидываться сумасшедшим, как пишут поздние авторы). Затем он сам возглавил экспедицию на Саламин, которая принесла ему полный успех: стратегически важный пункт в Сароническом заливе оказался в руках афинского полиса. Не вполне ясно, в каком статусе Солон командовал ополчением афинян. Должности стратега у них в то время еще не существовало (она была введена лишь в самом конце VI в. до н.э.). Если не считать, что будущий законодатель на свой страх и риск встал во главе какого-то приватного военного предприятия (а это маловероятно), остается предположить, что он был избран архонтом-полемархом, хотя источники прямо об
[119]
этом не сообщают. Правда, есть одно "но": по общепринятому мнению, в Афинах лицо, однажды занимавшее должность архонта, не могло уже быть впоследствии вновь избранным на этот пост. А Солон позже, как известно, был архонтом-эпонимом. Однако создавшееся затруднение не столь уж и трудно разрешить. Во-первых, избрание Солона эпонимным магистратом стало, как мы увидим, экстраординарной мерой; в условиях критической ситуации афиняне могли просто сквозь пальцы посмотреть на то, что кандидат уже был ранее архонтом. Законодательные установления никогда не были в Афинах догмой, которую ни при каких обстоятельствах нельзя нарушить. Во-вторых, не столь давно было, на наш взгляд, достаточно убедительно показано, что ограничение одним сроком относится не ко всей совокупности архонтских должностей, а к каждой из них, взятой конкретно. Иными словами, полемархом или эпонимом дважды быть не дозволялось, но полемарх вполне мог впоследствии стать эпонимом (или наоборот)[240]. Если Солон действительно занял должность, о которой идет речь (хотя, повторим, это лишь предположение), то после годичного пребывания в ней он должен был войти в состав Ареопага. Соответственно, его политическое влияние и авторитет от этого только возрастали. Став ареопагитом (а этот статус был пожизненным), будущий законодатель включался в круг самой высшей элиты полиса, реально распоряжавшейся государственными делами. Экспедиция на Саламин, ставшая блистательным началом политической карьеры Солона, датируется скорее всего временем около 600 г. до н.э. Однако "мегарско-саламинские" дела сопровождали его деятельность и впоследствии. Война с Мегарами затянулась на несколько десятилетий, приняв, судя по всему, вялотекущий характер. Еще в 60-е годы VI в. до н.э. дальний родственник Солона, будущий тиран Писистрат, в качестве архонта-полемарха проводил одну из операций этой войны (Herod. I. 59). В конечном счете спор о Саламине был вынесен на третейский суд Спарты. Во время разбора этого вопроса Солон проявил себя, помимо прочего, еще и как незаурядный дипломат. Он сумел отстоять афинские права на остров, приведя целый ряд дополнявших друг друга аргументов различного характера. Разумеется, аргу-
[120]
менты эти были вполне в духе архаической эпохи: они апеллировали исключительно к категориям божественного и исторического права. Солон ссылался на дельфийские оракулы, в которых Саламин был назван ионийской землей, что должно было сближать его с Афинами, а не с Мегарами[241]. Далее, он указывал для оправдания афинских притязаний на пассаж из "Илиады" Гомера (II. 557 — 558), согласно которому царь Саламина Аякс поставил свои корабли рядом с афинскими[242]. Но самый интересный для нас довод Солона заключался в следующем: политик ссылался на то, что в саламинских погребениях трупы лежат по афинскому, а не по мегарскому обычаю — лицами на запад (очевидно, им были проведены специальные изыскания по этому предмету)[243]. В конечном счете Саламин удалось отстоять, и этот остров, включенный в состав афинского полиса, еще не раз играл важную роль в его истории (достаточно вспомнить о знаменитом Саламинском морском сражении 480 г. до н.э.). Следующим военно-политическим мероприятием, которое необходимо упомянуть в связи с именем Солона, была Первая Священная война[244]. В интерпретации этого достаточно раннего события древнегреческой истории[245], сведе-
[121]
ния источников о котором скудны и противоречивы, мы опираемся на проницательную и убедительную (хотя, безусловно, в некоторых своих деталях и гипотетичную) концепцию У.Дж. Форреста, большая статья которого и по сей день остается, на наш взгляд, лучшим исследованием конфликта, о котором идет речь[246]. Форрест понимает войну как борьбу ряда греческих государств (как членов Амфиктионии, так и не входивших в нее) против приморского фокидского города Кирры или Крисы (поэтому Первую Священную войну иногда называют также Крисейской), на какое-то время узурпировавшего и монополизировавшего контроль над соседним Дельфийским святилищем. Главную роль в "антикрисейской" коалиции играли Фессалия, Сикион, несколько меньшую — Афины. По традиции, война продолжалась около десяти лет (596 — 586 гг. до н.э.)[247] и завершилась взятием Крисы, после этого стертой победителями с лица земли. Однако уже на начальном этапе военного конфликта, скорее всего даже в его первый год оказалась достигнутой весьма важная промежуточная цель: Дельфы были освобождены от крисейского влияния, и к контролю над оракулом пришла новая жреческая группировка, благоволившая к одерживавшим верх силам[248]. В конечном итоге основные участники
[122]
войны добились для себя различных преимуществ: Афины и Сикион стали членами Амфиктионии, Фессалия укрепила свои позиции в ней[249]. Ряд античных источников сообщает об участии Солона в Первой Священной войне[250]. Порой его роль в ней даже преувеличивается. Так, уже Плутарх справедливо возражал тем авторам, которые считали Солона главнокомандующим силами антикрисейской коалиции. Таким главнокомандующим был, по разным сведениям, либо фессалийский аристократ Еврилох, либо тиран Сикиона Клисфен (а может быть, оба они на разных этапах войны). Солон же не командовал даже афинским контингентом в составе союзных войск; эту должность, по указанию дельфийских документов (υπομνήματα — ар. Plut. Sol. 11), занимал Алкмеон из рода Алкмеонидов. Тем не менее представляется практически несомненным, что определенное, достаточно значимое место в истории войны против Крисы за Солоном следует зарезервировать[251]. Он был, судя по всему, инициатором начала военных действий (таково авторитетное свидетельство Аристотеля во фрагменте из не дошедшего трактата "Пифионики", а также оратора IV в. до н.э. Эсхина), а впоследствии выступал в роли всеми уважаемого советника[252]. Обратим внимание на то обстоятельство, что на высоком военном посту в это время оказывается представитель Алкмеонидов. Вспомним, однако, что примерно за два десятилетия до того весь этот род был отправлен в "вечное" изгнание из Афин. Насколько известно, на момент начала Первой Священной войны решение об их возвращении еще не было принято. Не исключено, что Алкмеон возглавил афинский