Как мы видели в предыдущей главе, деятельность примирителей и законодателей (даже таких выдающихся, как Солон) в архаических греческих полисах, при всем ее огромном историческом значении, далеко не всегда достигала своей непосредственной цели — прекращения смут и гражданских конфликтов. Подчас удавалось в лучшем случае на время смягчить противостояние, а затем оно вновь обострялось, и распри вспыхивали с новой силой. Слишком уж острыми были существующие противоречия между различными слоями гражданского населения и внутри них. Во многих полисах стасис принимал затяжной характер и продолжался, то затихая, то нарастая, целыми десятилетиями. Соперничали друг с другом различные аристократические группировки; периодически заявляла о своих требованиях (чаще всего экономических) и масса демоса. Все эти смуты развертывались на фоне растущего перенаселения в наиболее развитых областях Эллады, усугублявшего стенохорию ("земельный голод"). Абсолютно необходимыми становились поиски каких-то выходов из положения. Одним из таких выходов было, в частности, колонизационное движение, обеспечивавшее отток "лишнего" населения из наиболее перенаселенных полисов. Отнюдь не случайно, что одним из явлений, особенно характерных для эпохи архаики (и именно для нее), стала Великая греческая колонизация, начавшаяся в VIII в. до н.э. и в основном завершившаяся к концу VI. В ходе этого достаточно массированного миграционного процесса россыпью греческих городов и поселений (апойкий) оказались покрыты значительная часть средиземноморского побережья и практически всё Причерноморье. Великая греческая колонизация чрезвычайно детально изучалась как в мировой, так и в отечествен-
|
|
[152]
ной историографии; можно сказать, что это одна из приоритетных тем современного антиковедения. Предметом анализа становились как общие проблемы, связанные с феноменом (причины колонизационного движения, взаимоотношения греков с местным населением на колонизованных территориях), так и вопросы более конкретного характера (колонизационная политика отдельных полисов, хронология основания тех или иных колоний и т.п.)[300]. В нашу задачу в данной работе отнюдь не входит сколько-нибудь подробно останавливаться на колонизации архаической эпохи. Хотелось бы сделать лишь одно, как нам кажется, принципиальное замечание. Специалисты, исследующие это колонизационное движение, чаще всего делают акцент на его экономических факторах (стенохория и земельный голод как следствие демографического взрыва, поиск сырьевых баз, желание утвердиться на торговых путях и т.п.). Эти факторы рассматриваются в различном соотношении, то один, то другой из них выдвигают на первый план. При этом далеко не всегда уделяют должное внимание факторам политического характера. Между тем эти последние, как нам представляется, тоже играли далеко не последнюю роль. Сплошь и рядом непосредственным поводом выведения колонии являлись перипетии борьбы за власть в полисе, ее выводящем (метрополии). Группировка,
[153]
не сумевшая добиться успеха "у себя дома", уходила в апойкию, а ее лидер становился основателем и руководителем нового поселения (ойкистом), таким образом достигая на новом месте того высокого положения, в котором ему было отказано на родине. В роли ойкистов выступали — практически без исключений — знатные аристократы, выходцы из древних родов. После смерти ойкист, как правило, героизировался, его могила, находившаяся обычно на агоре, становилась объектом религиозного почитания[301]. Безусловно, односторонний акцент на политических факторах колонизации тоже был бы неоправданным. Для того чтобы колонизационное мероприятие осуществилось, была необходима либо совокупность не только политических, но и экономических предпосылок (группировка политиков-аристократов могла, естественно, основать жизнеспособную колонию только в том случае, если ее сопровождала достаточно значительная в количественном отношении группа рядовых граждан, заинтересованных в переселении), либо ситуация должна была быть крайне острой, не оставлявшей для какой-то части населения реальной возможности остаться на родине (например, если в ходе борьбы одна группировка полностью побеждала и поголовно изгоняла другую, что случалось не часто). Колонизация внесла огромный вклад в развитие греческой цивилизации, стала одним из основных элементов, придавших этой последней ее неповторимый облик. Не говоря уже о небывалом территориальном расширении эллинского мира (от нынешней Испании до Грузии, так сказать, "от Иберии до Иберии"), необходимо учитывать еще и вот какой фактор. Новые полисы-колонии (а практически каждая колония, за редкими исключениями, сразу же становилась независимым полисом, в чем, кстати, заключается одно
|
|
[154]
из коренных отличий греческой колонизации от европейского колониализма Нового времени), в отличие от старых городов Эллады, возникали уже не стихийно, а основывались при значительной роли рациональных принципов. Место предполагаемого поселения обычно намечалось заранее; при этом старались позаботиться о плодородных землях, удобных гаванях, наличии источников сырья и торговых путей, дружественности или хотя бы нейтралитете местных жителей. Хора колонии сразу же делилась между поселенцами на равные участки-клеры[302]. Это должно было превратить новый полис в "общину равных", изначально элиминировать одну из важных предпосылок гражданских смут. Впрочем, впоследствии положение, как правило, осложнялось: в колонию после первой партии прибывали новые поселенцы (эпойки), которые по сравнению с первопоселенцами оказывались в заведомо невыгодном, приниженном положении, поскольку лучшие земли были уже поделены. Это опять-таки создавало почву для стасиса. Как бы то ни было, колонии зачастую быстро становились крупными, богатыми и процветающими полисами, начинали превосходить по темпам развития свои собственные метрополии[303] и, поддерживая с этими последними всесторонние связи (экономические, религиозные, культурные, а иногда и политические, как в случае с колониями Коринфа), оказывали на них обратное влияние. В результате колонизационного движения и сама "старая Греция" в конечном счете приобрела во многом иной облик. Тем не менее и колонизация, естественно, не могла стать панацеей от всех бед архаической эпохи. Во-первых, она являлась вариантом, возможным отнюдь не для любого полиса. Далеко не все государства и области Эллады в равной мере приняли участие в основании колоний. Наряду с центрами, очень интенсивно действовавшими в этом направлении, высылавшими буквально апойкию за апойкией (Халкида и
|
|
[155]
Эретрия на Эвбее, Мегары и Коринф на перешейке Истм, Ахайя и прежде всего Милет, ставший метрополией многих десятков новых поселений), были и такие, чья роль в колонизационном движении была спорадической (Аргос, Спарта, Афины) или просто нулевой (полисы Беотии, Фессалии, Элиды и др.). Во-вторых, как мы видели, и в большинстве самих колоний со временем тоже начинались гражданские смуты. Собственно, иначе и быть не могло. Колонии в полной мере воспроизводили типовую модель полиса со всеми его характерными особенностями. В каждой из них были свои аристократы, проникнутые, как и везде в греческом мире, агональным духом, боровшиеся друг с другом за власть и влияние. И в каждой же колонии, естественно, был свой демос, чем дальше тем больше ощущавший собственное неравенство с элитой и чаявший изменения status quo. Итак, стасис продолжался. В конце концов от него было-таки найдено "лекарство", но лекарство это было весьма горьким. Речь идет о режимах личной власти, которые начали появляться в наиболее развитых полисах примерно с середины архаической эпохи и получать всё большее распространение. На сцену выступил новый исторический феномен — тирания. Сами слова "тирания", "тиран", вошедшие во все современные европейские языки через посредство древнегреческого, не являются тем не менее греческими по происхождению. Греки, как считается с полным основанием, заимствовали их у какого-то из малоазийских народов (скорее всего, у лидийцев), с которыми они поддерживали тесные контакты в течение архаической эпохи. Самым первым античным автором, у которого мы встречаем соответствующую терминологию, является лирический поэт VII в. до н.э. Архилох (fr. 19 West), который говорит о "великой тирании" (μεγάλης... τυραννίδος), причем, что характерно, в связи не с какими-либо греческими реалиями, а с лидийским правителем Гигесом, основателем династии Мермнадов[304]. Этот факт подтверждает восточные истоки лексемы. Слово "тиран" (τύραννος) долгое время не имело у греческих авторов того негативного оттенка, который столь свойствен ему в наши дни, и являлось взаимозаменяемым синонимом слов "монарх" (μόναρχος) и даже "царь" (βασιλεύς).
[156]
Характерно, что еще в V в. до н.э. знаменитая трагедия Софокла, заглавие которой обычно переводится на русский язык, как "Эдип-царь", в оригинале называлась Οιδίπους τύραννος. Насколько можно судить, на раннем этапе греческой истории между тираном и басилеем не проводилось еще четкой грани, тем более не было резкого противопоставления этих двух терминов. Так, хронологически самый ранний тиран в архаической Греции — Фидон Аргосский[305] — являлся представителем легитимной царской династии Теменидов. Его отличие от своих предшественников заключалось, как можно догадываться, в том, что в период упадка института басилеев (об этом упадке говорилось выше, в гл. I) этот правитель взял на себя смелость противостоять господствующей тенденции и сконцентрировал в своих руках всю полноту власти. Фидон, впрочем, был нетипичной фигурой в среде ранних тиранов[306]. Значительно чаще его "коллеги" вторгались в господствующую элиту "со стороны", захватывая власть силой и отстраняя прежних ее носителей. В конечном счете под тираном в греческой традиции стал пониматься такой правитель, который не получил власть по наследству, законным путем, а добился ее собственными усилиями. Иными словами, по самой своей природе типичный тиран был узурпатором. Обратим, кстати, внимание на то, что первый правитель, который фигурирует в источниках как тиран, — Гигес Лидийский — являлся именно таким узурпатором: он убил предыдущего царя Кандавла и занял его место (Herod. I. 12). Очевидно, именно Гигес стал образцом для десятков подражателей в Элладе, следовавших его примеру. Естественно, достигнув властного положения, тиран всячески стремился легитимировать его, используя различные способы[307] (привязку с помощью генеалогической традиции к древним родам басилеев; прокламирование особых связей с
[157]
богами; реформы полисных структур, позволявшие назвать тирана "новым основателем" города с присвоением статуса ойкиста и, соответственно, правителя; иногда, хотя и редко, — принятие тираном официального царского титула). Впрочем, легитимация такого рода практически никогда не становилась по-настоящему успешной. Единственным действительно легитимирующим средством была, по сути дела, личная харизма тирана. Стоило ей иссякнуть (обычно это происходило при сыновьях или внуках первого узурпатора) — и все попытки удержать власть оказывались тщетными. Слишком уж очевидно деятельность тиранов противоречила процессам формирования полиса, проходившим на протяжении архаической эпохи. Во вводной главе шла речь о двух характерных для этого времени тенденциях — коллективистской и индивидуалистической. Тирания, вне сомнения, стала одним из самых ярких проявлений второй из этих тенденций. Начиная с VII в. до н.э. тирания стала верным спутником древнегреческой цивилизации. Она распространилась практически на все области эллинского мира, охватила не только Балканскую Грецию и регион Эгейского моря, но и зоны колонизации. Уже давно было проведено вполне верное в методологическом плане расчленение истории греческой тирании на два периода. Тиранические режимы архаической эпохи, периода складывания полиса, фигурируют в исследовательской литературе под обобщенным названием Старшей тирании, а те, которые появились в IV в. до н.э. и знаменовали кризис классической полисной системы, называют Младшей тиранией[308]. Между этими двумя периодами лежит своего рода "интерлюдия" — V в. до н.э., когда тирания в Греции была большой редкостью. Нас в рамках данной главы, конечно, интересует феномен Старшей тирании.
[158]
Об этом феномене написано немало[309], и, соответственно, о многих его важнейших чертах можно говорить с известной долей уверенности. Старшая тирания зародилась в северо-восточной части Пелопоннеса, где в середине архаической эпохи уже существовал целый ряд весьма развитых в экономическом и политическом отношениях полисов, переживавших серьезные проблемы и разъедаемых гражданскими конфликтами. Выше упоминалось о Фидоне Аргосском, режим которого, впрочем, занимает еще переходное положение между царской властью и тиранией. Уже более типичными тиранами были Кипсел Коринфский, Орфагор Сикионский и Феаген Мегарский[310]. Примерно в одно и то же время (около середины VII в. до н.э.) они пришли к власти в своих полисах путем переворотов, использовав военную силу. К несколько более позднему времени относится возникновение тираний в других областях — на ряде островов Эгейского моря, на западном побережье Малой Азии, на Сицилии и в Южной Италии (Великой Греции). Старшая тирания может быть вполне корректно охарактеризована как диктатура "сильных личностей". Г. Берве употреблял в данной связи выражение fürstliche Herren[311], что Э.Д. Фролов удачно, на наш взгляд, перевел как "аристократические личности княжеского типа"[312]. По своему происхождению тираны, как правило, принадлежали к слою аристократии. Собственно, это выглядит вполне естественным: выходец ни из какого другого слоя в архаической Греции заведомо не мог добиться такой степени политического влияния, которая позволила бы ему претендовать на единоличную власть. Политика в эту эпоху была всецело уделом знати.
[159]
Вопрос о социальной природе Старшей тирании долгое время являлся дискуссионным. Высказывались точки зрения, согласно которым ранние греческие тираны являлись либо защитниками рядового демоса, по сути дела, его вождями, либо выразителями интересов "торгово-промышленного класса" (последний подход, представленный П. Юром, являет собой несомненную модернизацию). Нам, однако, наиболее импонирует направление, которое, пожалуй, преобладает в новейшей историографии вопроса и видит в Старшей тирании в целом аристократический феномен[313]. Тираны были аристократами не только по происхождению, но и по системе ценностей, по своей идеологии. Необходимо, впрочем, сделать две оговорки к данному суждению, дабы смягчить его категоричность. Во-первых, аристократическая природа тирании отнюдь не означает, что демос не получал от правления тиранов никаких преимуществ. Во-вторых, следует обратить внимание на то, что среди архаических тиранов обнаруживается некоторое количество "ущемленных" аристократов. Наиболее характерный пример — основатель коринфской тирании Кипсел. Он пришел около 657 г. до н.э. к власти в полисе, свергнув правящую олигархию знатного рода Бакхиадов[314]. Сам он тоже принадлежал к этому роду, но лишь по женской линии, отец же его был более низкого происхождения (Herod. V. 92). Соответственно, Кипсел оказывался изгоем и не мог претендовать на то, что когда-нибудь окажется на ведущих постах в полисе. У него оставались только нелегитимные пути достижения этой цели, к которым он и прибег, основав в Коринфе династию тиранов. Таким образом, нередко тираны выдвигались из маргинальных слоев элиты[315]. Но, подчеркнем, все же элиты, а не демоса.
[160]
Для того, чтобы добиться власти, будущему тирану необходимо было прежде всего стать известным, зарекомендовать себя в полисе разного рода славными деяниями. Подходила, например, для этой цели победа в чрезвычайно авторитетных панэллинских Олимпийских играх[316]. Впрочем, статус олимпионика сам по себе далеко не всегда был достаточным для достижения нужной степени влиятельности. Афинянину Килону, как известно, не помогла его олимпийская победа: полис не принял его в качестве тирана[317]. Не худшим (а, может быть, даже лучшим) средством прославиться была репутация полководца, руководство успешными военными операциями. Отнюдь не случайно, что многие тираны (Кипсел в Коринфе, Орфагор в Сикионе, впоследствии — Писистрат в Афинах, о котором будет наиболее подробно говориться в данной главе) начинали свою деятельность именно как военачальники. Действия такого рода оказывались полезными в двояком плане. С одной стороны, они создавали будущему тирану ту самую личную харизму в глазах сограждан, которая облегчала восприятие его как правителя. С другой же стороны, среди воинов, служивших под началом удачливого полководца и преданных ему, могли рекрутироваться его ближайшие сподвижники, составлявшие впоследствии основу того отряда, с помощью которого тиран захватывал власть. Дело в том, что власть нужно было именно захватить, взять — в самом прямом физическом смысле, маркировав этот шаг непосредственным занятием вооруженной силой городской цитадели, акрополя. Осуществлялось это с помощью контингента телохранителей, среди которых фиксируются как граждане полиса, так и наемники из других городов. Впоследствии отряд телохранителей должен был обеспечивать удержание тираном власти в своих руках. Тем не менее было бы ошибкой и упрощением рассматривать Старшую тиранию как чисто военную диктатуру, считать что тираны, выражаясь фигурально, "держались на штыках", терроризируя сограждан грубой силой. В сущности, такое развитие событий было и невозможно в условиях полиса, который представлял собой не только политическую, но и военную организацию (вооруженное ополчение
[161]
граждан). Против этого ополчения, если уж оно имело твердое намерение отстранить тирана от власти, была бы, естественно, бессильна любая личная охрана. Сообщается, что некоторые тираны предпринимали попытки разоружить гражданский коллектив. Но такие акции никогда не могли быть в полной мере эффективными. Во-первых, отсутствовал должный аппарат контроля (типа полиции, бюрократии и т.п.), который позволял бы правителю убедиться в том, что граждане, раз сдав оружие, так и продолжают оставаться без него. Не мог же тиран закрыть все оружейные мастерские! Во-вторых, разоружение граждан означало фактическую ликвидацию полисного ополчения, а это делало государство в высшей степени уязвимым в случае любых внешних конфликтов. Выскажем принципиальное положение: тираны оставались у власти, поскольку (и до тех пор пока) полис позволял им это делать. Само установление тирании происходило либо с прямой санкции народного собрания (как мы увидим, именно так обстояло дело в Афинах), либо, по крайней мере, при его молчаливом согласии. И впоследствии при тиранах, как правило, продолжали функционировать органы полисного управления (народное собрание, Совет, магистратуры, система судебных учреждений). Проводились регулярные выборы должностных лиц; издавались, как мы увидим чуть ниже, законы и иные постановления от имени полиса, как при обычном режиме. Тиран просто как бы возвышался над всем этим, занимая, кстати сказать, не вполне оформленное конституционное положение[318]. До сих пор, несмотря на то что Старшей тиранией занимаются в антиковедении, как минимум, уже века полтора, исследователям так и не стало ясно, занимали ли тираны какой-либо полисный пост, носили ли какой-либо официальный титул. Проще говоря, как тираны называли себя сами, как их называли сограждане в официальных сношениях (ведь само слово "тиран" таким титулом не было[319])? И являлся ли этот способ именования единообразным во всех полисах, где установились тирании, или же возможны были раз-
[162]
личные варианты? На эти вопросы нет пока однозначных ответов. Предлагались, конечно, те или иные гипотезы. Например, есть мнение, что тираны официально именовались басилеями, т.е. царями[320]. В каких-то случаях, весьма вероятно, так оно и было[321]. Но обобщать этот тезис, применять его ко всему греческому миру неправомерно. В частности, в Афинах тиран никак не мог принимать титул басилея, поскольку в этом полисе была уже магистратура с таким названием (басилей, один из девяти архонтов); дублирование одного и того же титула приводило бы к постоянным недоразумениям. Нам, со своей стороны, представляется вполне возможным, что в ряде случаев тиран мог официально именовать себя "простатом" (προστάτης), иными словами, предстоятелем, защитником, покровителем общины. Не исключен также вариант с титулом "архонт" (для Афин, впрочем, опять же невозможный). Но, повторим, всё это лишь догадки. Характерный факт: в тех современных событиям эпиграфических документах, в которых выступают тираны, их имена фигурируют вообще без каких-либо титулов. Один из примеров — надпись из Галикарнасса, датируемая 60-ми годами V в. до н.э.[322]. Она содержит закон, принятый от имени "совместного собрания галикарнасцев и салмакитов и Лигдамида". Лигдамид, о котором идет речь, - тиран, правивший Галикарнассом на указанном хронологическом отрезке. Кстати, процитированная надпись вносит очень много в наше понимание сущности власти тирана. В ней значатся два субъекта государственного права, совместно принявшие решение. Один из этих субъектов — высший конституционный орган власти в галикарнасском полисе: совместное народное собрание двух общин, составлявших Галикарнасс, — греческой (галикарнасцы) и карийской (салмакиты)[323]. В ка-
[163]
честве второго, равноправного с первым субъекта выступает тиран. Иными словами, после установления тирании в полисе складывалась ситуация своеобразной диархии, двоевластия. Очевидно, между тираном и народным собранием существовало какое-то разграничение властных полномочий по отдельным сферам, но наиболее важные решения, затрагивавшие интересы обеих сторон, принимались совместно. Два центра власти фактически заключали между собой договор. Этим иллюстрируется чрезвычайно оригинальный статус архаического тирана. Он - как бы не в полисе, а вне его. Он выступает как некая автономная единица, как "государство в государстве", живущее по своим собственным законам. Законы полиса над ним в принципе силы не имеют. Конечно, встречались и исключения, когда тиран демонстративно выказывал лояльность по отношению к этим законам (Писистрат в Афинах, как мы увидим, поступал именно так), но это был лишь жест доброй воли, который делать было вовсе не обязательно и от которого можно было в любой момент отказаться. Далее, обратим внимание на то, что тираны обычно избирали своей резиденцией городской акрополь. Кроме них, там никто не жил, там находились только храмы богов. В сущности, тирана воспринимали как героя. Имеется в виду "герой" в греческом понимании слова, — ήρως, т.е. существо сакральное, сверхчеловеческой природы. К тирану относились примерно так же, как относились бы к настоящему легендарному герою, если бы таковой — представим невозможное (невозможное, впрочем, для нашего, но не для античного мироощущения) — вдруг осчастливил бы полис своим явлением. Сакральный статус тирана, проявлявшийся в его личной харизме, был главным фактором, удерживающим его у власти. Не случайно представители Старшей тирании всячески прокламировали этот свой "сверхчеловеческий" статус, распространяя легенды о божественных знамениях при своем рождении, о своей особой близости к небожителям. Итак, тирания - при всех своих специфических чертах - всё же была полисным феноменом. Власть тирана и полисные структуры вовсе не обязательно противоречили друг другу. Поэтому мы категорически не согласны с мнением исследователей, полагающих, что полис, в котором
[164]
установилась тирания, уже не может считаться таковым[324]. Напротив, во многих случаях архаические тираны предпринимали специальные акции, направленные на укрепление полисного единства, целостности и стабильности, на усиление — как внутреннее, так и внешнее — тех государств, в которых они правили. Они проводили реформы в административном делении, уменьшавшие значение древних родоплеменных единиц и увеличивавшие роль общеполисных институтов. Они прекращали — хотя бы на время своего правления — многолетний стасис, конечно, подчас прибегая для этого к весьма жестким и даже жестоким мерам, но в конечном счете добиваясь одобрения со стороны массы сограждан. Они вели активную внешнюю и колонизационную политику. Они украшали города монументальными постройками (в целом ряде полисов именно при тиранах были возведены первые каменные храмы) и в целом проводили целенаправленную политику в культурной сфере, что стало возможным в связи с концентрацией государственных финансовых средств под контролем одного лица и их эффективным использованием. Выдающиеся представители культуры — поэты, художники, религиозные деятели — становились завсегдатаями при дворах тиранов. В деятельности правителей, о которых идет речь, присутствовала не только полисная, но и панэллинская составляющая. В VI в. до н.э., когда тирания была особенно распространена в эллинском мире, тираны, правившие в различных полисах, поддерживали друг с другом теснейшие связи различного характера: ксенические, матримониальные или просто дружественные. Они старались помогать и содействовать друг другу. Так содействовал Периандр Коринфский Фрасибулу Милетскому и наоборот. Так Писистрат Афинский помог прийти к власти Лигдамиду Наксосскому (не путать с Лигдамидом Галикарнасским), а Лигдамид, в свою очередь, — Поликрату Самосскому[325]. Можно сказать, что тираны создали своеобраз-
[165]
ную "корпорацию" во всегреческом масштабе[326] и блюли корпоративную солидарность. Таким образом, и отдельные полисы, и Греция в целом скорее выигрывали, чем проигрывали от деятельности тиранов. Перед нами, подчеркнем, объективный факт, не зависевший от субъективных устремлений представителей Старшей тирании. Устремления эти в большинстве случаев были характерными для "сильной личности" в условиях атонального типа социума. Тираны заботились прежде всего о собственной славе и почестях, об упрочении своей власти. С этим связана, в частности, их репрессивная политика в отношении других аристократов своего полиса. За приходом тиранов к власти следовали зачастую казни представителей знати, их изгнание целыми семьями. Не то чтобы тираны были какими-то антиаристократическими революционерами. Напротив, как мы говорили выше, они являлись представителями вполне традиционной и консервативной аристократической идеологии. Достаточно припомнить известный рассказ Геродота (VI. 126—130) о том, как тиран Сикиона Клисфен из династии Орфагоридов выдавал замуж свою дочь Агаристу. Он созвал женихов-аристократов со всех концов греческого мира (от Южной Италии до Фессалии), устраивал между ними разного рода конкурсы и в конце концов сделал свой выбор. Тиран воспроизводил, таким образом, чисто эпическую модель. Совершенно очевидно, что он считал аристократическую молодежь из различных полисов (но, обратим внимание, не из своего собственного) равной ему по статусу, достойной породниться с ним. Взаимностью отвечали ему и аристократы, отнюдь не погнушавшись провести целый год при дворе тирана. Если взять в качестве более широкого примера архаические Афины, то увидим, что среди наиболее блестящих аристократических родов этого полиса трудно отыскать такой, который не был бы в течение своей истории как-то связан с тиранией и тиранами. Такие связи обнаруживаются и у Алкмеонидов, и у Филаидов, и у Бузигов...[327] Итак, среди архаической знати, насколько можно судить, не было или почти не было принципиальных, "идейных" противников тирании как таковой. Вражда аристо-
[166]
кратов и тиранов была обусловлена личными, а не принципиальными причинами. Здесь следует подчеркнуть, что практически каждый аристократ (во всяком случае, если говорить о самом верхнем, действительно правящем слое) вполне готов был видеть в себе самом потенциального тирана, но в то же время, естественно, отказывал в таком же моральном праве всем своим собратьям по сословию. Однако, с другой стороны, в живой реальности эпохи каждый знатный лидер противился установлению тирании — постольку, поскольку он не мог допустить, чтобы тираном стал кто-то другой. Архаическое общество аристократов было обществом "равных", своеобразных "пэров", которые старались не допустить существования над ними "первого". Собственно, именно поэтому они и покончили с властью гомеровских басилеев. Отсюда — своеобразный аристократический "республиканизм"[328], который, безусловно, внес свой вклад в формирование полисных структур. Тиран просто не мог не видеть почти во всех согражданах-аристократах потенциальных конкурентов в борьбе за власть, потому-то и расправлялся с ними (аристократы из других полисов конкурентами в этом плане для него не являлись, и, соответственно, с ними вполне можно было поддерживать дружественные контакты). Подрыв тиранами политической и экономической мощи аристократии имел весьма важное значение для рядового демоса: этот последний эмансипировался от всеобъемлющего влияния своих традиционных вождей, возрастало его самосознание, что готовило почву для установления, — естественно, впоследствии, после ликвидации тиранических режимов, — более демократичных, чем ранее, форм правления[329]. Повторим еще раз: речь, разумеется, идет об объективных результатах политики представителей Старшей тирании, а не об их субъективном "демократизме", вряд ли вообще имевшем место. Вполне закономерно, что и свергались тираны чаще всего объединенными усилиями противостоявших им аристо-