[88]
"Мудрецам" приписывались разного рода этические максимы и афоризмы: "Познай самого себя"[164], "Лучшее — мера", "Ничего слишком", "За порукой — расплата", "Знай всему пору", "В усердии — все" и т.п. Эти афоризмы (гномы) в традиции кочевали от одного "мудреца" к другому, и для большинства из них вряд ли возможно однозначно определить конкретного автора. Да и можно говорить об авторстве применительно к пословицам, каковыми максимы "мудрецов", судя по всему, являются? Некоторые из перечисленных изречений представляются глубокими и оригинальными; другие выглядят общими местами, трюизмами и скорее всего не иначе воспринимались и в архаическую эпоху. Важнее другое: все они в той или иной степени отражают дельфийскую этику умеренности и справедливости, оказываются ее краткими и запоминающимися лозунгами. Списки Семи мудрецов у разных античных авторов несколько варьируются, в них появляются то одни, то другие лица. Характерно, однако, что один мудрец обязательно фигурирует во всех без исключения списках. Об этом человеке — самом знаменитом из "мудрецов" и самом крупном из законодателей, о человеке, которого без преувеличения можно назвать одной из самых ярких, разносторонних и одновременно гармоничных личностей во всей античной истории, пойдет речь в данной главе. Это — Солон.
* * *
Античная традиция о Солоне (сама по себе довольно обширная) принадлежит к числу предметов, неплохо изученных в современной историографии. Существует целый ряд исследований по этому вопросу[165]. Это в значительной мере
[89]
освобождает нас от необходимости нового подробного обзора источников и позволяет ограничиться несколькими релевантными замечаниями. Наиболее ранним (и, безусловно, наиболее аутентичным) источником, говорящим о Солоне, являются, разумеется, принадлежащие ему самому стихотворения. Солон был помимо всего прочего еще и одним из самых крупных лирических поэтов архаической Греции, работавшим в основном в жанре элегии, но обращавшимся также и к другим жанрам (ямбические триметры, хореические тетраметры). От него дошло достаточно большое количество фрагментов самого различного содержания (от этического до эротического); некоторые из этих фрагментов весьма обширны (например, элегии "К музам" и "Благозаконие"). Из них можно составить целый сборник, дающий целостное понятие о личности, творчестве, мировоззрении этого автора[166]. В контексте настоящей работы нам, естественно, наиболее интересна политическая лирика Солона. Стихи этой направленности можно разделить на три группы: в одних автор живописует критическое положение афинского полиса и призывает к преобразованиям (fr. 3; fr. 4 Diehl), в других горделиво "отчитывается" в проведенных им реформах (fr. 5; fr. 23; fr. 24; fr. 25 Diehl), в третьих указывает на опасность возникновения тирании (fr. 8; fr. 9; fr. 10 Diehl)[167]. Нет никакого сомнения в том, что стихотворения первой группы относятся к началу политической деятельности Солона, к периоду до его архонтата и законодательства, а произведения второй группы, соответственно, были написаны после этих событий. Сложнее с "антитирани-
[90]
ческой" лирикой. Наиболее логично относить эти стихи к самому концу жизни Солона (560-е годы до н.э.), когда в среде афинской элиты возвысился Писистрат. Впрочем, есть и мнение, что они связаны с попыткой захвата власти Дамасием в 580-х годах до н.э. (Arist. Ath. pol. 13. 2). Иногда считают даже, что стихи, о которых идет речь, имеют в виду Драконта и датируются 620-ми годами до н.э., но это совсем уж маловероятно[168]. Лирика Солона особенно информативна и интересна для уяснения его взглядов. Несравненно меньше сведений дает солоновский сборник о конкретной политической деятельности и законодательстве афинского реформатора. Не то чтобы все это совершенно не нашло отражения в сохранившихся элегиях, но разбросанные в них спорадические, несистематизированные и довольно темные реминисценции тех или иных событий могут быть интерпретированы только в свете более поздних источников, причем эта интерпретация отнюдь не однозначна[169]. Характерный пример — один из самых знаменитых фрагментов Солона (fr. 24 Diehl), в котором поэт рассказывает о проведенных им мероприятиях:
Какой же я из тех задач не выполнил, Во имя коих я тогда сплотил народ? О том всех лучше перед Времени судом Сказать могла б из олимпийцев высшая Мать черная Земля, с которой снял тогда Столбов поставленных я много долговых[170], Рабыня прежде, ныне же свободная. На родину, в Афины, в богозданный град Вернул я многих, в рабство проданных, Кто кривдой, кто по праву, от нужды иных Безвыходной бежавших, уж забывших речь Аттическую — странников таков удел, Иных еще, в позорном рабстве бывших здесь И трепетавших перед прихотью господ, Всех я освободил...
[91]
Традиционно (еще со времени Аристотеля — Ath. pol. 12. 4) считается, что в этом фрагменте речь идет об отмене долгов, запрещении долгового рабства, возврате на родину проданных за долги, иными словами, об основных компонентах реформы, известной под названием "сисахфия". Однако в последнее время в исследовательской литературе появились альтернативные интерпретации как цитированного фрагмента, так и самой сисахфии[171]. И пусть эти интерпретации в силу своей нетрадиционности выглядят пока чрезмерно смелыми: сам факт их появления хорошо иллюстрирует необходимость осторожного подхода к солоновской лирике как источнику. О Солоне в различных контекстах кратко упоминают некоторые авторы V в. до н.э., в том числе комедиографы (Cratin. fr. 228 Kock; fr. 274 Kock; Aristoph. Nub. 1178 sqq.; Av. 1660 sqq.; Eupol. fr. 9 Demianczuk)[172]. Наиболее известны посвященные ему пассажи Геродота (I. 29 — 33; I. 86; II. 177; V. 113), особенно знаменитый рассказ о Солоне в гостях у лидийского царя Креза[173]. На исходе этого столетия и на протяжении следующего, вне всякого сомнения, в связи с возрастанием в среде афинской интеллектуальной элиты интереса к идее "отеческого государственного устройства" (πάτριος πολιτεία), одним из основателей которого считался Солон, упоминания об этом законодателе входят в арсенал ораторов, философов, публицистов (например, Andoc. I. 81 sqq.; I. 95 sqq.; Lys. X. 15; XXX. 2; XXX. 26; Isocr. VII. 16; XV. 231 - 232; XV. 235; Xen. Symp. 8. 39; Oec. 14. 4; Demosth. XVIII. 6; XIX. 251-255; XXVI. 23; XLIII. 62; XLIV. 14; LIX. 85-87; Aeschin. I. 6 sqq.; I. 25; III. 108; III. 257) Весьма значим образ Солона у Платона, который, в частности, приписывает именно ему знаменитый миф об Атлантиде (Plat. Tim. 20d — 21с)[174]. Вполне естественно, что деятельность Солона должна была занимать немаловажное место в трудах аттидографов —
[92]
историков, специально занимавшихся историей Афин и Аттики и написавших в связи с этим ряд трудов под одинаковым названием "Аттида", к сожалению, дошедших до нашего времени лишь в незначительных фрагментах (Гелланик, Клидем, Андротион, Фанодем, Филохор и др.)[175]. Именно аттидографическая традиция, насколько можно судить, в наибольшей мере оказала влияние на Аристотеля, который не раз обращался к фигуре Солона, как в "Политике" (1273bЗЗ—1274а22), так и особенно в "Афинской политии" (5—12), где дан самый ранний из полностью дошедших до нас связный и подробный рассказ о солоновской реформаторской деятельности, и по сей день составляющий основу наших знаний о ней[176]. Из произведений более позднего времени (мы не будем перечислять все встречающиеся в них упоминания о великом законодателе) в наибольшей степени приближается по значению к указанному пассажу "Афинской политии" плутархово жизнеописание Солона[177], построенное также в значительной степени на аттидографическом материале. Существует еще одна биография законодателя, принадлежащая автору начала III в. н.э. Диогену Лаэртскому (I. 45 — 67), но она несравненно менее информативна, хотя и сохранила кое-какие интересные и из других источников неизвестные детали. Наконец, среди поздних сообщающих о Солоне текстов следует отметить ряд весьма важных мест из трактата-диалога Цицерона "О законах" (II. 59, 64-66). Занимаясь эволюцией нарративной традиции о Солоне, нетрудно заметить, что его образ в источниках претерпевает с течением времени существенные изменения. Для большинства относительно ранних авторов (от Геродота до Платона) Солон — мудрец, поэт, законодатель, но не реформа-
[93]
тор афинского полиса на демократических началах. Интерес к солоновским демократическим реформам впервые возникает, насколько можно судить, в конце V в. до н.э., и это находится, как мы уже отметили чуть выше, в самой прямой связи с имевшей место в это время оживленной полемикой об истоках афинского государственного устройства, о демократии и олигархии и т.п. В частности, одним из наиболее убежденных приверженцев πάτριος πολιτεία в Афинах был Ферамен, которого порой небезосновательно считают инициатором возобновления интереса к Солону[178]. Но это были лишь первые шаги; полномасштабное же создание образа Солона — "отца афинской демократии" связано с идейными поисками политической публицистики IV в. до н.э.[179], причины чего достаточно очевидны. В Афинах этого времени, наученных горьким опытом олигархических переворотов, началось серьезное переосмысление самого понимания демократии, смещение акцентов в ее определении с "власти народа" на "власть закона"[180]. В подобных условиях фигура самого знаменитого аттического законодателя просто не могла не привлечь к себе повышенного внимания. Но это "открытие Солона" имело и свою оборотную сторону. Происходит поступательная мифологизация его образа; так, если Исократ считает Солона основоположником умеренной "отеческой" демократии, то у его младшего современника Демосфена законодатель предстает уже как творец демократии радикальной[181]. В связи со сказанным выше, безусловно, перед исследователями не может не вырисовываться проблема репрезентативности античной традиции о Солоне. В послевоенной
[94]
историографии в отношении рассматриваемой проблематики в целом утвердился умеренный критицизм. С одной стороны, отмечаются слабые места имеющейся в нашем распоряжении традиции о Солоне: чрезмерное внимание Аристотеля к социально-классовым аспектам политической жизни, причем понимаемым и толкуемым сквозь призму категорий его времени[182], стремление Плутарха (или его источников) приписать законодателю многие мероприятия, в действительности к нему не относящиеся[183], и т.п. Но в то же время подчеркивается, что в IV в. до н.э. в распоряжении историков было вполне достаточно репрезентативного материала (в том числе эпиграфического), отражавшего солоновскую эпоху. И хотя методы работы с этим материалом были, мягко говоря, далеки от совершенства, все же наряду с представителями риторической публицистики, мало озабоченными тем, насколько их построения соответствуют исторической действительности, были и серьезные ученые, заинтересованные в непредвзятом установлении достоверных фактов[184]. Нам, со своей стороны, кажется наиболее важной попытка установления того, какие составляющие античной традиции о Солоне следует считать наиболее аутентичными. С достаточной долей уверенности это можно сказать прежде всего по поводу свидетельств источников о Солоновых законах. В распоряжении историков IV в. до н.э. текст этих законов, несомненно, имелся. По свидетельству комедиографа Кратина (fr. 274 Kock), в середине V в. до н.э. деревянные кирбы, на которых законы были изначально записаны[185], еще существовали, но находились в очень плохом состоянии. Весьма вероятно (по сути дела, практически несомненно), что в конце V в. было осуществлено копирование законов на каменные стелы. Хорошо известно, что именно в этот период, в 409/408 г. до н.э.,
[95]
был скопирован с аксонов на стелу закон Драконта об убийстве (IG. I3. 104), причем копия была сделана очень качественно, с сохранением архаизмов стиля и языка. Видимо, то же можно сказать и о законах Солона: при копировании их текст, насколько можно судить, специальной сколько-нибудь серьезной переработке не подвергался. В IV в. до н.э. судебные ораторы активно работают с солоновскими законами, запечатленными уже на стелах (хотя, подчеркнем, старая разбивка кодекса на кирбы и аксоны была при копировании сохранена). Именно в такой форме их должны были видеть и Аристотель, и позже Плутарх. Во всяком случае, до времени жизни последнего деревянные доски во всем своем комплексе сохраниться не могли, разве что незначительные фрагменты[186]. Следует сказать, что с законодательным наследием Солона дело обстоит все же несколько сложнее, чем с драконтовским. Дело в том, что в последнее десятилетие V в. до н.э. в Афинах осуществлялся пересмотр существующих законов[187]. Он начался сразу после низложения олигархии "Четырехсот" (очень возможно, что инициатором этого мероприятия был упоминавшийся выше Ферамен), затянулся вплоть до свержения демократии после поражения Афин в Пелопоннесской войне, затем был продолжен правительством "Тридцати тиранов" и, наконец, завершен после реставрации демократического устройства, в 399 г. Вслед за этим процедура принятия новых законов была крайне усложнена, установилось четкое различие между законом и псефисмой (постановлением народного собрания по конкретному вопросу)[188] и т.п., иными словами, законодательный корпус был зафиксирован в достаточно стабильном виде. Впрочем, пересмотр законов, о котором идет речь, именовался не νομοθεσία, а αναγραφή, т.е. следует говорить не о составлении новых законов и даже не о ревизии существующих, не об их исправлении, а просто об их "переписывании", копировании. Нельзя, конечно, утверждать,
[96]
что никаких поправок в законы вообще не вносилось. Известно, например, что в 404 г. до н.э. "Тридцать тиранов" (в самом начале своего правления, когда они еще имели репутацию благонамеренных реставраторов "отеческого государственного устройства") отменили или изменили некоторые из законов Солона (Arist. Ath. pol. 35. 2)[189]. Неизвестно, оставила ли восстановленная в 403 г. демократия эти изменения в силе. Как бы то ни было, можно с уверенностью утверждать, что прецеденты подобного рода были весьма нечасты. В целом можно считать именно тексты законов, цитируемые позднейшими авторами (к сожалению, эпиграфические памятники не донесли до нас этих текстов), наиболее аутентичной составляющей солоновской традиции. Разумеется, в случае возникновения сомнений по поводу того или иного конкретного закона его приходится анализировать специально, взвешивая все pro и contra. Другое дело, что многие законы Солона отразили не его собственные нововведения, а положения обычного права, архаичные традиционные нормы. В этом смысле вполне правомерно указание ряда исследователей[190] на то, что выражение "законы Солона" обозначало фактически то же, что "законы Афин", Corpus iuris Atheniensium. Но сам этот факт также много говорит о Солоне как законодателе. Почему одни нормы были им изменены, а другие оставлены в прежнем виде? Скажем, сохранение законодательства Драконта об убийствах свидетельствует о том, что оно вполне укладывалось в создававшуюся Солоном систему нормативно-регулятивных актов и не требовало корректив, иначе, не приходится сомневаться, такие коррективы были бы осуществлены. В отличие от свода законов как такового, рассчитанного на долговременное (в принципе — "вечное") использование, реформы Солона, призванные решить конкретные проблемы социально-экономической и/или политической жизни (в том числе знаменитая сисахфия) входили в рамки текущей деятельности Солона на протяжении его архонтата и скорее всего имели иной статус (проводились псефисмами?[191]). Во
[97]
всяком случае, на кирбах или аксонах они не фиксировались, а следовательно — не сохранялись столь же тщательно, как законы, не будучи per se объектами пиетета[192]. Поэтому традицию об этих реформах следует признать в целом значительно менее аутентичной, тем более что на интерпретацию этих мероприятий в классическую эпоху оказала серьезное влияние упоминавшаяся выше идеологическая борьба по поводу πάτριος πολιτεία. Так, с полным основанием отмечалось, что разделение афинских граждан на четыре имущественных разряда, единодушно приписываемое нашими источниками Солону, на деле отнюдь не было изобретено этим законодателем, а в той или иной форме существовало задолго до него[193]; в результате же солоновских реформ эти разряды получили лишь четкие, выражающиеся конкретными цифрами, критерии разграничения друг от друга. Далее, весьма существенные сомнения вызывает у специалистов-нумизматов донесенная Аристотелем (Ath. pol. 10) информация о реформе Солоном афинской монетной системы[194].
[98]
Недостаточно достоверный характер сообщений источников о солоновских экономических и политических реформах, кстати, вызывает и хронологические затруднения, возникающие в связи с ними. Традиционная и до недавнего времени общепринятая датировка реформ Солона (594 г. до н.э.) в течение последних двух-трех десятилетий подверглась настоящей "массированной атаке" со стороны ряда весьма авторитетных специалистов, настаивающих на отнесении пика деятельности реформатора к 70-м годам VI в. до н.э.[195] Нам не кажется, что подобная достаточно радикальная ревизия хронологии деятельности Солона имеет достаточно веские основания. Многие исследователи продолжают придерживаться традиционной даты[196]. Попытку отыскать какую-то среднюю, компромиссную позицию предпринял Н. Хэммонд; по его мнению, реформы осуществлялись в два этапа — вначале в период архонтата Солона (594/593 г.), а затем в ходе занятия им некой экстраординарной магистратуры, которую можно условно определить, прибегнув к римским аналогиям, как dictator reipublicae constituendae causa (592/591 г.)[197]. Все эти разногласия, насколько мы можем судить, имеют своей причиной следующее обстоятельство: действительно трудно представить себе, что вся серия радикальных изменений, внесенных Солоном в социально-политическое устройство Афин, могла уместиться в один-единственный год, в течение которого законодатель был архонтом, пусть даже и с чрезвычайными полномочиями. Как бы то ни было, само наличие столь серьезных расхождений заставляет подходить к проблемам, связанным с солоновскими реформами, с крайней осторожностью.
[99]
В целом достаточно аутентичной представляется нам традиция о внешнеполитической и военной деятельности Солона. Так, его участие в афино-мегарском конфликте из-за Саламина надежно зафиксировано его собственными стихами, а также прорицаниями Дельфийского оракула. На другие оракулы, а также на дельфийские храмовые документы (υπομνήματα) ссылаются античные авторы, сообщающие о роли Солона в Первой Священной войне (наиболее ценно здесь свидетельство Аристотеля в "Пифиониках" — fr. 615 Rose, ар. Plut. Sol. 11). Больше вопросов ставят сообщения источников о посреднической миссии Солона в связи с "Килоновой скверной" и Алкмеонидами, о приглашении им критского прорицателя Эпименида для культового очищения Аттики. Сообщения эти требуют, бесспорно, критического подхода, однако в основе своей они вполне историчны[198]. Иными словами, вокруг событий жизни Солона, не имевших прямого отношения к πάτριος πολιτεία, впоследствии не велось ожесточенной борьбы в публицистике, которая способствовала бы искажению этих событий или существенному затемнению их смысла. Итак, говоря об античной традиции, связанной с Солоном, приходится признать ее значительную "неровность", весьма различную степень полноты, достоверности и непротиворечивости отдельных ее элементов. Наиболее аутентично в этой традиции, как мы видели, отражены следующие моменты: свод законов Солона, его внешнеполитическая деятельность, его мировоззрение (последнее — прежде всего по причине сохранности оригинальных солоновских стихотворений). Тем не менее следует отдавать себе отчет в том, что, занимаясь практически любым аспектом солоновской биографии, можно наткнуться на "белое пятно", на спорную, нерешенную, а то и в принципе не решаемую проблему. Переходя от характеристики источников к краткому обзору исследовательской литературы о Солоне, следует сказать, что в наши дни, как и в античности, великого законодателя тоже отнюдь нельзя назвать забытым или малопопулярным персонажем древнегреческой политической и культурной истории. Достаточно сказать, что в науке XX в. мало кому из афинских политиков (разве что Периклу) было посвя-
[100]
щено большее количество исследований, чем ему. И уж во всяком случае о Солоне написано намного больше, чем о любом другом государственном деятеле архаической Эллады. Выше нам уже пришлось назвать в примечаниях ряд работ о нем. А если бы мы задались целью перечислить все известные нам работы, в которых специально говорится об этом афинском реформаторе, то это потребовало бы, как минимум, нескольких десятков страниц, целиком заполненных сносками (при этом автор, естественно, не претендует на то, что ему известно все, что когда-либо писалось в антиковедении о Солоне), а это вряд ли было бы уместно. Поэтому мы ограничимся указанием лишь на некоторые, наиболее важные работы, прежде всего на монографии. Еще в первой половине истекшего столетия вышли книги И. Линфорта, У. Вудхауза, посвященные Солону[199], которым, впрочем, была еще свойственна определенная неполнота: так, Линфорт основывался исключительно на стихотворных свидетельствах самого законодателя и сознательно не брал в расчет более поздние источники, считая их недостоверными, а Вудхауз ограничился рассмотрением вопросов, связанных с экономическими реформами Солона и их историческим контекстом. В течение последующих десятилетий появился ряд книг, в которых предпринимались попытки рассмотреть деятельность законодателя в более целостной форме, учитывая по возможности все ее аспекты и все отразившие ее свидетельства (К. Хённ, А. Масараккья, Дж. Феррара, В. Эренберг, П. Олива и др.[200]). Колоссальную и чрезвычайно важную работу проделали Э. Рушенбуш и А. Мартина, собравшие и систематизировавшие информацию о деятельности и законах Солона, содержащуюся в античной традиции[201]. В последнее время в западной историографии наблюдается парадоксальная ситуация, вроде бы свидетельствующая о снижении интереса к Солону: количество исследований о нем, особенно монографических, значительно уменьшилось. Означает ли это, что тема исчерпана и за-
[101]
крыта, что для связанных с ней проблем подысканы убедительные и непротиворечивые решения? Отнюдь нет, скорее наоборот: насколько можно судить, в определенной мере наступает признание недостаточной плодотворности, если не тупиковости, предыдущей работы в этом направлении. Целый ряд общих трудов по истории архаической Греции в целом и Афин в частности, вышедших во второй половине XX столетия и серьезно подорвавших традиционные представления об эволюции социальных и политических отношений в них, но, в общем-то, не предложивших альтернативной целостной и взаимосвязанной реконструкции[202], стал причиной того, что мы сейчас знаем об этой эпохе не больше, а меньше, чем знали (или считали, что знают) ученые предшествующих поколений. Вопросы явно преобладают над ответами, загадки — над разгадками. В результате ныне, чтобы всерьез заняться Солоном и его временем, нужна даже некоторая дерзость. Писать о нем так, как писали еще несколько десятков лет назад, уже решительно невозможно (веря в массовую задолженность крестьян и их обезземеливание в Аттике конца VII в. до н.э., где не было еще ни стенохории, ни денег, ни значительного имущественного расслоения, говоря о борьбе демоса с аристократией за власть в условиях, когда этот самый демос не имел ни организации, ни самостоятельных осознанных целей и двигался всецело в русле соперничества аристократических политических группировок, слепо веря всему, что сообщают о Солоне Аристотель или тем более Плутарх, отделенные от него веками). Но как писать? А вот этого, похоже, пока никто не знает. Старые подходы в известной мере дискредитированы, новые еще не обрели права на существование. Не удивительно, что все меньше находится желающих обращаться к данному сюжету. Следует сказать, что российского антиковедения эта "переоценка ценностей" во взглядах на Солона практически не коснулась. Впрочем, у нас об этом законодателе тоже предпочитают не писать, видимо, осознавая или ощущая сопряженные с этим сложности. Монографий, специально посвященных Солону, на русском языке нет. Наиболее значимые статьи о нем выходили уже довольно дав-
[102]
но, в 30 —50-е годы XX в.[203], и к настоящему времени, при всех их достоинствах, просто не могли не устареть. На этих работах лежит несомненная печать эпохи, в которую они создавались: для них характерна, например, острая дискуссия о том, считать ли Солона "революционером" или "контрреволюционером"[204], и т.п. В последние годы деятельность Солона затрагивалась в упоминавшихся нами выше отечественных исследованиях об архаической Греции. Так, Э.Д. Фролов высказал продуктивную мысль о Солоне как реформаторе, стремившемся к компромиссу между различными слоями общества для достижения единства, стабильности полиса[205]; И.А. Шишова кратко остановилась на реформах Солона в контексте демократизации афинского полиса[206].
* * *
Солон, сын Эксекестида[207], родился около 640 г. до н.э. (точная дата рождения неизвестна, как и для подавляющего большинства древнегреческих политических деятелей) в
[103]
Афинах[208]. Именно с этим полисом была тесно связана вся его жизнь и деятельность, и поэтому нам представляется целесообразным перед тем, как перейти к непосредственному изложению его биографии, сказать несколько слов о том, что представляли собой в это время Афины. На рубеже VII —VI вв. до н.э. афинский полис еще отнюдь не претендовал на то, чтобы считаться "школой Эллады" (как впоследствии, при Перикле), а занимал, в общем-то, рядовое положение среди других греческих государств, выделяясь разве что своими размерами: он был одним из самых крупных в Элладе в территориальном отношении, а по количеству населения, похоже, вообще не имел себе равных. После завершившегося к началу VII в. до н.э. синойкизма, о котором речь шла в главе I, он охватывал всю область Аттика в восточной части Средней Греции, на одноименном полуострове, напоминающем по форме рог и глубоко вдающемся в море. На севере Аттика граничила с Беотией, на западе — с областями на перешейке Истм (Мегарида и за ней Коринфия); с востока и юга она омывалась заливами Эгейского моря. На территории Аттики, кроме ее естественного политического центра — очень значительного города Афин, известного еще с микенской эпохи, — находилось несколько небольших городков (Элевсин, Марафон, Браврон и др.), а также большое количество сельских поселений (демов, как их называли) разного размера. По природным условиям Аттика занимала среднее положение среди областей греческого мира; ее естественные ресурсы нельзя назвать ни слишком обильными, ни слишком скудными. Рельеф Аттики был достаточно разнообразен: невысокие горные хребты (Гиметт, Парнет, Пентеликон) чередовались с каменистыми равнинами. Аттические почвы были недостаточно пригодными для выращивания зерновых культур, поэтому афинский полис всегда ощущал недостаток в хлебе, а впоследствии, в классическую эпоху, был вынужден постоянно импортировать его. С другой стороны, существовали весьма благоприятные условия для культивирования оливковых деревьев. Оливы были одним из главных богатств Афин, их подлинной гордостью. Не случайно оливковое дерево почита-
[104]
лось афинянами как священный символ покровительницы их государства — богини Афины. Полезными ископаемыми Аттика была по греческим меркам достаточно богата. На крайнем юге области, в местности Лаврий, имелись едва ли не самые крупные в Балканской Греции месторождения серебряных руд. Эти рудники, когда они стали интенсивно разрабатываться (правда, это произошло не во времена Солона, а много позже), превратились в один из главных факторов экономического процветания Афин. В Аттике добывались также хорошие сорта мрамора и высококачественная глина, использовавшаяся в керамическом производстве. Жители Аттики принадлежали к ионийской субэтнической группе греческого этноса. На ранних этапах истории полиса, когда государство находилось еще в стадии формирования, гражданское население подразделялось по древнему родоплеменному принципу. Важнейшими и наиболее крупными единицами являлись четыре филы (племени)[209]; в состав какой-нибудь одной из них входил каждый афинский гражданин. Фила делилась на фратрии — единицы более мелкого размера, объединения преимущественно культового характера[210]. В состав фратрии, в свою очередь, входили роды. Однако членами родов являлись не все жители Аттики, а только аристократы; принадлежность к какому-нибудь роду являлась, таким образом, важным критерием знатного про-
[105]
исхождения лица[211]. В то же время постепенно начинали намечаться зачатки территориального деления полиса: каждая фила подразделялась на три триттии, а каждая триттия — на четыре навкрарии[212]. Всего было 48 навкрарий, и эти небольшие округа являлись наименьшими территориальными единицами. Каждая навкрария обязана была за свой счет содержать военный корабль, и таким способом в течение архаической эпохи комплектовался афинский флот. Столица полиса — Афины — находилась в центральной части Аттики, в нескольких километрах от побережья Саронического залива, и располагалась в долине небольшой, летом пересыхавшей речки Кефис, на нескольких холмах и в окружавших их низинах. Главный афинский холм — Акрополь — представлял собой сакральный центр полиса и его цитадель. Во II тыс. до н.э. на нем размещался царский дворец, а впоследствии — важнейшие святилища, а также оборонительные укрепления (окружавшей весь город системы стен Афины в эпоху архаики еще не имели). На некоторых из соседних с Акрополем холмов (Ареопаг, Пникс и др.) также существовали общественные сооружения и святилища. Неподалеку от подножия Акрополя находилась Агора — главная городская площадь, место торговли и также один из крупных центров политической жизни[213]. Афины, как говорилось выше, существовали уже во II тыс. до н.э., являясь "дворцовым царством", но в то время были лишь одним из второстепенных центров микенской эпохи. Возрастанию их роли в известной мере способствовало то обстоятельство, что дорийское нашествие, сокрушив-