[70]
обязательным элементом была более или менее развитая система магистратур, полисных должностей. Магистратам принадлежала, пользуясь современной терминологией, в основном исполнительная власть. Однако в ряде полисов они (или, по крайней мере, некоторые из них) также обладали правом законодательной инициативы. Три перечисленных компонента, повторим, являлись обязательными, а вот взаимное соотношение между ними было разным в различных типах полисов. Неодинаковыми были и способы назначения магистратов и членов советов (всеобщие выборы, жеребьевка, кооптация). Разнились также и критерии пригодности кандидатов (знатность происхождения, богатство, личные заслуги и пр. либо та или иная комбинация этих критериев). В народное собрание могли включаться либо все граждане, либо лишь какая-то их часть. По итогам действия перечисленных факторов в полисах устанавливались режимы умеренной или крайней олигархии[131], умеренной или крайней демократии. Впрочем, всего разнообразия полисных форм государственности не охватит никакая типология. Как бы ни были схожи полисы по своим принципиальным параметрам, проявлялись эти параметры всякий раз несколько иначе. Пожалуй, двух "полисов-близнецов" в Элладе нельзя было бы найти.
* * *
Несмотря на то, что данная вводная глава получилась достаточно обширной, в ней мы, конечно же, не сказали (да и не могли сказать) даже малой доли того, что можно было бы сказать о полисе. В частности, совершенно за пределами нашего рассмотрения осталась проблематика социально-экономического плана: вопросы, связанные с формами собственности в полисе, с типами и статусами зависимости. Эта проблематика отнюдь не является мало-
[71]
важной, и, кстати, в отечественной историографии она долгое время являлась предметом приоритетного изучения. Но мы, по возможности, пытались ограничиться теми аспектами темы полиса, которые имеют отношение к его политическим структурам и политической жизни, поскольку без этого изложение материала в следующих главах могло бы показаться недостаточно ясным и вызвать недоуменные вопросы. Разумеется, в каких-то местах пришлось выйти за пределы "чистой" политики, затронув вопросы о менталитете, о религии и др. Нам казалось необходимым уже в начале работы ясно очертить свои точки зрения по многим важным и сложным вопросам общего характера. К тому же для восприятия того, что будет сказано далее, такого рода экскурсы тоже, надеемся, не повредят.
[72]
Глава II
СОЛОН: ПЕВЕЦ И ТВОРЕЦ "БЛАГОЗАКОНИЯ"
Эпоха архаики (VIII-VI вв. до н.э.)[132] занимает совершенно особое, уникальное место в истории античности[133]. Судя по всему, она была временем наиболее динамичного и интен-
[73]
сивного развития древнегреческой цивилизации. Эллада, как бы пробудившись от продолжавшегося около трех столетий сна так называемых "темных веков" (XI —IX вв. до н.э.), вызванного крушением ахейской цивилизации II тыс. до н.э., общим застоем и упадком в экономической, политической, культурной сферах, пережила невиданный всплеск творческой активности. В результате появилось на свете то, что принято называть "греческим чудом"[134]. Греция за весьма короткий по историческим меркам срок набрала столь фантастические темпы развития, что смогла "догнать", а в ряде отношений даже "обогнать" гораздо более древние цивилизации Древнего Востока и превратилась в самый передовой регион тогдашнего мира. Перемены во всех областях жизни были настолько масштабными и радикальными, что их совокупность часто называют в науке "архаической революцией" (термин "революция" здесь берется, конечно, не в значении какого-то политического переворота, а в широком смысле, как качественный скачок, выход на новый уровень). В течение эпохи архаики весь облик общества стал совершенно иным: если к ее началу это был традиционный, почти не прогрессирующий, чуждый мобильности и довольно простой по своей структуре социум, то к концу этой эпохи можно уже с полным правом говорить об обществе в высшей степени подвижном, сложном, динамичном. Именно в эпоху архаики в греческом мире появилось большинство реалий, которые в дальнейшем являлись основополагающими, неотъемлемыми его чертами. Собственно, был сотворен "образ Эллады". Несокрушимая на полях сражений гоплитская фаланга и ставшая "хозяйкой морей" триера, мир колоний, усыпавших Средиземноморье, и чеканная монета, ордерная система в архитектуре и лирическая поэзия, философия и спорт, — все это порождения архаической
[74]
эпохи. Никогда уже больше после этого не делалось столько плодотворных открытий, не осваивалось такое количество новых форм бытия и сознания... Это был воистину кипучий задор юного народа, радующегося своей силе и свежести. Во всяком случае, так может показаться нам ныне, с дистанции в две с половиной тысячи лет. На самом же деле, насколько можно судить, все было гораздо сложнее. В VIII —VI вв. до н.э. Греция была ареной самых разнообразных противоречий и конфликтов. То, что нам представляется игрой молодых сил, подчас было судорогами страдающего от тяжелой болезни организма. Впрочем, эта болезнь была все-таки болезнью роста. Рождался, выходил из зачаточного состояния греческий полис, и "родовые схватки" были мучительны. Именно рождение греческого полиса стало тем самым главным новшеством, которое следует назвать характерным для эпохи архаики. Оно повлекло за собой все остальные перемены и помимо прочего больше всего интересует нас в контексте данной книги. В первой главе речь шла об основных чертах полиса и сформировавшейся в нем государственности, но при этом специально подчеркивалось, что имеется в виду классический, сложившийся полис. В эпоху архаики все перечисленные черты были еще in statu nascendi. Да и в целом архаический полис еще не во всем похож на классический. В частности, в нем, особенно в начале эпохи архаики, еще вряд ли сложилось понятие народного суверенитета. В VIII — VII вв. до н.э. широкие массы демоса еще абсолютно нигде в греческом мире не играли сколько-нибудь значительной роли в общественно-политической жизни. В сущности, крестьяне, не говоря уже о ремесленниках и торговцах (впрочем, прослойка этих последних в раннеархаических полисах должна была быть просто ничтожной[135]) не были еще даже полноправными членами гражданского коллектива. Полисы ранней архаики являлись всецело аристократическими полисами. Представители знатных родов, уже
[75]
почти повсеместно отстранив к этому времени от власти басилеев, создали своеобразные республиканские режимы[136]. Естественно, речь идет о республиках вполне олигархических, во главе которых стояли те самые άριστοι, "лучшие", как они себя определяли. Аристократам принадлежали все рычаги власти в полисах. Исключительно из их среды комплектовались органы полисного управления — советы, реально распоряжавшиеся государственными делами наряду с магистратами, которых было немного и которые избирались также аристократами и из аристократов. Народное собрание в таком аристократическом полисе не то чтобы совсем не существовало. Но оно собиралось так редко, а главное — нерегулярно, представляло собой такую аморфную, послушную своим вождям массу, имело так мало реальных полномочий, что трудно говорить о нем как о сколько-нибудь весомом органе власти. Что представляло собой это раннеархаическое народное собрание — очень хорошо видно из второй песни гомеровой "Илиады", в которой поэт, надо думать, описал картину, прекрасно знакомую его слушателям. Царь Агамемнон, верховный главнокомандующий греческими силами под Троей, созывает собрание воинов (следует при этом помнить, что войско на походе фактически конституировалось как полис со всеми свойственными ему властными структурами). Ахейцы, собираясь, шумят и волнуются, но вот, поднявшись со скипетром в руке, слово берет сам Агамемнон. Его предложение окончить войну и отправиться по домам встречено с энтузиазмом; воины бросаются к кораблям. Но тут другой вождь, Одиссей, применяя то убеждение, то насилие, возвращает людей на место сходки. Народ и это воспринимает безропотно (Hom. Il. 207 sqq.):
...И на площадь собраний Бросился паки народ, от своих кораблей и от кущей С воплем...
Продолжает смущать воинов лишь "бунтарь" Терсит, но Одиссей быстро усмиряет его ударами скипетра, что, кста-
[76]
ти, тоже встречает сочувствие войска[137]. Потом выступает с речью сам царь Итаки, призывая довести войну до победного конца; его речь воспринята бурными приветствиями. Говорит Нестор, поддерживая Одиссея, затем отвечает ему Агамемнон, на сей раз тоже выступая за продолжение военных действий... И все речи сопровождаются одним и тем же: народным одобрением. Одним словом, демос во всей этой ситуации выступает в довольно неприглядной роли. Лидеры общины — басилеи и аристократы — созывают народное собрание, когда им заблагорассудится. Выступают с речами, вступают друг с другом в дискуссию опять же только лидеры, а народ (при этом не забудем, что речь идет о войске, о народе вооруженном) покорно и даже с энтузиазмом принимает все, что ему предложат, будь то даже полярно противоположные мнения. Даже не очень-то понятно, зачем вообще созывать такое собрание. Скорее это делается по старой традиции, нежели в силу какой-то реальной надобности. Но даже такие народные собрания выполняли определенную эдукативную роль. Демос, наблюдая дебаты аристократов, медленно, но верно воспринимал их, политическую культуру. И со временем, наверное, начинал задумываться: а почему, собственно, он сам лишен права голоса? Однако приобщение демоса к реальному политическому участию, пусть даже в минимальных масштабах, было процессом сложным и весьма долгим. Раньше, чем где-либо, это произошло, судя по всему, в Спарте. Уже в Великой ретре, приписывавшейся Ликургу и ставшей основным конститутивным актом спартанского полиса, политическая роль народного собрания (апеллы) была законодательно закреплена[138]. Неоспоримо ведущая роль аристократии в ранних полисах поддерживалась рядом обстоятельств различного ха-
[77]
рактера[139]. Представители знати доминировали в экономическом отношении, являясь крупными землевладельцами и самыми богатыми людьми в общине. Им принадлежала ведущая роль в войске, пока сражения представляли собой цепочки единоборств, столь детально описанных тем же Гомером. Аристократы осуществляли контроль над религиозной жизнью полиса, держа в своих руках прерогативы наследственного жречества. Они же вершили и суд, толковали обычное устное право, причем в отсутствие письменных законов, естественно, могли это делать по собственному произволу. Непререкаем был традиционный авторитет и престиж аристократов, особенно в небольших общинах, и сами они делали все возможное для упрочения этого авторитета: демонстративно подчеркивали свое происхождение от легендарных героев, а через них — от богов, участвовали и побеждали в панэллинских спортивных играх, устанавливали матримониальные связи друг с другом, проявляя тенденцию превратиться в замкнутую социальную группу, отчужденную от демоса[140]. Отсутствие необходимости заниматься повседневным физическим трудом давало аристократам обилие досуга, позволяло им практиковать совершенно особый образ жизни с устойчивым набором основных элементов (войны, атлетика, охота, дружеские пиры-симпосии, педерастия, ксенические контакты со знатью из других полисов, обмен дарами и т.п.), творить определенный "микрокосм", на участие в котором не могли претендовать остальные слои населения. В интеллектуальном отношении аристократы были, бесспорно, также верхушкой общества. Они получали самое лучшее образование. Речь идет не только о "хороших манерах", но и о подлинном культурном развитии. Фигуры Алкея или Солона, сочетавших занятие политикой с созданием поэтических шедевров, весьма типичны для этой архаической аристократии. Насколько можно судить, даже и в чисто физическом плане аристократы отличались от рядовых общинников (не случайно они называли себя καλοί κάγαθοί — "прекрасными и доблестными"). Стройные, подтянутые, мускулистые, с длинными, ниспадающими на плечи волосами,
[78]
они должны были резко выделяться в толпе на улицах греческих городов[141]. Аристократы были самой развитой, самой мобильной частью гражданского коллектива, обладавшей наиболее широким кругозором[142]. Более чем кто-либо они были восприимчивы ко всем новым веяниям. Не случайно во главе любых реформ, любых прогрессивных перемен и сдвигов всегда стояли в то время именно представители знатной элиты. Положение же незнатного большинства населения, демоса в узком смысле слова (в широком смысле слово "демос", как мы видели во введении, означало весь гражданский коллектив) в начале эпохи архаики оставалось еще, повторим, весьма приниженным. Политическая роль его была минимальна; с ним попросту не считались, да, собственно, демос еще и не предпринимал ничего такого, что бы заставило с ним считаться. Что же касается социально-экономической сферы, то в ней положение рядовых общинников тоже никак не могло быть сопоставимым с положением аристократов. Последние, опираясь на свои крупные земельные владения[143], проявляли тен-
[79]
денцию к закабалению незнатных и бедных сограждан, к постановке их в зависимость от себя. Такое закабаление облегчалось тем, что в Греции того времени еще существовал институт долгового рабства и самозаклада за долги. Впрочем, позволим себе усомниться в том, что большинство крестьян попадало в личную зависимость именно таким путем — став неоплатными должниками. Массовая задолженность вряд ли была типичным явлением для архаических полисов, особенно если учесть, что хозяйство было натуральным и товарно-денежные отношения не получили еще сколько-нибудь значительного развития. Недавно было обращено внимание на другой, более вероятный способ формирования статуса зависимости для рядовых общинников[144]. Этот способ имел скорее политический, внеэкономический характер. Знатные аристократы, лидеры сельских местных общин, входивших в состав полиса, начинали требовать от крестьян выплат за защиту и покровительство (разумеется, речь идет о натуральных, а не о денежных выплатах: деньги крестьянин в то время вряд ли откуда-нибудь мог взять), и последним ничего не оставалось, кроме как выполнять эти требования, иначе им пришлось бы столкнуться с прямым насилием. В любом случае на протяжении первой половины эпохи архаики зависимость крестьян от аристократов только усугублялась. В среде знати (да и не только ее) общераспространенным явлением становилось стремление к богатству. Об этом стяжательстве как о настоящей "болезни века" неоднократно говорит в своих элегиях Солон, современник и чуткий наблюдатель происходящих событий (Sol. fr. 1 Diehl, 7 sqq., 43 sqq., 71 sqq.; fr. 3 Diehl, 5 sq., 11 sqq.; fr.4 Diehl, 9 sqq.; fr. 14 Diehl; fr. 23 Diehl, 13 sqq.)[145]. Разумеется, материальные ценности нужны были аристократам не для накопления, а для демонстративного потребления, увеличивавшего их престиж. Но получать их приходилось только путем усиления эксплуатации незнатных сограждан. Возникала парадоксальная ситуация: целые группы людей, юридически принадлежавших к гражданскому коллективу, фактически утрачивали личную свободу, оказываясь в
[80]
положении, весьма напоминающем положение клиентов в раннем Риме[146]. Такое развитие событий серьезно подрывало единство и стабильность полиса, настоятельно требовало реформ. Приблизительно с середины архаической эпохи "ветер меняется". Аристократия очень медленно, но неуклонно начинает утрачивать свои позиции. Можно назвать много различных факторов, способствовавших этому. Чрезвычайно важную роль сыграли преобразования в военном деле, а именно складывание фаланги гоплитов[147]. Изначально, насколько можно судить, гоплитское вооружение и построение фалангой появились в среде аристократов[148] и использовались ими, что уже само по себе продвинуло вперед искусство ведения войны. Но вскоре выяснилось, что доспех и оружие гоплита, в отличие от боевого коня или тем более колесницы, доступны по своей цене также и достаточно зажиточному крестьянину. Греческий полис, как известно, практически никогда не снабжал своих граждан военной экипировкой, предоставляя им вооружаться за свой счет. Теперь аристократам пришлось "потесниться", дать место в фаланге незнатным и не столь богатым общинникам. В целом для полисного ополчения такое численное возрастание тяжело-
[81]
вооруженных пехотинцев было, бесспорно, только на пользу: для фаланги размер являлся одним из ключевых параметров. Однако развитие в военной сфере неизбежно влекло за собой перемены в сфере политической. Война и политика вообще всегда были теснейшим образом связаны в жизни полисов; в частности, роль гражданина в политической жизни определялась его ролью на полях сражений. Новые крестьяне-гоплиты, получив подобающее им место в фаланге, естественно, ожидали получить соответствующее место и во властных структурах; их политическая сознательность возросла. С развитием ремесла и торговли из среды демоса начала выделяться наиболее зажиточная верхушка, которая со временем стала проявлять тенденцию если не уравняться по политическому статусу со знатью, то, во всяком случае, приблизиться к ней. Этот факт нельзя отрицать: сетования по поводу того, что "дурные" (κακοί) богатеют, оттесняют "добрых" (αγαθοί) нередки в сочинениях лирических поэтов эпохи архаики (того же Солона и особенно Феогнида)[149]. Но опять же не обойтись без нескольких важных оговорок. Во-первых, речь у лириков идет не об одном процессе, а о двух параллельных, но противоположно направленных: "дурные" богатеют, а "добрые" беднеют (Sol. fr. 4 Diehl, 9), "худые" становятся "добрыми", а "достойные", в свою очередь, — "худыми" (Theogn. 53 sqq.). Иными словами, следует говорить не только о возрастании состоятельности верхушки демоса, но и о разорении аристократов. Очевидно, демонстративное расточение знатью своих богатств в престижных целях постепенно подрывало ее экономическое могущество. Во-вторых, богачи из демоса старались улучшить свое положение с помощью в основном не деструктивных, а конструктивных действий, т.е. не путем открытого конфликта с аристократией, а через легитимную инкорпорацию в ее среду. Лучше всего этой цели служили матримониальные связи с аристократами. Не случайно Феогнид (183 sqq.) упрекает своих знатных сограждан за то, что они, прельстившись богатством, берут себе "дурных" (естественно, в социальном смысле) жен. Видимо, ситуация была типичной.
[82]
В-третьих, значение противостояния аристократов — крупных землевладельцев и незнатной торгово-ремесленной верхушки все же не следует преувеличивать[150]. Это противостояние могло в каких-то ситуациях подрывать стабильность в полисе, выступая причиной гражданской смуты, но само по себе не порождало позитивных преобразований. В любом хотя бы сколько-нибудь мобильном социуме (а архаическая Греция, бесспорно, была весьма мобильным социумом) старой элите периодически приходится делиться властью с отдельными представителями более низких слоев, так сказать, включать их в свой "клуб". Но создавать принципиально новые реалии, т.е. выступать в революционном качестве, такого рода процессы могут в двух случаях: либо когда место старой элиты целиком стремится занять новая и преуспевает в этом, либо когда в борьбу элит втягиваются широкие массы населения, что сразу сообщает событиям совсем иной масштаб. Имело ли место какое-либо из этих двух условий в архаических греческих полисах? Названное первым — явно нет. Старая аристократическая элита не была полностью отстранена от власти даже в наиболее интенсивно развивавшихся государствах греческого мира. Причем этого не, случилось не только к концу эпохи архаики, но и на протяжении доброй половины эпохи классики (имеем в виду прежде всего Афины, политическая эволюция которых пошла более радикальными, чем где-либо, путями, но в которых, несмотря на это, политическая элита оставалась аристократической вплоть до конца V в. до н.э.). А что можно сказать об участии масс демоса в политической борьбе? В целом для архаического периода приходится говорить о двух моделях такого участия. Первая из этих моделей, традиционная, была уже продемонстрирована выше. Это — практически нулевое участие, роль пассивных зрителей происходящего, послушно следующих за вождями. Вторая модель — спонтанный взрыв социального недовольства, сметающий все элиты, как старые, так
[83]
и новые, и приводящий, по сути дела, к анархии. Такой вариант развития событий случался нечасто. Наиболее известный пример — Мегары начала VI в. до н.э., где установилась "необузданная демократия" (ακόλαστος δημοκρατία — Plut. Mor. 304е), режим, нахождение которого у власти сопровождалось разного рода эксцессами, изгнанием политических противников, произволом по отношению к состоятельным гражданам, подрывом внешнеполитических позиций полиса[151]. Такого рода примитивные демократии (αταξία και αναρχία, "беспорядок и безвластие" — так вполне оправданно характеризует их Аристотель — Pol. 1302b32) вряд ли могли сыграть в греческой истории какую-либо позитивную роль. Не случайно в тех же Мегарах после свержения демократии установилось олигархическое правление, оказавшееся весьма прочным и долговечным, и политическое развитие фактически остановилось. На протяжении эпохи архаики демос еще трудно назвать конструктивной, созидательной силой. В большинстве полисов он в массе своей не стремился еще к политическому полноправию, ограничиваясь экономическими требованиями (эти требования были двоякими, обычно составлявшими пару: χρεών αποκοπή και γης αναδασμός — отмена долгов и передел земли). А если демос добивался каких-то политических прав, каких-то уступок со стороны знати, то так получалось скорее не по причине его борьбы за эти права, а в силу иных перипетий. Аристократы в полисах непрерывно боролись за власть и влияние друг с другом. Случалось, что в этом противоборстве то одна, то другая из группировок привлекала на свою сторону такого мощного союзника, как демос, осуществляя реформы, улучшавшие его положение. Наиболее известный пример подобного развития событий — реформы Клисфена в Афинах в конце VI в. до н.э., о которых подробнее речь еще пойдет ниже. Именно межаристократическая борьба была, пожалуй,
[84]
наиболее характерным явлением для общественной жизни архаических полисов[152]. Эта борьба носила не социальный, а чисто политический характер. Демос участвовал в ней, но лишь постольку, поскольку он входил в группировки, возглавлявшиеся аристократами. Такие группировки могли быть весьма значительными по размеру, а разделение между ними могло происходить по различным признакам. Так, в крупных полисах враждовали друг с другом аристократические группировки, базировавшиеся в различных регионах полисной территории (весьма вероятно, что именно так обстояло дело в Афинах[153]). В полисах меньших размеров боролись просто наиболее влиятельные и знатные роды. Демос, бесспорно, в целом лишь выигрывал от этой борьбы аристократов, от отсутствия единства в их рядах. Представители знати в постоянных конфликтах ослабляли друг друга, а рядовые общинники, опираясь, помимо прочего, на свое явное численное превосходство, постепенно включались в политическую жизнь. В конечном счете каждый полис, быстрее или медленнее, двигался к демократии. Разумеется, лишь в редких случаях конечным итогом развития становилась демократия, так сказать, "афинской чеканки", демократия крайняя, включавшая в гражданский коллектив торговцев, ремесленников, поденщиков и пр.[154] Большинство полисов останавливались на стадии "гоплитской демократии", при которой гражданами были и всей совокупностью прав пользовались лица не ниже гоплитского статуса[155]. Подобного рода ограниченную демократию можно в той же мере назвать и умеренной олигархией: суть явления от этого не изменится. В любом случае, даже и такое политическое устройство стало возможным лишь в конце периода архаики, а до того власть, повторим еще раз, находилась в руках аристократии.
[85]
В целом архаическая эпоха была в политическом отношении временем крайне нестабильным, характеризовавшимся постоянными внутренними конфликтами. Гражданская смута (στάσις) — вот та категория, которая в наибольшей степени свойственна этой стадии древнегреческой истории[156]. Стасис был настоящей болезнью архаических полисов, причем болезнью мучительной. Он воспринимался как явление крайне нежелательное; происходили непрерывные поиски способов его прекращения. Разумеется, лучшим из таких способов был компромисс между враждующими группировками и слоями. Желаемого компромисса, при котором ни одна сторона не почувствовала бы себя обиженной, впрочем, достичь было очень непросто. Не случайно иной раз для выхода из смуты приглашали посредника-примирителя "со стороны", из другого города: вердикт такого незаинтересованного и авторитетного лица мог лучше удовлетворить участников конфликта, чем решение своего же согражданина. Бывало, конечно, и так, что согражданин, которого все уважали и которому все доверяли, отыскивался в своем же полисе; в этой главе речь пойдет как раз именно о таком случае. В архаической Греции противостояние индивидуалистической и коллективистской тенденций общественного развития, о которых говорилось в главе I, достигло высшего накала. Обе тенденции проявлялись в полную силу: с одной стороны, в формирующихся полисах действовали яркие аристократические личности[157], и чрезмерное выдвижение ими на первый план своих индивидуальных притязаний подрывало стабильность общин, угрожало самому их существованию. С другой — сами эти формирующиеся полисы стремились поставить предел крепнувшему индивидуализму, ввести его в подобающие рамки. Не случайно эпоха архаики стала для Эллады временем расцвета законодательной деятельности. В целом ряде полисов, причем не обязательно передовых в экономическом и политическом отношениях[158], были изданы первые своды пи-
[86]
саных законов[159], которые учреждали единые, обязательные для всех нормы поведения в рамках гражданского коллектива. Кстати, эти законы вводились отнюдь не "под натиском демоса", как иногда полагают[160] (как мы видели, демос в VII —VI вв. до н.э. еще не играл значительной политической роли, к тому же его представители в массе своей тогда еще, безусловно, были неграмотными и вряд ли могли получить непосредственную пользу от появления письменных законодательных кодексов), а скорее именно для урегулирования межаристократических отношений, для предотвращения вспышек стасиса между знатными вождями[161]. Трудно переоценить значение раннего греческого законодательства, приведшего на смену расплывчатым положениям устного обычного права четкий набор фиксированных и санкционированных полисом правовых норм. По сути дела, только с момента введения свода письменных законов в том или ином полисе можно говорить о том, что длительный процесс складывания его государственности завершился, что полис из протогосударства окончательно превратился в государство. В связи со сказанным остается только пожалеть о том, что о подавляющем большинстве архаических законодателей практически ничего достоверного неизвестно. Они для нас — либо "голые имена" без какого-либо наполнения реальным жизненным материалом (Филолай в Фивах, Фидон в Коринфе, Драконт в Афинах), либо мифологизированные фигуры, информация о которых может быть даже обильной, но при этом
[87]
в массе своей легендарной или анекдотичной (Залевк в Локрах Эпизефирских, Харонд в Катане, а в первую очередь, конечно, Ликург Спартанский). Не случайно, что деятельность этих законодателей зачастую не поддается точной датировке. Законодательство, как уже упоминалось, получало активную поддержку со стороны дельфийского храма Аполлона — главной греческой святыни периода архаики. Не без помощи дельфийского жречества в сознание эллинов внедрялось столь свойственное ему впоследствии чувство меры, вырабатывалось негативное отношение к любым "крайностям", иными словами, утверждалась полисная система ценностей. К концу архаической эпохи в Дельфах сложился канон так называемых Семи мудрецов (наиболее подробную информацию о каноне в его различных вариантах см.; Plut. Mor. 146а — 164d; Diog. Laert. I. 13, 22- 122)[162]. Что понималось в это время под "мудрецом" (σοφός) — нам теперь даже трудно судить. "Компания" Семи мудрецов выглядит весьма разношерстной: среди них — законодатели и представители нарождающейся науки, пророки-чудотворцы, напоминающие шаманов, и даже тираны... Не столь уж и просто определить, какой "общий знаменатель" роднит, скажем, первого греческого философа Фалеса из Милета с Периандром, жестоким и кровавым тираном Коринфа. Тем не менее и тот и другой причислялись к Семи мудрецам. Наиболее вероятным представляется, что Дельфы провозглашали "мудрецами" тех деятелей, которым они в наибольшей степени симпатизировали (поэтому, например, в основной вариант канона не попал Писистрат Афинский, пытавшийся противопоставлять свой полис Дельфам, о чем подробнее будет сказано в следующей главе)[163].