[263]
было льстить лакедемонянам)[534]. Клеомен лично отправился на Эгину, чтобы схватить лидеров тамошней проперсидской группировки (Herod. VI. 50). Однако уже вскоре ему пришлось возвратиться на берега Еврота, поскольку там в его отсутствие выросла новая интрига. Ее инициатором стал уже известный нам Демарат, выступивший с обвинениями против Клеомена в том, что он действует незаконно, по собственной инициативе, без санкции других органов власти (Herod. VI. 51; VI. 61). Скорее всего, Демарата поддержали эфоры и геронты или, по крайней мере, какая-то их часть. В подобной ситуации Клеомен счел, что пришло время избавиться от слишком "конфликтного" соправителя, и ответил на интригу интригой, о которой подробно рассказывает Геродот (VI. 61 — 70). Он распустил слух о том, что Демарат в действительности не является сыном царя Аристона и потому занимает престол Еврипонтидов незаконно. Помощь Клеомену в очередной раз оказал Дельфийский оракул, дав соответствующее прорицание. Спартанцы, всегда чрезвычайно болезненно относившиеся к легитимности наследования в царских династиях, приняли решение о лишении Демарата статуса архагета. Вакантное место тут же занял его дальний родственник (и заклятый враг) Леотихид, представитель боковой ветви Еврипонтидов. Небезынтересно для лучшего понимания спартанского "космоса", что Демарат еще некоторое время оставался в Спарте и даже занимал какую-то высокую должность (Herod. VI. 67), но затем, считая себя безмерно униженным, бежал из полиса и оказался в конце концов при дворе персидского царя. Леотихид же, обязанный Клеомену своим возвышением, выступал (во всяком случае, на первых порах) как его ставленник и, в частности, поддержал инициированное им "наказание" Эгины. Оба царя вместе прибыли на остров (Herod.
[264]
VI. 73). Был ли при этом нарушен недавно принятый закон, запрещавший двум архагетам совместно выступать во главе войска? Не возьмемся категорично ответить на этот вопрос; впрочем, Геродот не говорит, что Клеомен и Леотихид отправились на Эгину с войском. Возможно, при них был лишь небольшой отряд личной стражи, и вся операция рассматривалась не как санкционированная государством, а как личное мероприятие царей. Иными словами, экспедиция на Эгину, если ее сравнивать с экспедициями Клеомена на Афины в 507 и 506 гг. до н.э., была явлением одного порядка с первой из них, но не со второй[535]. На этот раз десять наиболее влиятельных эгинских персофилов были взяты под стражу и помещены в качестве заложников, что характерно, в Афины. Это обстоятельство, кстати, лишний раз демонстрирует, что в рассматриваемое время (а речь идет, напомним, буквально о кануне Марафонской битвы) афиняне в какой-то форме признавали простасию лакедемонян, а те, в свою очередь, платили им подчеркнутым доверием[536].
[265]
Однако исход инцидента с Демаратом и эгинетами стал, пожалуй, последним крупным успехом Клеомена I. Уже вскоре после этого, но еще до Марафона (т.е. в 491 г. до н.э.) амбициозный царь столкнулся в Спарте с мощнейшей внутренней оппозицией. На этот раз, насколько можно судить, против него выступили единым фронтом и эфоры, и геронты, и значительная часть гражданского коллектива, да и соправитель Леотихид не пожелал (или не смог) оказать ему никакой помощи. Клеомена официально обвинили в фальсификации дельфийского прорицания, на основании которого был смещен с престола Демарат. Не дожидаясь суда, который мог иметь своим результатом даже смертный приговор, он предпочел покинуть Спарту (Herod. VI. 74). Вначале он оказался в Фессалии[537], но уже очень скоро мы встречаем его в Аркадии пытающимся создать там антиспартанскую коалицию. Очевидно, его имя еще по-прежнему было громко в греческом мире, коль скоро у него продолжали появляться приверженцы. Спартанские власти сочли ситуацию настолько опасной[538], что, сняв с Клеомена обвинения, его возвратили на родину и восстановили в царском статусе[539]. Это произошло, судя по всему, около 488 г. до н.э., хотя точная датировка вряд ли возможна. Во всяком случае, в событиях, связанных с первым персидским вторжением в Балканскую Грецию (экспедиция Датиса и Артаферна, завершившаяся поражением при Марафоне), Клеомен не принял никакого участия. Несмотря на то, что Клеомен, казалось бы, вновь обрел прежнюю власть, дни его были сочтены. Уже вскоре он
[266]
скончался при загадочных обстоятельствах. Геродот (VI. 75; ср. Plut. Mor. 223bс) передает официальную спартанскую версию смерти царя: "Тотчас же по возвращении его поразил недуг, именно безумие (впрочем, Клеомен уже и раньше был не совсем в уме): так, первому встречному в Спарте царь тыкал своей палкой в лицо. За такие безумные поступки родственники наложили на Клеомена ножные колодки. Уже связанный, Клеомен, увидев, что он наедине со стражем, потребовал нож. Страж сначала не хотел давать, но царь стал грозить, что заставит его потом поплатиться, пока тот в страхе от угроз (это был илот) не дал ему нож. Схватив это железное орудие, царь принялся увечить свое тело, начиная от голеней. Он изрезал мясо на теле на полосы: от голеней до ляжек и от ляжек до бедер и паха. Дойдя до живота, Клеомен и его изрезал на полосы и таким образом скончался". Есть все основания усомниться в правдоподобии этой безобразной картины. Ясно одно: Клеомен был объявлен сумасшедшим и подвергнут на этом основании домашнему аресту. Произошло это по инициативе родственников (οί προσήκοντες), под которыми приходится понимать не кого иного, как его братьев Леонида и Клеомброта, а также дочь царя — Горго, которая была к этому времени супругой Леонида. Именно Леониду, как престолонаследнику, было по понятным причинам более чем кому-либо выгодно скорейшее устранение Клеомена. В заключении царя постигла насильственная смерть, и вряд ли это действительно было самоубийство. Скорее всего, орудием умерщвления послужил тот самый страж, которого упоминает Геродот. А его илотским статусом (и, соответственно, менталитетом) объясняется тот факт, что тело Клеомена оказалось страшно изуродованным. В Лакедемоне при необходимости очень хорошо умели хранить секреты. Так и истинные обстоятельства дела, о котором идет речь, навсегда остались темной страницей спартанской истории. Как бы то ни было, архагет, доставивший своим нетрадиционным поведением столько головной боли властной элите Спарты, сошел со сцены.
* * *
Завершить эту главу нам хотелось бы несколькими цитатами из "Изречений спартанцев" Плутарха. Этот биограф, очевидно, замышляя составить жизнеописание Клеомена I (этот план остался нереализованным), собрал довольно много при-
[267]
надлежавших ему афоризмов (Plut. Mor. 223а-224b). Разумеется, никто не может безоговорочно поручиться за аутентичность всех этих сентенций. Но, с другой стороны, зачем бы позднейшим авторам приписывать Клеомену, который в целом вошел в традицию скорее со знаком негатива, чужие острые словечки? Это не Ликург или Агесилай, образы которых властно притягивали не относящийся к ним материал. Как нам кажется, изречения Клеомена, приведенные Плутархом, в своей совокупности достаточно ярко характеризуют личность этого царя. Приведем же некоторые из них[540] (одно изречение, о музыканте и кашеваре, уже цитировалось нами выше). "Клеомен, сын Анаксандрида, утверждал, что Гомер был спартанским поэтом, а Гесиод — илотским, ибо первый наставляет, как повелевать, а второй — как заниматься сельским хозяйством" (ср. Aelian. Var. hist. XIII 19). «Тем аргосцам, которые ругали его, называя нечестивым клятвопреступником, Клеомен отвечал: "Вы властны ругать меня, но расправиться с вами в моей власти"». «Послы с острова Самоса убеждали его начать войну с тираном Поликратом и говорили очень долго. "Начало речи, — перебил он, — я не запомнил, поэтому середину не понял, конец я не одобряю"». «Некий пират совершал набеги на страну. Когда его поймали, он стал объяснять: "У меня не было продовольствия для моих воинов; вот я и стал отбирать его у тех, кто им владел, но не хотел отдавать добровольно". На это Клеомен сказал: "Короче говоря, ты разбойничал"». «Когда кто-то из граждан сказал, что хорошему царю всегда и во всем следует быть кротким и сдержанным, Клеомен согласился с этим: "Но не до такой степени, — сказал он, — чтобы его стали презирать"». «Аргосцы утверждали, что смоют позор прошлого поражения, сразившись снова. "Удивляюсь, — сказал Клеомен, — не думают же они, что, добавив это словечко из двух слогов, они станут сильнее, чем были раньше"». «Когда кто-то бранил его, говоря: "Ты, Клеомен, роскошествуешь" — он отвечал: "Это все-таки лучше, чем быть ненасытным. Вот ты, например, имея достаточно, все-таки жадничаешь"». «Когда кто-то спросил его, почему часто побеждавшие спартанцы не уничтожили нападавших на них аргосцев, Клеомен ответил: "И, наверное, не уничтожим никогда. Нашей молодежи нужно ведь на ком-то упражняться"». «Когда кто-то спросил, почему спартанцы не посвящают богам захваченные у врага доспехи, он ответил: "Потому что они при-
[268]
надлежат трусам"». Особенно характерным кажется нам следующее изречение Клеомена, приводимое Плутархом (Mor. 223b): "Нанести вред врагам и у людей и у богов считается важнее, чем соблюдать справедливость". Что больше всего поражает в приведенной выше подборке? Странная смесь двух, казалось бы, несоединимых качеств. Спартанский царь, на первый взгляд, предстает перед нами в образе этакого "двуликого Януса". Одни изречения показывают его типичным лакедемонянином, грубоватым и даже бравирующим своей грубостью, немногословным и крайне отрицательно относящимся к риторическим украшениям речи. А если судить по другим афоризмам, Клеомен оказывается прямо-таки выучеником софистов (хотя никаких софистов в его эпоху в Греции и тем более в Спарте еще не было): остроумным, играющим словами и вполне осознающим огромную власть слова, циничным и умеющим оправдать неблаговидные поступки изощренной аргументацией, "сделать слабое слово сильным". Можно было бы даже усомниться в аутентичности "софистических" изречений, фигурирующих под его именем, но все дело в том, что не только в словах, но и в практических поступках (о многих из них говорилось выше) Клеомен проявлял те же черты. Мы уже видели, какую важную роль в его политике играло манипулирование святынями, вплоть до прямых фальсификаций, как демонстративно он пренебрегал общепринятыми условностями и традициями в этой сфере. Примерно на век позже точно по такому же пути шел Лисандр[541].
[269]
Так какое же из "двух лиц" Клеомена было истинным? Нам представляется, что второе. А его попытки подчас изображать верного "ликургову космосу" спартиата — это не более чем стремление все-таки держаться в рамках традиции, но, подчеркнем, стремление вполне рефлектированное. В лице Клеомена в Спарте на рубеже эпох архаики и классики впервые мощно заявило о себе индивидуалистическое начало. Это "рождение личности" в спартанском полисе по сравнению с большинством других регионов греческого мира было, во-первых, несколько более поздним, а, во-вторых, имело какой-то очень уж "взрывообразный" характер. Клеомен, типологически во многом напоминающий представителей Старшей тирании, практически не имел сколько-нибудь близких предшественников на родине. Вполне естественно, что государственный организм Спарты, враждебно относившийся даже к тиранам в других городах, менее всего был расположен терпеть складывание тирании или похожего на нее режима на собственной почве. Конфликт между амбициозным царем и всеми остальными спартанскими властными структурами был абсолютно неизбежен. В значительной мере запрограммирован был и исход этого конфликта: в условиях резкого преобладания коллективистского начала в Лакедемоне, о котором говорилось выше, Клеомен (тем более что он не проявлял никакой гибкости, не пытался замаскировать свои амбиции и шел в буквальном смысле слова напролом) был обречен на поражение. Это поражение стоило ему и жизни, и репутации в веках: один из самых ярких и талантливых архагетов, сделавший очень много для укрепления спартанской простасии в Элладе, вошел в историю с ярлыком нечестивца и чуть ли не сумасшедшего. С падением Клеомена личностное начало в Спарте оказалось надолго подавлено. После него крупные спартанские государственные деятели либо действовали в строгих рамках "ликургова строя" (как Леонид или Архидам), либо, если все же имели властные притязания, старались быть как можно более осторожными, чтобы по возможности не вызывать опасений (как Лисандр или Агесилай Великий), либо, наконец, проявляли свои амбиции только за пределами родного полиса, а, находясь в нем, пытались выглядеть законопослушными гражданами (лучший пример — регент Павсаний, который, впрочем, все равно был "разоблачен" и казнен). Спарта удержалась на своем "особом пути".
[270]
Глава V