«Десятки раз, – пишет он, – я перечитывал эти послания великого художника и чем больше вдумывался в содержание этих писем, тем ближе и понятнее становился наш Илья Ефимович, художник и гражданин, художник – патриот Родины, своего города Чугуева».
С какой же целью Александр Корнильевич, уже старый и больной человек, переписывал, перечитывал и вдумывался в содержание широко известных писем Репина? Об этом я расскажу ниже.
Нелегко прошли детство и юность Симонова. Потеряв в раннем возрасте родителей, он воспитывался на средства тетки‑швеи, проживавшей в Гадячском уезде на Полтавщине. Почувствовав призвание к живописи, юноша укатил на свой страх и риск в Москву, где ему посчастливилось поступить в художественное училище. Не имея ни родственников, ни знакомых в Москве, он ютился в нищих кварталах «Драчевки», в знаменитых ляпинских общежитиях для бедных студентов. Его учителями были Коровин, Врубель, Сергеев‑Иванов, Жолтовский. Закончив с отличием училище, Симонов стал учителем живописи в художественной школе, а затем на собственные сбережения отправился в Париж, в Академию художеств Франции. После Парижа – Москва, Петроград, Симбирск, Харьков. И всюду самоотверженная преподавательская работа, и всюду разделенный пополам со своими студентами кусок нелегко заработанного хлеба.
С первых же дней установления Советской власти на Украине Александр Корнильевич, забросив на время палитру, ездит по поручению украинского правительства из города в город, из поместья в поместье, настойчиво разыскивая и собирая бесценные сокровища культуры: картины, гравюры, скульптуры великих мастеров, становится государственным хранителем знаменитой Харьковской картинной галереи.
Страна строит Днепрогэс, и уже немолодой Александр Корнильевич Симонов отправляется туда, чтобы запечатлеть в портретах первых строителей, обуздавших днепровские пороги. На его полотнах возникают донецкие шахты, новостройки Харькова и Запорожья, он пишет панно и панорамы светлых городов будущего. Его жанр – пейзаж, но пейзаж тематический, с участием человека.
«Всюду человек, – пишет он в одной из своих заметок, – человек хозяин природы».
Свыше пятидесяти лет родоначальник советского индустриального пейзажа профессор Симонов отдал воспитанию молодежи в художественных и архитектурных вузах страны. И всюду сеял доброе, вечное, мудрое…
Не успев эвакуироваться во время войны из Харькова, художник, оставаясь в оккупированном городе, становится незаметным, но грозным обвинителем и обличителем фашистского режима. И только самые близкие ему люди знали, что в дни гитлеровского разбоя на Украине, в тихом холодном особняке на окраине города, скрытно от врага, создаются полотна, одно название которых свидетельствует об отношении автора к войне и фашизму: «Воздушная тревога», «Старик в убежище», «Развалины», «После бомбежки», «Оккупанты», «Фашисты ушли», «Голова партизана»… Я смотрю сейчас на одну из картин Симонова из серии «То, что не должно повториться», и передо мной возникает опаленное войной небо Харькова, небо 1942 года. Обугленные руины, зияющие воронки, распростертые тела убитых. И на переднем плане, в отблесках пожарищ, одинокая фигура удивленного мальчика, чудом уцелевшего после варварской бомбардировки. Его полные немого укора глаза устремлены в небо. Прислушиваясь к нарастающему гулу вражеских самолетов, он судорожно прижимает к груди лохматого щенка, своего единственного оставшегося в живых друга…
Сколько чувства и мысли, экспрессии и таланта, любви к человеку, ненависти к войне и фашизму вложено в этот небольшой холст!
Годы и тревоги, потеря любимого человека – жены, недуги заставили старого художника удалиться на покой, навсегда поселиться в тени кипарисов и магнолий, в благодатной Абхазии.
– Сидеть у моря сложа руки, в ожидании погоды и… спокойной смерти. Нет, пока во мне теплится хоть немного жизни и глаза не потеряли ощущения мира, я хочу быть полезен людям, не томить их своей старостью, а доставлять радость, – говорил восьмидесятилетний Александр Корнильевич.
В одном из своих этюдных альбомов старый художник сделал следующую запись:
«Я все так же, как в самой ранней юности, люблю свет, люблю истину, люблю добро и красоту, как самые лучшие дары нашей жизни. И особенно искусство…»
Чьи эти слова? Знаменитые репинские строки из его переписки со Стасовым!
С появлением Симонова в Гагре его тихий особняк над морем превратился в шумный и оживленный художественный салон. Кто только не побывал здесь! Москвичи, ленинградцы, харьковчане, тбилисцы, сибиряки, одесситы. Его настежь раскрытые двери охотно принимали здешних учителей, врачей, рабочих, колхозников. Но чаще всего на даче престарелого профессора собирались начинающие художники. Безвозмездно и бескорыстно, вкладывая всю душу, Александр Корнильевич передавал свои знания и опыт молодежи. Спартанская жизнь, неимоверное трудолюбие, строжайшая экономия во всем, что касалось его лично, но необыкновенная щедрость к другим.
Сколько раз местные жители видели: едва забрезжит рассвет над морем, художник с неизменной палитрой появляется на берегу. Может быть, в эти тихие предутренние часы, наполненные прохладой гор и морской негой, и зародилась у него мысль основать в городе картинную галерею.
И вот в местной газете появляется следующее письмо Александра Корнильевича:
«Я – старый художник, профессор, выйдя на пенсию, обосновался на постоянное жительство в Гагре. Руководимый искренним желанием быть общественно полезным, я, в порядке личной инициативы, задумал основать здесь уголок по изобразительному искусству. У меня создались условия и материальная возможность собственными силами, на базе моих работ, осуществить это начинание. Наряду с творческой стороной я подготовил для экспозиции помещение, сделав пристройку в моем доме. В настоящее время у меня имеется около ста моих работ по живописи, картины старых русских мастеров, уникальная библиотека по искусству и некоторое количество предметов индустриального искусства – фарфор, бронза, мебель. Я мыслю и верю, мое скромное начинание, мое творчество, став общественным достоянием, послужит зерном, из которого коллектив вырастит плодоносящее дерево культуры, имя которому будет картинная галерея в Гагре. Это – моя мечта».
Инициатива Симонова встретила самую горячую поддержку общественности. Абхазские художники предложили передать в дар вновь создаваемой галерее по одной своей работе. В редакцию посыпались письма с такого же рода предложениями из других городов страны. Ученики Симонова и местные жители взялись безвозмездно благоустроить территорию, подремонтировать усадьбу.
Нотариальным актом он немедленно передал в дар Союзу художников Грузии не только свои художественные работы, коллекцию ценных картин и старинных икон, но и дом с садом, уникальную библиотеку, редкие художественные костюмы, мебель, а также фамильное серебро и личные денежные сбережения.
– Пусть в этой усадьбе разместятся Дом творчества и картинная галерея. Пусть дар мой послужит упрочению традиционной дружбы между украинским, грузинским и абхазским народами, – сказал Александр Корнильевич, вручая свой дарственный акт.
Но как часто в жизни нам еще приходится встречаться с парадоксами, когда рядом с бескорыстием соседствует корысть, а порыв доброй души одних натыкается на душевную скаредность других. Так случилось и здесь. Некоторые местные владельцы безразмерных курортных особняков и садов восприняли благородный поступок Симонова как вызов, как опасный прецедент, покушение на их личное благополучие, мещанскую сытость от сдачи внаем хором и сараев, реализации даров мандариновых деревьев и виноградных лоз.
Их прямо‑таки коробило от того, что «плодоносящим деревом культуры» Симонов считал не мандариновые и косточковые, имеющие цену на рынке, а картинную галерею безвозмездного посещения. Еще раньше один из таких «хозяйчиков» приобрел в аренду смежную с дачей профессора мандариновую рощицу, которую предполагалось присоединить к усадьбе Симонова, передаваемой в дар городу. И, разумеется, у него нашлись влиятельные покровители, которых больше устраивала мандариновая безмятежность, чем новый очаг культуры для народа. Однако вмешательство общественности и депутатов помогло преодолеть препоны и баррикады, искусственно сооружаемые местными владельцами особняков и их покровителями.
Неожиданно о благородном поступке Симонова узнает Александр Фадеев. Одно за другим приходят в старую усадьбу письма из Москвы.
«Дорогой Александр Корнильевич!
Пишет Вам писатель Фадеев, Александр Александрович, и вот по какому поводу.
Одна любительница живописи из Ростова‑на‑Дону, Ефросинья Николаевна Янчевская, прислала мне вырезки из районной газеты «Гамарджобис дроша», из которых я узнал о Вашем добром намерении передать весь Ваш фонд картин городу и создать на базе этого фонда картинную галерею.
По словам Янчевской, это Ваше предложение не реализуется, несмотря на поддержку общественности.
Мне кажется, дело могло бы сдвинуться с места, если бы органы Министерства культуры дали общественно‑художественную оценку картинам и помогли бы осуществить Ваши намерения.
С этой целью я направил весь материал, присланный мне Янчевской, Министру культуры СССР с просьбой, чтобы он поручил позаботиться в этом вопросе компетентным людям.
Желаю Вам доброго здоровья, успешной работы и крепко жму руку.
А. Фадеев.
25.IV.55 г.».
И второе письмо, датированное 27 июля 1955 года.
«Дорогой товарищ Симонов!
Простите, что я запамятовал Ваше имя и отчество и не мог восстановить их в памяти, так как письмо Ефросинии Николаевны, по которому я познакомился с Вами, было направлено мною вместе с другими материалами Министру культуры СССР.
Я чувствую себя виновным в том, что не смог лично проследить, какие меры были приняты Министром культуры по поводу моего письма: в начале мая я заболел обострением полиневрита, пролежал в постели почти полтора месяца и, едва поправившись, уехал в Хельсинки на Всемирную ассамблей мира.
В настоящее время я проверяю, какие меры были приняты Министром культуры по моему письму, и надеюсь через некоторое время сообщить Вам о результатах. С сердечным приветом
А. Фадеев».
Трудно передать радость старого художника. Он написал Фадееву ответное взволнованное письмо, указывая, что хлопоты любимого народом писателя, депутата и видного общественного деятеля несомненно помогут осуществить его заветное желание – создать картинную галерею.
…Возвратившись в Москву, я стал просматривать старые каталоги художественных выставок начиная с 1923 года. И почти в каждом из них упоминаются работы Александра Корнильевича Симонова. Наибольший расцвет его творчество приобрело в тридцатые годы, когда в родном Харькове и других городах устраивались персональные выставки художника, отличавшиеся многообразием тем и реалистическим стилем. В те годы художественная общественность страны особо отмечала замечательные полотна индустриального пейзажа, посвященные Днепрогэсу, а также картины «Утро в Донбассе», «Плоты», «У пруда», панно для харьковского Дворца пионеров.
В архиве «Известий» я обнаружил сообщение об организации в Москве в декабре 1923 года нового общества художников – «Жар‑Цвет», объединяющего также мастеров кисти на Украине и в Крыму, которым «одинаково тесен и душен как формализм, так и натурализм».
На выставке «Жар‑Цвет» А. К. Симонов принял участие пятью пейзажами, о которых рецензент «Известий» писал:
«Пожалуй, один только Симонов (Харьков) дает крепкие и стройно‑организационные полотна, где равнинная и мягкая Украина замыкается в почти торжественные формы».
Прошло несколько лет. И мне довелось вновь быть в Гагре, и я побрел к старой усадьбе. Стояла глубокая осень. Ветер с моря гудел в листве сада, по крыше барабанили тяжелые дождевые капли. В середине сада на невысоком постаменте стоит бронзовый бюст человека с высоким лбом и откинутой назад шевелюрой. Этот памятник бессмертия поставлен профессору А. К. Симонову его благодарными учениками – скульпторами и художниками Грузии.
Харьков – Тбилиси – Гагра.
ПОЕДИНОК В ПУТИ
Донесение с южной границы было кратким:
«17 мая в девятнадцать тридцать на участке «К» задержан вооруженный нарушитель, оказавший сопротивление. Личность нарушителя выясняется»…
Механик пограничного совхоза Степан Миронов, недавний старшина‑танкист, возвращался домой из республиканского центра. Стоял яркий весенний день. Поезд шел вдоль границы. В окнах мелькали нарядные кирпичные домики, изумрудные поля, виноградные плантации, а на пригорках вдоль насыпи алым пламенем цвели маки.
На повороте локомотив дал резкий гудок, и взору Миронова открылась знакомая река, взбухшая, помутневшая от дождей. Пассажиры с любопытством прильнули к окнам. Там, на правом берегу, – чужая земля.
Каким контрастом выглядели два берега! На той стороне отчетливо были видны глинобитные убогие хижины, голая, какая‑то выжженная земля, а кругом ни деревца, ни кустика…
В вагоне началась оживленная беседа. Близость границы дала повод для возобновления умолкших было разговоров. Одни заговорили о международных событиях, другие предались воспоминаниям юности и детства, когда в этих местах проходила гражданская война, жестокие бои с наемными бандами, в изобилии снабжаемыми из‑за рубежа и оружием, и деньгами.
Степан продолжал смотреть в распахнутое окно, с удовольствием вдыхая весенний воздух. Ему, жителю Подмосковья, оставшемуся здесь после демобилизации, полюбился этот солнечный край фруктовых садов и белоснежного хлопка, полюбились товарищи с пограничной заставы – сильные, мужественные люди, охраняющие родную землю. «Если бы и Вера согласилась переехать сюда, – подумал он, – тогда, пожалуй, остался бы здесь навсегда».
И Степан вдруг увидел продолговатые, словно миндалины, глаза Веры, лаборантки учительского института. Она долго стояла на перроне, махая вслед отходящему поезду цветастой косынкой. Не скоро Степан снова будет в городе. Дождется ли его Вера?
– О чем это загрустил сосед? – И Степан услышал за спиной знакомый голос одного из пассажиров. – Никак, любимую вспомнил? Ох, женщины! Когда же вы дадите покой нашему брату?! – С этими словами он дружелюбно похлопал Миронова по плечу.
Степан покраснел. Он почувствовал какую‑то неловкость от того, что посторонний человек разгадал его сокровенные мысли.
Это был спутник по купе инженер‑мелиоратор Николай Филиппович. В первые часы пути он больше молчал, сосредоточенно думая о чем‑то своем. Две соседки, уже немолодые женщины, своим искусным разговором растопили лед молчания. Молодой человек разговорился, с печалью в голосе рассказал, что у него произошла некая драматическая история. Подруга, которую он любил, изменила ему и внезапно вышла замуж за другого. Он был так огорчен, что заболел, не смог уехать со своей группой и сейчас догоняет экспедицию, находящуюся где‑то в этих местах.
Врожденный такт, да и свои мысли помешали Степану принять участие в разговорах, тем более, что ахи и вздохи сердобольных дам совсем расстроили спутника. Однако к вечеру сосед повеселел, охотно угощал соседей, балагурил и, казалось, печаль навеки исчезла с его утомленного лица.
Потом спутник много и интересно рассказывал о работе геологов и мелиораторов, о разных дальних краях и странах, куда забрасывала его профессия, о городах, в которых Степан никогда не был. Постепенно разговор перешел на здешние темы. Миронову приятно было услышать о том, что ученые, друзья инженера, о которых он так тепло отзывался, много сделали для изменения природы этих мест, что скоро и эта часть советской земли покроется новыми водоемами, лесами, стройками.
«Умный, знающий человек, – подумал Степан о своем спутнике, – только вот нервишки, видимо, подкачали. Наверное, никогда не служил в армии».
Еще тогда, в первый раз, Николай Филиппович сказал:
– Гляжу я на вас, товарищ Миронов, и любуюсь вашим уравновешенным характером, вроде живете вы не по соседству с иностранным государством, на беспокойной границе, а где‑то далеко в глубине России.
– Граница как граница, обыкновенная, – уклончиво ответил Миронов.
Поняв, что собеседник не склонен к разговору на эту тему, Николай Филиппович стал подробно расспрашивать его о совхозе, о жизни и настроениях земляков в поселке, где они живут. Тут уж Степан дал волю своему красноречию, посвятив соседа во все совхозные новости. На вопрос о родителях Степан с грустью рассказал, что они умерли давно, он их не помнит, воспитывался в детском доме в Можайске. Поговорили и о делах семейных, о планах на будущее. Признался, что не уверен, согласится ли его Вера расстаться с родителями и переехать в совхоз. За время пути Миронов привык к соседу, и неприязнь, вначале появившаяся у него к спутнику, улетучилась. Последний был очень мил и охотно слушал Степана.
Ночью Степан долго не мог уснуть, вспоминал свое детство, сиротскую жизнь в прошлом, думал о Вере, оставшейся в городе… Под утро сон взял свое, и он, наконец, забылся.
Вечером следующего дня сосед вновь обратился к Степану:
– Не желаете ли освежиться пивом? Только по одной! И расстанемся друзьями. Я, правда, человек не пьющий, но знаю, что распить в дороге бокал с товарищем – одно удовольствие.
– И то правда, – ответил Миронов, пропустив соседа вперед и придерживая его на прыгающей площадке тамбура. – Зачем же отказываться от компании?
Дальний путь близился к концу, поэтому в вагоне‑ресторане было пустовато. Николай Филиппович быстро хмелел, но потребовал еще бутылку коньяку. Он вспомнил свою бывшую подругу, осуждал ее, говорил, что и другие женщины, вероятно, такие же неверные и вряд ли Вера будет ждать своего совхозного механика.
– Разве в городе мало парней, да еще каких! Ей‑ей, не устоит твоя синеглазая, – переходя на «ты», говорил он заплетающимся языком.
Степан встал.
– Не торопитесь, дорогой мой, – спохватился сосед, придерживая его за рукав. Он вновь перешел на «вы». – До вашей остановки ровно час, – и он показал на часы. – Жаль мне вас, дорогой Степан! Молодость ваша проходит где‑то в забытом богом поселке, вдали от города, в дальней глухой стороне. Право, жаль…
Степан внимательно посмотрел на собеседника. Его пьяное лицо вдруг приобрело осмысленное выражение, а подернутые только что хмельной пеленой глаза смотрели пристально и ясно.
– Думали ли вы когда‑нибудь, друг мой, – продолжал собеседник, наполняя его стакан, – что есть на свете города побольше и повеселее тех, которые вы знаете, что есть и девушки поинтереснее вашей лаборантки, что хорошо прожить красиво и беззаботно? Тем более холостому человеку, – добавил он, – не обремененному ни семьей, ни стариками‑родителями.
Степан снова промолчал, думая о чем‑то своем, но вскоре ответил:
– Человеку холостому, как говорится, море по колено. Но на такую жизнь, уважаемый Николай Филиппович, может пойти человек бездельный, да к тому еще и сверхденежный.
– Что правда, то правда. Но деньги – дело наживное, было бы желание! – И спутник испытующе посмотрел прямо в глаза Степану.
– Это только в сказке все делается «по щучьему веленью, по моему хотенью», – неохотно ответил тот.
– А что, если не в сказке? – И Николай Филиппович ближе придвинулся к Миронову. – Если не в сказке, Степан Петрович, а?
Не дожидаясь ответа, сосед, понизив голос, заговорил шепотом:
– Одно ваше слово, и вы имеете деньги, большие деньги. Бросьте свой тяжкий труд механика, уезжайте из деревни. Вы же еще ничего не видели в жизни… На свете есть большие города, курорты, красивые женщины… Ну хотя бы город… Совсем рядом. – И собеседник назвал город, хорошо известный Степану, но город… чужой, находящийся на той стороне.
«Любопытно, куда это ты гнешь, обманутый жених? – мелькнуло в голове Степана. – Говори, говори!..»
Не давая Миронову опомниться, сосед с жаром продолжал:
– Будем откровенны. Человек, который должен был встретить меня два часа назад на станции К., не явился. Мне нужна помощь. Не доезжая до вашей остановки, мы сходим на разъезде, я остаюсь временно в вашем доме. Я – ваш гость, родственник, наконец. А там я беру все на себя. Вы из крестьян и поэтому должны подходить к делу практически. Две тысячи сейчас, остальные в инвалюте на месте. По рукам!
Гнев подступил к горлу Миронова. Он готов был тотчас же броситься на спутника, схватить его, задержать. Но он сдержал себя, продолжая внимательно слушать «инженера‑мелиоратора». Осмотревшись, Степан увидел, что в вагоне‑ресторане никого уже не было и только буфетчик, опустив голову, мирно похрапывал у своей стойки.
Заметив необычное движение механика, он придвинулся к нему еще ближе и решительно, словно отдавая приказ, произнес:
– Выбирайте! Или согласие, или… – И он достал из своего кармана какие‑то документы.
Степан посмотрел и ахнул: паспорт пограничной зоны, удостоверение личности, командировка…
– Да это же мои документы! – с волнением воскликнул он и почувствовал, как что‑то скользкое, холодное пробежало по его спине.
– Да, вы, Миронов Степан Петрович, продали мне эти документы, чтобы добраться до границы, – хладнокровно сказал сосед. – Вы – соучастник преступления. Попадусь я, попадетесь и вы. Вы получили за эти документы деньги. Можете сосчитать их в левом кармане своего пиджака…
Степан машинально потянулся рукой к карману и в том месте, где еще вчера хранились документы, нащупал пачку хрустящих денег. «Значит, сегодня на рассвете руки этого подлеца шарили у меня в кармане, – подумал Степан. – Ну и влип, ротозей, болтун проклятый! Однако спокойствие, только спокойствие!»
Паровоз дал протяжный гудок, и в окнах вагона совсем близко замелькали огни приближающегося полустанка.
– Давайте обсудим все спокойно, – твердо сказал Миронов. – И не повышайте голоса. Сюда могут войти, и нам с вами несдобровать.
– Значит, я не ошибся в вас, друг мой. Отлично! Люблю деловой разговор.
– Пять тысяч! – вдруг озорно выпалил Миронов. – И ни копейки меньше. Пять тысяч сейчас, а там сторгуемся. Пограничников перехитрить – не пиво пить! Деньги – наличными…
«Инженер‑мелиоратор» растерялся от неожиданности, не скрывая в то же время радости. Это не ускользнуло от Степана. Приблизившись к нему вплотную, уже на правах соучастника, Миронов незаметно запустил руку в чужой карман и, нащупав там пистолет, осторожно выдавил из него обойму.
– Согласен, – сказал спутник. – Только помните: в случае обмана – пуля на месте… А мне говорили, что русские равнодушны к деньгам, – тихо добавил он.
– А вы разве не русский? – безразлично спросил Степан, еще раз всматриваясь в лицо собеседника.
По лицу Николая Филипповича пробежала тень досады.
Было уже темно, когда два человека, никем не замеченные, сошли с поезда на полустанке и зашагали по направлению к реке.
– С таким, как вы, не пропадешь, – с подобострастием сказал Николай Филиппович, беспокойно оглядываясь по сторонам и не вынимая руки из кармана.
– Еще бы! – весело ответил Миронов. – Чуточку потерпите. Уже совсем близко…
Пройдя еще несколько шагов, Степан неожиданно развернулся и размашистым ударом свалил «инженера‑мелиоратора». Тот вскочил, изогнулся, как кошка, и, отбежав несколько шагов, выхватил пистолет. Куда девался его хилый, болезненный вид! Прицеливаясь, он нажал гашетку, но выстрела не последовало. Механик устремился вперед и вновь свалил Николая Филипповича на землю, нанося ему удар за ударом. Тот вновь вскочил и искусным приемом сбил Миронова с ног. В это мгновение невесть откуда появившаяся огромная овчарка с громким лаем вцепилась клыками в спину «инженера‑мелиоратора». Тотчас же со стороны реки показался разъезд вооруженных всадников в зеленых фуражках.
«Осечка, – сквозь зубы процедил диверсант, доставленный на заставу пограничниками, и с ненавистью посмотрел на Степана. – Кто бы мог подумать, что этот крестьянский парень так ловко обведет меня вокруг пальца».
– Осечка произошла еще раньше, при встрече с настоящим советским человеком, – строго сказал начальник заставы. – А теперь, господин липовый Николай Филиппович, давайте приступим к делу и начнем давать показания. Мы давно ждем вас к себе в гости…
За активное участие в задержании опасного нарушителя Миронов Степан Петрович награжден медалью «За отличие в охране государственной границы СССР».
Южная граница.
ПОДВИГ НА КАСПИИ
Нефтяной Баку шагнул далеко в море. Сегодня помимо знаменитых Нефтяных Камней открыты и дают промысловую нефть со дна моря новые районы: Банка Дарвина, Грязевая солка, острова Песчаный и Жилой, Сангачалы‑Дуванный. Кара‑су… Новые промыслы на море и на суше окончательно развеяли миф о «затухании» нефтяного Азербайджана.
Тридцать пять лет назад седой Каспий открыл людям свои богатства, скрытые под его пучинами. За прошедшие годы в ряде районов страны, особенно в Тюменской области, найдены и эксплуатируются мощные нефтяные и газовые месторождения. За короткий срок они многократно перекрыли добычу на старых промыслах Баку, Грозного, Майкопа, Башкирии и Татарии.
Кто не знает сегодня о Самотлоре и Уренгое, откуда через тайгу, реки, болота и горные кряжи протянулись гигантские трубопроводы, перекачивающие горючее не только в советские города и села, но и в страны Европы?! Среди тех, кто открывал и открывает подземные сокровища Западной Сибири, немало геологов и буровых мастеров Апшерона и Нефтяных Камней, ветеранов – первопроходцев морской нефти на Каспии.
Теперь это уже история. Но она не должна быть забыта. Я горжусь тем, что многие годы назад рассказал о первопроходцах.
…Среди стальных островков буровых, протянувшихся до самого горизонта в открытом море, приютился на одинокой черной скале маленький свайный домик, избушка на курьих ножках – первое жилище морских разведчиков. Именно отсюда, с этих угрюмых скал, в жестоких схватках со стихией начинался героический штурм самого капризного на свете моря…
ЧЕРНЫЕ СКАЛЫ
Много городов на свете, но такого, как этот, нет нигде. Город – в открытом море, среди бушующей стихии.
…Осторожно обходя мели и прибрежные скалы, судно ложится на курс. Кругом море катит свои зеленые волны. И вдруг среди морского простора возникают… крыши домов, трубы электростанции, буровые вышки, серебристые резервуары, причалы города.
Издали кажется, что висит город в воздухе, точно мираж. Под ним пенятся растревоженные ураганными ветрами волны, а там, наверху, бегут по стальным эстакадам машины и поездные составы, вокруг снуют по морю катера, буксиры, плавучие краны. Куда ни глянь – со всех сторон пенящиеся буруны. Кое‑где из воды выступают угрюмые черные скалы, обросшие ракушками и морской тиной, – это и есть легендарные Нефтяные Камни.
Теперь весь мир знает о них, но еще сравнительно недавно этот район в ста километрах от суши пользовался у моряков худой славой. Горе мореплавателю, который в штормовую погоду собьется с курса и напорется на рифы, чернеющие над волнами! Каспийские морские волки могли бы вспомнить немало трагических случаев: не один корабль нашел себе там могилу. В дореволюционное время мало кто интересовался, почему эти мрачные скалы, единственными обитателями которых были тюлени и бакланы, назвали «нефтяными». Едва ли в истории морской разведки сохранилось имя человека, который окрестил так это опасное для мореходов место. Бывало, рыбаки и охотники, подъезжая на лодках к Нефтяным Камням, замечали, что из расщелин просачиваются наружу струйки буро‑зеленоватой жидкости. Стоило поднести спичку, и она вспыхивала, а затем горела ровным пламенем.
Энтузиасты не раз пытались разгадать тайну Нефтяных Камней. Предположения о газонефтеносности морского дна волновали многих бакинских геологов. Естественно, что в дореволюционные годы не могло быть и речи о серьезных геологических изысканиях на морских глубинах, о геофизических исследованиях и бурении морского дна. То было время, когда землю не бурили, а долбили при помощи долота, подвешенного на канате, когда на вышках стояли примитивные паровые установки, прозванные «калошами», а нефть черпали из скважин допотопной желонкой, когда измученного и измазанного мазутом рабочего поднимали из колодца после того, как он своим телом прочищал засоренную скважину.
В первые годы Советской власти необходимо было прежде всего решительно реконструировать, поставить на ноги нефтяную промышленность на Апшероне, а уж потом приступать к исследованию моря. Все это требовало много энергии, времени, средств. Разведку дна Каспия удалось развернуть по‑настоящему только после Великой Отечественной войны.
Едва отгремели последние фронтовые залпы, как специальная экспедиция под руководством знатока морских недр Ага Курбана Алиева приступила к исследованию района Нефтяных Камней. На море пришли лучшие апшеронские мастера, бывалые фронтовики и комсомольцы. В невероятно сложных условиях работали люди. Они мужественно переносили штормы и бури, ежеминутно рискуя жизнью. Не раз шальные волны смывали их с палуб разведочных судов или с угрюмых черных скал, над которыми и сейчас торчат мачты затонувших кораблей.