* * *
Прибыв в Ливан, я связался с Раймондом Мерхежем. В свою бытность политическим деятелем ливанских либеральных кругов он сумел завести знакомства с высокопоставленными лицами. Он согласен с мнением Хабиба Малика, что марониты – единственные свободные представители христианства на Ближнем Востоке. После обеда он заезжает за мной, чтобы отвезти в маронитскую церковь в Бейруте на отпевание.
В то утро после продолжительной болезни скончалась пожилая женщина по имени Вадиа, и уже через несколько часов вся семья и друзья собрались на поминки за столом, сидя в большом зале на высоких красных плюшевых стульях в стиле Людовика XVI. Пол был покрыт красными персидскими коврами.
Раймонд не был близко знаком с покойной, но в этих местах принято проявлять уважение к семьям, понесшим утрату, к тому же подобные посещения, как правило, запоминают. Это приносит немалую пользу при ведении бизнеса. Хоронить собирались на следующий день, после чего предполагались повторные поминки, дух пожилой маронитки мог упокоиться, а семья – обрести утешение.
У Раймонда курчавые черные волосы, великолепные зубы; кстати, по профессии он стоматолог и имеет свою небольшую клинику в пригороде Бейрута. Раймонд мечтает в перспективе как можно меньше работать и как можно больше зарабатывать. Он собирается привлечь в свою клинику датчан, увести клиентов от дорогих дантистов, соблазнив дешевыми отпусками в Бейруте с его роскошными гостиницами, ночными клубами и организованным лечением в лицензированных стоматологических клиниках.
Такие проекты называются оздоровительным туризмом. Индусы уже начали сманивать американцев из их дорогостоящих клиник к более конкурентоспособным видам лечения и отдыха в Индии. «Голливудская улыбка» Раймонда среди прочего предлагает своим клиентам пластическую хирургию зубов. По его словам, единственной проблемой, сдерживающей наплыв состоятельных западных клиентов, может стать дурная репутация Ливана. Его оптимизм достоин всяческого восхищения, когда он рассказывает о том, как улучшить ситуацию.
В дверях церкви мы здороваемся с сирийским архиепископом, который покинул свою разрушенную страну, чтобы побыть какое-то время в Ливане. Взяв благословение, Раймонд прикладывается к его руке. Большинство пришедших на отпевание одеты в траур, женщины сидят с опущенными головами, их глаза полны слез; мужчины выглядят ухоженными, сытыми, у многих залысины, у некоторых в руках трости с серебряными набалдашниками. Мы пробираемся сквозь ряды рук, протянутых для рукопожатия, проходим мимо дяди Раймонда – богатого, высокопоставленного бейрутца, мимо сына и мужа почившей (оба священники). Священнический клан этой семьи имеет давние корни, до рукоположения марониты могут жениться, однако после маронитскому духовенству браки заключать не разрешается.
Поминки. Мы садимся в самом конце ряда и в наступившей тишине ждем, когда появится возможность уйти, а тем временем официант подает нам турецкий кофе. Я вспоминаю слова правозащитника Ваила Хейра из американского университета в Бейруте, сказанные им накануне вечером. Он сообщил мне, что церковь маронитов ежегодно публикует в своем бюллетене сообщения о рождениях и смертях, случающихся в ливанской общине. Из него также можно почерпнуть информацию о том, что в наше время тяжеловесные маронитские имена, – такие как Вадия, как звали умершую, – остались только у стариков. Среди молодых чаще встретишь имена Мария или Натали.
– Да вовсе не имена им мешают переехать на жительство в другие страны и континенты: в США, Канаду, Южную Америку или Австралию, – считает Ваил Хейр. – Сегодня христиане в Ливане живут так, будто находятся в аэропорту в ожидании рейса.
Будучи самой свободной страной арабского мира, Ливан насчитывает и самое большое количество эмигрантов – как христиан, так и мусульман. Во время многочисленных войн пролилось немало крови ее граждан.
Три города – Нью-Йорк, Монреаль и Париж – приняли большое количество ливанцев; на сегодняшний день только в Бразилии их гораздо больше (в особенности христиан), чем в самом Ливане. Число выходцев из Ливана в этой южноамериканской стране колеблется между 7 и 10 млн, включая тех, кто эмигрировал сюда в конце XIX в. Приблизительно 16–20 млн человек ливанского происхождения в наши дни пребывают за пределами Ливана. Считается, что 70 % их них составляют христиане. В период гражданской войны страну покинуло около 40 % населения[170], причем число христиан и мусульман приблизительно одинаково.
По некоторым оценкам, на сегодняшний день в Ливане насчитывается около 4,5 млн человек. В 1943 г., когда Ливан провозгласил свою независимость, большинство его населения составляли христиане. В наши дни их осталось чуть более трети[171]. Однако согласно данным рапорта ливанского демографического института, опубликованного в 2013 г., похоже, отток крови христиан из страны подходит к концу. В будущем ожидается увеличение количества христиан в Ливане[172].
Просидев около четверти часа в полной тишине, скорбно кивая вновь прибывающим гостям и пожимая им руки, мы наконец получаем возможность потихоньку удалиться.
В голове у меня застряла одна фраза. За несколько дней до поминок я встретил Раймонда в моей гостинице, расположенной на главной улице Хамра, современного мусульманского квартала Бейрута неподалеку от Американского университета. Здесь он с жаром приводил мне высказывание Папы Иоанна Павла II 1997 г. «Ливан – это не просто страна, это предание», и я уже всерьез стал думать, что он сам в это уверовал.
– Мне гораздо ближе ливанские мусульмане, чем христиане других арабских стран, – сказал он. – Это связано со свободой, в которой мы выросли; мы стремимся, чтобы она таковой и оставалась. Если нашу свободу начнут ограничивать, нам предпочтительнее эмигрировать. Мы высоко ценим возможность исповедовать нашу религию, не подвергаясь дискриминации.
Однако правда заключается в том, что, по общему признанию, здесь царит разнузданная, неудержимая демократия. Повсюду процветает откровенный меркантилизм, а по разгулу ночной жизни столица по праву снискала себе мировую славу. Пресса в Ливане остается свободной, несмотря на то что немалому количеству писателей и журналистов пришлось заплатить жизнью за резкие высказывания по поводу сирийского присутствия в стране. Большой северный сосед всегда отличался острой чувствительностью по отношению к тем, кто ратует за автономию Ливана.
Однако Ливан – как «предание»? Гражданская война привела к тому что члены парламента разделились на христиан и мусульман, в результате чего каждая фракция получила по 50 % голосов, однако по сей день в законах страны содержится немало несправедливости. В разделенном на секторы парламенте по-прежнему считается, что христиане имеют больше власти, чем это оправдано их реальным количеством. На мой взгляд, секторное разделение закона по религиозному признаку изменить уже невозможно, хотя для каждого очевидно, что оно, по сути, безумно. Один из ливанских верховных судей, который предпочел, чтобы я не указывал его имени, охарактеризовал мне Ливан как «государство апартеида при отсутствии главенствующей расы».
В стране отсутствует гражданский кодекс, обращенный ко всем гражданам, вместо него – 18 гражданских законов для 18 разрешенных религиозных группировок, каждая из которых администрирует собственные порядки. Полный мультикультурный и мультиюридический кошмар. Браки между представителями разных религий не заключаются, а когда это все же необходимо, их регистрация производится за границей, как правило, на Кипре. Христианин не может получить наследство от мусульманина, и наоборот.
По словам судьи, внедрению буржуазных гражданских законов препятствуют именно мусульманские группировки, поскольку это противоречило бы законам шариата. Он называет это «болезнью», которой заражен весь Ближний Восток. «Основополагающими в государстве должны быть принципы равенства, законы для всех должны быть одинаковы. Если налицо сегрегация, такое государство дефектно», – заявляет он.
В чем тут основная мысль?
Во время бесед с Раймондом и другими ливанскими христианами от меня не может укрыться их балансирование на тонкой грани между гордостью и высокомерием. Но тем не менее их позиция мне хорошо понятна. Выражу ее как можно более умеренно: Ливан – это далеко не самая угнетаемая страна арабского мира.
* * *
Возможно, суть в том, что любая альтернатива будет еще хуже. Ливанским христианам не приходится далеко ходить, чтобы увидеть, какое положение они могли бы иметь. В стране, где каждая религиозная группа живет по своим правилам, вполне бы мог воцариться закон джунглей, определяющий в конечном счете, какая группа будет занимать главенствующее положение в обществе. Такое тревожащее положение – не редкость в этих краях.
В один из субботних дней мы с Раймондом и его подругой отправляемся на север, чтобы посетить там один городок, который может служить живым свидетельством для каждого, у кого есть глаза, что может ожидать христиан этой страны, окажись они в меньшинстве в своих городах и селениях. Сегодня на Раймонде клетчатый костюм, черное пальто, шарф и солнцезащитные очки; сидя в своей начищенной до блеска черной машине, он слушает по радио классическую музыку, выдувая в окно сигаретный дым.
Мы едем по направлению к Триполи, второму по величине городу Ливана, который суннитские мусульмане считают своим северным бастионом. Нам нужен небольшой городок Эль Мина (в переводе Гавань). Эль Мина – продолжение Триполи и расположен в одном из ущелий вдоль побережья, соединяется с большим городом с помощью моста. Со стороны запада, юга и севера он окружен огромным лазурным Средиземным морем. При въезде в этот портовый город нашему взору открывается стена, на которой кто-то по-английски написал: «самоубийственная мизантропия». Можно сказать, что эти слова как нельзя лучше подходят для выражения настроений христиан в этой маленькой рыбацкой деревушке, которой фактически является город Эль Мина. Воздух свеж, небо почти безоблачно.
Эль Мине около 5000 лет. Христиане начали селиться здесь спустя несколько десятилетий после распятия Иисуса, а его ученики использовали порт для отплытия в Турцию и Грецию, чтобы распространять там благую весть. Город славился золотым берегом, курортами с открытой, дружелюбной атмосферой, где объединенные морской торговлей христиане и мусульмане жили сообща, сохраняя в какой-то степени мир и толерантность. Христиане могли искать здесь себе убежище, чем, в частности, в какой-то момент воспользовались армяне и греческие православные.
Я недаром написал «в какой-то степени». В период Первой мировой войны, когда эта территория оставалась еще частью Османской империи, турки развязали резню против армян. Собрав армян в одном месте, якобы чтобы раздать им пищу, турецкие солдаты убили их всех до одного и бросили тела в яму. Предполагается, что в те годы так называемыми младотурками, секулярными националистами, захватившими османскую империю после ее падения, было убито от одного до полутора миллионов армян и ассирийских христиан.
Один из встреченных мной жителей Эль Мины рассказал мне, как он, будучи еще молодым человеком, видел, как здесь вскрывали старую братскую могилу, чтобы на ее месте построить дом на побережье. По его словам, здесь покоились останки сотен убиенных. Он сохранил у себя несколько фрагментов их мощей. Этот человек показывает нам дом на братской могиле. Он являет собой печальное зрелище: облупившаяся штукатурка, перекосившиеся ставни, перед ним валяется облупившаяся лодка с пробоиной.
Ливан – страна, где христиане, друзы, шииты и сунниты живут бок о бок в одних и тех же кварталах и городах. Так что фактически нет возможности выделить христианские, иудейские, мусульманские районы. В южных районах Ливана доминируют шииты, не в последнюю очередь благодаря военизированному исламистскому движению Хезболлы, а сунниты захватили северные территории, такие города, как Триполи.
Бегство из Триполи началось еще до гражданской войны. Насколько мне удалось выяснить, городские христиане по большей части были бизнесменами, им было легче обосноваться в Соединенных Штатах, Канаде и Южной Америке. Однако наибольшего пика процесс исхода христиан достиг в период гражданской войны, став результатом радикализации мусульман, начала 1980-х.
Военизированная группировка суннитов под названием Таухид, которая с 1982 г. в течение 3 лет сеяла террор и насилие, в конце концов провозгласила в городе исламский эмират. На дорожном кольце в центре Триполи члены группировки поставили зеленую стелу, на которой золотом было начертано «Аллах», из чего следовало, что Триполи – город мусульман. И теперь, 30 лет спустя, эта стела все еще там стоит – по-видимому, никто так и не нашел повода убрать этот шовинистический знак. А может быть, ее не тронули, потому что выражаемая ею мысль успела проникнуть в массы. На фасаде дома неподалеку от площади висят большие фотографии исламистских мучеников, сгоревших заживо в результате взрыва.
В 1980-х Таухид позакрывал в Триполи все рестораны, бары, теннисные корты и поля для гольфа и во всеуслышание заявил, что христиане должны отсюда исчезнуть[173]. Продажа алкоголя была полностью запрещена. Когда-то христиане открыли в городе первое в стране казино и кабаре, однако им дали понять, что Триполи в этих заведениях не нуждается. Жизнь тут повернула вспять. Кто мог – уплыл отсюда через Средиземное море на Запад.
В 1985 г. сирийская армия победила Таухид, но исламизм продолжал занимать в Триполи сильные позиции, началось обнищание населения. Салафиты захватили контроль над некоторыми районами города, заручась финансовой поддержкой Саудовской Аравии, которая стремилась догнать Иран, оказывающий помощь шиитской Хезболле на юге страны. Крупный город, который в былые времена наряду с Александрией был важнейшим портом Ближнего Востока, на сегодняшний день самый бедный и самый перенаселенный из всех ливанских городов, с рекордным уровнем безработицы среди молодежи; 57 % населения – за чертой бедности[174].
Мы минуем Эль Мину, соседствующую с Триполи, и направляемся в район Захира вниз по улице, которая носит название Церковной. В городе есть улицы с такими названиями, как Архиерейская, улица Монахинь, свидетельствующими о прошедшей эпохе. Поперек Церковной улицы протянуты провода и веревки, на некоторых красуются зеленые и черные исламистские флаги. Глядя на бредущих по тротуарам, сидящих в машинах и на скутерах молодых людей, мы понимаем, что, попав в такой трафик, можно перемещаться только черепашьими темпами. На Церковной улице еще остались храмы, они неплохо выглядят после недавнего ремонта, но что-то сегодня в них не слишком много христиан.
Здесь в любой момент может разразиться малая версия сирийской гражданской войны: в прилегающих к горам кварталах поселились алавиты – секта, в которую входит сирийский лидер Асад. Сирийский конфликт вспыхнул как противоборство между суннитами и алавитами, аналогичное периодически происходит в Триполи, где эти группировки продолжают стрелять друг в друга. Наряду с ливанской коммунистической партией в 1985 г. алавиты помогали сирийской армии подавлять движение Таухида, во время которого были убиты 600 суннитских боевиков, поэтому трипольские сунниты закономерно испытывают глубокую ненависть к Сирии и секте алавитов[175].
Многих трипольских суннитов подозревают в том, что они едут в Сирию бороться против режима. Вооруженные шииты Хезболлы, действующие в южных областях Ливана, в свою очередь спешат в Сирию на помощь Асаду. В Ливане народ с ужасом думает о том, как начнут вести себя привыкшие к войне исламисты, окажись они снова здесь. Похоже, это закончится еще одной братоубийственной войной, на этот раз в Ливане.
А Эль Мина? Что будет с этим маленьким свободным городком?
Сотню лет назад около 40 % жителей городка составляли христиане. По имеющейся у меня информации, на сегодняшний день доля христиан всего 8 %, а по сообщению официальных источников – 15 %. За последние годы их количество в значительной степени сократилось.
Мы поднимаемся к маронитской церкви, во дворе которой стоит школа. Из-за решетки видна скульптура Девы Марии. Войдя во двор, мы заводим разговор со священником по имени Чури. Он приглашает нас в приходской зал, большую гостиную с множеством диванов и картиной, на которой изображена скорбящая, одетая во все черное Дева Мария с нимбом над головой.
Присев рядом, Чури рассказывает нам, что его церковь проводит всего пару венчаний и крестин в год. 25 % учеников его школы составляют христиане, остальные – мусульмане, сунниты и алавиты.
– Это хорошо, потому что в городе очень много неграмотных людей. Мы поднимаем их уровень, – говорит он. – Мусульманские родители приводят сюда своих детей, потому что у школы хорошая репутация и они доверяют нашим методикам обучения.
Эта частная школа, основанная в 1963 г., дает бедным семьям возможность обучать детей за скромную сумму в 3000 датских крон[176]в год. Это составляет меньше десятой части реальной суммы – остальное оплачивается государством.
Желающих почти в два раза больше, чем школа может вместить. Священник – крепкий мужчина с коротко остриженными волосами и в очках без оправы – для строительства второй школы недавно выкупил старый списанный кинотеатр. Это должно поспособствовать увеличению количества учащихся и обеспечить новых учителей работой. В его планах – строительство еще одной школы, но на нее не хватает средств.
– Я подал заявку на деньги в ЕС и правительства европейских стран. Школы наши бесприбыльные, но с их помощью мы сможем обеспечить более сотни учителей работой и более тысячи детей образованием. Наша цель – сохранить этот город от фанатизма, очистить от всего, что в конечном итоге приведет к тому, что здесь останется только один цвет и одна религия. Но европейцы больше не верят в институт церкви, поэтому чаще всего выделяют деньги тем некоммерческим организациям, которые имеют секулярный статус. Мы таковыми не являемся, мы ведь просто христиане. Но европейцам такое не по душе.
По мнению священника, из презрения европейцев к институту церкви в целом вытекает, что никто не собирается поддерживать местную церковь, хотя речь идет не о специфических религиозных нуждах, а о том, что она способна и готова поднять уровень образования.
– Я не принадлежу к фундаменталистам, – говорит он. – Но мы должны признать, что, даже несмотря на свои ошибки, церковь сделала много для людей во всем мире. Мы верим в мир, прощение и единение.
После разговора со священником мы встречаемся с гидом, с которым совершаем прогулку вокруг Эль Мины. Аллеи окружены пальмами. Длиннющая скульптура в виде спирали из слепленных вместе пыльных компьютеров и велосипедов тянется вниз к морю, как будто какой-то монстр, проглотив все самые важные приметы времени, выплюнул их прямиком на набережную.
Затем мы спускаемся вниз, к коричневой воде. Вероятно, этот участок и есть золотая мечта любого туриста, мечтающего покинуть северные края, чтобы наблюдать за средиземноморским закатом из панорамного окна одного из рыбных ресторанчиков, смакуя рыбу с гриля с бокалом холодного белого вина, прежде чем отправиться на юг и вверить Раймонду лечение своих зубов.
Сегодня кроме нас нет желающих полюбоваться последними лучами заходящего оранжевого солнца. Вход на мост, ведущий к небольшому острову, перекрыт высокой оградой с синими железными воротами. Над ними протянута колючая проволока, чтобы никто не мог сюда забраться. По словам гида, она служит для того, чтобы закрыть дорогу молодым любовникам, желающим укрыться от вездесущих посторонних глаз.
Мой гид, маленький человек в черной надетой задом наперед кепке, с козьей бородкой и широкой улыбкой, родился в Эль Мине, но 20 лет назад отсюда уехал. Когда он вернулся через 15 лет, это был уже совсем другой город. Он вспоминает, как мусульмане и христиане в прошлом вставали на защиту друг друга, но за последние несколько десятилетий здесь появилось множество пришлых – неграмотных голодранцев, которые изменили дух этого места, а заодно и демографию.
Гид проводит нас через небольшой переулок в Эль Мине, где сосредоточены все городские бары. Правильное его название – Яакоаб Лаббен, однако местные его зовут улица Минота, скрещивая имена города Мина и бейрутской улицы Монота, одного из центров ночной жизни столицы.
Мы проходим мимо баров «Кава», «У Майка» и «У Гоша», стяжавших славу как simply the best [177]. Еще несколько лет назад субботними вечерами эти бары довольно быстро заполнялись, однако сегодня здесь практически никого нет. «У Майка» вообще выглядит необитаемым, хотя какие-то машины рядом припаркованы. Бар «Голливуд» неподалеку от аркады также имеет заброшенный вид. Всего 5 лет назад на улице Минота шумело целых 20 баров.
Сегодня владельцы баров жалуются на малочисленность полицейских, столь необходимых, чтобы защитить посетителей от домогательств[178], к тому же недавно городские власти Эль Мины, где христиане составляют меньшинство, решили лишить эту улицу, которая раньше была аллеей, статуса пешеходной. Теперь машины следует отгонять и парковать в переулке, а барам пришлось прекратить обслуживание клиентов на открытом воздухе. Им даже запрещено ставить кадки с растениями перед своими заведениями.
Мы встречаемся с владельцем бара по имени Симоун; я рассказываю ему, что цель моего посещения Эль Мины – понять, почему христиане покидают город.
– Хотите услышать, почему? – переспрашивает он. Ему около пятидесяти. Щетина, поседевшая шевелюра, мощная челюсть, в голосе слышится ярость. – Я вам скажу, почему. В городском совете все фанатики, даже без бород. Городской совет будет делать все, чтобы выдавить христиан из города. Их не интересует туризм. Они ничего не собираются делать с тем, кто разбил мои окна и разломал мои стулья.
Симоун вспоминает, что когда, несмотря на запрет, он все же поставил пару маленьких деревцев в больших горшках перед своим баром, ему пришлось заплатить штраф в размере 500000 ливанских фунтов (почти 2000 крон).
Рядом на телефонном столбе висят заржавевшие новогодние украшения. На одной из стен нарисовано окошко с голубыми шторами и маками в рамке, на другой – исчезающие в сером бетоне ступени лестницы. Чуть дальше барного ряда, в самом низу аллеи, на повороте дороги изображены серп и молот. Еще дальше – снова серп и молот.
Распрощавшись с гидом, мы с Раймондом и его подругой присаживаемся за столик в одном из рыбных ресторанов на набережной. В расположении духа моих спутников произошли удивительные перемены. От Бейрута до Эль Мины путешествие было радостным, настроение приподнятым, но теперь они молчат – бледные, угрюмые, воздух заполнен какими-то недомолвками, которые я не в состоянии уразуметь.
Нам приносят еду, никто почти не разговаривает, едят совсем немного, но я все равно ничего не понимаю. Постепенно, маленькими урывками, приходит объяснение: возможно, изменения вызваны упоминанием мной красующейся на стенах вдоль аллеи советской символики и некоторых фактов, приведенных человеком в кепке задом наперед. Рассказывая о тех, кто сражался с движением Таухид в 1980-х, в какой-то момент он употребил слово «прогрессивный». В те времена в союз с сирийцами вступали именно коммунисты. И если верить узкоспециализированным академикам Эль Мины, коммунисты, по-видимому, все еще существуют. Стало ли именно это слово или какая-нибудь невзначай брошенная нашим гидом фраза тем самым фактором, который вызвал такую тревогу, когда мы все сидели в пустом, просторном ресторанном зале?
Позже вечером, уже после возвращения в Бейрут, сидя в баре с Раймондом, я узнал от него то, что в Ливане знает каждый: любой коммунист когда-либо был или потенциально мог быть сирийским агентом. Десятилетиями сирийские агенты ломали ливанцам жизнь. Больше он к этому ничего не прибавил.
Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, был ли на самом деле наш гид коммунистом или сирийским агентом – вполне допускаю, что он совершенно ни в чем не повинен; но тут до меня доходит кое-что еще, а именно: в отношения между ливанцами проникло какое-то нервное, тревожное недоверие – и все потому, что они выросли в стране, где все воевали друг против друга. К тому же еще и христиане против христиан.
Домой мы ехали прибрежной дорогой. После возвращения в свой отель я решился прогуляться по западному Бейруту. Во всех своих путешествиях по Ближнему Востоку я ожидал увидеть подавленность – и она явно присутствовала в Эль Мине и Триполи. Не раз в арабских странах мне доводилось столкнуться с этим висящим в воздухе напряжением, яростью, табуированием, нарушением прав. Все это читалось на лицах, витало в гостиных.
Ни в западном, ни в восточном Бейруте не увидишь ничего подобного. Это довольно приятный город. По фотографиям я помнил, как он выглядел 25 лет назад, и сегодня его даже сложно узнать. Кое-где в этой стране ситуация все-таки изменилась к лучшему.
Но у меня возникают подозрения, что свобода, о которой говорят марониты, не более чем синоним слова, означающего христианское владычество. Под так называемой ливанской «благой вестью» подразумеваются сами христиане. Вероятно, Раймонд имеет в виду именно это. Я инстинктивно чувствую, что предъявлять какие-то особые, христианские требования к свободе довольно нелепо, потому что из этого следует, будто бы перевес сил должен всегда находиться на стороне христиан. Сидя на церковной скамье, я не сумел сформулировать собственный идеал свободы. Идея о каких-то специфических христианских идеалах свободы отрицается и самими христианами в этой стране – в частности, теми, кто противостоят ливанской независимости и поддерживают лидеров сирийского полицейского государства. Эти идеалы отрицаются также мусульманскими политиками и теми, кто формируют общественное мнение в Ливане и тоже мечтают о свободе; множество мусульман потеряли жизнь, сражаясь против Сирии.
Однако я ведь тоже не слепой. Едва ли случаен тот факт, что именно Ливан, а не все остальные арабские страны обладает довольно высокой степенью свободы. Вряд ли удалось бы обойти вниманием то, что христианство и право на свободу идут в Ливане рука об руку. Даже для такого наблюдателя, которому еще в детстве внушили, что христианство в Европе боролось с идеалами эпохи Просвещения.
Западный Бейрут, где я живу, – мусульманская часть города, однако, гуляя по району, никаких внешних признаков этого я не замечаю. Возможно, отсутствие исламских символов на плакатах – причина того, что атмосфера здесь более расслабленная. Тут не встретишь навязчивой уличной морали, многие женщины – хотя и не все – ходят без хиджаба, в некоторых ресторанах продают алкоголь. Находящиеся неподалеку от моей гостиницы бары открыты до поздней ночи. Повсюду юные студенты – оживленные, навеселе, ничем не отличающиеся от молодых людей во всем свободном мире. Есть что-то успокаивающее во всех тех городах, где народу позволяется пить в барах далеко за полночь.
Во время своей поездки я обнаружил, что в этой части света существует некая связь между алкоголем и толерантностью. Сам не знаю, осчастливило ли меня это нездоровое понимание, однако было очевидно: бары, пабы, магазины алкогольных напитков и спиртное представляют собой некий индикатор степени свободы ближневосточных стран.
Разумеется, это не единственный признак. Не так уж сложно гротескно изобразить Ливан, раздираемым на части. Но что будет, если христиане вдруг потеряют серьезное влияние на политику страны? А если вследствие эмиграции демографическая ситуация снова будет не в их пользу? Будет ли мусульманское правительство хорошо обращаться с христианским меньшинством? Будет ли оно правильно относиться к собственным меньшинствам? Будут ли они беречь право на свободу и позволять мусульманам переходить в другую религию? Будет ли Бейрут оставаться Бейрутом? Будут ли уличные бары продолжать свою работу, как это было до недавнего времени в Эль Мине?
* * *
Трудно не удивляться тому, что Ливан по-прежнему существует и до сих пор не поглощен и не раздавлен более крупными, более мощными военизированными странами. Но не стоит забывать и о том, что ливанские христиане на протяжении многих десятилетий находились под внешним и внутренним давлением, как это произошло с одной из семей, с представителем которой в один прекрасный вечер меня знакомит Раймонд. Дори Шамун – лидер и член национал-либеральной партии, основанной его отцом в 1959 г. Особый статус Ливана на Ближнем Востоке заключается, как уже было сказано выше, в том, что в этой стране в отличие от любой другой доминируют христиане.
История семьи Шамун инкапсулирует сам дух маронитов – или, если угодно, их культурное наследие. Она демонстрирует, почему увеличивающийся раскол христианства в Ливане в той же степени отражает разрушительную жажду власти со стороны христианских кланов, как и та, что была проявлена во время различных войн палестинцами, израильтянами, друзами и сирийцами, панарабистами и исламистами. Реакция Раймонда и его подруги на поведение гида в Эль Мине проявилась как частное проявление внутреннего конфликта между христианами на протяжении последних 40 лет. А также между ливанцами из Ливана и арабскими ливанцами.
Но более всего пример семьи Шамун показывает, как изменился политический курс, и объясняет, почему так ценно видение Шарлем Маликом Ливана единственной свободной страной Ближнего Востока, несмотря на соперничество христиан и жестокость сирийцев. И почему Ливан все еще продолжает быть самой свободной страной. Несмотря ни на что.
Семья Шамун – маронитский вариант политической династии, практически ливанский клон семьи Кеннеди, гламурной, героической, со своими великолепными промахами и вытекающими из них трагедиями. Дори Шамуну сейчас 82 года, он сын бывшего президента Камиля Шамуна. У него своеобразный шепчущий голос, нос в виде подковы и нежная и одновременно ироничная улыбка. Этот политик наделен духом человека мира, однако внешний вид обманчив, потому что Шамун – в некотором смысле проигравшая сторона. Ведь право отстраивать Ливан досталось отнюдь не национал-либеральной партии (а в семейно-клановой стране это означает, что семейство Шамун осталось вне игры). Две гражданских войны и два заказных убийства отрезали его от этого процесса.