В 1985 году у меня родился сын. Как раз Михаил Сергеевич Горбачев объявил сухой закон. В начале сезона 1 сентября собрались в театре — все грустные, и Дина Морисовна, и Валентина Павловна. А у меня дома никого не было, ребенок у мамы, настроение отличное. Я предложила всем пойти ко мне, это два шага от театра. Отправились, купив в зрительском буфете бутылку коньяка. Выпили, Тамара Лебедева заставила нас выпить еще по ложке подсолнечного масла, чтобы не опьянеть. К вечеру пошли в театр — Д. М. волнуется, сезон открывается, а ее в театре нет. Пришли в театр и разбрелись, потерялись. Потом я зашла в кабинет Д. М., где сидел Г. А. Он тоже искал Д. М. Кончилось все тем, что Дина Морисовна нам велела идти домой, потому что Г. А., оглядев нашу веселую компанию, сказал ей строго: «Собирайте ваших дочурок и немедленно из театра». Он тут процитировал из «Смерти Тарелкина», где была непотребная такая бабища Брандахлыстова с дочурками.
К актерскому пьянству он относился очень серьезно. Переживал за Юру Демича, тем более что закрывать глаза на это было невозможно. Он даже попросил нас, партнеров, в случае необходимости писать докладную записку и отменять спектакль. Мы, как могли, прикрывали Юру, этим правом не пользовались. Дошло до того, что во время спектакля пришлось закрыть занавес. Тогда все кончилось. Юра ушел из театра.
Из тех, кого я знала, рядом с Товстоноговым я бы поставила только Аксера. Каждого можно назвать человек-эпоха. При всем несходстве художественной манеры. Они очень дружили. Г. А. пригласил Эрвина Аксера в СССР, когда у того были трудности в Польше. Они, конечно же, ревновали друг к другу, для художников это неизбежно, но и приятие друг друга было огромным. Г. А. вообще умел ценить настоящее искусство. Про «Наш городок» в постановке Алана Шнайдера он говорил восторженно. В отличие от «Арена стейдж», в БДТ все было поставлено абсолютно по тексту и по ремаркам автора. Г. А. признавался, что поставил бы по-другому. Спектакль Аксера по эстетике ему был не близок. {239} У Аксера — никакого социалистического реализма. Скупая графическая картинка, хрустальность, и больше ничего. Все-таки Г. А. обещал на премьере, что «мы будем ее бомбить» — публику, а публика долго раскачивалась, уходила после первого акта, как он ни боролся за понимание. Зритель, к сожалению, принял спектакль только на втором году его жизни. А всего спектакль шел четыре сезона. Играли мы его нечасто.
Г. А. с упоением рассказывал о спектаклях, которые видел, и при мне похвалил только один — «Хаки Адзба» Темура Чхеидзе. Рассказывал о своих учителях, о том, что такое решение — «это то, что можно украсть». То есть когда видишь прием, ключ, которым можно открыть другие двери.
Когда Г. А. умер, было странное чувство. Старшие мне рассказывали, что происходило в стране, когда умер Сталин. Тут было нечто похожее. Возник страх: как мы будем жить без него? И этот страх был даже сильнее, чем боль. Меня поразила Дина Морисовна — как будто никакой реакции, задумчивость и все. Кто-то бился головой, кому-то носили нашатырь, а она стоит — маленькая, худенькая, молчаливая…
Те, кто остались, стараются сохранить остатки товстоноговской культуры, хотя жизнь очень изменилась. Я двадцать девятый сезон в театре, сама срослась с теми, кто был с ним большую часть жизни. Мы все вместе — люди другого поколения. И, надеюсь, все вместе храним память об этой эпохе, имя которой Товстоногов.
Запись беседы. 2006 г. Публикуется впервые.
{240} Владимир Рецептер
Хроника юбилейного спектакля
Ради Блока или ради Бога…
Заметное потепление в отношениях Г. А. Товстоногова и артиста Р. возникло после премьеры «Розы и Креста», которая подоспела к столетию со дня рождения Александра Блока.
Неважно, чего это ему стоило.
И неважно, ради чего он это делал.
Или все-таки важно?.. Ради театра?.. Ради Блока, чью «радость-страдание» испытал на собственной шкуре?.. Или, во что легче всего поверить, ради себя самого?..
Остановимся на последнем: роль Бертрана, «рыцаря-несчастье», поманила артиста Р., и он принялся рыть землю, еще не понимая, что ему сулит эта затея…
Ради Блока или ради Бога… Стоп… Только без рифм!..
По предварительному условию, «Розу и Крест» я должен был ставить безо всяких материальных расходов со стороны театра, то есть действительно «ради Бога», именно так, как похоронили несчастного Евгения в «Медном всаднике»…
Зайдя как-то в «предбанник» перед Гогиным кабинетом, где в прежние времена царственно секретарствовала Елена Даниловна Бубнова, потом — Татьяна Мосеева, в замужестве м‑с Т. Чемберс (Лондон, Великобритания), а все последние годы — талантливая и эксцентричная Ирина Шимбаревич, я увидел Мастера, одиноко восседающего на месте собственного секретаря.
Оценив ситуацию, я совершенно серьезно попросил Гогу доложить Товстоногову, что артист Р. давно ждет, когда наконец Георгий Александрович позовет его поговорить о Блоке; время идет, и юбилей не за горами…
— А вот я вас зову, — хмыкнув, сказал Гога и, встав с секретарского места, растворил передо мной заветную дверь. — Садитесь, — сказал он, когда мы вошли, и, закурив очередную сигарету, в убедительном монологе развернул передо мной жуткую картину финансово-экономической катастрофы, в которую ввергли театр последние постановки.
Неисправимые бреши в бюджете пробили, оказывается, не только дорожавшие по мере пошива шикарные костюмы к «Волкам и овцам» по эскизам Инны Габай, жены Эдика Кочергина, но и разнокалиберные цельнометаллические трубы, которые подвешивали к колосникам по эскизам самого Эдика. Трубы оснащали и повышали образную патетику юбилейного спектакля «Перечитывая заново», в котором, по идее Г. А. Товстоногова и Д. М. Шварц, соединялись ударные фрагменты из произведений разных авторов, в течение всех советских лет рисковавших вывести на сцену или показать на экране образ вождя. Потому {241} что, прежде чем отмечать столетие со дня рождения одного из основателей первого советского театра А. А. Блока, нужно было отметить стодесятилетие со дня рождения основателя первого советского государства В. И. Ленина. Не было бы Ленина — не было бы государства, не было бы государства — не было бы у него и первого театра. Тут, как говорится, «у матросов нет вопросов…»
Но этого мало. Препятствием к материальному обеспечению «Розы и Креста» оказывалось то неоспоримое обстоятельство, что производственный план 1980 года был практически выполнен, а все его «лимиты» исчерпаны.
— Таким образом, — заключил Георгий Александрович, — как вы понимаете, Володя, блоковская постановка возможна только, что называется, за зарплату.
Имелось в виду, что режиссерский гонорар мне не грозит. Но это меня не пугало. Хуже было другое.
Я кивнул, давая понять, что общая ситуация ясна, и после скромной цезуры констатировал:
— Итак, ни на художника, ни на композитора денег нет.
— Нет ничего, — довольный моей понятливостью, сказал Гога.
«Из ничего не выйдет ничего», — заметил Шекспир, но я не стал произносить вслух афоризм трехсотлетней давности.
К этому моменту я непредусмотрительно встретился с Валерием Таврилиным, прочел ему пьесу и поделился замыслом.
— Весна — это такое сумасшествие, — задумчиво сказал он. — Может быть, четыре гавайские гитары?.. Электре. Такое сумасшествие, Господи! Конечно, это надо делать…
Но так как денег на Валерия Гаврилина и гавайские гитары у театра не было, Гога о нашей встрече не должен был знать, и кандидатура Гаврилина автоматически отпадала.
— Может быть, предложить бесплатную работу по костюмам Ольге Саваренской? Художница начинает карьеру, и о ней хорошо отзывается Эдик Кочергин, — вопросительно произнес я.
— Да, но только не от имени театра, — ответил мэтр, — предложите ей внеплановую работу, быть может, ее привлекут обстоятельства престижа.
Я понимал, что лезу в петлю, но только обстоятельства юбилея давали тихую надежду на будущее, потому что в наши времена слово «юбилей» имело магическое действие на всяких, в том числе даже и на партийных, чиновников. Важно было по наполеоновскому принципу ввязаться в бой, а там видно будет…
— Ас актерами вы поговорили? — спросил Гога.
Имелось в виду, что и актерское участие в репетициях должно было быть практически добровольным.
— Я не приступал к распределению до встречи с вами, но, очевидно, могу рассчитывать на Заблудовского, Мироненко, Данилова… На себя, — сделал я предварительную заявку.
— Ну, эти не откажутся, — согласился он.
Так я зарезервировал за собой рискованное право и ставить, и играть. С этого дня мы встречались более или менее регулярно…
— Зачем вам А.? — спрашивал Товстоногов. — Он будет портить всю атмосферу.
Р. еще не привык к такой степени откровенности и только переспрашивал:
— Вы думаете?
{242} — Уверен.
Очевидно, у него были основания говорить так. Впрочем, и у Р. их хватало на то, чтобы согласиться с советом.
— Может быть, поговорить с Б.? — размышлял он, проводя предварительные «пробы».
— Стоит ли? — без паузы парировал Гога и доверительно добавлял: — С его премьерством!..
И о третьем без комментариев:
— Хорошо бы обойтись без В.
Все эти мимолетности было интересно разгадывать дома: меня ли он защищал от них или их от меня?
Когда Р. принес первый вариант распределения, он заговорил конкретней:
— Нет ли чего-нибудь покрупнее для Г.?
— Я хочу, чтобы наши «менестрели» смахивали на нынешних певцов, — объяснил я, — один — типа Хиля, другой — вроде Бюль-Бюль оглы. Г. сошел бы за Хиля.
— Это хорошо, — соглашался он, — Д. вы не боитесь?
— Георгий Александрович, бояться уже поздно. И потом, Д. давно ничего не играл…
Чувствуя, что он постепенно втягивается, я принялся использовать «домашние заготовки».
— Композитор Розенцвейг? — переспрашивал он о нашем завмузе, — нет, не композитор, а «музыкальное оформление». Композитору нужно платить.
— Георгий Александрович, — вкрадчиво говорил Р., оставляя реплику без ответа, — вот если бы вы сами поговорили с Кочергиным… Все-таки он — главный художник, а у нас все-таки юбилей…
— Надо попробовать, — задумчиво соглашался он.
— Теперь о помреже… Виктор Соколов учится в Институте культуры на режиссерском отделении. Если назвать его не «помощником», а «ассистентом режиссера», ему зачтут работу как курсовую, и это резко повысит его заинтересованность…
— Если он не будет рассчитывать на специальную оплату. Я не возражаю, пожалуйста. Только оговорите с ним эту деталь…
— Есть еще артист Е., но он тоже занят у югослава, — советовался Р.
— Ну, это ничего, — успокаивал Гога, — он молодой, активный… Кстати, возьмите Ж. Он пришел в театр и попал в массовку, он хочет работать. И у нас будет повод его посмотреть…
Ж. мне не нравился и брать его я не хотел, поэтому нужно было пропустить несколько дней и вернуться к распределению, делая вид, что разговора о Ж. просто не было…
Наконец Р. удалось убедить Товстоногова назначить на роль Изоры Галю Волкову, которая в театре не работала, но была основной героиней в его студии. «Пушкинская студия» давала спектакли от имени «Ленконцерта» вблизи Кузнечного рынка и Владимирской церкви в стоместном подвальчике Музея Ф. М. Достоевского и, кажется, была заметна по тем временам.
— Только надо будет написать в программе «в порядке дебюта», — уступая моим доводам, уточнил Товстоногов.
— Конечно! — возликовал Р. и на радостях выложил: — Знаете, Георгий Александрович, я нашел в нашем музее докладную записку тридцать первого года с предложением назвать тогдашнюю Малую сцену именем Блока!..
{243} — Да? — удивился он.
— Ей-богу! — поклялся Р. — Старый музей находился там, где у нас зрительский буфет, и это помещение уже давно предложили переименовать в «Комнату имени Александра Блока».
— Это интересно, — сказал Гога.
— Тогда идея почему-то не прошла, а теперь мы могли бы к этому вернуться. Блок сделал для театра, мягко говоря, не меньше, чем Горький: Большой драматический театр имени Горького и Малая сцена имени Блока.
— Это удачная мысль, — встрепенулся Гога. — Кто это предложил?..
— Представьте себе, петербургский грузин по фамилии Абашидзе с инициалом «С». Может быть, Сергей… Видимо, он заведовал музеем, хотя назывался «заведующий культсектором». Кстати, это он записал воспоминания Монахова.
Тут Р. выступил как настоящий хитрец. Тонкость и даже хорошо скрытая лесть заключались в том, что он как бы заранее отказывался от приоритета в пользу малоизвестного грузина и одновременно намекал на выдающуюся роль грузинского народа в истории Большого драматического. Это должно было Гоге понравиться, если не на уровне мысли, то хотя бы на уровне интуиции.
— Да, — задумчиво повторил Гога и подвел итог: — Большой драматический имени Горького и Малая сцена имени Блока… В момент юбилея это очень хорошая мысль…
На первой репетиции «Розы и Креста» Гога произнес полутраурную речь с жизнеутверждающими оттенками. Ее содержание сводилось к тому, что он, конечно, понимает, какой трудный был у театра сезон и как все утомлены, но все-таки…
— Хотелось бы отметить юбилей выдающегося, я бы даже сказал, великого поэта, — сформулировал он.
Р. не преминул осмыслить про себя скользящую и нарастающую оценку, которую Г. А. Товстоногов дал А. А. Блоку, и догадался о ее смысловом значении: юбилей «выдающегося» можно отметить, а можно и не отмечать, тогда как юбилей «великого» лучше все-таки отметить. Продолжая считать шансы Александра Александровича и, не стану скрывать, свои, я был предельно внимателен к оттенкам.
Далее Мастер сказал, что пьеса репетировалась во МХАТе, но так и не пошла, и с тех пор существует сомнение по поводу сценичности «Розы и Креста», да и всей драматургии великого поэта.
— Скажу честно, — признался он, — я и сам принадлежу к числу сомневающихся, вернее, не ощущающих прелестей этой эстетики…
Завершив короткий экскурс в историю, Мастер перешел к современности и обратил внимание собравшихся на того, кому рискованный эксперимент поручается, то есть на меня. Он сказал, что ему кажется интересной сама идея спектакля: застольное чтение, постепенно переходящее в пластические репетиции. Она снимает излишние претензии и обещает достаточную простоту. А поскольку Р. не только актер, но и поэт (мне было бы легче, если бы Мастер сказал «дурак», но он прибегнул к иносказанию, и, передавая его речь близко к тексту, я прошу прощения у читателя), то и это побочное обстоятельство тоже объясняет его рискованный шаг.
{244} В итоге получалось, что, с одной стороны, Мастер не слишком верил в затею и почти извинялся за предстоящие трудности, а с другой — чем черт не шутит, и он сам постарается раза два посмотреть на наши упражнения…
— Вы представили актрису? — вяло спросил меня Гога.
— Нет, — бодро ответил Р., — я ждал, что это сделаете вы, — и сделал ручкой в сторону Гали, подсказывая: — Галина Владимировна Волкова.
Галя встала и напряглась под взглядами бессмертных.
— Галина Владимировна Волкова, — повторил Гога. — У нее есть опыт работы в студии Рецептера, и она будет репетировать у нас в порядке дебюта…
Посмотрев устроенную для него репетицию, Эдик Кочергин сказал:
— Может получиться. Только… с костюмами из «Генриха» я спектакль не подпишу… Подбор не годится…
— Ну вот, — сказал я, — как же тогда может получиться?
— Ты учти, — сказал он, — костюмы из его спектакля. Он к этому относится ревниво.
— Что ты предлагаешь? — спросил я.
— Надо заставить их раскошелиться! — сказал Эдик, достав карандаш. — Я за день могу сделать чертеж… Так… Стол, да?..
И он стал набрасывать на белом листке, который догадливо положил перед ним помреж Витя Соколов.
— Теперь… Табуреты, да?.. Вот такие… И спинки к табуретам, вставные, да?.. Вставки вот такие, видишь?.. Теперь подсвечники, да?.. Как трезубцы… Видишь, уже стильно, да?.. Костюмы возьмем простые… Во-первых, свитера, да?.. Шарфы… Теперь… В табуретах отверстия для мечей… Ручки — крестовые. Мечи как кресты, да?.. Вставим их в табуреты… Плащи, да?.. Мечи стоят тут же, плащи висят тут же… Вот так… Тысячи за полторы можно это сделать. — И он бросил карандаш на готовый рисунок. — Я пойду к Гоге и попробую его развернуть против директора… Или нет… к Гоге вместе пойдем…
Когда мы «взошли» в кабинет, у Мастера был Саша Гельман. Гога был благодушен, и мы внесли свое предложение.
— А что?.. Скинемся! — весело сказал Мэтр. — Я тоже участвую. — И, показав на нас Саше Гельману, добавил: — Вот какие люди у нас в театре!.. Не перевелись!..
Но тут Эдик сказал:
— В этом случае я подписываю спектакль, и он мне засчитывается в норму, да?
— А‑а‑а! — громко и обрадованно протянул Гога. — Вот оно что!.. А я думал, что вы абсолютно бескорыстны!.. Но зато это — честное признание!..
И все засмеялись…
На решающий прогон Гога появился с Диной Шварц, а может быть, и с кем-то еще, кого я не различил или не запомнил. Р. мог помочь делу только как актер, не хлопоча по пустякам, а сосредоточившись на оценках и действиях рыцаря Бертрана…
Ну, мы вышли, сели на свои места, я сказал вступительное слово о том, как Блок хотел сам поставить «Розу и Крест» в Большом драматическом и даже провел три репетиции; роздал актерам тетрадки с ролями, и началась «читка». То есть сначала читка, а потом — игра…
{245} Через несколько минут после начала Р. заметил, что Гога выпрямил спину, потянулся в сторону сцены, засопел и начал поводить носом справа налево и наоборот, зорко следя за всем происходящим на площадке. Время от времени он склонялся к Дине и что-то шептал ей в подставленное ухо…
После прогона Гога сказал исполнителям, что в конце тяжелейшего сезона люди проявили себя с лучшей стороны, и у многих возникла перспектива хороших актерских работ.
Названные возликовали.
— Правда, это будет спектакль для эстетов, — не преминул добавить он.
— Таких много, — жарко вмешалась Дина Шварц, — таких очень много, мне уже все звонят и спрашивают о премьере!..
— Но мы, Большой драматический театр, — продолжал Георгий Александрович, как бы не замечая Дининой вставки, — имеем на это полное право, тем более что «Роза и Крест» пойдет на Малой сцене…
Когда воодушевленные перспективой актеры ушли, он дал несколько советов, например, обозначить музыкой бой во время сцены «Майские календы», а к любовному дуэту Капеллана и Алисы предложил добавить легкую пантомиму в стиле Ватто.
Что касается артиста Р., то ему он посоветовал взять внешнюю характерность «в направлении Ричарда Третьего»…
— Он же урод, — сказал Гога, и Р. в который раз поразился его чуткости. «Уродство» Бертрана он если не играл, то имел в виду. Правда, Р. не думал «в направлении Ричарда», а оглянулся на Квазимодо, потому что Бертран — француз и простолюдин, с трудом выбившийся в рыцари, и, вероятно, в прогоне позволил себе дать на это подсознательный намек. Но Гога с шаманской проницательностью тайное намерение подхватил и тут же предложил развить его до внешней характерности.
Здесь таилась опасность, которой ни он, ни Р. еще не понимали: тонкой поэтической ткани Блока не могли подойти внешние приемы, уместные в романтической мелодраме Гюго или шекспировской трагедии…
Но Р. был восхищен его фантастической чуткостью к актерской природе, мгновенной реакцией на ее тайный сигнал и пусть в этом случае ошибочным, но покоряющим ощущением масштабной формы.
По поводу Гали Волковой (Изоры) дело обстояло хуже: она не показалась Мастеру необходимой для театра героиней. И хотя до Р. доходило заранее, что Гогу активно подбивают заменить «чужую» «своей», это его, мягко говоря, огорчило.
— Понимаете, Володя, — сказал Гога в нос и почему-то обиженно, — в ней нет явной сексуальности. — Такого аргумента Р. не ожидал и не нашелся с ответом. — И потом, этически непонятно, почему главную роль играет актриса не из нашего театра…
— Но вы же решили: Волкова — «в порядке дебюта».
— Да, я помню, — сказал Гога, — но это не меняет дела…
Тогда Р. разволновался и пошел ва-банк:
— В таких случаях Товстоногов задает вопрос: «Ваше предложение?..» Я обращаю его к вам, Георгий Александрович!
И стал смотреть на него в упор.
{246} Гога засопел и стал не спеша доставать новую сигарету. Потом вынул зажигалку и закурил. Потом спрятал зажигалку и подвинул поближе пепельницу… Очевидно, он сам успел перебрать наши возможности, и они его не устроили. Теперь, после прогона, он лучше представлял, какая здесь нужна героиня, и если Гале, по его мнению, недоставало сексуальности, то остальным — чего-то другого. А чего-то другого у Гали как раз хватало.
Нам вообще крупно повезло в том, что Мастер не взялся читать «Розу и Крест» до прогона и проглотил блоковскую драму вместе с театральной упаковкой. «Незнакомку» и «Балаганчик» он прочел перед самым запуском и тут же его отменил. Правда, тогда не было речи о блоковском юбилее, а теперь маячил юбилей…
— Я вас понимаю, — сказал он мягко и все-таки упрямо, — поэтому не требую немедленной замены. Пожалуйста, подумайте и скажите мне после премьеры, кого вы собираетесь ввести…
Ситуация была типовой: гроссмейстер видел партию наперед до самой победы, и пешечные жертвы его не заботили…
Я сидел перед ним и Диной, опустив голову, и чувствовал, что заплатить за спектакль такой ценой едва ли сумею…
Вечером того же дня ко мне в гримерку явилась Дина и, как настоящая сообщница, выложила то, что услышала от Мэтра наедине, потому что при мне Гога, оказывается, был сдержан «из воспитательных соображений» (сколько же можно меня воспитывать?!), а, оставшись наедине с Диной, сказал, что просто поражен, как это Р. удалось в таких условиях повести актеров за собой и за пятнадцать репетиций сделать то, что они сегодня увидели. Дина сказала, что я сдал Гоге экзамен на режиссуру и он поверил в мои новые возможности. От себя она добавила, что несколько раз плакала во время прогона, а с ней это случается редко, потому что Р. играл Бертрана с полной погруженностью и без всяких «актерских штучек», имевших место в прошедшие времена. Она сказала, что в ней постоянно возникали «блоковские ассоциации» и невеселые мысли о его короткой жизни и трагической судьбе. Поэтому, в отличие от Георгия Александровича, она по-прежнему отдает первое место артисту, а не режиссеру Р., надеется, что он не будет повторять ошибок Сережи Юрского и сделает для себя правильные выводы…
— Имейте в виду, Володя, — заключила наш легендарный завлит, — я снова вас полюбила…
Тут было над чем поразмыслить. Ну, во-первых, за что она меня разлюбила до того, как сегодня полюбила опять? А во-вторых, о блоковских ассоциациях, которые у нас с Диной возникли от одного источника…
А завтра был худсовет…
Однажды, выходя от Гоги, я столкнулся с директором и завпостом Кувариным. У них были решительные лица, и завпост, не успев плотно закрыть за собой дверь, тут же выглянул из кабинета и позвал меня за собой. Его тон мне не понравился.
— Садитесь, Володя, — строго сказал Гога и, повернувшись к Куварину, добавил: — Я слушаю.
{247} — Георгий Александрович, — сказал Куварин официальным тоном, — я поговорил с Кочергиным. Оказывается, у него по «Розе и Кресту» десять позиций. Он хочет строить новые станки, покрывать сцену линолеумом, красить все в черный цвет, чертить и заказывать мебель и так далее… Мы тут подсчитали, во что это обойдется, — Володя повернулся к директору, и тот, поджав губы, кивнул, — получается три тысячи рублей…
Очевидно, цифра представлялась убийственной, а взрывная реакция Товстоногова — неизбежной.
Я понял, что атака была подготовлена: по плану ни я, ни Кочергин не должны были участвовать в сцене. Подтекстом наступающей стороны было глубокое возмущение несоблюдением предварительной договоренности обнаглевшим Рецептером. Ему, мол, была разрешена постановка безо всяких затрат, а он, стакнувшись с Кочергиным, хочет запустить руку в театральный карман на целых три тысячи!.. Хорошо, что в театре есть люди, которые не допустят беспочвенных посягательств…
— Вы же договаривались, что спектакль ничего не будет стоить, — сказал Куварин, не глядя на меня.
И тут произошло чудо.
— То есть как это спектакль ничего не будет стоить? — грозно переспросил Гога, глядя поочередно то на директора, то на завпоста. — Кто это вам сказал?..
В некотором замешательстве, однако и не без твердости в теноре, Суханов ответил:
— Это мне сказали вы, Георгий Александрович.
— И мне, — подтвердил Куварин.
Но Товстоногов не дал им опомниться.
— Да, — страстно сказал он, — мы договорились, что не покупаем ничего нового!.. Но это вовсе не значит, что ничего не будет сделано!.. Разве вы не понимаете, что придет зритель, и нужно ему показать СПЭК-ТА-КЛЬ, а не халтуру!.. Если у Кочергина есть десять позиций, это значит, что он отнесся к делу всерьез!.. А если он отнесся всерьез, значит, и мы должны подойти серьезно и эти десять позиций ему дать!..
Гога молотил их железной логикой, и ему не потребовалось дополнительных аргументов. На моих глазах с Кувариным и Сухановым происходило чудо преображения, и они принялись кивать ему в такт.
— Ну, да, — сказал Куварин, — работу мы сделаем. Ведь она будет засчитана как спектакль?..
— Разумеется, — удовлетворенно подтвердил Товстоногов и добавил: — Ведь если бы цеха не делали этого, они должны были бы делать что-то другое!..
— Конечно! — сказал Суханов.
— Вот видите, — сказал Гога, и, действительно все увидели все гораздо яснее и как бы заново…
Оказалось, что у Володи даже есть наготове отличный план.
— Я думаю так, — сказал он, — 25 октября на Малой сцене пройдет последний спектакль, после чего мы разбираем старый станок и делаем новый, для «Розы и Креста». А когда театр вернется из Венгрии, можно будет уже до самого выпуска репетировать на новом станке.
Видя, что сопротивление полностью подавлено, Гога сменил тон и доверительно сказал директору:
— В министерстве как раз хвалят нас за то, что к блоковскому юбилею у театра будет свой спектакль…
{248} Перед самым выпуском Гога появился в зале, но не один, а с выводком каких-то стажеров, и стало ясно, что он станет не только помогать играющему режиссеру Р., но и давать гостям «смелые уроки».
Так и вышло. Едва началась репетиция, Мастер тотчас ее остановил и попросил артиста Р., то есть блоковского Бертрана, перейти с правой стороны сцены на левую и сесть на табурет. Не спиной к залу, как было прежде, а лицом. Таким решительным жестом было достигнуто общее впечатление о том, что собравшиеся станут очевидцами полной сценической перестройки.
В своей обычной манере Р. открыл было рот, чтобы задать Мастеру знаменитый вопрос «Зачем?», но вовремя спохватился, сообразив, что лучше публично не подставляться, а озаботиться оценками и накоплениями. Хотя «копить» первый монолог Бертрана, сидя к публике спиной, было гораздо удобнее, и Р. к этому удобству уже привык.
Следующее предложение Мастера выглядело более логично.
— Володя, — сказал он, — я бы на вашем месте дал монолог Бертрана гораздо медленнее… Вы все знаете, а я ничего…
Это был его конек: он всегда был вместе с публикой и старался ничего на будущее не знать, чтобы избежать умозрительности.
И тут было о чем поспорить, потому что он ни при каких обстоятельствах не мог оказаться на моем месте, так как ему никогда не пришло бы в голову ставить пьесу Блока. Несмотря на юбилей.
Однако Р. удержался от спора и тут.
— Я попробую, Георгий Александрович, — благоразумно сказал он.
И попробовал… Выходило хуже, потому что искусственное «торможение» вносило разлад в его внутреннюю жизнь и создавало впечатление излишнего груза на телеге. Но Гоге понравилось, что его предложение безоговорочно принято, и он сказал:
— Вот видите!.. Совсем другое дело! — И засопел. И закурил.
Так обнаружилась опасность строительства «совсем другого дела» на костях уже построенного, но Р. решил сегодня стерпеть все, а в остальные дни взять реванш.
Это была ошибка, но она казалась выходом из положения…
И как только Р. уступил лидерство, взволнованные «единомышленники» один за другим стали его «сдавать», на всякую Гогину подсказку отвечая восклицаниями вроде: «Да, да, конечно, Г. А., именно так я и думал!» (артист А.), «Ах, вот оно что‑о!.. Тогда — понятно!..» (артистка Б.); или «Я понимаю вас, Г. А.!» (артист В.) и так далее. При этом часть исполнителей случайно забывала достигнутые ранее с Р. договоренности…
— По-моему, получается! — бодро сказал Гога растерянному Р., уходя на перерыв, но после перерыва сильно заскучал, так как действие в Замке графа Арчимбаута, с его бытовыми заботами и понятными интригами, закончилось, и начались большие, наполненные символами и загадками диалоги Бертрана и Гаэтана.
Собравшись изо всех сил и дослушав второй акт до конца, Гога сказал Рецептеру и Заблудовскому:
— Вы хорошо читаете стихи, но все это очень длинно и скучно!.. По-моему, нужно оставить только два мэста: когда Бертран говорит о своем прошлом и узнавание… этого…
— Странника, — подсказал Изиль.
{249} — Да! А все остальное — выбросить, выбросить бэс-пощадно!.. Поверьте мне, Володя, будет гораздо лучше!..