«Ну вот, — молча кричал Р., — он хочет обнажить сюжет и этим ограничиться! Голый сюжет, понятный любому ежу!.. Он хочет “прийти, увидеть, победить”! В своей обычной манере!.. Но с налету эту пьесу не взять! Не тот случай! Что же делать?.. Терпеть?.. Да, терпеть! Может быть, он еще покуражится, а потом… Нет, так нельзя! Или он все-таки сам сообразит, или я в конце концов скажу, что мы не имеем права так относиться к Блоку… Или бережно, или никак!..»
С первой репетиции Р. предлагал всем участникам быть на виду и слушать не только свои, но и чужие сцены — ведь сперва у нас идет как бы застольная читка, а потом уже постепенно рождается спектакль… Но коллеги, что называется, забастовали, не желая изображать «живую декорацию» и быть в «антураже», так что пришлось им уступить. А Гога, не сговариваясь с Р., взял да выволок всю команду не только на первый акт, но и после антракта, чтобы все слушали историю Бертрана и Гаэтана, и, повинуясь Мастеру, ребята вышли и расселись, как положено, сделав добрые, чуткие и понимающие лица…
Здесь сказывался феномен, который был знаком всем режиссерам, имевшим счастье (или несчастье) осуществлять свои партитуры в Большом драматическом при Гоге. Сознательно это происходило или бессознательно, но как бы этически безупречно ни держались артисты во время репетиций с «другими» режиссерами, стоило Гоге войти в зал, а тем более начать вмешиваться, как у всех возникал общий патриотический зуд, а с некоторыми случались настоящие припадки преданности…
Со дня первого прогона Дина Шварц принимала блоковский спектакль близко к сердцу и, полная сочувствия к Р., сообщила ему о репликах, которыми она обменялась с Гогой после этой репетиции.
Дина сказала Гоге:
— Вот так Станиславский пришел на репетицию «Розы и Креста» во МХАТе и погубил постановку!..
Гога ответил Дине:
— Ей-богу, я его понимаю!..
Появляясь на репетициях, — а он приходил на «Розу и Крест» не менее пяти раз, — Гога мастерски вел борьбу за сокращения, и Р. изнемогал в этой борьбе. Потому что, следя за общим ходом действия как режиссер, он неизбежно ослаблял внимание к любимой роли, а ослабив главную роль, начинал мешать созидательному движению.
По мнению некоторых, выходило, что уж если сам Гога — в зале, то от Р. требуется только ударный актерский труд, не более. Однако неполная совместимость Блока и Товстоногова (смотрите, какое аккуратное выражение применил автор!) не давала всех оснований для такого решения.
А тут еще характерность, о которой ему твердил Мастер!..
Дина сказала Гоге:
— Признайтесь, Георгий Александрович, ведь вы увлеклись пьесой?
Гога ответил Дине:
— Меня увлекла театральная сторона. А пьесу я не понимаю. В ней есть что-то тайное, завораживающее меня, но… Не понимаю…
{250} Он был обезоруживающе, трогательно откровенен.
Пытаясь перехитрить Мэтра и отстоять сцены Бертрана и Гаэтана, Р. использовал «домашнюю заготовку» и сказал, что хочет перенести антракт, то есть устроить его в «неположенном» месте.
— Понимаете, Георгий Александрович, — сказал он тоном заговорщика, — мы дадим встречу и начало поединка, а когда Бертран скажет Гаэтану: «Проси пощады, или я отрублю тебе голову!» и занесет над ним меч, — тут Р. показал Мастеру, как занесет меч над головой Изиля Заблудовского, и сделал драматическую паузу, — мы устроим внезапную вырубку и дадим антракт!.. Такой «детективный» ход, понимаете? И до начала второго акта зритель ждет разгадки!
— Давайте делать! — бодро сказал Гога.
Но едва начался «бой», как он снова вмешался.
— Бой нужно делать по-настоящему! — страстно сказал он. — Профессионально!..
По его мнению, Рецептер и Заблудовский должны были не символически обозначить поединок, а применить очевидные усилия, наподобие силовых схваток, которые были поставлены в «Генрихе IV».
Тут пришлось напомнить Гоге, что у нас не было денег на приглашение профессионального драчмейстера, и он притих…
— А что, если нам сразу задать, что у него на груди — роза?! — увлеченно воскликнул Гога при появлении Гаэтана-Заблудовского. — Понимаете, Володя?.. Это будет уже изначально задано!..
— Георгий Александрович! — завопил Р. — В том-то все и дело, что у него не Роза, а Крест!.. Изора мечтает о молодом рыцаре с Розой, а видит старика с Крестом!..
Нимало не смутившись, Гога сказал:
— Простите мне мое невежество.
Р. последовал его примеру:
— А вы простите мне мою горячность…
Дине Шварц тоже нравилась идея назвать Малую сцену именем Блока.
— Я напомню Георгию Александровичу, — сказала она, — может быть, напишем в министерство… Или сначала нужно провести через худсовет?..
— Диночка, вам виднее, — сказал я, — Гога — за, вы — тоже… Всем ясно, что театр ему задолжал…
Теперь Р. был убежден, что дело сладится.
Но неожиданно Гога и Дина стали уходить от темы, и однажды, встретившись у расписания с Лавровым, Р. догадался задать вопрос ему.
— Кира, — сказал он, — тут была идея назвать Малую сцену именем Блока, вы обсуждали ее на худсовете?..
Кирилл молчал, думая, как ответить. Тогда Р. добавил:
— Блок сделал для этого театра не меньше Горького, мягко говоря…
— Не знаю, Володя, — сказал Кирилл. — Я не вижу в этом смысла…
Что поделаешь?.. Лавров имел право думать не так, как Р., и видеть смысл в том, что для Р. смысла не имело. И если Гоге пришлось выбирать между тем, что видится Р., и Л., вполне понятно, что в конце концов он принял сторону Л. {251} Хотя сперва Гоге показалось, что это «очень хорошая мысль», и он готов был ее реализовать…
И, может быть, в тот юбилейный момент Лавров проявил трезвую прозорливость, будто предчувствуя, что БДТ имени М. Горького предстоит целокупное и решительное переименование в пользу самого Гоги…
Накануне сдачи худсовету, по пути на Малую сцену, Товстоногов отозвал Р. в сторонку, чтобы конфиденциально напомнить о характерности и все-таки вымарать последнюю перед «Календами» сцену Бертрана и Гаэтана.
— Мы выиграем, если заранее не будем подавать Гаэтана, понимаете? Тем сильнее будет удар, когда он читает свою главную песню… Поверьте мне, Володя, я чувствую в этом месте вялость, и ее нужно убрать…
И тут Р. сказал:
— Хорошо, Георгий Александрович.
Чуть помедлив, Гога повторил:
— Понимаете, есть ощущение, что «Майские календы» нужно начинать раньше… И Заблудовский от этого выиграет…
Р. сказал:
— Георгий Александрович, я уже согласился, что вы меня убеждаете?
Он сказал:
— Я себя убеждаю…
И пошел в зал.
Первая генеральная шла почти без реакций до самого финала, когда обозначился внятный успех. Хлопали дружно и долго, а потом, у Товстоногова, один из столпов ленинградского блоковедения Дмитрий Евгеньевич Максимов сказал: «Это адекватно Блоку»…
«Ничего себе!» — подумал Р., а Гога победно оглядел собравшихся…
Когда одобрение выразили и остальные, он многозначительно сказал Р.:
— Я вас предварительно поздравляю…
Но Р. был неспокоен. Завтрашний худсовет — тяжелое испытание, а душа его стеснена компромиссными сокращениями, на которых настаивал мэтр, и его настойчивым советом усилить «характерность» роли. Пока никто не помогал, он шел вперед, не задумываясь, а в последние дни стал суетиться и тосковать.
Кажется, подчиняясь Гогиным убеждениям, он утрачивал власть над собой. На время — но утрачивал.
Ему казалось, что Гога то и делал, что всей силой своего дарования лишал Р. собственной воли. Отчасти, но лишал.
А завтра был худсовет…
Юбилей.
Товстоногов начал с внушительной паузы.
— Я не согласен со Стржельчиком, — сказал он, — вступление необходимо: оно настраивает. Это — мемориальный спектакль… Кстати, Володя, скажите актерам, чтобы они не здоровались друг с другом, это разрушает атмосфэру… Эта постепенность, диффузия предварительного чтения и решенного спектакля очень важна. — Он быстро развернулся в сторону Рыжухина: — Если вы, Борис {252} Сергеевич, хотите театра с самого начала, то вы хотите другого спэктакля, а не того, который вам предложен!..
Тут же подоспела Дина Шварц и дала справку о том, как сопротивлялась появлению «Розы и Креста» начальница Блока Андреева.
— Мы недооцениваем сам факт звучания пьесы со сцены БДТ! — сказала Дина, и поддержанный ею Товстоногов перешел к генеральным выводам.
— Что касается Волковой, — сказал он, — мы ее в театр не берем, но в ней есть подлинный драматизм, у нее хорошо звучит слово. Я сам предлагал ввести на ее место другую актрису, но я не вижу, кто был бы лучше нее. И она будет играть, когда спектакль будет идти… Теперь о вас, Володя. — Все подобрались, и приговор прозвучал. — Вы услышали сегодня немало горьких слов, но, по моему мнению, это было предрешено. Вы должны освоить важный урок: невозможно одновременно ставить и играть. Это для вас был «пряник»… Теперь я бы ввел на роль Бертрана артиста…
И он назвал имя возможного соперника. По странному стечению обстоятельств это был тот самый X., который любил слушать Гогу, подсаживаясь на корточки и преданно глядя на него снизу вверх. Время от времени X. получал вторые и третьи роли, близкие к амплуа «социального героя». Оказалось, что, не уставая приседать, он дорос до блоковского Бертрана…
Сказать, что Р. испытал шок, значит, не сказать ничего. Он был сбит с ног и близок к помешательству. Гога еще говорил, а Р., опустив голову, все не мог проглотить фразу «я бы ввел» и давился словечком «пряник».
«Ну, да, да, где “пряник”, там и “кнут”, — думал он. — Теперь он огрел меня кнутом… Да, управление театром, как управление государством, вечная политика Макиавелли, верная метода “пряника и кнута”… Стало быть, история с “Генрихом IV” ищет повторения?.. Как он может?» — спрашивал себя Р. и не находил ответа…
— Вы проявили гражданский темперамент, — сластил пилюлю мэтр, — значительность факта неоспорима, тут незачем повторяться… Но я хочу вам напомнить: Станиславский недаром не играл в своих спектаклях! — И Гога сделал паузу, глядя на Р. Тот поднял голову и тотчас ее опустил.
«Господи!.. Что он говорит?!. — кричал про себя начитанный Р. — Станиславский играл в своих спектаклях, играл за милую душу!.. Хуже, чем у Немировича, но играл! И Ефремов всегда играл!..»
Члены худсовета стали вставать с мест и потянулись к Гоге, а Р., стараясь не привлекать внимания, вышел из кабинета. И пока шел к своей гримерке, он вспомнил, чего это стоило Юрскому, ставить и играть. Когда тот же худсовет расклевал «Фантазии Фарятьева» и исполнение Сережей главной роли, но премьера все же состоялась, имела успех, и подошел к финалу банкет, случилось вот что. Разгоряченные артисты вышли на улицу, и тут Сергей упал на асфальт и, корчась от той же или похожей боли, застонал:
— Меня убивают и топчут!.. Я уйду из театра, уйду!..
И ушел…
На сцене БДТ появился литературный президиум, выступали Чепуров, Дудин, Наровчатов… После писателей из первого ряда на сцену поднялся Товстоногов.
— Гордость истории Большого драматического театра, — начал он. — Посредник между сценой и зрительным залом. — Черновик речи артист Р. передал {253} вчера Дине Шварц, и она прошлась по нему рукой мастера. — Мы гордимся тем, что в дни славного юбилея, 27 и 28 ноября 1980 года, у нас пойдет премьера пьесы Блока «Роза и Крест» в жанре чтения и репетиции. Исправляя историческую несправедливость…
«Разве ее исправить!?» — думал Р., и в нем опять заквакала жаба свежей обиды. Не за Блока, а за себя…
… Не успел Р. вернуться в гримерку, как его снова позвали в гогин кабинет. Оказалось, что материальные обстоятельства театра счастливо переменились, и возникла возможность заключить с ним режиссерский договор, то есть заплатить «сверх зарплаты», о чем в присутствии Мастера сообщил директор. Но вместо того, чтобы проявить благодарную радость, Р. спросил:
— Теперь опять «пряник»? — и возникла неловкая пауза.
— Вы расстроились? — спросил Товстоногов.
— Это не то слово, — сказал Р. и вместо того, чтобы тем ограничиться, стал объяснять: когда ругали другие, это было ничего, он пытался сделать рабочие выводы, но когда Мастер сказал о вводе другого артиста, и то, кого он назвал, привело Р. в полное помрачение; ведь Гоге понравился первый прогон в исполнении Р., и он сам советовал прибегнуть к «характерности», а когда Р. ему доверился и прибегнул, Мастер отдал его на съедение…
— Но ведь все говорят, — неуверенно защищался Гога.
— Кто все? — обнаглел Р. — Вчера на прогоне тоже были люди…
— Ну, вот завтра будет городской худсовет, и это будет объективно, — примирительно сказал он, но Р. и тут не остановился.
— Почему?.. Может быть, было объективно и то, что пьеса Блока на сцене не шла? — Это уже была демагогия, но он не мог остановиться. — Есть предлагаемые обстоятельства, и есть люди… Надо стоять, стоять!..
И с этим дурацким призывом, относящимся, конечно, к себе самому, а никак не к Товстоногову, Р., наконец, убрался восвояси.
Сдача спектакля худсовету города прошла удачней. После вчерашнего потрясения Р. послал к черту «характерность» и старался жить не своей постановкой, а событиями блоковской пьесы. Но для того, чтобы поделиться мнениями городских знатоков, автор должен преодолеть существенные трудности. На этот раз Р. не ругали, а хвалили, и сочинителя легко заподозрить в ритуальном актерском хвастовстве. Обходить положительные мнения тоже нехорошо: любимая пьеса Блока обретала судьбу в том самом Больдрамте, которому он отдал последние годы. Но и такого историко-литературного оправдания автору показалось мало, и он стал хвататься за бедный сюжет, напоминая себе и читателю, что еще вчера Р. чуть не слетел с роли, и нынешние комплименты были ему нужны, как спасение. Допущенный в высокий синклит, он не только ловил, но и вылавливал лестные для себя слова, беззастенчиво строча в коричневой тетради…
Слушая выступающих, Мастер сопел от удовольствия. Он любил, когда критики хвалят…
Однажды, драматург Иосиф Григорьевич Ционский и Товстоногов оказались в одном СВ по дороге в Москву.
— Надолго, Георгий Александрович? — спросил Иосиф.
{254} — Нет, на один день, — ответил тот и, не дожидаясь нового вопроса, сказал, что едет на обсуждение спектакля, поставленного им в «Современнике».
— У вас в Москве много дел? — спросил Ционский.
— Нет, на этот раз нет.
— И в Министерство не пойдете?
— Нет, я еду только на обсуждение, — ответил мэтр.
И тут Ционский выразил Товстоногову свое удивление:
— Георгий Александрович, как же так? Вы проведете две ночи в поезде, не выспитесь, потеряете выходной, утомитесь, а впереди — рабочая неделя… Неужели вы не знаете заранее, что вас там будут хвалить?..
— Я знаю, что будут хвалить, — невозмутимо ответил Гога. — Но как?!
И, подняв вверх указательный палец, выразительно посмотрел на соседа.
Когда высокие гости вышли из кабинета, Товстоногов быстро спросил:
— Как вы играли?
— Вы же слышали, — скупо ответил Р.
— Нет, я спрашиваю вас, — настаивал Гога.
— Лучше, чем вчера, — потупился Р.
— Ну, я рад, — сказал он, как будто свидетельство Р. о своей игре значило для него больше, чем мнение знатоков. И тут же добавил. — Я говорил вам, что это объективный худсовет, а вы возражали.
— Худсоветы соответствуют временам, — сказал Р. — Или юбилеям… Сегодняшний звучал интеллигентно…
Тут подошла Дина Шварц и сказала Р.:
— Спасибо, что вы вспомнили обо мне вслух. Теперь можно целоваться…
И все стали друг с другом целоваться, все вчетвером, потому что, проводив гостей, в кабинет вернулся директор.
Читатель, не испытавший наших страстей, должен знать, что театр — это неизбежные поцелуи. И, пользуясь поцелуйным моментом, Р. сказал:
— Но если я приду к вам с новой режиссерской заявкой… Имею право?..
— Да, конечно, разумеется, — вполне искренне ответил мэтр.
— То артиста Р. я не займу… Это слишком дорого ему обходится…
— Вот! — Радостно и наставительно поднял палец Товстоногов. — Вы сделали правильный вывод!..
Утром позвонила Дина Шварц и сообщила, что о блоковской премьере сообщает всесоюзное радио и «Маяк», и добавила, как взволнованы ее гости, режиссеры документального кино Станукинас и Коган, и сам такой-то, и жена такого-то, и вдова того, который…
— Володя, скажу вам по секрету, Георгий Александрович жалел о том, что на нашем худсовете сказал о замене артиста Р. «Зря я это при всех и вообще… » Потом мы с ним обсуждали ваше индивидуальное свойство: стоит ввести дублера или сказать о такой возможности, и вы начинаете замечательно играть. Так было в «Дачниках», и вот в «Розе и Кресте» то же самое…
— Надо было дать сыграть принца Гарри, это было бы еще заметней, — сказал ненасытный Р., пользуясь случаем.
— Ну, вот, — сказала Дина, — все-то вам мало!..
{255} На другой день после премьеры Р. появился в театре часа в два и нос к носу столкнулся с Товстоноговым.
— Тянет на место преступления? — с видом заговорщика спросил мэтр.
— Тянет, — подыграл ему Р. и снова за свое: — Может быть, восстановим сцену Бертрана и Гаэтана?.. Ее вспоминают…
— Нет, не будем к этому возвращаться, — отбил Товстоногов. — Это утяжелит восприятие. Даже блоковеды не имеют претензий — ни Орлов, ни Максимов. Я цитирую Максимова буквально, у меня хорошая память: «Это — адекватно Блоку, хотя я не очень люблю эту пьесу…»
— Заблудовский нравится всем.
— Кстати, вчера он играл хуже, нажимал. Скажите ему, чтобы он вернулся к прежнему варианту. — Гога приехал в театр только что, Дины еще не было, и он позвал: — Зайдемте ко мне!
Такие моменты умные артисты подстерегают, как хищники, и никогда не пропускают. Воспользовавшись добрым расположением Мастера, они прямо говорят, что скучают по работе с ним и грубо просят хорошую роль. А глупые, в ожидании того же, начинают разговор широкого профиля и остаются с голодным брюхом. Так у Р. и вышло. Впрочем, он хотел не роли, а большего. Сначала спросил, хороша ли новая пьеса Гельмана.
— Сделана математически точно, — живо откликнулся Товстоногов. — Двое при всех… Так и называется — «Наедине со всеми». Тяжелый развод, но виноваты не столько они, сколько общество. Труднопроходимо.
— Но вам нравится?
— Да, он очень растет. Мне не понравилась только «Обратная связь», это был повтор. А «Мы, нижеподписавшиеся» и эта демонстрируют очень сильный рост. Только пропустят ли…
«Ясно, — подумал Р. — В пьесе одна мужская роль, проблема в разрешении начальства, играть, конечно, Лаврову».
— Колкер тоже вас увлекает? — Музыкальный вариант «Свадьбы Кречинского» шел в оперетте, Саша написал музыку к «Смерти Тарелкина», и об этом заговорили у нас. Розенцвейг ворчал: предвиделись хлопоты…
— Да. Музыка должна помочь проходимости. Вопрос в том же. У Дикого это сняли. У Фоменко был приличный спектакль. Вы не видели?.. Это был неплохой спектакль. Но через три-четыре представления его тоже сняли. А тут, я думаю, будет прочней. Но пока у меня совсем мало времени на «Оптимистическую». Сегодня это нельзя делать, как романтическую сказку. Я буду спорить с собой. — Он имел в виду свой знаменитый спектакль в Александринке, удостоенный Ленинской премии.
— Самое интересное — спорить с собой, — дипломатично заметил Р., хотя в этом споре ему участвовать не хотелось.
Прошла ли новая обида? Нет, утихла, но не прошла. Думал ли Р. об уходе? Думал. Но он подробно записал разговор, который потому и был таким открытым, что Мастер хотел сгладить нанесенную обиду. По ее горячим следам. Это Р. если и не чувствовал, то чуял.
И он спросил о шведской постановке. Съездив в Швецию еще летом, Гога рассказывал, что артисты были в отпуске, и некого было смотреть, но его катали на катере и подписали с ним контракт; в сентябре нужно было ехать в Стокгольм распределять роли. Но тут потребовался отклик на очередной партсъезд, {256} и Гога объявил «Оптимистическую». Обе работы пришлись на одно время, и возникла опасность платить неустойку шведам.
— Так постановка не отпала? — спросил Р.
— Нет, вы знаете, нет!.. Они заключили новый договор…
— И неустойку не взяли?
— Нет, нет! Я ведь тогда заболел, у меня было жуткое обострение язвы. Я попросил Министерство так и мотивировать, и сам позвонил директрисе театра. У меня с ней добрые отношения. Они перенесли на осень, и когда начнутся наши гастроли в Сибири, я приеду на открытие, а потом полечу в Швецию. Но я действительно был очень болен, — жалобно сказал он и добавил. — Конечно, если бы шведы узнали вторую причину, они могли бы разозлиться.
Теперь Р. знал обо всем из первых рук. Немного помолчали, и, закурив новую сигарету, Товстоногов спросил:
— А вы собираетесь продолжать работу в студии?
— Да. Параллельно с Блоком я поставил «Каменного гостя» и «Пир». Если бы студия жила под эгидой театра, у нее были бы другие перспективы.
— Мне это было бы не под силу, — сказал мэтр. — Слишком много всего.
— Я имел в виду формальную сторону, — открыл черные замыслы Р. — Мне всегда казалось, что у Мастера должны быть направления и студии, как когда-то во МХАТе. Это решало бы много вопросов, в том числе, занятость наших актеров. Студия пробует сложную, неосвоенную драматургию — Пушкин, Блок, Барри Корнуолл… Если бы я оставался у вас артистом, а студия превратилась в студию БДТ, мне хватило бы работы до конца жизни…
Р. шел ва-банк, и совершенно напрасно. Что такое студия при БДТ? Тот же «театр в театре». Стоило кому-то из его режиссеров набраться опыта, как Мастер начинал хлопотать о другом гнезде для птенца. Так было с Владимировым, Корогодским, Агамирзяном. Роза Сирота хотела получить для проб Малую сцену, и ей пришлось уйти…
Ответ Товстоногова был информативен и от острой темы уводил.
— Вы знаете, — сказал он, — Свиридов написал хорошую оперу, связанную с Пушкиным и уговаривал меня ее поставить.
Вообще-то говоря, Гога употребил другой глагол, более сильный, чем «уговаривал», и в тетрадке именно тот. Но одно дело клетчатый дневник и совсем иное — дольная проза. То, что в тетрадке — святая правда, в рассказе — глупая ложь. И, видит Бог, господа, сколько таких лечебных облаток пришлось нам глотать за долгую жизнь во имя законов прозы!..
— Свиридов — большой композитор, — сказал Р., скрывая горечь рухнувшей мечты, и добавил: — Гаврилин его обожает…
— Да, но я отказался, — сказал Мастер.
— Напрасно, — сказал Р. После хвалебного худсовета он все-таки обнаглел. — Вы же ставили оперы. Я бы с удовольствием вам помог, кое-что в Пушкине до меня иногда доходит…
— Я знаю, — сказал он. — Если разговор опять возникнет, я подумаю…
— А вы дадите мне возможность войти в вашу лабораторию? — спросил Р.
Такую форму практиковал Союз Театральных деятелей: за мастером закреплялась группа — человек пятнадцать или двадцать — и они «повышали свою квалификацию» при Гончарове, Ефремове, Любимове. Окончив «лабораторию», очередные режиссеры иногда становились главными. Так что, задав этот вопрос, {257} Р., с одной стороны, не скрывал амбиций, а с другой — заявлял о своей верности.
Товстоногов думал недолго.
— Поступайте к Эфросу, — сказал он. — Знаете, когда разбирают наши спэктакли, особенно исполнение ролей, и присутствует артист театра, это не очень удобно. Почему бы вам не поехать в Москву?.. Эфрос талантливый человек, сейчас он пересматривает свои взгляды, и это может быть интересно… А что вы собираетесь делать сейчас?
Вопрос означал, что Р. свободен и свободен в собственном выборе.
— Книжку о театре, — сказал он. — «Прошедший сезон или предлагаемые обстоятельства»… Иногда приятно посидеть за столом…
— Я вас понимаю, — одобрительно кивнул мэтр.
Отмечание блоковской премьеры вылилось во что-то благостно семейное, отчасти потому, что сели не в большом зеркальном верхнем буфете, а за кулисами, в «красном уголке» со сводчатыми потолками. И Гога смотрелся здесь не как сверкающий генерал, а как добрый папа, и Дина была тиха и несуетлива, и композитор Розенцвейг излучал сияние…
Не сиживали так, пожалуй, с тех пор, как не стало Лиды Курринен, заведующей реквизиторским цехом, прозванной «королевою». У нее собирались после рядового спектакля, скинувшись по «рваному». Уловив домашнюю атмосферу, молодой артист Валера Матвеев, высоченный и длиннолицый, похожий на молодого Пастернака, сказал, что за четыре года в театре, он в первый раз ощутил ту общность… Из которой… Которая… Ну, в общем, вы понимаете… Р. снова почувствовал опасность, но Товстоногов, как всякий гений и блестящий литературный герой, был прекрасен своей непредсказуемостью. Он поднял рюмку и глубоким задушевным голосом, заставившим всех замереть, сказал:
— Сегодня я хочу выпить за победу театра, победу, которая возникла не сама по себе. Личная инициатива одного человека стала нашим общим делом и принесла театру настоящую удачу, за которую я ему благодарен. Все-таки есть еще нечто такое, что заслуживает уважения, и, я бы сказал, подражания. Речь идет о воле — и он сделал цезуру…
Р. замер, как кролик…
Все застолье казалось оглушенным справедливостью, человечностью и величьем Г. А., а он все еще держал на весу мягкую руку с благородным голубым перстнем и наполненной рюмкой:
— Речь идет о воле Володи Р. Но не той воле, когда человек может давить другого или других, а о настоящей художественной воле. Он услышал на театральном худсовете нелегкое в свой актерский адрес. Другой бы распался и расслабился, а он собрал всю волю и сыграл лучше. И у спектакля успех, и у театра успех! Выпьем за него, — задушевно закончил он, и все так и сделали.
Здесь появились участники «Цены», окончившейся на большой сцене. После Гогиной речи, о которой им тут же доложили, взял слово Басик и опять-таки по дружбе сказал о том же Р., его режиссерски-педагогическом начале и т. д. За ним встала Валя Ковель и стала пересказывать содержание вчерашних выступлений на городском худсовете.
Потом говорили Дина Шварц, Изиль Заблудовский, Лена Алексеева. Пошли параллельные тосты за Кочергина, Розенцвейга, помрежа Витю Соколова, дебютантку Галю Волкову и так далее, пока Р., во избежание перекоса, не поднял {258} рюмку за Гогу, признавшись, как он боялся, что сцена боя отнимет много времени, а Мастер организовал ее за десять минут. И предложил всем выпить за «уроки Товстоногова».
И тут уже не только Р., но все испытали восторженный прилив любви и стали тянуться к мэтру и, по возможности, целовать, и Р. показалось, что Гога доволен, что хваленый инициатор не забывается и тактично расставляет верные акценты. Заговорили о театре в широком смысле.
Бас был в ударе и прекрасно рассказал, как, будучи в Москве, пошел к любимому МХАТу, а там — развал ремонта, даже святые стены обрушены; он проходит мимо кабинета Немировича, тот опустошен, поруган, только из незатянутого крана капает ржавая вода: «кап‑кап»…
Женя Чудаков стал вспоминать репетиции «Двух анекдотов», и то, как покойный Саша Вампилов дал ему дружеский совет на все времена:
— «Старик, не меняй мебель!..»
И опять вступил Гога и стал доверительно рассказывать случаи из своей жизни. Как он попал на обсуждение спектаклей Мейерхольда в день появление в «Правде» страшной статьи «Сумбур вместо музыки». И он, студентик с Трифоновки, сказал, что надо различать творческое следование Мейерхольду — мейерхольдовщину без кавычек и дурное подражание — «мейерхольдовщину» в кавычках. И про Таирова. Как накануне распада и закрытия его театра там оказался юный Гога, и речь зашла о совместной работе, и Гога отказался, а Таиров сказал: «Может быть, именно вас мне и надо». Но не мог же Гога быть у него «комиссаром». И про Всеволода Вишневского. Как тот вынимал пистолет, чтобы прекратить опасные проработки Юрия Олеши. И про Немировича-Данченко. Какой он был маленький и розовощекий, с седенькой бородкой и в ботинках детского размера. И во время войны, вывезенный из Москвы в Тбилиси с так называемым «золотым песком» — Качаловым, Тархановым, Климовым, — он репетировал «На всякого мудреца», сидел в детских ботиночках и гонял стариков. И Гога своими глазами видел, как Немирович заставил Качалова сорок раз подряд исполнять один и тот же выход…
— Выход без главного предлагаемого обстоятельства — всегда провал! — воодушевленно объяснял Мастер, и все чувствовали, что ему с нами хорошо, и ждали новых воспоминаний. Но тут он задумался и ушел в себя, очевидно, перебирая другие случаи и сцены, которых сегодня рассказывать не стал…
Фрагменты повести, напечатанной в кн.: Рецептер В. Э. Записки театрального отщепенца. — СПб., 2006. С. 64 – 128.
{259} Юрий Рыбаков
Фрагменты воспоминаний
Товстоногову Фурцева предлагала Художественный театр. Это была любимая мысль Фурцевой. Я спросил Георгия Александровича, почему он не соглашается на это вроде бы лестное предложение. Он мне ответил, что для того, чтобы МХАТ стал таким, каким он хочет его видеть, ему нужно лет пять. «А такого времени, — сказал он, — у меня уже нет». Это был год примерно 1972‑й. Это было еще до Ефремова[lxxviii]. Товстоногов был очень умный и расчетливый человек. Понимал, что переход во МХАТ — это не механическое дело. Там еще живы были корифеи, с ними возись еще. А здесь, в БДТ, было прочное, налаженное, отлаженное во всех частях, безусловное дело.