(Честным путем)
I
Александра Михайловна кончила фальцевать листы «Петербургского вестника». Она сравняла с боков стопку сфальцованных листов и устало облокотилась об нее.
За соседним верстаком Грунька Полякова, крупная девушка с пунцовыми губами и низким лбом, шила дефектные книги. Она не торопясь шила и посвистывала сквозь зубы, как будто не работала, а только старалась чем‑нибудь убить время: за шитье дефектных книг платят не сдельно, а поденно. Александра Михайловна искоса следила за Поляковой.
– Что это, какая вам всегда легкая работа! – не вытерпела она.
Полякова медленно повернула голову и небрежно оглядела Александру Михайловну.
– Я больная, у меня ревматизм в руках.
– Больная… – Александра Михайловна помолчала. – Вы, может быть, больная, зато вы есть одна. А у других, может, ребенок есть, его надо поить‑кормить.
– Как кому судьба.
– И вовсе судьба тут ни при чем. Дело тут от мастера зависит, а не от судьбы.
– От мастера? Что‑о вы?.. От какого‑такого мастера?
Полякова нарочно повысила голос. Мимо как раз проходил мастер Василий Матвеев. Он услышал вопрос Поляковой и внимательно покосился на них. Александра Михайловна поспешно отошла прочь.
На круглых часах над дверью мастерской пробило четыре. У бокового окна работала за верстаком приятельница Александры Михайловны, Таня Капитанова. Солнце светило в окно, Таня непрерывно наклонялась и выпрямлялась. Когда она наклонялась, ее голова с пушистыми золотыми волосами попадала в полосу света и как будто вся вспыхивала сиянием.
Александра Михайловна подошла и сказала:
– Пора чай пить.
– Сейчас кончу! – торопливо ответила Таня.
Устало понурившись, Александра Михайловна с удовольствием и завистью смотрела на ее работу. Таня была лучшею работницею мастерской. Захватив со стопки большой печатный лист, она сгибала его на папке, с неуловимою быстротою взглянув на номера, и проводила по сгибу костяшкою. Лист как будто сам собою сгибался, как только его касались тонкие пальцы Тани. При втором сгибе мелькал столбец цифр, при третьем – какая‑то картинка, сложенный лист летел влево, а в это время со стопки уже скользил на папку новый.
|
|
Таня сбросила с папки последний сфальцованный лист.
– Ну, пойдемте!
– Счастливая ты, Таня! – вздохнула Александра Михайловна.
В работе наступил перерыв. Девушки сидели кучками по четыре‑пять человек и пили чай. В раскрытые окна несло жаром июньского дня, запахом известки и масляной краски.
Александра Михайловна и Таня пили чай вместе с двумя другими работницами – вдовою переплетного подмастерья Фокиной и бедной пожилой девушкой Дарьей Петровной. Александра Михайловна, сгорбившись, сидела на табуретке, испытывая приятное ощущение отдыха. Она уж третий месяц работала в мастерской, но все еще при каждом перерыве ей хотелось отдыхать долго‑долго, без конца.
– Что за история такая! – задумчиво сказала она. – Все мне Васька Матвеев трудную работу дает. Напоила его кофеем, угостила, – думала, легче станет. Неделю давал шитье в прорезку, фальцовку на угол, а потом опять пошло по‑старому.
Фокина усмехнулась.
– А вы как же думали? Вы думали, угостили раз, и готово дело! У него положение: поставишь угощение, – будет тебе хорошая работа на неделю.
|
|
– Вот так‑так! – Александра Михайловна скорбно задумалась. – Что же это такое? Четыре человека их, мастеров. Вишневка, кофей, пирожки – рубль шестьдесят семь копеек мне обошлось. Четверть фунта кофею выпили, два фунта сахару съели, что съели, что по карманам себе напихали… Неужто мало им?
– А вы их одна, что ли, угощаете? – желчно возразила Фокина. – Раз‑то, другой, всякая угостит; кому же они трудную работу будут давать?
– Так ведь, господи, я не о том, что трудная! Пускай и трудную работу дают, а чтоб только правильно делали, не обижали людей.
Таня гордо сказала:
– А я вот никого ни разу не угощала! И не стану угощать, без них справлюсь.
– А я тебе, Танечка, вот что скажу, – медленно произнесла Дарья Петровна, – не гордися! Погордишься, милая, погордишься, а потом пожалеешь. Разорение тебе какое, что ли, мастера уважить? А сила у него большая.
– Как же это мне быть теперь? – в печальном недоумении спросила Александра Михайловна, – девять‑десять рублей заработаешь в месяц, что же это? Разве на такие деньги проживешь с ребенком?
– Вы вот что: попросите себе у Василия Матвеева приклейку, – посоветовала Дарья Петровна. – Вы уж третий месяц работаете, – вам давно пора приклейку давать. А это работа выгодная. Вон‑он Федька идет, может, он знает, спросите, есть ли сейчас приклейка.
У Дарьи Петровны было смиренное, желто‑бледное лицо, и она с ненужною угодливостью заглядывала в глаза тому, с кем говорила.
Александра Михайловна остановила проходившего броширанта и ласково спросила:
– Не знаешь, Федя, есть сейчас у мастера приклейка?
|
|
– Сколько угодно! «Русская поэзия», с портретами. Десять тысяч экземпляров.
В дверь заглянул из коридора переплетный подмастерье Ляхов. Он быстро вошел в комнату, схватил Федьку за плечо и грозно спросил:
– Тебе чего тут нужно?
– Чего… А вам чего? – с недоумением пробормотал Федька.
Ляхов поднес к его носу крепкий кулак.
– Я тебе, негодяй, все зубы твои повыбью!.. Пошел прочь, не сметь с Александрой Михайловной разговаривать!
– Эге! – Федька весело усмехнулся и, подняв брови, с любопытством метнул взгляд на Александру Михайловну.
– Господи, что же это такое! – воскликнула Александра Михайловна. – Василий Васильевич, вы с ума сошли, что ли?
– Я никакому мужчине не позволю говорить с Александрой Михайловной! Еще раз увижу тебя – изувечу! – крикнул Ляхов и свирепо выкатил глаза.
– Да что же это, господи! Василий Васильевич, я к хозяину пойду! Как вы смеете меня позорить?
– Так вот, помни!
Ляхов еще раз выразительно потряс кулаком перед носом пятившегося Федьки и, не глядя на Александру Михайловну, вышел. Улыбавшийся Федька в юмористическом ужасе продолжал пятиться к верстакам.
Александра Михайловна сидела красная и сконфуженная.
– Ну что же это такое, скажите, пожалуйста! Вот уж второй месяц не дает мне покою. Пристает везде, позорит, просто проходу никакого нету!.. И чего он ко мне привязался!
– Везде только про вас и говорит, такой бесстыдник! – сочувственно негодующе сказала Дарья Петровна. – Влюблен, говорит, не могу жить без нее. Это женатый‑то человек! Такой стыд!
– Намедни пришел к нам, – усмехнулась Фокина, – рассказывает про свою любовь, плачет, – спьяну, конечно. Если, говорит, Александра Михайловна меня не удовлетворит, я, говорит, как только листья осыпятся, повешусь в Петровском парке. «Чего же, – я говорю, – ждать. Это и теперь можно». – «Нет, говорит, когда листья осыпятся».
– А еще был друг покойнику Андрею Ивановичу! – укоризненно вздохнула Александра Михайловна, и чуть заметная самодовольная улыбка пробежала по ее губам.
Девушки кончили пить чай и принимались за работу. В огромной живой машине начинали шевелиться ее части, и вскоре она пошла в ход быстрым, ровным темпом.
Александра Михайловна вошла в комнату мастера. Василий Матвеев, высокий, грузный мужчина с мясистым лицом, наклонясь над верстаком, накалывал листы. Он оглядел Александру Михайловну своими косящими глазами и молча продолжал работать.
Александра Михайловна сказала:
– Василий Матвеев! Я работу кончила, дай мне приклейку!
Мастер продолжал молча накалывать.
– Василий Матвеев!
– Да подожди ты, видишь, занят я! – грубо огрызнулся он.
Александра Михайловна, стиснув зубы, смотрела на его красное, потное лицо. Три недели назад Василий Матвеев ущипнул ее в руку около плеча, и она сурово оттолкнула его. «Ишь, недотрога какая выискалась!» – ядовито заметил он и с тех пор стал во всем теснить. Только ту неделю, когда Александра Михайловна напоила его кофеем, он был немножко ласковее.
Василий Матвеев, не спеша, продолжал работать, Александра Михайловна сердито спросила:
– Скоро, что ли? Мне нет времени ждать.
– Приклейку, – проворчал мастер. – Тебе рано приклейку, напортишь.
– Нет, не рано. Приклейка через полтора месяца полагается, а я уж третий месяц работаю.
– Приклейку… Мастеру уважения не доказываешь, а тоже, приклейку ей давай… Что нынче с Грунькой говорила?
– Да что, Василий Матвеев, разве не правду я сказала? Одним все легкую работу даете, другим все трудную. А ведь жить‑то всем нужно.
– Нет сейчас приклейки, ступай! – оборвал Василий Матвеев.
Левая щека Александры Михайловны задергалась.
– Нет, есть приклейка, я знаю: «Русская поэзия»… Я к хозяину пойду.
Мастер молчал. Александра Михайловна решительно пошла к выходу.
– Там, в углу, – буркнул Василий Матвеев.
Она воротилась.
– Это вот?.. Какую картину взять?
– Пушкина портрет. Тысячу возьми, не больше.
– На какую страницу приклеивать?
– Да отстань ты, пожалуйста, не мешай!.. Пятьдесят шестая страница.
Александра Михайловна вышла. Внутри у нее кипело от злобы: десять минут ушло на переговоры, а он отлично знает, как дорого время при сдельной работе. Но ей было приятно, что она все‑таки добилась своего. Александра Михайловна распустила пачку портретов, смазала их клеем и принялась за работу.
Кругом стоял непрерывный шелест от сворачиваемых листов. Слышно было, как под полом стучал в переплетном отделении газомотор.
– Ишь ведьма‑то наша уезжать собирается! – сказала рядом Манька, бойкая девочка лет шестнадцати.
Гавриловна, худая старуха в грязной, отрепанной юбке, стояла у печки и с серьезным лицом стучала в нее костяшкою.
– Стучит, чтоб помело подавали! – засмеялась другая девочка, Дунька.
– Тара‑та‑там! Тара‑та‑там!.. Тара‑та‑та‑та‑там! – хрипло напевала полоумная Гавриловна, нелепо изогнув руки, и кружилась около печки на одном месте.
Манька спросила:
– Ты чего, тетенька, вертишься?
– Я, милая, молода была, много польку танцевала, все в одну сторону. Теперь раскручиваюсь… Тара‑та‑там! Тара‑та‑там!..
– Что это за безобразие! – сердито крикнула Фокина. – Работать мешает… Иди на место, слышишь ты!
– И вправду, что это! – сказала Александра Михайловна. – Работать нужно, а она развлекает. Ведь нельзя же, люди делом заняты!
Гавриловна молча стала к станку, поклонилась в пояс стопке листов и принялась фальцевать. Минуты две она молча работала, потом вдруг повернулась к Фокиной и громко крикнула:
– Черт тебя зашиби большим камнем! Белуга астраханская!
Девочки прыснули.
– Провались ты провалом, лопни твой живот! Чтоб к тебе ночью домовой на постель влез!
– Хо‑хо‑хо! – засмеялись броширанты.
Броширант Егорка крикнул:
– К ней самой, братцы, он каждую ночь лазает!
Гавриловна обрушилась бранью на него. Броширанты смеялись и изощрялись в ругательствах, поддразнивая Гавриловну. На каждую их сальность она отвечала еще большею сальностью. Это было состязание, и каждая сторона старалась превзойти другую. Девочки, радуясь перерыву в работе, слушали и смеялись.
К вечеру Александра Михайловна вклеила картины. Она сделала работу в два часа, за тысячу приклеек двадцать копеек – хорошо!.. Довольная, она понесла работу к мастеру.
Василий Матвеев раскрыл книжку, посмотрел и равнодушно сказал:
– Не на то место приклеила.
Александра Михайловна испуганно глядела на него.
– Как не на то? Ты же мне сам сказал, – на пятьдесят шестую страницу!
– Куда лицом вклеила, видишь? Я тебе говорил, что ты этого еще не можешь. «От Пушкина до Некрасова» – на эту сторону нужно было, к заглавию.
И он насмешливо смотрел косящими глазами, у которых нельзя было поймать взгляда. И Александре Михайловне казалось, – он потому и может быть так жесток, что его душа загорожена от людских глаз.
– Так ты бы мне так и сказал – к пятьдесят седьмой странице! – произнесла она обрывающимся голосом.
– Ну, ну, что я, глупее тебя, что ли? Говорил, нельзя тебе еще приклейку давать… Ступай, отклеивай.
Александра Михайловна, убитая, воротилась к верстаку; хотелось схватить, порвать всю работу, душили бессильные слезы: полдня уйдет на то, чтоб аккуратно отклеить картины и снова вклеить их на место.
Она вяло взяла в руки нож и принялась за отклейку.
II
Пробило восемь часов, мастерскую отперли. Александра Михайловна сунула опостылевшую работу под верстак и побрела домой.
Зина, семилетняя дочь Александры Михайловны, дремала на кровати.
– Вставай! – угрюмо сказала Александра Михайловна. – Картошку разогрела?
– Разогрела.
– Принеси.
Зина принесла из кухни разогретый жареный картофель, оставшийся от обеда. Придвинули столик к кровати, стали ужинать. Поели невкусного разогретого картофеля, потом стали пить чай. Зине Александра Михайловна намазывала на хлеб тонкий слой масла, сама ела хлеб без масла.
– Что это? – сурово спросила Александра Михайловна и взяла Зину за локоть. – Что это? Господи! Где это ты порвала?
Она дернула Зину к себе. Весь рукав ее платьица до самого плеча был разодран.
– Да что же это такое! Что ты, с собаками, что ли, грызлась?
Зина захныкала.
– Это мне Васька хозяйкин сделал!
– Васька хозяйкин? Ты тут балуешься, а я всю ночь сиди, рукав тебе зашивай?
Она схватила Зину за волосы и дернула. Зина отчаянно взвизгнула. Александра Михайловна трясла и таскала ее за волосы, а другою рукою изо всех сил била по платью и с радостью ощущала, что Зине, правда, больно, что ее тело вздрагивает и изгибается от боли.
– Ой! Ой!.. Мама!.. Мама!.. Ой!.. – испуганно выкрикивала Зина.
Александра Михайловна еще раз больно дернула ее за волосы и отпустила. Зина залилась плачем.
– Что? Будешь теперь помнить?
В комнату сходились жильцы. Девушка‑папиросница, нанимавшая от хозяйки кровать пополам с Александрой Михайловной, присела к столу и хлебала из горшочка разогретые щи. Жена тряпичника, худая, с бегающими, горящими глазами, расстилала на полу войлок для ребят. Старик‑кочегар сидел на своей койке и маслянисто‑черными руками прикладывал к слезящимся глазам примочку.
Александра Михайловна злорадно говорила:
– Ты думала, помер отец, так на тебя и управы не будет? Мама, дескать, добрая, она пожалеет… Нет, милая, я тебя тоже сумею укротить, ты у меня будешь знать! Ты бегаешь, балуешься, а мама твоя с утра до вечера работает; придет домой, хочется отдохнуть, а нет: сиди, платье тебе чини. Вот порви еще раз, ей‑богу, не стану зашивать! Ходи голая, пускай все смотрят. Что это, скажут, какая бесстыдница идет!..
Зина ныла и ела хлеб с маслом.
Поужинали скоро. Все укладывались спать. Из соседних комнат сквозь тонкие переборки доносился говор, слышалось звяканье посуды, громкая зевота. Папиросница разделась за занавескою и легла на постель к стене. Зина вытащила из‑под кровати тюфячок, расстелила его у столика и, свернувшись клубком, заснула. Улеглись и все остальные. Александра Михайловна угрюмо придвинула лампочку и стала зашивать разодранный рукав Зинина платья.
На душе было мрачно. Она шила и думала, и от всего, о чем думала, на душе становилось еще мрачнее. Шить ей было трудно: руки одеревенели от работы, глаза болели от постоянного вглядывания в номера страниц при фальцовке; по черному она ничего не видела, нитку ей вдела Зина. Это в двадцать‑то шесть лет! Что же будет дальше?.. И голова постоянно кружится, и в сердце болит, по утрам тяжелая, мутная тошнота…
В ушах все слышался шелест сворачиваемых листов и мерный стук газомотора под полом. Мысль обращалась на мастерскую, и Александре Михайловне представлялось, как все там быстро движется, торопится, старается, а над этой суетой тяжело лежит что‑то холодно‑жадное и равнодушное, и только оно одно имеет пользу от этой суеты; а что от нее им всем? Стараешься, выбиваешься из сил, а должаешь все больше, живешь, как нищая, совестно пройти мимо мелочной лавки, питаться приходится одною картошкою. И для чего тогда вся работа, все унижения, волнения? А уйти некуда. И дальше впереди будет то же. Попала она в темную яму, и нет из нее выхода. Нет и друзей, которые бы протянули руку.
Встало перед Александрой Михайловной конфузливое, белесое лицо эстонца‑слесаря Лестмана. Он был друг покойного Андрея Ивановича и первое время поддерживал ее деньгами. Но три недели назад Лестман неожиданно сделал ей предложение выйти за него замуж; Александра Михайловна отказала сразу, решительно, с неожиданною для нее самой быстротой; как будто тело ее вдруг возмутилось и, не дожидаясь ума, поспешно ответило: «Нет! нет!» До тех пор она словно не замечала, что этот участливый, тускло‑серый человек – мужчина, но когда он заговорил о любви, он вдруг стал ей противно‑чужд. Лестман перестал помогать Александре Михайловне, но каждую неделю, в субботу или воскресенье, приходил к ней и – скромный, застенчивый – сидел, пил чай и скучно разговаривал. Глаза его как будто закрылись и он перестал замечать ее нищету. И Александре Михайловне было странно, как это она раньше принимала от него деньги и не понимала, что ни с того ни с сего никто не станет давать их.
Кругом дышали, храпели и бормотали во сне люди. Комната медленно наполнялась удушливою, прелою вонью. Лампочка с надтреснутым стеклом тускло светила на наклоненную голову Александры Михайловны. За последние месяцы, после смерти Андрея Ивановича, она сильно похудела и похорошела: исчезла распиравшая ее полнота, на детски‑чистый лоб легла дума, лицо стало одухотворенным и серьезным.
Она шила, и мрачная тоска все тяжелее налегала на душу. Напрасно она старалась найти что‑нибудь, от чего бы встрепенулась душа и с ожиданием взглянула вперед. На что ни наталкивались мысли, все было черно и безнадежно… Завтра получка. Что ей придется получить? Рублей пять за две недели. Видно, нет другого выхода: придется смириться перед мастером, пойти на уступки; нужно будет почаще угощать его, чтоб давал работу получше… Негодяй подлый! Она со злобою вспомнила, как он насмешливо смотрел на нее косящими глазами, у которых нельзя было поймать взгляда. Знает свою силу!.. И от полученной обиды снова заныло в душе.
Александра Михайловна стала раздеваться. Еще сильнее пахло удушливою вонью, от нее мутилось в голове. Александра Михайловна отвернула одеяло, осторожно сдвинула к стене вытянувшуюся ногу папиросницы и легла. Она лежала и с тоскою чувствовала, что долго не заснет. От папиросницы пахло селедкою и застарелым, грязным потом; по зудящему телу ползали клопы, и в смутной полудремоте Александре Михайловне казалось – кто‑то тяжелый, липкий наваливается на нее, и давит грудь, и дышит в рот спертою вонью.
III
На следующий день после обеда Александра Михайловна, в накинутом на плечи большом платке, вошла в комнату мастера и приперла за собою дверь. Василий Матвеев, с деревянным лицом, молча следил за нею.
Александра Михайловна весело и приветливо заговорила:
– Вот, Василий Матвеев, у меня сегодня большой праздник, хочу тебя угостить!
Она достала из‑под платка полубутылку портвейна и завернутые в бумагу пять кондитерских пирожных.
Лицо Василия Матвеева смягчилось.
– Хорошее дело, хорошее дело! Не забываешь мастера. Другой раз и он тебе может пригодиться.
Он встал, покосился на припертую дверь и вдруг быстро наклонил к Александре Михайловне лицо с забегавшими глазами.
– Приходи нынче после работы, вместе винцо разопьем.
И Александра Михайловна почувствовала, как его жирная рука взяла ее под грудь.
– Ах ты, негодяй! – Она изо всей силы ударила его по руке. – Подлец ты этакий, как ты смеешь?!
Василий Матвеев отшатнулся.
– Что такое? В чем дело? – невинно и громко спросил он. – Что тебе нужно?
Звенящим от слез голосом Александра Михайловна кричала:
– Я честная женщина, а ты смеешь меня за перед хватать?
В косых глазах Матвеева еще бегал блудливый огонек, но лицо уже было сурово и холодно.
– Ты что, что ты тут скандалишь? – повысил он голос, наступая на Александру Михайловну. – Что это ты такое принесла мне? Ступай вон!
– Негодяй! Подлец! – Александра Михайловна вышла из комнаты.
Красная, с блестящими глазами, она быстро подошла к верстаку, спрятала бутылку и остановилась, неподвижно глядя на свою работу.
– Что это у вас там было? Чего это он? – с жадным любопытством спрашивала Манька.
– Не твое дело! – резко ответила Александра Михайловна, не поворачивая головы. Она кусала губы, чтоб сделать себе больно и не дать прорваться рыданиям.
Кругом стоял непрерывный шорох сворачиваемых листов, работа кипела, молчаливая и напряженная. С разбросанных по верстаку портретов смотрели курчавые Пушкины, все в пледах и с скрещенными руками, все с желчными, безучастными к происшедшему лицами.
– У‑у, милая моя! – раздалось в стороне.
Гавриловна приплясывала перед верстаком и горячо прижимала к груди только что сшитую большую веленевую книгу; потом она положила ее на четыре других, уже сшитых книги, отодвинула пачку и низко, в пояс, поклонилась ей и что‑то бормотала.
В мастерскую, в сопровождении Василия Матвеева, вошел хозяин Виктор Николаевич Семидалов. Девушки оставили работу и с любопытством следили за ним: было большою редкостью, когда хозяин заглядывал в брошировочную.
Оба прошли прямо к верстаку Александры Михайловны. Василий Матвеев разводил руками и говорил:
– Невозможно, Виктор Николаевич, углядеть! Такой народ, просто наказание! Вот, извольте сами посмотреть!
Он полез под верстак и вытащил вино.
– Изволите видеть?
Хозяин, мрачный, как туча, смотрел на Александру Михайловну.
– Скажите, пожалуйста, вы не знали, что спиртные напитки запрещается вносить сюда? Я принял вас в память вашего мужа, помогал вам, но это вовсе не значит, что вы у меня в мастерской можете делать, что, вам угодно.
Александра Михайловна, бледная, с сжатыми губами, молчала, опустив глаза.
– Я и не знал, что вы выпиваете! – с усмешкою прибавил хозяин. – Да еще какие напитки дорогие – портвейн! А я думал, вы нуждаетесь… Слушайте: в первый и последний раз я вас прощаю, но смотрите, если это повторится еще раз!
Он пренебрежительно оглядел ее и вышел. Прислонившись к соседнему верстаку, стоял вихрастый, курносый мастер над девушками переплетного отделения, Сугробов.
– Ты давно тут работаешь? – спросил он, когда хозяин и Матвеев вышли.
– Третий месяц, – машинально ответила Александра Михайловна.
– Ну, не выдержать тебе, – с состраданием произнес он. – Беги лучше прочь, погубишь себя!
И он пошел к себе вниз; Александра Михайловна неподвижно стояла перед верстаком. Подошли Дарья Петровна и Фокина. Дарья Петровна спросила:
– Что это он на вас? Ведь вино‑то вы ему купили. Что такое случилось?
– Так… Все равно…
– Мало, что ли, показалось ему?
Фокина испытующе взглянула на Александру Михайловну и усмехнулась.
– От такой красивенькой дамочки ему не портвейна нужно.
Дарья Петровна высоко подняла брови и украдкою бросила на Александру Михайловну быстрый взгляд.
– Вот мерзавец! – сочувственно вздохнула она.
У Александры Михайловны запрыгали губы.
– Уйду я отсюда!
Дарья Петровна помолчала.
– Куда уйти‑то? Вы думаете, лучше у других? А я вам скажу, может, еще хуже. Тут хоть хозяин добрый, не гонится за этим, а вон у Коникова, – там прямо иди к нему девушка в кабинет.
– Какого Коникова? Конюхов фамилия его, – поправила Фокина. – На пятнадцатой линии.
– Ай Конюхов? Ну, Конюхов, что ли.
Дарья Петровна опять помолчала, взглянула на Александру Михайловну и еще раз сочувственно вздохнула.
Александра Михайловна со странным чувством слушала их. То, что случилось, было неслыханно возмутительно. Все глаза должны были загореться, все души вспыхнуть негодованием. Между тем сочувствие было вялое, почти деланое, и от него было противно.
Она возвращалась домой глубоко одинокая. Была суббота. Фальцовщицы и подмастерья, с получкою в кармане, весело и торопливо расходились от ворот в разные стороны. Девушек поджидали у ворот кавалеры – писаря, литографы, наборщики. У всех были чуждые лица, все были заняты только собою, и Александре Михайловне казалось, – лица эти так же мало способны осветиться сочувствием к чужой беде, как безучастные лица бумажных Пушкиных.
Громко и весело разговаривая, Александру Михайловну обогнала кучка девочек‑подростков. Впереди, с лихим лицом, шла Манька. Под накинутым на плечи платком гибко колебался ее тонкий полудетский стан. У панели, рядом с ломовыми дрогами, на кучке старых рельсов спал ломовик. Манька громко крикнула:
– Дядя, зачем спишь?!
Девочки расхохотались.
Ломовик поднял взлохмаченную голову, молча поглядел девушке вслед и снова опустил голову на рельсы.
– Вот бы ему бабу здоровую подложить под бок, было бы ему тепло! – говорила Манька, быстро идя дальше. – Аа‑чхи!! – вдруг громко сделала она, как будто чихая, в лицо двум стоящим у панели парням.
Парни пустили ей вслед сальную остроту. Девочки со смехом свернули за угол.
«Какая все помойная яма!» – с тупым отвращением думала Александра Михайловна. И она вспомнила, как хорошо и чисто жилось ей, когда был жив Андрей Иванович.
Спускались белые сумерки. У ренскового погреба, кого‑то поджидая, стояла Таня, оживленная и веселая, со своими золотящимися, пушистыми волосами. Из погреба вышел красивый, статный гвардейский матрос. Таня взяла его под руку.
– Вот что: килек не надо, будет селедка. Лучше винограду купим.
Моряк поклонился Александре Михайловне. Это был жених Тани, Журавлев. Они пошли под руку через улицу к колониальному магазину. Александра Михайловна смотрела вслед, смотрела, как они тесно прижимались друг к другу, и еще сильнее чувствовала свое одиночество.
IV
Назавтра, в воскресенье, Александра Михайловна лежала под вечер на кровати. Ей теперь вообще хотелось много лежать, а вчера она к тому же заснула, когда уже рассвело; в соседней комнате пьяные водопроводчики подрались с сапожником, били его долго и жестоко; залитого кровью, с мотающейся, бесчувственною головою, сапожника свезли в больницу, а водопроводчиков отвели в участок. Потом воротился домой тряпичник, тоже пьяный, и стал бить свою жену; она ругалась и как будто нарочно задирала его, а он бил ее еще жесточе.
В комнате никого не было. Взрослые разошлись, дети играли на дворе.
Громкий голос спросил в коридоре:
– Здесь Колосова живет, Александра Михайловна?.. Эй, есть кто тут?
Александра Михайловна поспешно поднялась с постели, застегивая на груди кофточку. В комнату вошел Ляхов, с тросточкой в руке.
– Здравствуйте!.. Вот так квартира – нигде никого нет!
Александра Михайловна холодно ответила:
– Здравствуйте!
– Моя жена не у вас?
– Нет тут вашей жены.
– Нету… Гм!
Ляхов сел на качавшийся стул и, играя тросточкою, внимательно оглядывал обстановку.
– Ваш покойный муж был глуп, – неожиданно сказал он.
Александра Михайловна заволновалась.
– Василий Васильевич, если по‑хорошему пришли, то так, а нет, то лучше ступайте отсюда!
– Он был глуп. Он вас не умел ценить. Если бы он был немножко поумнее, он бы вас холил, на руках носил бы. Он бы понимал, какая у него хорошая жена. А он вас только обижал.
Ляхов странными, что‑то таящими в себе глазами оглядывал Александру Михайловну, и она, волнуясь, сама того не замечая, оправляла юбку и нащупывала пальцами, все ли пуговицы застегнуты на груди.
– Бросьте мастерскую, приходите ко мне жить, – продолжал Ляхов и придвинулся со стулом к кровати. – Я вам буду платить каждый месяц тридцать два рубля. Катьку прогоню, дам ей отдельный паспорт. Я без вас не могу жить.
Александра Михайловна, все больше волнуясь, встала и подошла к окну.
– Я не понимаю, Василий Васильевич, как вам не стыдно это говорить! Ведь вы были друг Андрею Ивановичу, он вас любил…
– Он был подлец, завистник! Он меня нарочно перед смертью женил на Катьке, по злобе, чтоб вы мне не достались.
Александра Михайловна засмеялась.
– Неужели? Скажите, пожалуйста!.. Мы ее, кажется, напротив, – отговаривали идти за вас.
– Я для того только и в больницу ходил к Колосову, чтоб посмотреть, скоро ли он сдохнет, – вызывающе сказал Ляхов.
– Василий Васильевич, уходите отсюда вон. Я вас не желаю слушать!
– Зачем вы к окну ушли?
Ляхов тяжело дышал, с тем же странным, готовящимся к чему‑то лицом. Он встал и подошел. От него пахло коньяком. Александра Михайловна старалась подавить вдруг охватившую ее дрожь. Ляхов, бледный и насторожившийся, с бегающими глазами, стоял, загораживая ей дорогу от окна. Задыхаясь, она поспешно заговорила:
– Василий Васильевич, что же это будет? Раньше в мастерской и на улице не давали мне проходу, а теперь уж на квартиру ко мне приходите? Сами подумайте, разве же так можно!
– Я вам сказал, что я вас люблю. А что раз сказал, от того уж никогда не отступлюсь. Все равно, вы мне достанетесь, покою вам не будет… Я своего добьюсь…
Ляхов теперь тоже задыхался. Крепкий, с мускулистым затылком, он смотрел в лицо Александре Михайловне замутившимися, тупо‑беспощадными, как у зверя, глазами. И Александра Михайловна поняла, – от этой животной, жестокой силы ей не защититься ни убеждениями, ни мольбами.
В дверях показался высокий, широкоплечий Лестман. Он снял с головы котелок и застенчиво приглаживал ладонью белесые волосы.
– Иван Карлыч, здравствуйте! – громко сказала Александра Михайловна и с неестественным оживлением пошла к нему навстречу мимо Ляхова.
Ляхов обернулся. Глаза его насмешливо вспыхнули.
– А‑а, явленые мощи! Что так долго не являлись? Тебя уж тут заждались. С утра ждут, – что это милый не приходит?.. Местечко, значит, занято! Та‑ак!..
Он засмеялся, надел шляпу и, не прощаясь, вышел…
Александра Михайловна радушно говорила:
– Садитесь, Иван Карлыч! Сейчас будем чай пить!
Она все еще не могла справиться с бившею ее дрожью. Лестман с недоумением следил за нею.
– Такой нахал этот Ляхов, просто я не понимаю! – сказала она. – С самого того времени, как Андрей Иванович помер, не дает мне нигде проходу. В мастерской пристает, на улице, на квартире вот… И придумать не могу, как мне от него отделаться!
Лестман покачал головою.
– Он всегда был нахал. Это не было корошо, что ваш муж уж давно его не прогонял.
Александра Михайловна сходила за кипятком, заварила чай. Лестман молча стал пить. От его приглаженных, словно полинявших волос, от плоского лица с редкою бородкою несло безнадежно трезвою скукою.
– Что это у вас, Иван Карлыч, рука завязана? – спросила Александра Михайловна.
– Это я себе руку зарезал на работе… Фельдшер посыпал каким‑то пульвером[39], и еще больше заболела. Только я понял, что фельдшер неправильно сделает. «Нет, – я думаю, – надо не так». Взял спермацетной мази, снапса[40]и вазелина, сделал мазь, положил на тряпку, и все сделалось сторовое. Теперь уже можно работать, а раньше эту целую неделю и не работал.
– А у вас как, платят, когда заболеешь?
– Если доктор записку дает, тогда платят семьдесят пять копеек за каждый день. У нас доктор очень добрый, всем дает, а только я не хотел брать. Мастер всегда сердится за это. Лучше же я не буду брать, тогда он мне будет давать хорошую работу.
Александра Михайловна вздохнула.
– Видно, везде мастера обижают рабочего человека!
– А вам и теперь всегда дают плохую работу? – осторожно спросил Лестман.
– Плохую. Так теснит мастер, просто я не знаю. Уж думаю, не перейти ли в другую мастерскую.
Лестман медленно мигнул, и в белесых глазах проползло что‑то. Александра Михайловна прикусила губу и замолчала. Ей стало ясно: да, он ждет, чтобы она совсем запуталась и чтоб тогда пошла к нему. И ей вдруг представилось: где‑нибудь в темной глубине моря сидит большая, лупоглазая рыба и разевает широкий рот и ждет, когда подплывет мелкая рыбешка, чтоб слопать ее.
– Вы сколько же теперь саработаете? – осторожно выпытывал Лестман.
Александра Михайловна стала врать.
– Да зарабатываю собственно ничего. Двадцать рублей, когда постараешься, – двадцать пять. Жить можно, ничего, а только все‑таки обидно, – зачем они неправильно поступают!
Она низко наклонилась над чашкою, чтоб Лестман не видел ее лица, а сама думала: «Всем, всем им нужно одного – женского мяса: душу чужую по дороге съедят, только бы добраться до него…» Она резко и неохотно стала отвечать на вопросы Лестмана, но он этого не замечал. Помолчит, выпьет стакан чаю и расскажет, как он в Тапсе собирал муравьиные яйца для соловьев.
– Нужно взять две ольховые палочки, сдирать с них козицу и в воскресенье утром положить крестом на муравьиную кучу. Все муравьи уйдут. Можно эти яйца продавать, фунт стоит восемьдесят пять копеек.
И опять молчит.
Наконец он встал уходить. Александра Михайловна проводила его до выхода, воротилась и села к окну. Смутные мысли тупо шевелились в мозгу. Она не старалась их поймать и с угрюмою, бездумною сосредоточенностью смотрела в окно. Темнело.
В комнату сходились жильцы, за перегородкою пьяные водопроводчики играли на гармонике. Александра Михайловна надела на голову платочек и вышла на улицу.
В сумерках по панели проспекта двигалась праздничная толпа, конки, звеня и лязгая, черными громадами катились к мосту. Проходили мужчины – в картузах, фуражках, шляпах. У всех были животные, скрыто похотливые и беспощадные в своей похотливости лица. Толпа двигалась, одни лица сменялись другими, и за всеми ими таилась та же прячущаяся до случая, не знающая пощады мысль о женском мясе.
Александра Михайловна свернула в боковую улицу. Здесь было тише. Еще сильнее, чем всегда, она ощущала в теле что‑то тоскливо сосущее; чего‑то хотелось, что‑то было нужно, а что, – Александра Михайловна не могла определить. И она думала, от чего это постоянное чувство, – от голода ли, от не дававших покоя дум, или оттого, что жить так скучно и скверно? На углу тускло светил фонарь над вывескою трактира.
Стыдясь самой себя, Александра Михайловна подумала: «Зайти разве, выпить?»
Она постояла, внимательно огляделась по сторонам и тихонько скользнула в дверь.
Народу в трактире было немного. За средним столом, под лампой‑молнией, три парня‑штукатура пили чай и водку, у окна сидела за пивом пожилая, крупная женщина с черными бровями. Александра Михайловна пробралась в угол и спросила водки.
Молодой штукатур, с пухлым лицом и большим, как у рыбы, ртом, обнимал своего соседа и целовался с ним.
– Пущай же об нас люди говорят, что мы худо поступаем!.. Пущай. Один истинный бог над нами! Алешка, верно я сказал?.. Ярославец, еще бутылочку!
– Ваня! Будет, не надо!
– Ну, «будет»!
– Не надо!
– Эй, еще бутылочку!
– Ваня, не рассчитывай!
Чернобровая женщина, держа кружку за ручку, с враждебным вниманием слушала их.
Половой поставил перед Александрой Михайловной графинчик, она налила рюмку и выпила. Водка захватила горло, обожгла желудок и приятным теплом разлилась по жилам. Как будто сразу во всем теле что‑то подправилось, понурая спина выпрямилась и стало исчезать обычное ощущение, что чего‑то не хватает.
– Нет, не буду больше пить! – решительно произнес Алешка. Он взял с соседнего стола «Петербургский листок», хотел было начать читать и положил назад на стол. – Не стоит браться! – сказал он.
Чернобровая женщина, все так же враждебно глядя на него, громко спросила:
– Почему не стоит браться за литературу? Литература издается для просвещения! В ней пишут сотрудники, умные люди! Как же это за нее не стоит браться?