Тень умершей держит меня посильнее живой.
Роза уже ждала меня у входа в книжный магазин «Цзифэн» на станции метро «Шэньси Наньлу». Роза была вся в белом, она издали помахала мне рукой. Я пришел с пустыми руками и, сконфузившись, смущенно улыбнулся ей. Мы вышли из метро и пошли на восток.
– Куда пойдем, Роза? – спросил я.
– Давай просто погуляем. Я люблю гулять по городу, – улыбнулась она в ответ.
Мы шли молча. И тут я опомнился. Я же хотел расспросить ее, хотя понимал, что говорить сегодня об этом не следует вообще. Но меня просто подмывало разузнать хоть что-нибудь, и я спросил:
– Ты знаешь, что доктор Мо умер?
– Уже знаю.
– А ты нашла новую работу?
– Я отправила резюме в одну сетевую компанию. Хотя не уверена, что они возьмут меня.
– Желаю удачи.
– Спасибо.
У входа в кинотеатр «Готай» стояла девочка-цветочница. Роза купила у нее букет белых роз. Я очень пожалел, что не сделал этого раньше, а теперь дошло до того, что Роза сама себе покупает цветы.
– Люблю розы. – С этими словами Роза сунула цветы мне в руки.
Я подумал, что должен помочь ей нести букет, но она сказала:
– Это тебе.
– Ты даришь мне цветы?!
Она засмеялась и подмигнула в ответ.
Какой стыд! Я тут же стал отказываться. В мечтах мужчины обычно воображают себя отчаянными ловеласами, но, положа руку на сердце, я сознавал: у меня с Розой – никаких перспектив. Мы шли рядышком, точь-в-точь как влюбленная парочка. Сейчас меня отделяло от Розы сантиметров двадцать – совсем не так, как тогда под зонтом. Несколько встречных прохожих даже умудрились протиснуться между нами, поэтому Роза придвинулась ближе ко мне.
В этот вечер было ветрено. Порывы ветра раздували длинные волосы девушки, они ласкали мои щеки, и я опять ощутил знакомый аромат.
Наконец я не выдержал и осторожно спросил:
– Роза, как называются твои духи?
– Духи? Я не пользуюсь духами.
– Ну…
– Ты чувствуешь какой-то запах?
– Нет, я чувствую удивительный аромат, который исходит от тебя.
– Не знаю, с этим странным ароматом я родилась. Врачи сначала даже говорили, что у меня какая-нибудь болезнь.
– Да, заболеть такой болезнью – наверное, настоящее счастье, – сказал я.
Я замолчал. Но не потому, что мне нечего было сказать. В моей душе возникла тень другой девушки. Нет, не Хуан Юнь. Я был знаком с той девушкой много лет назад, но ее удивительный аромат по-прежнему преследовал меня. Я горестно опустил голову.
– Что с тобой? – встревожилась Роза.
– Нет, ничего.
Мы молча дошли до парка Сяньцзун-линь. В парке везде, куда ни бросишь взгляд, бродили пары. Влюбленные шли, тесно прижавшись друг к другу. Людей было столько, что в кафе с трудом нашлись свободные места. Наконец мы уселись в кресла, спинки которых были оплетены декоративными веревками.
Я пристально посмотрел на Розу.
– Почему ты так странно смотришь на меня? Мне даже неловко, – сказала она, приблизив ко мне лицо. – Я испачкалась или у меня появились веснушки?
– Нет-нет, я просто задумался.
– О чем задумался? Скажи.
– О том, что случилось недавно.
– А что недавно случилось? Это как-то касается меня?
– Нет, Роза, тебя это не касается. Ужасная гадость, тебе лучше ничего не знать. – Я решил не вовлекать ее в наше расследование и продолжил: – Давай лучше поговорим о другом. Например, о твоем прошлом.
– О моем прошлом? Тут нет ничего интересного. Я такая же, как все девушки здесь. – Она огляделась по сторонам.
– А твои родители? Почему они с тобой не живут?
– Они умерли, – спокойно ответила она.
– Прости.
Какой же я нескладный! Цветы не купил, теперь так бестактно ляпнул… Нет, никакая девушка никогда не полюбит меня.
– Ничего. Все люди рано или поздно умирают. Какая разница, когда. Лишь бы не мучиться. Что у двадцатилетних, что у семидесятилетних – жизнь одна. Бывает, человек прожил очень длинную жизнь, а поздравить его не с чем, потому что он не жил, а долго-долго мучился. Если младенец умер, даже не успев заплакать, может быть, это не так уж плохо для него. Кто знает, какие страдания ждали его в будущем. Ну, тебе этого не понять.
Она допила чай и начала раскачиваться в кресле, натягивая веревки, как на корейских качелях.
– Роза, расскажи о себе еще что-нибудь.
– Если тебе и правда интересно, хочешь, я изложу мою жизненную теорию? Человеческая жизнь измеряется не временем. Знаешь, человек, умерший в двадцать лет, не обязательно прожил меньше, чем тот, кто умер в семьдесят. В некотором смысле жизнь можно продлевать бесконечно. Например, мои родители вечно живы в моей душе. Я постоянно помню о них, и в этом смысле они живы. Но это только крошечная, малюсенькая часть жизни, а больше и важнее – это независимое бытие вне сознания других людей. Ход времени традиционно принято считать прямолинейным, но если судить о нем с точки зрения космологии, время способно искривляться, пространство тоже способно искривляться, как в черной дыре. Не надо полагать, что черная дыра – это что-то неимоверно далекое от нас. Может быть, черная дыра здесь – совсем рядом с нами. А может быть, я сама и есть черная дыра. Да нет, я пошутила.
С сомнением покачав головой, я спросил:
– Не понимаю, Роза, ты ведь изучала вычислительную технику. Чего же ты в астрономию подалась?
– Это не астрономия, а философия. В университете, кроме своей специальности, я прослушала курс философии. Меня очень интересуют такие категории, как пространство и время. Ну, хватит об этом.
Она говорила и продолжала качаться, ее лицо то приближалось ко мне, то отдалялось, я видел ее то ясно, то смутно, меня вдруг охватила странная сонливость. Я положил голову на край стола и стал смотреть в окно на ночную улицу. Там толпилось множество людей. В свете цветных неоновых огней весело смеялись красные парни и зеленые девушки, а я смотрел на них, и сонливость все сильнее сковывала меня. В оконном стекле отражалось лицо Розы, оно тоже раскачивалось как маятник больших напольных часов.
Она раскачивалась так равномерно, что мои веки начали двигаться в такт ее движениям. Ее лицо приближалось – я открывал глаза, оно отдалялось – мои веки опускались. А глаза самой Розы были широко открыты, они в упор смотрели на меня и ярко блестели в полутемном зале кафе. В какой-то момент я перестал видеть ее лицо – остались только глаза и ничего более.
Сознание отключилось. Я долго пролежал так, механически закрывая и открывая глаза. Наконец мне почудилось, что Роза протянула руку и нежно коснулась меня.
– Ты не заболел?
Девушка помогла мне подняться. Я ухватился за нее и встал, но смог только слабо перебирать ногами. Так, буквально повиснув на Розе, я потащился к выходу из парка Сяньцзун-линь. Роза остановила такси и спросила:
– Где ты живешь?
Наверное, я что-то ответил, потому что такси куда-то повезло меня. Роза поехала со мной. Прядки ее волос снова ласкали мое лицо, их острые кончики покалывали мне уголки глаз, было немножко больно, но я не мог сказать ни слова, не мог даже пошевелить пальцем: мои глаза были словно заморожены, и нос тоже, а все из-за знакомого аромата ее тела.
Такси остановилось. Роза помогла мне выйти из машины и повела по лестнице. Я с трудом нащупал в кармане ключи и открыл дверь. Роза практически внесла меня внутрь, уложила на софу и даже накрыла одеялом. Потом она тихо, не говоря ни слова, ушла.
Мои глаза все еще продолжали то открываться, то закрываться, совершая равномерные движения, заданные мне маятником Розиного лица. Открыл – закрыл, светло – темно. Наконец мои глаза закрылись и больше не открывались.
ПЯТНАДЦАТОЕ ФЕВРААЯ
Утром я проснулся, лежа одетым под одеялом, в руке у меня был букет белых роз. Ну и видок у меня! Приняв душ, я постепенно пришел в себя.
В моем доме никогда не было вазы для цветов, так что пришлось поставить розы в высокий стакан, в котором я держу зубную щетку. Просто кич какой-то.
Я мучительно пытался припомнить хоть какие-то подробности вчерашнего вечера. Лицо Розы, аромат ее тела. Этот аромат так беспокоил меня, что я опять вспомнил совсем другую девушку.
Сянсян – это значит «аромат».
Я называл ее Сянсян.
Лицом Роза очень похоже на нее, только Роза старше.
Когда я в первый раз увидел Розу, то вспомнил Сянсян, вспомнил ее лицо, ощутил ее аромат.
Я называл ее Сянсян, потому что она от рождения обладала удивительным природным ароматом. От ее тела исходил приятный запах.
Готов поклясться, что своим носом я смог бы учуять и найти Сянсян среди десятитысячной толпы.
Но это совершенно невозможно – Сянсян умерла.
Ей было только восемнадцать лет.
Я помню ее.
В то лето стояла ужасная жара. Сухой палящий зной окутал весь Шанхай, будто нас всех переселили в пустыню. Даже прохлада домов не защищала от жары. Мы с Сянсян училась в одной группе в институте. В нашей компании было человек десять. Однажды мы все, кроме Линь Шу, отправились отдохнуть в деревеньку провинции Цзянсу, расположенную на берегу моря. Все надеялись, что там, у моря, будет легче переносить жару. Мы предполагали пробыть там дня три.
После изнуряющей пятичасовой езды на загородном автобусе мы вышли на берег моря и попали в бескрайние камышовые заросли. Там были большая лагуна и илистое болото, сплошь заросшее зеленым камышом. Эти заросли занимали, наверное, несколько тысяч му.[5]Стоило только забраться в камыши, и чаща так надежно скрывала тебя, что уже никому и не найти. Мы обнаружили в зарослях камыша пятачок сухой земли и поставили там две большие палатки – одну для нас, другую для девчонок.
Кто умел плавать, тут же побежали купаться в лагуне с кристально-чистой водой, а такие, как я, кто не умел плавать, стали с берега ловить рыбу и раков. Здесь было много раков. Конечно, то были не большие омары, а местная мелочь, но водились они в лагуне в огромном количестве. К вечеру мы, наловив раков, сварили их в большом котле, который привезли с собой. Они показались нам гораздо вкуснее омаров, приготовленных в ресторане.
В первый день не случилось ничего.
На второй день вечером я долго ворочался в палатке и никак не мог уснуть. Наконец мне надоело лежать без сна, и я вылез из палатки. Из зеленых зарослей камыша тянуло свежим ветерком, мне захотелось попасть туда – в прохладу. Я снял сандалии и босиком зашлепал по влажной земле, раздвигая густой камыш; тонкие стебли легонько хлестали меня по лицу. Я чувствовал себя невидимкой, поглощенным камышовой чащей. Вокруг колышутся на ветру стены камышей, а высоко вверху – крохотный кусочек темно-синего неба. Небо синее, как вода, но без ряби и волн, а посреди этой синевы медленно плывет круглая полная луна.
Я пошел вдоль маленького ручейка, все так же раздвигая камыши руками. Русло ручья прихотливо извивалось, а я все шагал вдоль него, пока наконец не вышел к маленькому озерцу. Вдруг я услышал всплеск и в свете луны увидел, что здесь кто-то купается.
Одновременно я почувствовал удивительный аромат.
Сквозь камыши я разглядел в воде голову и блестящие мокрые плечи. Я затаился в зарослях, с трудом сдерживая прерывистое дыхание. По воде метались длинные волосы, в сверкающих брызгах мелькали руки и ноги. Девушка купалась так долго, что у меня затекли ноги от неподвижного стояния. Наконец она стала медленно выходить из воды. Сначала я увидел голенькую спинку с маленькими выступающими лопатками, потом показались ее талия, бедра, и вот все ее тело открылось полностью, без остатка, словно она сбросила с себя панцирь. В свете луны мокрая кожа серебрилась нежными бликами.
Я увидел ее лицо.
– Сянсян…
Хотя ей было только восемнадцать, лицо и фигура Сянсян были как у взрослой женщины.
Она оделась, скрыв от меня свои прелести. Потом тихо, но твердо сказала:
– Выходи.
У меня, прятавшегося в камышах, загорелось лицо. Я долго мялся и переминался с ноги на ногу, но потом медленно вышел. Что ей сказать, я не знал. Сердце бешено колотилось. Я ужасно испугался. Вдруг она обвинит меня в посягательстве на дурное дело.
– Прости, я только сейчас пришел. Ничего не видел. – Мне хотелось оправдаться, это вышло очень неуклюже. У меня же не было при себе трехсот лянов серебра, и я не мог заплатить пени за нагую женщину.[6]
– Ты подглядывал. Ты все видел. – Сянсян подошла ко мне вплотную. Мне в нос так и ударил аромат ее тела.
– Я нечаянно, – сказал я в ответ и попятился.
– Не бойся, – вдруг рассмеялась она. Смех Сянсян звонко прокатился по колышущимся на ветру камышам, и мне даже показалось, что ей ответило эхо.
– Сянсян, ты правда не сердишься на меня?
– Не знаю, почему ты пришел именно сюда, но я не думаю, что ты затеял дурное дело. Не такой ты человек. – Сянсян уселась на землю, вытянув босые ноги, и предложила мне сесть рядом.
Поколебавшись, я сел, но не рядом, а поодаль. Мы помолчали. Я не знал, что сказать.
– Расскажи что-нибудь, – подбодрила она меня.
– Ну… – Я вообще неразговорчивый, а сейчас, рядом с ней, когда от аромата ее тела у меня кружилась голова… Словом, я так и сидел – дурак дураком.
– Тебе тоже не спалось? Я кивнул.
– Вот и я никак не могла заснуть. – Вдруг она вскинула руку, призывая к тишине. – Слушай.
Вокруг стояла полная тишина, даже ветер стих.
– А чего слушать-то?
– Тсс… Вот опять. Слышишь?
– Ничего не слышу, а слух у меня вроде бы чуткий.
– Да, верно, уже не слышно. Тот человек ушел.
– Что за человек? Кто ушел?
– Ты ничего не слышал? Звук шаркающих сандалий? Так ясно: шлеп-шлеп-шлеп. Шаги по сухой глине… Я слышала их очень четко. Почему ты не слышал такой ясный звук? – От удивления она широко раскрыла глаза.
Почему-то мне стало страшно. Кто мог быть там, в зарослях?
Опять поднялся ветер, закачались камыши. Я вскочил на ноги, осмотрелся вокруг. Нет, здесь никого нет! Откуда тут взяться звуку шагов? Я решил пойти в заросли камыша и проверить.
– Не ходи, – остановила меня Сянсян. – Я днем слышала от местных, что много лет назад в этом озерце утопилась девушка, которую во время культурной революции сослали из города на поселение в деревню. Они рассказали, что с тех пор здесь, на берегу, слышен звук шагов. Она бросилась в воду прямо в одежде, поэтому и слышен звук шаркающих сандалий.
– Почему же я ничего не слышал? – Мое сердце быстро забилось.
– Деревенские говорят, что обычно она бродит бесшумно, но уж если кто-то услышал ее шаги, то непременно скоро умрет.
Сянсян рассказывала все это каким-то нарочито глухим, «замогильным» голосом, как в детстве, когда пугают друг друга страшилками.
Я понял, что она шутит, и рассмеялся:
– Ерунда, не верь ты этим деревенским россказням.
– А я и не верю, это я тебя пугаю! – засмеялась Сянсян. – Только я и вправду слышала чьи-то шаги, – растерянно сказала она после короткой паузы.
– Давай вернемся. – Я разволновался по-настоящему.
Раздвигая камыши, мы пошли вдоль ручья к нашим палаткам. Вдруг Сянсян резко остановилась и подняла голову, вглядываясь в темно-синее небо.
– Опять что-то не так? – спросил я.
– Как красиво! – Вся ее тоненькая фигурка тянулась вверх. Сянсян любовалась ночным небом.
– Что красиво-то?
– Звезды падают. Я только что видела, как упала звезда. Пролетела прямо над моей головой. – Она была в полном восторге.
– Фантазерка. – Я тоже посмотрел на небо: никакие звезды никуда не падали – все были на своих местах.
Наконец мы вернулись в лагерь и разошлись по своим палаткам.
Той ночью мне приснилась городская интеллигентная девушка с двумя косичками, обутая в сандалии.
На следующее утро я только вылез из палатки, как сразу увидел Сянсян. Она улыбнулась мне, и я улыбнулся в ответ.
Потом все собрались идти купаться на море. Я не умел плавать, но тоже пошел, а когда вернулся, Сянсян нигде не было. На море она с нами не пошла. Мы стали ее искать, но так и не нашли до самого вечера. Все разволновались, а девчонки даже расплакались.
Мы одолжили у местных керосиновую лампу и электрический фонарик и продолжили поиски в темноте.
Вспомнив, где мы встретились вчера ночью, я повел ребят к тому озерцу. Возможно, Сянсян опять ушла купаться сюда? Когда мы наконец пришли, луч электрического фонарика осветил гладкую поверхность озера, и в его слабом свете я увидел в воде что-то. Дурное предчувствие охватило меня. Я бросился на берег и почувствовал сильный аромат.
В воде было тело Сянсян.
Несколько ребят прыгнули в воду и вытащили тело.
Сянсян была мертва.
Она спокойно лежала в траве, глаза ее были закрыты, как у спящей красавицы. А ведь только вчера вечером она пугала меня рассказом о погибшей здесь девушке. Мне вспомнились ее слова, и я зарыдал.
Тело Сянсян унесли на носилках, я остался один на берегу. Вечер был тихий. Мне страстно захотелось услышать звук тех шагов. Но вокруг была тишина.
В протоколе о вскрытии Сянсян сообщалось, что она утонула в илистой воде. Но ведь Сянсян плавала лучше всех, и никто не мог понять, как это случилось. По закону останки Сянсян должны были кремировать на месте, и мы все приняли участие в траурной церемонии. Когда подошла моя очередь, я склонился к стеклянному гробу и посмотрел на Сянсян, покоящуюся внутри. И мне снова почудился ее нежный аромат.
Сянсян, Сянсян, Сянсян…
Я тосковал о ней.
Моим самым страстным желанием было, чтобы время обратилось вспять и позволило ей вновь стать живой.
Но такое невозможно.
Ежегодно в дни поминовения усопших – в праздник Цинмин и в день зимнего солнцестояния – я прихожу на ее могилу и приношу свежие цветы.
Сейчас ее лицо прояснилось в моей памяти, к тому же ожил ее аромат. Я опять ощущал благоухание. Теперь уже благодаря Розе.
Сянсян, Сянсян, Сянсян…
ШЕСТНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
Средняя школа Наньху располагалась в здании советской архитектуры 50-х годов, втиснутом между домами старой застройки. В воздухе висел тяжелый смрад от мусора, гниющего в сточных канавах. Кругом грязь и запустение. Единственной более или менее чистой здесь была школьная спортплощадка.
Мы с Е Сяо вошли в здание, прошли по широкому коридору к директору, и тот проводил нас в школьный архив. Документы за 1966 год оказались в полной сохранности, но для нас они были бесполезны.
Директор школы, запинаясь, пробормотал:
– Хунвэйбиновские дела нельзя хранить в школьном архиве. В том году хунвэйбинами стали несколько сотен наших школьников. Они разделились на группы и двинулись в разные организации «делать революцию». Если вы надеетесь установить, кто именно пошел по адресу Наньхулу, дом сто двадцать пять, это все равно, что искать в море иголку.
– Нет ли здесь кого-нибудь, кто знал бы о делах того времени?
– Ну, все старые преподаватели уже на пенсии, сейчас их сразу и не найдешь. Боюсь, вам придется трудно.
– Директор, по-моему, наш преподаватель истории – учитель Юй – выпускник как раз 1966 года, – вмешалась в разговор заведующая архивом.
– Да, верно! Пойдемте, я провожу вас к нему.
Вслед за директором мы прошли в канцелярию. Директор обратился к пожилому мужчине, который читал здесь книгу:
– Уважаемый Юй, вы ведь выпускник нашей школы тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Товарищи из городского управления общественной безопасности расследуют дела того периода. Их интересуют хунвэйбины из нашей школы.
Учитель Юй поднял голову и растеряно посмотрел на нас. Потом он как-то собрался и невозмутимо сказал:
– Директор, я ничего не помню о делах тридцатилетней давности.
Директор покачал головой.
– Вы уж не обижайтесь, такой он человек – замкнутый, не любит общаться с посторонними.
Е Сяо многозначительно посмотрел на меня и обратился к Юй:
– Учитель Юй, нельзя ли все же ненадолго отвлечь вас? Давайте выйдем и поговорим.
– Я занят, готовлюсь к уроку, – раздраженно ответил тот.
– Извините, но это необходимо, мы расследуем важное дело. – Е Сяо твердо смотрел ему прямо в глаза.
Они молча сверлили друг на друга взглядами. В конце концов учитель не выдержал и отвел глаза.
– Ладно, выйдем, поговорим. А вы, директор, не волнуйтесь. Я согласен сотрудничать с органами.
Полутемным коридором мы прошли к выходу и оказались на спортплощадке. Я зажмурился. Солнечный свет ласкал мне лицо. У школьников был урок физкультуры.
Е Сяо заговорил первым:
– Учитель Юй, в шестьдесят шестом году вы были хунвэйбином?
– Да. Но разве сейчас это важно? Тогда все школьники были хунвэйбинами.
– Поймите нас правильно. Мы расследуем одно дело. Известен ли вам дом номер сто двадцать пять по улице Наньхулу?
Юй изменился в лице и хрипло переспросил:
– Черный дом?
– Что такое черный дом? – теперь уже переспросил я.
Учитель Юй ничего не ответил, только судорожно сглотнул и тревожно огляделся по сторонам. Он жестом предложил нам пройти на дальний край спортплощадки. Только там была зелень и земля не была вытоптана многими поколениями школьников. Здесь росли несколько высоких хвойных деревьев – куннингамий, уже отцветшие плодовые деревья, а земля густо заросла травой. Пробивающееся сквозь листву солнце камуфляжными пятнами расцветило наши лица. Медленно, как бы размышляя, Юй сказал:
– Это большой дом из черного камня. Он всегда такой мрачный, какой-то таинственный. В детстве я жил поблизости, мы тогда так и называли его – Черным домом.
– Учитель Юй, мы пришли именно по поводу этого дома. Думаю, вы о нем кое-что знаете. Расскажите, что вам известно. Мы хотим знать все, – сказал Е Сяо.
– Осенью шестьдесят шестого года я был учащимся выпускного класса этой школы. Подавляющее большинство ребят стало хунвэйбинами. Мы критиковали и боролись с учителями, писали большими иероглифами дацзыбао для большого спора, но многие считали, что одной школы для боевого задора недостаточно, и целая толпа хунвэйбинов пошла в Черный дом. Я тоже пошел, я же был одним из них.
Учитель Юй надолго замолчал. Затем он как будто приободрился и заговорил снова:
– Вы, нынешние молодые люди, не поймете атмосферы того времени. Тогда мы все были как безумные, особенно школьники шестнадцати-семнадцати лет. Очень многое мы понимаем только с возрастом. Мы пошли в Черный дом, потому что там размещалось много научных институтов, учреждений и контор, где работала интеллигенция. Тогда это называлось «большой базой буржуазии».
Мы ворвались внутрь и прогнали вон всех служащих. Противиться никто не посмел. Во всех помещениях на стенах мы написали дацзыбао. Наконец остался только подвал. Мы приказали вахтеру отпереть его и спустились вниз. Там была очень длинная лестница, мы очень долго шли по ней почти в полной темноте, вспомнить – и то страшно, но молодости свойственны горячность и отвага, мы кричали, что не боимся ни неба, ни земли. В конце концов мы спустились в подвал. Там мы обнаружили стеклянный гроб, а в нем лежала обнаженная женщина, совсем голая.
Мы облегченно вздохнули. Значит, после 1945 года останки императрицы все еще лежали в подвале. Я поглядел на учителя. Он молчал, нахмурив брови и опустив голову.
– Продолжайте.
– Тогда мы очень испугались, потому что были еще очень юные, не знали женщин, а тут сразу увидели красавицу, ничем не прикрытую, даже шелковой ниточки на ней не было. К тому же она покоилась в стеклянном гробу. Мы испугались. Мы были просто потрясены. Она была чересчур прекрасна: такой красавицы я за всю свою жизнь никогда больше не видел. Ей было лет двадцать. Белоснежная кожа, глаза закрыты, казалось, она спокойно спит. Сначала мы подумали, что она действительно спит. Мы застыдились и хотели убежать. Потом кто-то сказал: раз женщина спит голая в подвале, то это наверняка бездомная бродяга, и к ней надо применить диктатуру пролетариата. Поэтому мы вскрыли стеклянный гроб и приказали женщине встать, но она не реагировала. Среди нас был один храбрец, который сначала пнул ее ногой, а потом дернул за руку и обнаружил, что тело холодное. Тогда мы пощупали пульс и поняли, что женщина мертва.
Мы очень испугались и начали гадать, кто же ее убил, но ничего не смогли придумать. Рассказывать об этом кому-нибудь из взрослых мы тоже побоялись, потому что смотрели на голую женщину, и нас самих могли счесть преступниками. Тогда мы решили, что все же надо написать на стенах подвала дацзыбао и побыстрее уходить оттуда.
– Просто так взяли и ушли? – засомневался я, подозревая, что Юй от нас что-то скрывает.
– Нет. Мы решили прийти сюда снова, чтобы делать в Черном доме так называемую революцию. Мы же тогда были еще детьми. На следующее утро мы собрались у входа в Черный дом, и выяснилось, что один из нас не пришел.
Как сейчас помню, его звали Лю Вэйчжун. Мы отправились к нему домой и там узнали, что вчера вечером он покончил с собой – выпил флакон крысиного яда. Это был тот самый парень, который пнул ногой женщину в подвале. Помню, я тогда почему-то очень испугался и со страху убежал домой. Больше я в Черный дом не ходил. Я тогда целый день просидел дома, потому что перетрусил. Поздно вечером, когда я уже лег спать, ко мне домой вдруг пришел Чжан Красная Армия. Он тоже был хунвэйбином, вместе со всеми спускался в подвал. Он рассказал, что вчера ночью ему приснился кошмар – какие-то гробы, могилы, и теперь ему очень страшно. По его словам, в тот же вечер они с Лю Вэйчжуном вдвоем украдкой вернулись в Черный дом. Оказалось, что вахтер ушел и двери открыты, поэтому они свободно вошли и спустились в подвал. В подвал они явились лишь для того, чтобы пощупать эту женщину, потому что, по словам Лю Вэйчжуна, трогать ее было очень приятно, а Чжан Красная Армия пошел только по наущению Лю Вэйчжуна. Чжан Красная Армия сказал, что в подвале они трогали тело той женщины за разные места.
– Только трогали и все? – вдруг перебил его Е Сяо.
– Я знаю, о чем вы думаете. У нынешней молодежи в почете распущенность и безнравственность, но мы тогда были очень наивными, и просто увидеть голую женщину, не то что дотронуться до нее, было для нас уже верхом неприличия.
– Извините. Продолжайте, пожалуйста.
– Как сказал мне в тот вечер Чжан Красная Армия, он никак не ожидал, что Лю Вэйчжун покончит с собой – ведь у него не было для этого никаких причин. Я спросил Чжана, рассказал ли он кому-нибудь об том, что они делали вечером. Чжан Красная Армия замялся, но сообщил, что об этом уже знают все хунвэйбины, которые побывали в подвале. Было уже очень поздно, а тогда все ложились спать очень рано, и мой отец погнал Чжана Красную Армию домой.
На следующий день я опять не пошел в Черный дом, потому что мне стало еще страшнее. Я пошел в школу. Утром в школе никого не было – на уроки тогда никто не ходил. Я побродил здесь – вот по этой спортплощадке. И вдруг увидел Чжана Красную Армию. Да, именно здесь, где мы сейчас стоим. Он лежал в траве, у него изо рта шла белая пена, а в руке была бутылка с гербицидом.
Мои ноги мгновенно сковало холодом, я даже пошатнулся. Вот уж не думал, что в 1966 году на этом самом месте, где я теперь стою, произошло самоубийство.
Понурившись, Юй разглядывал траву под ногами.
– Тогда в протоколе о вскрытии написали: около трех часов утра Чжан Красная Армия выпил гербицид и покончил с собой. Наверно, я так никогда и не узнаю, почему он это сделал, почему он и Лю Вэйчжун убили себя.
– А что с остальными? – продолжал расспрашивать Е Сяо.
– Что было дальше, я не знаю. После смерти Чжана Красной Армии я больше не принимал участия в деятельности хунвэйбинов и вскоре уехал из Шанхая – родителей отправили в Юньнань на перековку в деревню. Потом разгромили «банду четырех», открылись вузы, начались приемные экзамены. Я поступил в университет, по окончании стал учителем, по распределению попал именно в свою родную школу. Здесь я и учительствую с тех пор.
– Это все?
– Все, что мне известно. Уже много лет каждый раз, когда мне надо пройти мимо Черного дома, я не могу это сделать и иду окольной дорогой, чтобы только его не видеть. Это был кошмар, и с тех пор вся моя жизнь проходит под знаком того кошмара.
Страдальческое выражение лица учителя убедило меня в том, что он не врет.
– Спасибо. Можете ли вы назвать нам имена остальных, которые тогда спустились в подвал?
– Конечно, я их всех помню. Такое не забудешь.
Учитель Юй вытащил из кармана блокнот и ручку и записал больше десятка имен. Список он вручил Е Сяо.
– Большое спасибо. До свидания. Когда мы уже собрались уходить, учитель Юй вдруг окликнул нас:
– Простите, мне любопытно узнать, вы сами ходили в тот подвал?
– Ходили.
– А та женщина, она еще там? Должно быть, она стала горсткой сухих костей? – спросил учитель Юй.
– Нет, ее там нет. Однако она не может стать горстью костей. Она навсегда осталась молодой, – ответил ему я.
И увидел расширившиеся от страха глаза учителя.
СЕМНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
Опять мне приснилась Сянсян. Будучи не в силах оставаться дома в одиночестве, я вышел погулять. День клонился к вечеру, я бездумно бродил по шанхайским улицам. Незаметно я зашел далеко и увидел перед собой знаменитый памятник Пушкину. Любуясь задумчивой фигурой поэта, я понял, куда попал, пересек два переулка, свернул в узкий тупичок и подошел к трехэтажному коттеджу. Остановился я только перед дверью небольшой квартирки на третьем этаже.