— Страшные без привычки, — ответил он на мой вопрос и, подумав, продолжал. — В деревне, например, танк ничего сделать не может. Через дома танк не пройдет, верно ведь, не пройдет? Один дом разве только развалит, ну два от силы. Пусть он рычит да пыхтит, а ты пока что коси пехоту. — Шахтер замолчал. — Разрешите мне, товарищ командир, в роту вернуться.
Возвращаться в роту молодому донбассовцу я запретил и отправил его в санитарную часть. Много раз потом мне приходилось повторять новичкам, бегавшим от танков, слова шахтера: «В деревне танк ничего сделать не может».
С артиллеристами Воропаева у нас установились дружеские отношения. Только однажды случилось нам поссориться с воропаевцами. Причиной этому был мальчик Петрусь. Появился он у нас нежданно-негаданно в тот самый вечер, когда к нам пришло пополнение гомельских ополченцев. Поздно вечером возвращался я с позиций ополченцев к себе на КП и в овраге, заросшем мелким кустарником, наткнулся на повозку. Меня очень удивило появление какой-то гражданской повозки здесь, в этих местах боев. Я всмотрелся и в пустом кузове увидел какой-то комок. Я протянул руку. Комочек зашевелился, а потом послышалось безутешное детское рыдание.
— Кто это? — спросил я.
— Я это, Петрусь, — проговорил детский голосок.
— С кем ты, мальчик? — снова спросил я.
— Один.
— Что ты тут делаешь?
— Ничего, сижу.
— Где отец?
— Не знаю, там, — он показал в ту сторону, где в воз^ дух, рассекая темноту, врезались ракеты и трещали пулеметы.
— А мать где?
— В больнице служит, на войне.
— Как же ты сюда попал?
— Лошади привезли.
Кое-как я узнал от Петруся, что ему десять лет, что отец его возил ополченцам патроны и взял с собой мальчика, потому что его не с кем было оставить дома. Когда они возвращались домой, отец остановил на дороге лошадей и привязал к повозке вожжи. Потом он поднял сына, прижал к груди и сказал:
— Езжай, сын, один. Я пойду туда, к солдатам. Останусь лат — вернусь, убьют — добрые люди тебя не обидят, вырастят. Не могу я дома сидеть, когда фашист — вот он, к городу подступает.
Конечно, не этими словами рассказывал мальчик о том, что с ним произошло, но таков был их смысл. Петрусь остался в повозке, не успев как следует понять, что нужно делать. И когда отец ушел, мальчик расплакался, забыл, что отец наказал ему ехать к дому, забыл отвязать вожжи, и лошади, изголодавшиеся за день, побрели в поле пастись, увлекая за собой повозку с мальчиком. Вокруг в темной ночи полыхали пожары. На западе гремели выстрелы.
Впервые мне пришлось встретиться с ребенком, горько обездоленным тяжелой войной.
Й не знал, что мне делать с Петрусем, но оставить его так, в повозке, не мог.
— Послушай, Петрусь, куда же ты теперь поедешь? — спросил я, прижимая к себе маленькое тельце.
Петрусь молчал.
— Со мной пойдешь?
— А ты кто, красноармеец?
— Да.
— Пойду.
Петрусь прижился в батальоне, донбассовцы его полюбили.
Мальчик приносил бойцам воду, патроны, научился перевязывать раны и во время боя ходил вместе с санитарами подбирать раненых. Удержать его в окопе было невозможно.
Однажды Петрусь пошел навестить раненого командира роты и не вернулся. Весь батальон тяжело переживал исчезновение мальчика. Мы искали его долго, но не находили. Уж не захватили ли его немцы? Только через несколько дней выяснилось, что Петруся «похитили» артиллеристы, когда он проходил мимо их командного пункта. Вначале они прятали мальчика, держали его «взаперти», чтобы он не убежал, а затем, соблазненный настоящими пушками, Петрусь и сам не захотел уходить. Он переквалифицировался в артиллериста. С этого времени у нас и начался разлад с воропаевцами. Противоречия, однако, были недолговременными и сгладились сами по себе — в самом деле у артиллеристов мальчику было лучше. Артиллеристы, как обычно, жили с большим комфортом, чем мы, пехота, царица полей... А в бою и артиллеристы и пехотинцы действовали с полным единодушием.
...Мы с Воропаевым обошли расположение наших частей, сильно растянувшихся вопреки уставным положениям. Наших сил едва хватило на то, чтобы оседлать один-два шляха, прикрыть Семеновку и станцию Узы.
— Жидковато, — сказал Воропаев.
Я напомнил ему суворовскую формулу: «Бей врага не числом, а умением», но в душе согласился с ним и с тревогой и ожиданием смотрел в сторону Гомеля, откуда должно было прибыть обещанное подкрепление. Все сроки прошли, а гомельские ополченцы не подходили.
Не успели мы вернуться на наше батальонное КП, находившееся в пятидесяти метрах от первой роты, как послышался отдаленный залп тяжелых минометов и над нашими головами провыли мины. Со звоном и треском они разорвались в ста метрах позади нас, потом разрывы стали приближаться, и вот, когда, казалось, следующий залп накроет наше местопребывание, Воропаев снял трубку и передал по телефону приказание открыть огонь.
С наступлением темноты мы занялись восстановлением своей обороны, бойцы усердно рыли окопы; первый день боя научил их любить землю. Настроение донбассовцев было прекрасное, многие рассказывали, как они били немцев.
— Атака дело страшное, пока враг в окопах, пока он стреляет... Поднять, поднять его надо, а как только выковырял немца из земли, так его дело табак. Если бы не танки, так гнали бы мы его, как бобика, — говорил какой-то шахтер... — Ничего-о, не за горами наше время.
Это настроение донбассовцев радовало меня, и я вспомнил закон войны, утверждающий, что первый, даже незначительный успех воодушевляет бойцов, вызывает в их душах подъем, порождает чувство превосходства над противником; наоборот, даже незначительное поражение в первом бою зачастую деморализует людей, вносит растерянность в их ряды и порождает чувство подавленности.
Многие ночью просились на вылазку — «посмотреть, какие порядки у немцев в ночной час». Одному взводу я разрешил удовлетворить любопытство. Бойцы беззвучно проникли в расположение противника, перебили немецкую заставу, захватили пулемет, винтовки, две ракетницы и раненого вражеского солдата. Долго потом донбассовцы «баловались» ракетами, сбивая с толку немецких наблюдателей световыми сигналами.
Целый день люди провели без воды и без пищи. Нам обещали кухню, но ее не было.
— В чем дело? — недоумевал я, рассуждая с начальником штаба Смолькиным о создавшемся положении.
Жители Семеновки, вернувшись после боя в горящее село, чтобы спасти свой скарб, помогли наладить питание: они указали нам большой сарай, километрах в полутора от села, где находилось около двухсот голов колхозных свиней. Их по какой-то причине не успели во-время эвакуировать.
Ночью нам и артиллеристам еще больше повезло. Наши разведчики привели 76-миллиметровую пушку с расчетом и боеприпасами и пятьдесят вооруженных бойцов с кухней. Группу возглавлял капитан, полный, но довольно подвижный офицер. Группа, по его рассказам, составилась из бойцов нескольких частей, очутившихся в окружении где-то в районе юго-восточнее Жлобина. Капитан из запаса оказался человеком хозяйственным, он заявил, что командовать не умеет, его специальность кормить бойцов. И действительно, в течение полусуток он не только превосходно организовал «пищевой блок», но и обеспечил наши подразделения боеприпасами. В тот же день он связался с каким-то эвакуирующимся военкоматом и получил «для батальона героических донбассовцев» подарок — грузовую и легковую машины, несколько ящиков патронов и продовольствие.
Перед рассветом, когда мы с майором Смолькиным уходили к себе на КП, Воропаев сказал:
— Немцы нас в покое не оставят, в пять ожидай снова.
Воропаев ошибся на один час. Ровно в шесть утра
начался бешеный артиллерийский и минометный обстрел по всему нашему фронту, а вслед за ним атака танков и пехоты.
Помню хорошо штыковую схватку с врагом в этот день. Была ли нужда в ней? Скажу прямо — нет. Само собой произошло, что я повел людей в штыковую контратаку. Мы отбивали уже третий или четвертый натиск врага, и, как бывает иногда в бою, этот, хотя и тяжелый, успех возбудил в нас безрассудный азарт. Враг метался под нашим огнем, откатывался к исходным позициям. Почувствовав его бессилие, люди рванулись вперед. Я не нашел в себе силы их остановить. Напротив, вытащив из кобуры пистолет, я закричал: «Вперед!» и выскочил из окопа. Меня обогнал боец с винтовкой, и в то же мгновение он упал и как-то странно перевернулся. Я приостановился, на миг в моем сознании появилось чувство сожаления и, пожалуй, страха. Но бешеная злоба и желание отомстить пересилили все, и в следующее мгновение я уже был на поле боя. Валяются трупы, некоторые немецкие солдаты еще бегут. Одного догоняю и стреляю ему в спину, он падает, распластывается, я стреляю в него еще раз. Метрах в десяти от меня, сбоку, в смертельной схватке наш боец и гитлеровец. Враг оказался наверху, наш боец ухватил его за пистолет и кричит: «Помогите!» Второй наш боец подползает и стреляет в фашиста в упор, тот замертво валится.
С опушки леса начинают строчить пулеметные и автоматные очереди, падают и немцы и наши. Я почувствовал, что кто-то тянет меня за полу к земле. Отводя руку с пистолетом, я увидел на земле того самого бойца с ржаными усами, который участвовал в разговоре с молодым шахтером.
— Ложитесь, товарищ командир! — кричал мне рыжеусый.
Мы залегли.
Я набросал записку Воропаеву: «Опушку леса обстреляй. Мы от нее в ста метрах».
Под прикрытием нашей артиллерии мы вернулись на свои позиции. В этот день мы отбили шесть сильнейших атак. В разгар боевого дня прибыл член Военного совета армии — дивизионный комиссар Колонии. К нам на КП он пришел в сопровождении майора Воропаева. Мы со Смолькиным от этого, как нам показалось, необычайного события почувствовали себя на седьмом небе: «О нас в Военном совете не забыли», но вслед за тем наша радость сменилась беспокойством: не будучи в состоянии гарантировать безопасность члену Военного совета, мы рекомендовали ему укрыться в населенном пункте за домами, а он отклонил все наши предложения, спустился в наш тесный окопчик и стал пристально наблюдать за ходом боя. Когда бой затих, Колонии снял фуражку и, вытирая ладонью мокрый лоб, крепко выругался. Мы со Смолькиным не сразу поняли, почему он ругается. Оказывается, Военный совет был введен в заблуждение: Военному совету доложили, что батальон донбассовцев разгромлен и командир его погиб. Выяснить вопрос, кто же на этом участке ведет бой, и выехал член Военного совета. И вот он у нас, в окопах, у бойцов, которые его хорошо знают.
Батальону донбассовцев Колонии объявил от имени Военного совета благодарность. А когда я провожал Колонина, он сказал:
— Хороши хлопцы, надо помочь. Только на многое не рассчитывайте. Сделаю все, что смогу, но, пожалуй, лучше не обольщаться.
После такого откровенного объяснения я решил пополнения не ждать и строить свою оборону в расчете на имеющиеся силы. Мы, коммунисты, должны взять на себя еще большую нагрузку. Теперь каждый из нас должен сражаться за пятерых. Несмотря на то, что в этот день мы понесли значительные потери, враг не должен был заметить нашей убыли...
Однако вскоре артиллеристы получили снаряды, а мы патроны и одну машину бутылок с жидкостью «КС».
К вечеру подошло пополнение — батальон гомельской охраны. Было в нем всего лишь пятьдесят бойцов, но о большем числе мы в тот час и не мечтали. В боевом отношении новички ни в какое сравнение с донбассовцами итти не могли. Уже на следующее утро, когда противник возобновил атаку, они бросили свои позиции и хлынули в населенный пункт, мешая работать артиллеристам. Я попытался восстановить порядок и задержал первого попавшегося бойца, который мчался мне навстречу. Он был смертельно бледен и волочил за собой винтовку, как палку.
— Куда бежишь, подлец? Как твоя фамилия? Говори фамилию!.. — закричал я, схватив его за руку и ткнув в грудь пистолетом.
— В-верба, — проговорил он заикаясь.
— Предаешь товарищей? — орал я с бешенством, готовый пристрелить труса.
До сих пор не могу объяснить себе, что меня удержало: может быть, то, что Верба смотрел мне в глаза и, чувствуя мое состояние и свою близкую смерть, не просил пощады, и то, что во взгляде его сквозила покорная готовность принять наказанье... Я отвел пистолет и выстрелил вверх у самого уха Вербы.
— За мной! — крикнул я.
Верба повиновался.
Группу, находившуюся у пушки, отрезвил артиллерист. Он грозно кричал:
— Марш на место!
Бойцы остановились, повернули. Верба шел первым, впереди всех.
В это время от Воропаева прибежал запыхавшийся посыльный.
— Требует командующий, танки пришли, — доложил он. — Приказано немедленно...
— Командующий? Какой командующий? — спросил я Смолькина.
Начальник штаба знал не больше моего. Расспрашивать посыльного было некогда. Мы быстро пошли к штабу Воропаева. Я оставил вести бой командира роты.
Свистели пули, раздавались разрывы снарядов и мин, визжали осколки. Неподалеку от горящего дома я увидел машину Т-34. Около танка стоял среднего роста, плотный, одетый в шинель генерал-лейтенант, а рядом с ним, на полголовы выше и такого же плотного телосложения, дивизионный комиссар. Это были командующий Центральным фронтом Ефремов и член Военного совета секретарь ЦК КП(б) Белоруссии Пономаренко. Я и Смолькин представились.
— Слыхал, знаю. Молодцы. Военный совет объявляет благодарность вам и всем бойцам. Сколько у вас пехоты?— спросил генерал.
— Сто штыков, пятьдесят во втором эшелоне. Противник вступает на окраину села.
— Сколько противника?
— Ворвалось до роты пехоты и замечено пять танков.
— Вот вам двенадцать танков. А это их командир, — генерал показал на старшего лейтенанта, стоявшего у Т-34 в замасленном комбинезоне и в танкистском шлемофоне.
Старший лейтенант щелкнул каблуком, козырнул и поклонился. Он смотрел своими круглыми и черными, как уголь, глазами прямо мне в лицо и тепло улыбался. Мне запомнился этот милый, уверенный взгляд и улыбка. «Знаем, на что идем, не подкачаем», — казалось, говорил мне этим взглядом старший лейтенант.
Мне еще никогда не приходилось взаимодействовать с танками. Помню лишь, однажды на минских маневрах, в 1938 году осенью, на которых я присутствовал в качестве старшего инспектора Политуправления Красной Армии, один танковый батальон, стройно развернувшись, с шумом и треском мчался через большое' поле озимых, сокрушая воображаемого противника. За танками, рядами, как в кинофильме, бежали пехотинцы с винтовками, и далеко-далеко по полю раздавалось протяжное «ура-а-а». Так и сейчас рисовалась мне предстоящая наша атака.
— Ваша задача — задержать здесь неприятеля на три дня... Три дня! Ясно? — заключил командующий фронтом и подал танкистам знак — «В атаку».
Когда мы уже намеревались итти обратно, член Военного совета Пономаренко задержал нас и сказал:
— Передайте донбассовцам, что Гомель и гомельчане чувствуют и видят их самоотверженную борьбу и никогда этого не забудут. Задачу выполняете важную, ответственную. Вы прикрываете переправу армии. Скажите, что к вечеру подойдет хорошее пополнение — ополченцы города Гомеля.
Крепко пожав нам руки, он еще раз поблагодарил, и мы пошли со Смолькиным. Я определил места в предстоящей контратаке, Смолькин должен был итти за танками справа, я — слева.
Танки! Какая это замечательная помощь, какая сила! Они рванулись и пошли, за танками ринулась пехота. Да как же не ринуться, ведь столько ждали их, вся надежда на танки. Но почему так странно идут танки, не так, как я видел на маневрах? Они идут двумя колоннами и только по дороге. «Да, танконепроходимая местность, немцы тоже шли не развертываясь», — вспомнил я.
Танки свернули с дороги, мы за танками. От танковых гусениц убегали немецкие солдаты, и те, которые убереглись от машин, гибли под ударами наших пехотинцев. Вот мы прошли свои окопы, захваченные немцами, прошли первые окопы немцев. Впереди показалась опушка леса, там, наверное, будет прохладнее, дышать станет легче. Противник бежит, наш порыв нарастает. Головные танки уже втянулись в лес.
И вдруг все захлебнулось. Лес изрыгнул лавину огня; почти не различимые в кромешном грохоте, били вражеские пулеметы, автоматы, минометы, пушки. Наши танки один за другим запылали факелами. Пехотинцы залегли. Три наших танка повернули и пошли обратно. Один из них тут же остановился и выбросил клуб дыма. По броне забегали языки пламени. К нам (я лежал с ординарцем) подполз командир танковой группы, старший лейтенант. Замасленный комбинезон его, видимо, загорелся, и сейчас он был в серой гимнастерке и без шлема. Одну ногу он волочил, кровь непрерывно сочилась из нее. Когда ординарец стал накладывать на ногу офицера жгут, тот застонал.
Улучив момент, мой ординарец вынес старшего лейтенанта за бугор и сдал его санитарам.
Наша контратака кончилась тем, что, продержавшись некоторое время на опушке леса, мы во время затишья отошли назад и укрепились в окопах немцев.
К вечеру подошло подкрепление, ополченцы Гомеля, — четыреста человек. Мы переформировали донбассовцев, пополнили батальон гомельчанами и дали ему более узкий участок. Гомельчане и донбассовцы еще двое суток обороняли город. Партийные и непартийные большевики стойко сражались рука об руку.
На следующий день после прибытия гомельчан мы провели удачную операцию. Мы заманили роту фашистов в такую ловушку, из которой не выбрался ни один солдат. Это была засада, которая стала для меня примером в моей последующей партизанской деятельности. Командир гомельчан разгадал намерения противника — нащупать слабое место в нашей обороне — и расположил свои силы так, что немцы, начав атаку, очутились в узком коридоре, зажатые между двух болот. Над болотами поднимался туман. Проскочив наш передний край, немцы накапливались под прикрытием тумана в узкой лощине. В тот момент, когда они были готовы приступить к развитию мнимого «успеха», гомельчане внезапно контратаковали гитлеровцев и полностью их уничтожили. После этой небольшой, но успешной операции я предложил Смолькину немного отдохнуть. Мой начальник штаба от бессонной многодневной работы просто валился с ног, а наши бойцы несколько минут назад закончили оборудование нового блиндажа, устлали его свежим сеном, издающим такой приятный для усталого человека аромат.
Однако Смолькину с отдыхом не повезло. Блиндаж, законченный всего полчаса назад, оказался занятым, и Смолькин, как ужаленный, выскочил обратно.
— Кто тут? — не своим голосом закричал Смолькин; можно было подумать, что он увидел в блиндаже немецкого автоматчика.
Вслед за Смолькиным из блиндажа вылез здоровенный боец в шинели.
— Что вы, товарищ, лезете без разрешения! — ревел он с вятским выговором. — Здесь БЭП расположился, а вы лезете. Сейчас раненые начнут поступать!
— Постой, постой, ты кто такой? — смущенно спросил Смолькин.
— БЭП здесь, расположился.
— А это что такое, БЭП?
— Батальонный эвакопункт.
И тогда выяснилось, что боец не помнит ни номера своего батальона, ни фамилии командира. Назначение в эвакопункт получил он два дня тому назад. Ему показали — иди вон в ту деревню. Он пошел, БЭП в ней не обнаружил. Два дня он блуждал безрезультатно в поисках своего БЭП, наконец здесь увидел новый блиндаж, услышал шум близкого боя и решил обосновать самостоятельный эвакопункт, не отрываясь далеко от переднего края и не уходя дальше в тыл. Фамилия его подходила к характеру — Задорный. Мне вспомнилась сказка о хитром солдате, который попав на «тот свет», обманул и бога и чорта. Он решил не селиться ни в раю, ни в аду, а путешествовал туда и обратно, неплохо устроив свою жизнь.
— Долго ты намерен скрываться таким способом? — с трудом сдерживаясь, спросил я Задорного.
— Пошто скрываться? Я не скрываюсь, хоть сейчас в бой пойду. Боюсь я, что ли? Почитай, от Ковеля в боях. То разве моя вина, что я свое место потерял? Солдата определить надо, чтобы он знал, где его место. А так, не определившись, до морковкиных заговен проходить можно.
Казалось, санитар готов был перейти на нас в наступление за нераспорядительность. Из документов у него оказался единственный солдатский — черная трубочка.
— Винтовка есть?
— Есть. — Он отбарабанил номер винтовки. — И санитарная сумка есть.
Что с ним было делать? Мы назначили Задорного санитаром первой роты, и, надо сказать, он оправдал на деле свой взгляд на то, что солдат должен знать свое место. Он перевязывал раненых на поле боя, вытаскивал их из-под огня до тех пор, пока сам не был тяжело ранен двумя осколками мины в живот. Из-под огня его самого вынес легко раненный боец, которого он хотел перевязать на поле боя. Смолькин был очень растроган, узнав о случившемся с Задорным, и пошел его навестить.
— Не сердись на меня, товарищ командир, — еле переводя дыхание, зашептал запекающимися губами Задорный. — Почти от Ковеля в боях, но чтобы бояться, так я не боюсь. Бойца определить надо, чтобы знал, где он и что...
Оборона на нашем участке продолжала оставаться непоколебимой. Глядя на героические усилия донбассовцев и гомельчан, я думал: «Не сдвинет нас враг». Но мы были заняты на узком отрезке фронта и не видели, не знали того, что делается на других участках. А там произошло то, что часто происходило в тяжелое время первых месяцев войны. Пока мы бились под Семеновкой, обороняя Гомель, враг вступил в город с севера.
К вечеру 19 августа я получил приказание — срочно прибыть в штаб армии, а командование передать Смолькину.
ПАРТИЗАНЫИЗ ЛЕНИНО
В штабе армии я узнал, что меня вызывали в Военный совет, в политотделе я должен был взять партизанский материал и с ним явиться к членам совета. «Неужели новое дело?» — подумал я.
Получив тощую, с синими корками папку и сунув ее подмышку, я направился узкой лесной тропой к палатке Военного совета.
Жгло солнце. На грудь прыгали кузнечики, над головой жужжали жуки. Я отбивался от насекомых своей папкой... Что-то мне скажут в Военном совете? Быть может, моя обязанность всего лишь — доставить эту папку с грифом «Совершенно секретно»?
В палатке Военного совета я застал и Колонина и Калинина. После Гомеля я не виделся с ними. Хотелось поговорить о героизме батальона донбассовцев, хотелось излить душу, но Колонии одним словом исчерпал всю тему.
— Повоевал? — спросил он.
Я посмотрел на него вопросительно.
— Садись.
Я сел.
— В партизанском деле понимаете что-нибудь, товарищ Андреев? — спросил Калинин.
Такого вопроса я не ждал. А пристальный, тяжелый взгляд Калинина требовал немедленного и, казалось, непременно положительного ответа.
— Нет, — подумав, ответил я, — ничего не понимаю.
И действительно, я ничего не понимал в партизанском деле. Я думал, что этим откровенным ответом огорчу членов Военного совета. Но ом и, переглянувшись, одновременно улыбнулись, и Колонии сказал:
— До твоего прихода мы тоже признались друг другу, что ничего в партизанском деле не смыслим. А кто смыслит? Ясно одно — откладывать нельзя, партизанами пора серьезно заняться. Вот и поговорим...
Говорили, впрочем, недолго. И без разговоров было ясно, что партизанское движение требует пристального внимания и помощи армии, что мы должны оказать партизанам поддержку и оружием, и советом, и кадрами.
— Чего вы требуете от меня? — спросил я.
— Вы будете работать с партизанами, — сказал Колонии.
— Прошу разъяснить, в чем мои обязанности. С чего начинать?
— Задать такой вопрос и мы можем. На первый случай загляни в свою синюю папку, — посоветовал Колонии.
Калинин потребовал от секретаря еще одну папку. В ней хранились списки отрядов и групп, оставленных советскими и партийными органами Белоруссии в тылу врага.
— Составьте план работы. Свяжитесь с районными комитетами партии и проследите, чтобы люди в дивизиях работали с партизанами... — инструктировал Калинин.
Я записывал и думал: «Вот и новое дело. Судя по обстановке, очень важное».
— Да, да, — продолжал Калинин. — Заставьте людей в дивизиях работать. А кое-кому придется из головы дурь выбить. Умудряются вместо помощи организованным в районах отрядам пополнять за счет партизан свои части. Таких мудрецов направляйте к нам!
Мне хотелось ознакомиться хотя бы с одной партизанской группой. На мое счастье, в штаб армии приехал за советом и за оружием секретарь Тереховского райкома партии. Меня с ним познакомили. И мы договорились, что я в тот же вечер выеду в село Ленино, на место дислокации ближайшей партизанской группы.
Мне нужно было в этом селе найти одну женщину. Она должна была связать меня с другой женщиной, а уж та, другая, как предупредил секретарь райкома, укажет, где партизаны. Я все эго старательно заучил: очень боялся чем-либо нарушить партизанскую конспирацию.
Наш «газик» вкатился в село с заходом солнца. Зеленые огороды, примыкающие к хатам, картофельное поле, помятое проходившими тут войсками, и дальше степь — все было освещено лучами заходящего солнца. В лица нам пахнуло прохладой. Словом: «Слети к нам, тихий вечер, на мирные поля». Кому не знаком этот час наступающей тишины летнего вечера в деревне?
Но совсем недалеко бухали снаряды, надсадно строчили пулеметы и высоко в небе тонко звенел по комариному самолет, а потом еще два с бешеным воем пронеслись почти над самой головой.
На дороге еще вилась взбаламученная пыль, только что пастух прогнал стадо. Пахло утробным теплом и парным молоком, но окна многих хат были заколочены, а в некоторых вынуты стекла. Какая-то девочка — она тащила домой заблудившегося теленка — застыла на месте с вопросом в испуганных глазах: «Кто этот дядя, какие- то вести он везет в село?» Молодая беременная женщина остановилась, держа в руках огромный узел с домашним скарбом.
Около одной хаты толпились мальчишки. Заметив машину, они выжидающе замерли.
Я остановил машину, подозвал одного из этой компании и спросил его, как мог тише:
— Где живет такая-то?
— Вы что, военный? — бойко спросил мальчик.
— Да.
— Так вам, значит, не ее нужно. Вам нужно тетку Анну!
— Какую еще Анну?
— К ней все ездют военные из НКВД, и все партийные, и комсомольцы. Как приедут, обязательно к Анне. — Потянувшись к моему уху, он зашептал: — Тетка Анна — подпольщица. Вам ведь подпольщицу надо?
Видимо, лицо мое выразило замешательство. Мальчик обиженно поджал губы.
— Не верите, что ли? Тогда у хлопцев спросите. Санька! — крикнул он.
Я зажал ему рот.
— Да знаешь ли ты, что такое подпольщица? Что ты мелешь?
— Неужто не знаю? Если немцы сюда придут, она будет под полом жить, — шопотом разъяснил он.
— Почему? — так же тихо спросил я.
— А то ее немцы убьют. Ей только под полом можно.
— Кто тебе сказал?
— Все говорят.
— Шопотом?
— Ага, не то немцы узнают и убьют.
— Ладно, давай показывай, где тетка Анна живет.
Мальчик быстро пристроился на крыло машины.
Такая система шопотливой конспирации навела меня на грустные размышления. Уж не на собрании ли выбирали подпольщицу?
Когда подъехали, на крыльцо вышла женщина лет двадцати семи.
Очевидно, она уже знала: если прибыла в село машина, значит, дело касается ее. Стараясь сохранить спокойствие, нарочито равнодушно она спросила:
— Ко мне?
Однако руки ее слегка дрожали, пальцы теребили юбку. Она повела меня в другую хату, как оказалось, к секретарю низовой парторганизации. Он же был и председателем колхоза. Полный, добродушный, черноусый человек встретил меня так радушно, будто ждал моего приезда.
— Батюшки, а у нас не прибрано, — засуетилась его жена.
От смущения она зарделась, стала похожа на девушку, а трое маленьких детей тащили ее за юбку и двое постарше по очереди шептали что-то на ухо. Отстраняя их мягкими движениями, она проводила меня за перегородку, ловко собрала разбросанные по чистой комнате вещи, покрыла кружевной салфеткой швейную машину и постлала на стол скатерть.
Вскоре подъехали уже знакомый мне секретарь райкома, военный комиссар района, председатель сельсовета, уполномоченный НКВД, потом еще кто-то. Выяснилось, что народ собрался специально для встречи с полковником, то есть со мной. Все смотрели на меня, все ждали моего слова. Я присматривался к окружающим, покашливал и никак не мог начать.
Подавая ужин, хозяйка тревожно оглядывала нас и тяжело вздыхала.
— Вы что же это нос повесили? — спросил ее секретарь райкома.
— Да ведь у вас-то организация, — тихо сказала она с виноватой улыбкой, — а у меня дети...
Все уселись за стол. Я начал с рассказа о встрече с мальчиком, желая вызвать опасение за систему их конспирации. Хозяин рассмеялся.
— Вот чертенята дотошные! Ну, да ведь не от мальчишек мы, товарищ полковник, прячемся, а от немцев.
Улыбнулся и секретарь. Он тихо сказал мне:
— Анна будет выполнять обязанности не здесь. А судя по домыслам наших пострелят, она на первый случай играла свою роль неплохо. Анна сегодня из Ленино исчезнет.
Языки понемногу развязывались. Стали меня партизаны расспрашивать о делах в армии.
Пришло еще несколько человек, почти все с полевыми сумками, некоторые с пистолетами в кобурах, а у одного маузер был заткнут за поясом. Лица пожилых были мрачны и задумчивы, а у молодых вид преувеличенно решительный. За ними с шумом ввалились пять комсомольцев в новых красноармейских рубахах. На ремнях у них висели подсумки; у тонкого, высокого, очень юного и красивого из-под фуражки лихо выбивался казацкий чуб. Смотрели они задорно, в карманах, как орехи, стучали патроны. Я улыбнулся, глядя на них.