ГДЕ РАЙКОМ, ТАМ И ПОРЯДОК 7 глава

— Наши, — говорил он, имея в виду немцев, — окру­жили Москву, Ленинград и подходят к Уралу...

Слушатели реагировали по-разному. Кто вздыхал, кто охал, кто просто молчал. Вперед вдруг выдвинулся кол­хозник с черной тощей бороденкой. На нем был выцвет­ший полушубок, шапка-ушанка и латаные рукавицы. Звонким голосом он спросил докладчика:

— А где тут, дозвольте вас спросить, будет Мо­сква?

— Москва? — переспросил «агитатор». — Москва — вот она.

— А мы где, дозвольте спросить? Где Унеча?

— Унеча здесь.

— А Урал где будет?

— Урал вот.

Колхозник подошел к карте и, тыча в нее рукавицей, переспросил:

— Стало быть, мы здесь, Москва здесь, а Урал тут?

— Да.

— И говорите, немец уже под Уралом?

— Под Уралом, — с недоумением глядя на колхоз­ника, ответил «агитатор».

Колхозник медленно повернулся к аудитории, разгла­дил рукавицей бороденку и сказал коротко и внятно:

— Чоботы стопчут.

— Что? — не понял его «агитатор».

— Чоботы стопчут, говорю. Сапог нехватит, — повто­рил колхозник и пошел к выходу.

— То есть, ты что хочешь сказать? Эй, постой, тебя как зовут? — заволновался «агитатор», понимая, что по­пал в смешное положение.

— Иваном меня зовут, — ответил колхозник и хлоп­нул дверью.

Я и мои товарищи вышли за ним. Я остановил кол­хозника и пожал ему руку. Здесь же я приказал Ми­хаилу Кочуре и Дмитрию Морозу убрать «агитатора», только умно.

Вечером они уничтожили «агитатора» по дороге на станцию Унеча. Снег замел все следы.

Но на немедленную широкую борьбу Кочура и Мороз не соглашались.

— Нужно ждать весны. Куда я сейчас пойду? Видишь, детворы сколько — мал мала меньше. С собой их не возь­мешь! А где они здесь укроются? Их немцы поубивают, — говорил Михаил, когда я настаивал, что нужно уходить из этого района.

У него было пять человек детей; старшей девочке не­давно исполнилось десять, младшему мальчику не было еще трех, а жена носила шестого.

В моем дневнике, относящемся к 1941 году, под датой 10 ноября имеется запись о «чуде», случившемся в мо­розное ветреное и снежное утро. Речь шла о следующем, поистине замечательном событии.

В этот студеный ноябрьский день, утром, когда стало совсем светло, мы с Иваном Акуловым направились в Меженики к одному нашему человеку, который накануне должен был доставить в Стародуб новые листовки и свя­заться там с известным в округе врачом Лембортом. Мы крайне нуждались в медикаментах и врачах-специалистах: при развертывании боевой деятельности необходимо было иметь медицинскую помощь.

День выдался совершенно ясный, морозный, но вдруг задул резкий ветер, поднимавший с земли снег вместе с песком. На опушках и перед домами образовались боль­шие сугробы. Настоящая сибирская «падера». В такую погоду исключалось какое-либо движение по дорогам, и мы могли без препятствий пройти в Меженики.

Не успели мы, однако, отойти от Новополья и на пол­километра, как услыхали протяжный голос:

— Эй, кто там?

Вскоре сквозь снежную дымку мы увидели человече­скую фигуру. Это был Аким Моисеевич Мизгунов.

— Что случилось, Аким?

— Вот смотрите, что у меня. Газета, Сталин!.. — воз­бужденно заговорил Мизгунов приближаясь.

Еле переводя дыхание, он протянул мне дрожащей от волнения рукой заснеженную газету.

Я повернулся спиной к ветру и осторожно развернул газетный лист. Это был экземпляр «Правды» от 7 ноября с докладом товарища Сталина на торжественном заседа­нии Моссовета. С первой страницы глядел на меня порт­рет вождя. Я рассматривал «Правду», не веря своим гла­зам. Свежий номер праздничной газеты! Доклад Сталина! Я точно получил неожиданную весть от самого дорогого мне человека. Быстро свернув газету, я сунул ее за па­зуху и крепко прижал к груди. Я был как в забытьи.

— Где ты взял газету? — спросил я Акима.

— На поле! — ответил он, протирая рукавицей глаза, залепленные мокрым снегом. — Развернул, а ноги так и подкосились. Меня и в жар бросило, и в холод! В Москве на площади выступал Сталин!

Какой благодарный материал для агитации попал в наши руки! Не в состоянии дождаться, пока мы придем в избу, я вытащил газету из-за пазухи. Мы прижались один к другому и тут же, на ветру, стали читать доклад Сталина. Так мы простояли, наверно, часа полтора.

Вот это событие колхозники и назвали чудом. Гула самолета никто не слышал, да и какие, казалось нам, са­молеты могут летать в такую адскую погоду? Мы славили неизвестного летчика, влившего в наши души радость и надежду этим единственным экземпляром газеты с до­кладом вождя.

Не прошло и получаса, как весть о «чуде» облетела всю деревню, все тридцать пять дворов. Люди доотказа набились в избу Акима. Они потребовали, чтобы им прочли газету. Аким никому не давал ее в руки: он ее на­шел, он и читать должен. Но то ли потому, что Мизгунов не очень силен был в грамоте, то ли от волнения — дело у него не ладилось. Голос дрожал, он то и дело запинался.

— Буквы прыгают, — пояснил Аким.

Он потребовал у жены очки, надел их, но и это не по­могло. Со страдальческим выражением лица он передал газету мне.

— А вы не боитесь, товарищи? — спросил я собрав­шихся.

— А чего нам бояться? — проговорил дядя Акима, Пантелей Мизгунов, разглаживая свою седую бороду.

— Узнают немцы, расстреляют всех до одного. Не по­щадят ни малого, ни старого.

Тот же Пантелей сурово проговорил:

— А если читать не будем, разве помилуют? Читайте, пусть стреляют. Я так считаю, мужики... Читайте!

Я приступил к чтению. С затаенным дыханием слушал народ доклад великого Сталина, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Вот тебе и «капут Москва», «капут Ленинград», — говорили колхозники, когда я закончил чтение.

Перед тем как разойтись, Аким взял со стола другую газету и, потрясая ею в воздухе, спросил:

— А вот эту газету читали, стародубскую?

— Куривали, куривали, — ответил кто-то.

Именно в этом номере ничтожной стародубской газе­тенки немцы сообщали из «достоверных источников» о полном поражении советских войск,о «развале прави­тельства».

— Ну, так вот, — продолжал Аким, — в случае чего говорите, что мы эту газету и читали... А кто пробол­тается, пусть пеняет на себя.

В течение нескольких дней сталинская правда обошла деревни Новополье, Покослово, Вол-Кустичи, Рюхово, Новое Село, Меженики и достигла Стародуба. И там, в стародубском гарнизоне и полицейском участке, наша газета наделала переполох: немцы повесили начальника полиции, заподозрив его в содействии большевикам.

Прошло полторы недели, а Томаш не появлялся. Что с ним сталось, мы не знали. Оставаться здесь дальше не имело никакого смысла. К организации подполья мы не были приспособлены, а решительные действия в тех условиях мне казались невозможными.

Вернувшийся из разведки красноярец принес данные об отрядах гестаповцев, которые начали облавы в селах вблизи Брянского леса. По слухам, в этих лесах начинают действовать партизаны. Местные жители, рассказывал красноярец, шепчутся также о том, что где-то работает подпольный комитет партии. «Вот, — подумал я, — это именно то, что нам надо». Но как связаться с подпольным комитетом? Все же с полной надеждой на успех мы дви­нулись в дорогу. Впереди нас ожидали испытания, труд­ности. Мы готовы были их перенести.

Прошло еще много тяжелых дней, пока мы смогли облегченно вздохнуть и сказать, что мы — сила.

 

ЛЕГЕНДА КАРПЫЧА

 

Молва о партизанах постепенно распространялась по селам Стародубского и Унечского районов. Брянский лес, говорили люди, кишмя-кишит партизанами. Целая армия осталась в Брянском лесу с пушками, с танками, с ружьями. Говорили о них шопотом, с таинственным ви­дом.

На своем пути мы тщательно собирали сведения о пар­тизанах, стараясь представить себе действительное поло­жение вещей, расспрашивали старожилов о Брянском лесе.

В деревне Сосновке о Брянском лесе один словоохот­ливый старик Карпыч рассказывал нам так:

— Лес этот для партизанского народа удобный, не­пролазный, с дубами толщиною вот с эту хату и с соснами в четыре обхвата. Есть места, где ни конем не проехать, ни пешим не пройти, густота такая. А елки, братец ты мой, такие, что под их ветвями в самую лютую зиму удер­живается летнее тепло... И вечно этот лес за нашу долю, за волю русского мужика стоит... Дюжой лес, знаме­нитый.

Мне уже приходилось слышать различные легенды о Брянском лесе и о его бывших обитателях. В годы тя­желых народных бедствий, когда вражеское нашествие унижает свободолюбивые чувства, подвергает поруганию достоинство народа и его честь, человеческая мысль обра­щается к прошлому, черпая в былых подвигах народных героев уверенность в предстоящей победе.

Впервые легенду о Бряныче, богатыре былинной силы и долговечности, рассказал нам старик Карпыч из села Сосновки, у которого я лежал во время болезни. Днем старик Карпыч прятал нас на сеновале, а ночь мы прово­дили все вместе в его ветхой и холодной избушке, почти доверху занесенной снегом.

В дальнейшем нам не раз случалось слышать легенду о брянском богатыре. В каждой деревне она рассказыва­лась по-своему, но смысл ее был один и тот же. «В страхе великом держал Бряныч господ, а мужиков под своим призором». Но когда на нашу родину напал враг — напо­леоновская армия, Бряныч бросает клич: он собирает под свои знамена всех, кто может бить врага лютого.

Прошло много времени после войны с французами, и Бряныч исчез. Никто не знает, где его могила. Сказывают только, что похоронен он в родном лесу. Заканчива­лась легенда утверждением, что Бряныч не навсегда ушел из этой жизни. Он оставил наказ: «Беречь волю и мать родную землю» — ив тяжелую годину обещал вер­нуться.

— Так вот, ныне говорят, он уже не Брянычем зо­вется, — сказал старик Карпыч.

— А как же?

— Стрелец... Филипп Стрелец называется.

Так я впервые услыхал имя партизанского вожака, ко­торое позднее стало известно любому партизану от бело­русских лесов до Карпат.

— А где он находится?

— В лесу за Десной-рекой.

— Ты видел его когда-нибудь?

— Нет, его никто еще не видел. Пока он всех своих орлов не скличет, его нельзя видеть. А песни про него на­род поет. Слепцы тут проходили с гуслями и пели про Стрельца.

Я смотрел на Карпыча, на его длинные седые, с жел­товатыми прядями, волосы, под которыми скрывался из­резанный морщинами лоб, и с волнением прислушивался к его словам.

— Запомнил я эту песню через пятое на десятое, но уж если тебе очень хочется, расскажу.

Карпыч взял несколько веток хвороста, подбросил их в печь и начал. Он не пел, а говорил нараспев. Признаюсь, я был потрясен до глубины души. Песней о Стрельце на­род выражал свою волю. Народ в этой песне воспевал пионеров партизанской борьбы. И Филипп Стрелец, «пре­емник» Бряныча, как я вскоре узнал, был не легендарной личностью, а живым человеком, с именем которого народ связывал свои надежды. И люди не ошибались. Стрелец оправдал доверие народа и стал одним из любимых на­родных героев.

Слушая старика, я думал о том, что Карпыч что-то большее знает о партизанах, о подпольном партийном комитете, и просил его связать меня с партизанами.

— Нет, я столько же знаю о партизанах, сколько и ты, — отвечал Карпыч. — А почем мне знать, может, и ты партизан?

Легенду, рассказанную Карпычем, полностью запом­нить я не сумел. И Карпыча не довелось больше увидеть: немцы вскоре повесили его за эту песню. Но восстановить песню по частям удалось. Вот она:

 

За рекой за Десной и за Навлюшкой,

Во дремучем лесу, во дубравушке,

Стоят дуб с сосной, совещаются

И глядят кругом, возмущаются.

Говорит дуб сосне: — Ой, ты слушай, сестра,

Почему во бору нету говора,

Не стучит топор, не звенит пила,

Словно вымер люд и нависла мгла?

Дым кругом стоит, грозной тучи черней,

Пышет берег реки громом-молоньей,

Лось бежит на восток, укрывается,

Птица в дебри и глушь забивается.

По дорогам лесным след кровавый пролег,

И в дуплах твоих не играет зверек.

Села древние взялись полымем,

Застонал народ, будто скованный.

В деревнях человек, нам неведомый,

Появился с мечом, с пушкой медною.

— Ой, тебе ль, дуб могуч, — отвечала сестра, —

Не узнать этих туч, что нависли вчера?

Иль впервые тебе видеть ворога?

Что кручинишься ты, свесив голову?

Во неволюшке горько быть, братец мой,

А еще горчей слушать стон людской.

Да не ты ль говорил в лета оные:

«Не поможешь, сестра, нужде стонами»? —

Дуб глядел на сосну, расправляя грудь,

И собрался тогда он в далекий путь.

— Дорогая сестра, сестра соснушка,

Ты вся жизнь моя — моя веснушка.

Я в родне с тобой утолщал кору,

Дышал волей твоей я в лихую пору.

Ты учила меня, как на свете жить,

Научи же теперь, как ворога бить! —

В это время в лесу зашуршал ветерок,

Словно стая птиц пронеслась в вечерок.

То не ветер шумел и не стая птиц,

Самолет наш летел в лес от Сталина,

Дубу сбросил он верну грамоту,

Приказал разбудить в лесу Бряныча.

— Передай ему, дуб, свою силушку,

И пошли бить врага гнев-дубинушкой.

Ты, сестра сосна, как родная мать,

Подыми его — дай на ноги встать.

Здесь укрой его да на бой снаряди,

Снаряди на бой и Стрельцом назови. —

Так и сделал дуб, как приказано,

Поступила сосна, как ей сказано.

Поднялся Бряныч, назвался Стрельцом,

Молодой по летам, старый разумом.

— Гей, орлы мои, ясны соколы,

Вы, сыны мои, далеко ли вы?

Враг с заката пришел — немец проклятый,

Гложет землю-мать, как голодный волк.

Собирайтесь в лес, да с оружием

Бить врага пойдем ненавистного.

Выполнять приказ в ряды встанем мы,

Приказ Родины, приказ Сталина.

За рекой за Десной и за Навлюшкой,

Во дремучем лесу, да в дубравушке,

К дубу-сосенке, близко озерца,

Собираются орлы да на клич Стрельца.

 

На следующий день мы продолжали свой путь. Буше­вала вьюга, снег хлестал по нашим плечам, ветер дул нам в спину и сыпал снежные песчинки за воротники. Было нестерпимо холодно. А в ушах звенела песня Карлыча.

 

РЫСАКОВ

 

В деревню Уручье на берегу Десны мы пришли ран­ним утром. Целую неделю беспрерывно на землю валил снег. Ветер сносил и укладывал его в овраги и укромные места. Все дороги занесло. В огромных сугробах потеря­лись деревни. По колено в снегу двигались мы в белой мгле, не имеющей ни конца, ни края.

Задолго до того, как мы сумели определить, что при­ближаемся к Уручью, впереди показалась длинная темно-синяя полоса. Она, точно туча, поднималась из-за белого слепого горизонта. Чем ближе мы подходили, тем обшир­нее становилась туча. Теперь она уже не поднималась, а стелилась по земле необозримым тяжеловесным покры­валом.

Это и был Брянский лес. Он начинался тотчас за де­ревней на другой стороне Десны.

Разведывать деревню выпало на мою долю. Мой внеш­ний вид выгодно отличался от облика товарищей — я был одет приличнее, и моя густая окладистая борода внушала доверие.

В то утро я чувствовал себя очень плохо. Теперь я точно знал: расшалилась моя старая болезнь. Условия существования были такие, что я старался не придавать этому значения и, в какой степени это было в моих силах, старался не обращать внимания на боли в желудке и тошноту.

В третьей от края деревни хате я застал хозяина, че­ловека средних лет, он довольно милостиво ответил на мои вопросы, однако ничего существенного мне выяснить не удалось.

Я спрашивал прямо: знает ли он, где здесь находятся партизаны?

— Нет, здесь ничего не слыхать. Разве только за ре­кой. Там, сказывают, они водились.

Я пошел вдоль улицы. Дома, погруженные в снег, стояли молчаливыми, нелюдимыми, точно все живое, ис­пугавшись, попряталось. Мне хотелось увидеть что-ни­будь, свидетельствующее о присутствии партизан, но, сколько я ни осматривался по сторонам, ничего обнару­жить не мог и лишь, навлек на себя подозрение. Прохо­дившая мимо молодая высокая женщина строго спро­сила:

— Вам что нужно?

— Это Уручье? — задал я вопрос.

— Да, а в чем дело?

— Десна далеко?

— Вон там за горой, — показала она вправо по улице, — с километр будет.

— И лес там?

— Там и лес, — сказала она и посмотрела на меня внимательно. — А что вы в том лесу забыли?

Вокруг нас стали собираться люди. Старуха в черном шерстяном платке спросила женщину, с которой я вел пе­реговоры:

— Уж не знакомый ли тебе попался, Шура? Что ты с ним так любезничаешь?

— По дрова человек в лес идет, да дороги не знает, — с иронией ответила Шура и пошла вдоль улицы.

Чувствовалось, что деревенский народ что-то скры­вает, и я, сам не зная почему, направился вслед за жен­щиной. Она точно почувствовала это, оглянулась и уско­рила шаги, но я продолжал «преследование» и, что назы­вается, на ее «плечах» ворвался в дом, в который она вошла. Женщина никому ничего не успела сказать, и за­метно оробела. В доме была еще одна молодая женщина, такая же высокая и стройная, как и первая. Она суети­лась у печки.

— Не сможете ли вы накормить меня обедом? — спро­сил я.

Опершись на ухват и не спуская с меня глаз, хозяйка громко заговорила:

— Николай, тут прохожий старичок — есть просит. Дать, что ли?

Открылась дверь, и из другой комнаты показалась беловолосая голова мужчины.

— Покорми, — сказал мужчина, — да ты проходи сюда, дед, вместе пообедаем, — пригласил он меня.

Я поставил в угол палку, повесил на гвоздь шапку и, не раздеваясь, прошел в другую комнату. Здесь за столом сидел еще один человек.

Оба мужчины были одинакового роста и, пожалуй, одних лет, немногим больше тридцати. Они отличались друг от друга только цветом волос и комплекцией. У од­ного волосы были светлые, точно вымазанные сметаной, и был он худощав и худолиц, а второй, полнолицый, пол­нотелый, был, что называется, жгучим брюнетом. Тот, что пригласил меня, Николай, сел за стол, а брюнет, не удостоив меня взглядом, продолжал заниматься своим делом. Он сквозь сито процеживал какую-то жидкость. По приторному запаху и по лепесточкам хмеля, похожим на обваренных тараканов, не трудно было догадаться, что жидкость представляет собою что-то вроде дрожжей или опары для приготовления самогона, и меня немножко по­коробило. «Уж не «молодчики» ли тут собрались», — по­думал я. «Молодчиками» я называл в память хлопцев «майора» людей, разложившихся, занимающихся мародерством.

За обедом, когда мы деревянными ложками хлебали из одной большой глиняной миски фасолевый суп, брюнет заговорил со мной:

— Откуда будешь?

— Из Ельца, — ответил я и удивился: почему вдруг мне пришел этот город на память, в котором я никогда в жизни не был.

— Куда идешь?

— В Елец и иду.

— Откуда, в таком случае?

— С Украины, из-под Полтавы. На окопах там был.

Лгал я неумно. Мои собеседники посмотрели друг на друга и ухмыльнулись.

— Ну, как на Украине народ живет, чем зани­мается?

В это время женщина, на «плечах» которой я ворвался в дом, вошла в комнату попрощаться, а вскоре с той сто­роны, куда она удалилась, мимо окон промелькнуло два вооруженных человека.

Видимо, Шура дала знать о моем приходе, потому что эти два вооруженных человека тотчас ввалились в ком­нату, где мы сидели за столом. Откровенно говоря, я немного оробел, так как не знал, что меня ждет, но ста­рался не выдать своего волнения и продолжал разговари­вать. Вошедшие были молодые парни, обоим было лет по восемнадцать. Один очень высокий, несколько сутулова­тый, словно он пригибался, чтобы не казаться таким вы­соким, а второй среднего роста. В комнату вошли они без винтовок, но я слышал, как они стукнули прикладами об пол в первой комнате и, не раздеваясь, не снимая даже шапок, сели за стол. Вид у них был беззаботный, а взгляд лукавый, даже плутоватый. Несмотря на все старания Николая предупредить молодых людей о бдительности (он так старался, что раза два меня толкнул под столом ногой), их разговор не оставлял сомнения, что они при­надлежат к партизанам.

Молодые люди докончили обед и пошли к выходу. Я, ни слова не говоря, пошел за ними. Недоумевающе по­смотрев на меня и потом друг на друга, парни, как ужа­ленные, бросились в прихожую к своим винтовкам, кото­рые стояли в углу рядом с моей палкой, и выбежали на улицу.

Я последовал за «ими.

— Хлопцы, — крикнул я с порога.

Они остановились.

— Подите сюда, — категорически потребовал я.

— В чем дело?

— Подите сюда, чего вы боитесь... Вы почему с вин­товками, полицейские, что ли?

Слово «полицейские» их словно обожгло, они резко повернулись и подошли ко мне.

— Не полицейские, а партизаны, — почти в один го­лос ответили молодые люди и с вызовом уставились на меня.

— Партизаны? В таком случае, ведите меня к на­чальнику.

То обстоятельство, что их заявление не испугало меня, а скорее обрадовало, удивило молодых парней.

— К начальнику? А ты кто такой? — проговорил тот, который был пониже ростом.

— Там узнаешь.

— Дело не пойдет. Нам не разрешено. Документ у тебя есть?

— Какой тебе нужен документ?

— Какой-нибудь, удостоверение или что-нибудь в та­ком роде.

— А у тебя документ есть? — озадачил я молодого парня, — чем подтвердишь, что вы партизаны, а не поли­цейские?

Мой вопрос вызвал замешательство, но тотчас высо­кий нашелся.

— Вот у нас документ, — и он убедительно тряхнул винтовкой.

Только теперь я заметил, что именно тот, который ору­жием хотел удостоверить свою личность, держал на ремне простую и притом старую берданку, искусно подделанную под винтовку.

— Ого, брат, документ-то липовый, — сказал я. Па­рень смутился. — Отведите меня к командиру, там разбе­ремся, — продолжал я.

— Нет, к командиру нельзя.

— Боитесь? Тогда я сам пойду.

Парни переглянулись.

— Ладно, пошли, — решительно сказал тот, что был пониже ростом, — только пеняй тогда на себя.

По дороге они задали мне несколько вопросов. Отве­чая на них, я болтал, что взбредет на ум и разжигал их любопытство. Я был доволен, что, наконец, все опреде­лится. Я даже перестал ощущать боль, которая еще утром меня очень беспокоила.

По дороге молодые люди открыли между собой пере­бранку. Вначале длинный ругал своего друга за то, что тот вечно путает винтовки, что и теперь он взял его вин­товку, а когда оружием поменялись, то длинный стал на­падать на друга за то, что он взялся вести старика, то есть меня, в неположенное место и что теперь им от «Ва­силия Андреевича достанется».

— Слова «Василий Андреевич» привлекли мое вни­мание. Совпадение имен — меня тоже звали Василием Андреевичем — заинтересовало меня, и я спросил кон­воиров:

— А кто такой «Василий Андреевич»?

— Придешь, тогда узнаешь, — грубо ответил мне длинный, и разговор на этом оборвался.

Длинный шел впереди шагах в трех, раскачиваясь с боку на бок и тяжело ступая большими, точно снего­ступы, валенками. На снегу оставались узорчатые отпе­чатки резины, свидетельствуя, что автомобильные по­крышки нашли здесь новое применение: резиной подши­вали обувь. Грязный брезентовый плащ с широкими рукавами и с башлыком назади шумел и колыхался, пу­таясь у него между ногами.

Второй конвоир шел рядом со мной справа. На за­тылке его лихо сидела барашковая шапка, похожая на кубанку; из-под нее выглядывал покрывшийся инеем вол­нистый чубчик цвета пожелтевшего льна. Подвижное лицо парня розовело на морозе девическим румянцем. Он был в полусуконном сером ватном полупальто и в новых яло­вых, кустарной работы сапогах. Сапоги его очень сколь­зили, и он то и дело хватался за меня, чтобы удержать равновесие.

— Эко, брат ты мой, какой ты неустойчивый. Рукав можешь оторвать, — сказал я.

— Ничего, дед, за нашу устойчивость не волнуйся, а рукав... Думаю, что рукав тебе скоро будет не нужен, — ответил он.

Эта милая шутка показалась ему, видимо, очень за­бавной, и он лукаво посмотрел на меня.

— Ты его не слушай, дед, — вмешался другой, — при­дем на место, новый кожух дадим... — И длинный, огля­нувшись, многозначительно мне подмигнул. Ход _ч его не­хитрой мысли был мне ясен: парень хотел теперь рассеять неприятное впечатление, чтобы я не испугался и не отка­зался итти к командиру.

Мы подошли к очень опрятному снаружи дому, распо­ложенному в другом конце села. К нему примыкали акку­ратные постройки, на крыше одной из них лежало зане­сенное снегом сено. Дом был обнесен хорошей изгородью. Внизу, под крутым берегом, лежала заснеженная Десна, на противоположной стороне реки начиналась стена Брян­ского леса.

Навстречу нам с свирепым лаем выбежал здоровый лохматый пес. Он бросился было на длинного, но узнал в нем своего и, виновато пригнув голову, завилял опу­щенным хвостом.

— Здорово ночевали, — громко заговорил длинный, войдя в дом. «Ч» он выговаривал как «щ», только сейчас я уловил эту особенность его речи.

— Ну, проходьте, проходьте, — приветливо сказал хо­зяин, старик лет шестидесяти, стоявший на коленях около железной печурки.

— Принимайте гостей, — продолжал длинный. — Вот деда к вам привели. Зубастый дед, дрова поможет тебе грызть, а то пила у тебя, небось, дюже тупая.

Из-за печки, с ребенком на руках, вышла женщина, и сразу же скрылась опять за печь. Я, однако, успел узнать ее — это была моя старая «знакомая», та самая Шура, которую я встретил в селе.

Один из моих конвоиров ушел к ней за печь. Они о чем-то зашептались.

Выйдя обратно, конвоир сказал, чтобы я ждал здесь Василия Андреевича.

Оба конвоира ушли. Хозяин предложил мне сесть на лавку, достал с печи винтовку и, многозначительно посмо­трев на меня, с силой дунул несколько раз на затвор, словно продувал забившееся отверстие, затем рукавом холстинной рубахи любовно погладил ствол и поставил винтовку в угол, между дверью и печкой. Все его движе­ния говорили: «Ну-ка, попробуй, брат, улизнуть!»

Не желая даром терять времени, я спросил хозяина:

— Так, значит, вы партизаны?

— Ага, партизанами считаемся, — охотно ответил он.

— И много вас? — продолжал я, заранее ожидая утвердительного ответа.

В моем воображении вырастала целая партизанская армия во главе с Брянычем-Стрельцом, здесь, куда я по­пал, думалось мне, какая-то передовая застава, во главе с неведомым Василием Андреевичем. Хозяин удивленно посмотрел на меня и сказал:

— Откуда много? Всего семь человек, да и те больше палками вооружены.

— Семь человек? — переспросил я, чтобы убедиться, не ослышался ли я.

И легенда о Бряныче, и слухи о семи тысячах парти­зан в Уручье, которые ходили в народе, — все оказалось вымыслом?

— Семь, пока только семь, — спокойно продолжал хо­зяин, — и занимаемся сбором оружия и этих, как они называются, боевых припасов. А помещаются хлопцы за рекой в моей лесной сторожке.

— А «Стрельца» знаешь, дедушка? — спросил я, за­бывая о том, что меня самого зовут теперь дедом.

— Стрельца? Кто таков? Неслышно здесь... Нет, стой, погоди, кажись есть такой в Навлинских лесах. Шурка, — обратился он к знакомой мне женщине, — не слышала — у навлинцев есть военный один с солдатами, человек пяток, как он зовется, не Стрельцом, нет?

— Как он там ни зовется, а ты зачем разболтался с незнакомым человеком? Что он тебе друг-приятель? Ва­силий Андреевич что наказывал?

Старик рассердился:

— Цыц, зелена еще меня учить. Знаю, что делаю, вижу, с кем говорю. Наш человек. Иди лучше детенка корми. А Василий Андреевич... Василий Андреевич раз­берется, что к чему.

Ждать командира пришлось долго. Шурка ушла за печку, а я продолжал переговариваться со стариком. Но после Шуриного укора он стал менее словоохотливым. Позже, когда меня признали своим, я узнал, что фамилия его — Демин. До войны он лет пятнадцать подряд рабо­тал лесником Гаваньского лесоучастка и отлично знал лес в Выгоничском и Навлинском районах. Теперь всей своей семьей и всеми своими силами он оказывает помощь тем, кто хочет вести активную вооруженную борьбу с врагом. Жена его, женщина лет пятидесяти, две дочери — Шура и Лена, два сына-подростка — Славка и Валетка, вся семья помогала партизанам всем, чем могла.

Здесь, в доме Деминых, стоявшем на отшибе Уручья, на правом крутом берегу Десны близ Брянского леса, на­чалось движение выгоничских партизан. В доме Деминых я нашел то, что искал.

Постепенно старик Демин ввел меня в курс всех пар­тизанских дел. Я узнал от него и то, что Василий Андрее­вич— мой тезка, по фамилии Рысаков — боевой молодой парень с весьма вспыльчивым характером, является ко­мандиром группы.

Когда на улице стемнело и в комнате зажгли кероси­новую лампу, дверь раскрылась, и вместе с четырьмя партизанами явился командир. В дом точно вихрь вор­вался. Заскрипели под ногами пришедших половицы, за­прыгали ведра в сенях. Не успел я выйти из-за стола, как ко мне вплотную подошел человек с худым лицом и обес­покоенными ввалившимися большими глазами, в шапке с красной ленточкой и звездой на черной барашковой оторочке, в новом белом, отделанном черным барашком полушубке, натуго перетянутый военным ремнем, с писто­летом на боку. Его черные, обледеневшие валенки стучали по полу, как сапоги.