ГДЕ РАЙКОМ, ТАМ И ПОРЯДОК 6 глава

— Довольно, — сказал я моим друзьям, остановив­шись возле копен гороха, — довольно болтаться по украин­ским степям, надо действовать.

Ванюша запротестовал:

— Решено выходить из окружения, значит надо вы­ходить, какое может быть еще действие?

— К чорту окружение, — перебил Ванюшу Катери­ненко. — Окружение я понимаю так: когда воинская часть или соединение обложено врагом со всех сторон и рвется до последней крайности, чтобы вырваться из кольца. Да и в уставе сказано...

— Что сказано в уставе? — вмешался Томаш. — Хо­рош был бы я командир, если бы вышел к противнику и крикнул: «Эй, господа фашисты, погодите малость, пока я разберусь, я, кажется, в устав не укладываюсь».

— Как бы там ни было, а наше положение скорее похоже на дезертирство, чем на окружение.

— Разве в уставе сказано, столько часов и минут положено биться в окружении. А если иссякли боепри­пасы или еще что-либо случилось, значит, человек сразу становится дезертиром?..

Мне сперва показалось, что они спорят оттого, что не понимают друг друга.

Ванюша настаивает на первоначальном решении — выходить из окружения. Катериненко протестует? Нет. Он просто считает, что положение, в котором мы нахо­димся, нетерпимо. Оно не соответствует званию, долгу, обязанностям советского офицера. Но одно другому не противоречит. «А чего хочет Томаш?» — спросил я себя, выжидая и не вмешиваясь в спор.

— Уж если на то пошло, скажу прямо: выйдем мы из окружения или нет, — не имеет существенного значе­ния, — сказал в это время Томаш, и я понял, что он при­шел к такой же мысли, как и я.

— Это как же так, — возразил Катериненко. — А присяга, а дисциплина, а устав?

— Присяге ты пока не изменил, — вступил и я в раз­говор, — а устав уже имеет существенное дополнение. Помнишь, что Сталин сказал третьего июля?

— Что?

— Создавать партизанские отряды — конные и пешие, истреблять немцев и их пособников везде и всюду.

— Не туда гнете, товарищи, неверно вы поняли Сталина, ширмочку ищете, чтобы укрыться за нее, оправдать хотите свой грех. Сталин обращался к насе­лению оккупированных районов, а не к товарищам офи­церам и солдатам, которые болтаются здесь. Я воен­ный...

— Тебе и карты в руки, лучше будешь партизанить. Стрелять тебя не учить, и командовать умеешь.

— Товарищ Сталин обращался к населению, по­вторяю я вам, а мне нужен приказ командира, — упор­ствовал Катериненко.

— А получил ты приказ бездействовать? — наседал на Катериненко Томаш.

Катериненко рассвирепел и обрушился на Томаша градом упреков. Очень трудно было военному человеку, офицеру и патриоту, примириться с создавшейся обста­новкой. Военный человек, подобный Катериненко, не мог представить себе существования вне строя, вне военной организации. Исправный служака, он не мог жить без устава, без приказа командира.

Много времени прошло с тех пор, и сейчас моему чи­тателю, быть может, покажутся смешными наши споры. В дальнейшем я не раз встречал и на Украине, и в Мол­давии, и в Чехословакии не только отдельные группы военнослужащих, но и целые соединения, которые по заданию командования прорывались в глубокие враже­ские тылы, чтобы вести борьбу в условиях точно такого же «окружения». Отлично помню замечательное соеди­нение подполковника Шукаева. Со своими людьми он был десантирован в тыл врага и с ожесточенными боями прошел от южного массива Брянского леса до Высоких Татр в Чехословакии. Три тысячи его бойцов и команди­ров поддержали известное восстание в Словакии летом 1944 года и оказали помощь чехословацкому народу в развитии партизанского движения.

Однако в то время, о котором я здесь пишу, в 1941 году, вопрос о том, может ли, должен ли, имеет ли право кадровый командир оставаться в тылу врага и действовать партизанскими методами, волновал многих из нас как самый насущный, жизненный вопрос.

По возрасту Томаш и Катериненко — мои одногодки, нам по 34 года, но я был старше их по званию, и послед­нее слово оставалось за мной. Я решил, что при создав­шемся положении мы должны: во-первых, считать себя военной организацией; во-вторых, продолжать, в соответ­ствии с нашими силами, борьбу с врагом; в-третьих, во­прос о переходе через линию фронта оставить пока от­крытым: жизнь покажет — посильной ли будет для нас эта задача.

Мы пока партизанами себя не называли, но группу свою решили именовать отрядом и обязанности в ней распределили точно. Я стал считаться командиром. То­маш моим заместителем и начальником штаба, Катери­ненко — командиром разведки, так как этот вид деятель­ности оставался основным, а он с ним был хорошо знаком, Иван, Остап и Ванюша — бойцы. Катериненко продол­жал держаться в оппозиции, но как человек военный и дисциплинированный мои приказания выполнял безого­ворочно.

Оттого, что мы стали теперь именовать свою группу отрядом, ничего не изменилось, у нас не было ни опыта, ни знания местности. Что предпринимать, какие начать действия? Кругом расстилалась голая степь.

Решили искать лес. Но где его искать? Местные жители говорили, что где-то на юго-западе есть Попов­ские леса, а на востоке Липовая долина.

— Жаль, что я не пчеловод, — горько съязвил Ванюша, — обязательно выбрал бы Липовую долину.

После долгих раздумий и обсуждений, мы останови­лись на предложении Ивана Акулова итти в Брянский лес. Он говорил, что хорошо знает места, которые начи­наются в Стародубском районе — недалеко от деревни Кустичи. Он жил там в детстве, до того как переехал с отцом в Сибирь. В Кустичах до сих пор проживали его родственники. Помнил о Брянском лесе и я, до войны мне приходилось в нем бывать. Мы договорились о месте сбора на случай, если какие-нибудь обстоятельства разлучат нас в дороге, выбрав таким местом как раз ту деревню, в ко­торой жили родственники Ивана, и двинулись в путь.

Проходя однажды около небольшой рощи, мы заме­тили дымок. Ванюша и Иван пошли выяснить, кто там находится. Вернулись они с семью бойцами, вооружен­ными винтовками и с двумя командирами, которые зна­ков различия не имели, но представились — один подпол­ковником, а другой старшим батальонным комиссаром.

— Какие у вас планы, — спросил я.

— Очевидно, такие же, как ваши, — стараемся выйти из окружения, — ответил тот, что называл себя подпол­ковником.

— Какой маршрут?

— Все, что относится к военной тайне, пусть вас не интересует.

Начался разговор о том о сем. Мы установили, что эта группа владеет грузовой машиной продовольствием. Мотор ее был неисправен, но провизии имелось много, и в ожидании того, когда все вокруг стихнет, успокоится и в селах уменьшатся вражеские гарнизоны, эти люди прятались возле своей машины. Они рассчитывали испра­вить затем мотор и двинуться к линии фронта. Убедить их в том, что на машине до линии фронта они не добе­рутся и что выгоднее объединить наши силы, было невоз­можно. Действительно ли эти люди питали нелепые или во всяком случае наивные надежды на лучшее будущее, или находились здесь по специальному заданию и скрыли это от нас, выяснить не удалось.

Мы еще беседовали, когда вдруг на пригорке пока­зался легковой автомобиль. Он мчался по проселочной дороге в нашу сторону. Новые наши знакомые, как ужи, сползли в овраг.

— Куда же вы, конспираторы? Одна машина идет, а вы — деру! — крикнул им Томаш.

— Не привлекайте внимания, пусть проходит к чорту,— ответил подполковник.

А мы заупрямились и решили изловить машину. Быстро организовали засаду. Машина подходила, не убавляя скорости, маленькая, вертлявая, блестевшая на солнце. Метрах в пяти от нас шофер, видимо, почувство­вал опасность и резко затормозил. Это только пошло нам на пользу. Из четырех пистолетов и из одной винтовки мы дали залп, за ним другой. Машина рванулась в сто­рону, круто завернула и полетела в овраг, сминая кусты и мелкие деревья.

— Ну вот, и концы в воду даже прятать не надо, — проговорил ликующий Ванюша.

Шофер оказался убитым наповал, а пассажир еще ворочался. Он был в штатском, но с оружием, с писто­летом. Достали документы, из них следовало, что госпо­дин является зондерфюрером по Лохвицкой окрестности.

Подполковник и его товарищи позавидовали нам, но в то же время рассердились: им придется теперь сни­маться с насиженного места. Все же итти вместе с нами они не пожелали, и мы распрощались.

Это была первая моя «операция» в тылу врага. Утром мы всесторонне ее обсудили и пришли к выводу, что по существу дела она является партизанским актом, следова­тельно отныне мы можем называть себя партизанами.

С Томашом мы договорились, что в случае какой-либо неожиданности условным пунктом сбора явится деревня Кустичи.

 

РАЗЛУКА С ТОМАШОМ

 

Наступала небывало ранняя зима. С утра начинал задувать пронизывающий ветер, летели снежные хлопья. Теперь уже невозможно было согреться в стоге соломы или в копне сена, — приют приходилось искать в деревнях.

Вечерело, когда мы подходили к деревне Волковцы, ка окраине которой рассчитывали подыскать хату для ночевки. Не удалось: в село втягивалась колонна немец­ких машин, мы насчитали их более сотни. Километрах в трех слева виднелся хутор, мы направились к нему.

Темнота наступала быстро. Мы подошли к построй­кам, когда уже совсем стемнело. В одном из дворов толпились крестьяне — мужчины и женщины. Они, видимо, закончили работу, но не успели еще разойтись. Нас обступили, дали закурить, стали расспрашивать, откуда мы родом и далеко ли нам итти. Немцев на хуторе не было, заходили они сюда редко. Но пока мы разговаривали с колхозниками, как нарочно именно в этот вечер какой-то немецкой группе заблагорассудилось на­грянуть в хутор. Мы и не заметили, как на колхозный двор ввалилось до ста всадников, за ними тянулся обоз.

Толпа колхозников заволновалась, распалась на две части, люди хлынули к постройкам. Я оказался в правой половине толпы. Немецкий голос крикнул: «Хальт!» От толпы отделился пожилой колхозник и громко произнес: «Здесь собрались крестьяне, работу закончили и домой идем». Меня прижал к столбу какой-то рослый человек; схватив меня за плечо, он горячо зашептал: «Ради бога, не стреляйте, весь народ погубите, — он сунул мне в руку вилы. — За двором гумно, идите туда».

Все произошло молниеносно. Часть толпы, в которой я оказался, вынесла меня за постройки, и я нырнул в тем­ноту. Шопотом меня окликнул Иван. У него в руках были грабли. Он зло швырнул их в сторону.

— Оружие... Тьфу! — сказал он.

Мы осторожно побрели по окраине хутора, чтобы оты­скать остальных товарищей: их нигде не было.

Степь. Темнота. Слышны только голоса немцев на хуторе. Вдвоем с Иваном мы добрели до скирды соломы.

Всю ночь мы не спали, прислушивались — не появятся ли товарищи. Никто из них не появился. Мы прождали еще день, но больше ждать не было возможности, мы с Иваном замерзли — снег, слякоть, резкий ветер. С на­ступлением темноты, едва выволакивая из грязи ноги, мы двинулись к условленному месту встречи.

Прошло еще несколько снежных и студеных дней в бесплодных поисках.

Километрах в семи за деревней Волковцы женщина в поле нам сказала, что в хуторе, который лежит на нашем пути, скрываются красноармейцы. Мы с Иваном решили, что сюда пришел Томаш с товарищами и ждет нас, но ошиблись. На хуторе оказалось четыре незнако­мых бойца. Красноармейский облик люди эти потеряли и, как видно, давно. Видимо, они, отчаявшись, решили, прежде чем погибнуть, пожить вволю. Предводительство­вал группой бравый на вид парень лет двадцати шести. По всем его повадкам это был отчаянной жизни человек. Товарищи называли его майором, что ему очень льстило.

Один к одному подобрались и товарищи «майора». Они жили на хуторе третьи сутки, чувствовали себя хозя­евами и усиленно уничтожали колхозных кур. Утром они собирались выступить в дальнейший путь и заказали быв­шей колхозной бригадирше зажарить на дорогу двена­дцать уток — ни больше, ни меньше, — по три утки на нос.

Пришли мы с Иваном на хутор как раз в тот час, когда вся компания сидела за обильным ужином. Это был, видимо, прощальный ужин. У стола суетилась моло­дая, раскрасневшаяся и очень веселая хозяйка, рядом с «майором» и с одним из его друзей сидели еще две женщины, тоже молодые, красные как маков цвет и воз­бужденные. Водка, как говорится, лилась рекой, на столе появлялись все новые яства. Привела нас в «штабквартиру» майора бригадирша. Встретил нас «майор» не очень приветливо, но все же пригласил к столу.

— А ты все правды ищешь, Татьяна, — обратился он к бригадирше.

— И найду, — резко ответила Татьяна, — ты думаешь, если вам ружья дали, так и бандитами можно стать...

— Но-но, не очень развязывай язык-то! — грозно про­говорил «майор».

— Не рычи на меня. Ты для меня не старший. Вы Красную Армию позорите. Люди не зря говорят, что вот такие гуляки, как вы, и пустили сюда немцев.

Надо полагать, это была не первая дискуссия бригадирши и «майора», и Татьяна смело наступала на него, не считаясь с его высоким «званием».

Я спросил «майора», не боится ли он пировать без охраны.

— Охрана у нас есть, как же, — невозмутимо ответил он и подал знак смугловатому пареньку, которого он называл «старшиной».

«Старшина» накинул шинель и с недовольным лицом вышел на улицу, взяв с собой еще одного бойца. Мое напо­минание оказалось очень кстати. Не прошло и пяти минут, как в хату вбежал боец и сообщил, что на хуторе облава.

Прошло еще несколько снежных и студеных дней.

— Какая впереди деревня? — спросили мы как-то встречного жителя.

— Немцы, — отвечает.

— Какая? — недоумевая, переспросил я.

— «Немцы», — так называется деревня.

Оказывается, в деревне жили немцы-колонисты. Так и стали называть деревню, а по-настоящему она имено­валась Хрыщатик. Двинулись мы к этой деревне, зашли в первую попавшуюся хату. Нас приняла толстая хозяйка-немка. Говорила она по-украински. Стала жаловаться, что младшего сына красные взяли в армию и до сих пор нет его. Подала на стол картошку, хлеб, молоко. С печи слез с завязанной щекой здоровый парень — старший сын. Исподлобья он испытующе осмотрел нас.

— Пленные? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

Парень оделся и вышел.

Хозяйка оказалась женщиной словоохотливой. Она сказала нам, что немцы дали двум местным жителям вин­товки и назначили их полицейскими. Один живет по со­седству.

Через некоторое время сын хозяйки вернулся. Вслед за ним пожаловали два молодчика.

«Наверное, они», — подумал я.

Пришедшие обратили внимание на мои хромовые командирские сапоги. А они-то для меня были всего дороже на свете. В одном сапоге под подклейкой я хра­нил партбилет, а в другом — удостоверение личности. Один из полицейских, тот, что был постарше, стал зада­вать вопросы, желая выяснить — кто мы. Чтобы умерить его любопытство, я постарался как бы «нечаянно» обна­ружить свое оружие. А затем спросил Ивана:

— Что, отряд подтянулся?

Акулов понял мою хитрость и ответил:

— Да, будут размещаться с этого края села. Скоро должны подойти связные.

Тот полицейский, который был помоложе, все время молчал.

— Здесь вы можете быть спокойными, никто вас не тронет, хорошо переночуете, в хате тепло, — заговорил старший.

— А мы не беспокоимся. Вот как бы вы не напуга­лись. Подойдут наши люди, мы можем серьезно погово­рить с вами, с полицейскими, — ответил я.

— Какой к чорту полицейский. Заставить кого угодно можно, — проговорил он и пожелал нам спокойной ночи.

Полицейские ушли. Хозяйкин сын залез на печь, жалуясь на зубную боль.

Я вышел на улицу, раздумывая, не следует ли нам поскорей убраться отсюда? Иван остался в избе. Мела вьюга, было довольно холодно, но я стоял в темноте и при­слушивался — подозрительным мне казалось, что поли­цейские так быстро ушли. Из-за угла тоже выглянул чело­век, в нем я узнал полицейского, который был помоложе.

— Зачем вернулся? — резко спросил я и схватил парня за грудь.

— Постойте, — сказал парень, — этот второй, немец-колонист, с которым я приходил, в Чернечу едет, к нем­цам, там большой отряд. Уходите скорее, если вас немного. Он меня послал за вами следить.

— Брешешь или вправду?

— Чего мне брехать, я — серьезно.

Я поверил парню.

— Ну, а ты как же? — спросил я.

— Если бы взяли, я бы с вами отправился. Невтерпеж мне в полицаях ходить. Пошел, потому что другого выхода не было.

Он горячо зашептал, что был в окружении, выбился из сил и потому пришлось ему стать полицаем. «Я сам красноярский», — все твердил он, точно это должно было свидетельствовать о его политических взглядах.

— Поговорим мы с тобой потом, — перебил я красно­ярца, — а пока вот что — я вернусь в хату, ты с минуту по­дождешь, а потом зайдешь и пригласишь к себе ночевать.

Так красноярец и сделал.

Мы с Иваном вышли за ним. За дорогой начиналось кладбище, дальше березовая роща. Мы пошли рощей вдоль дороги, объясняя Ивану на ходу, в чем дело. Сзади загремела бричка.

— Он, — сказал красноярец, — поймать бы гадюку.

Мы спрятались за деревьями.

— Если он стрельбы не откроет, шума не подни­мать, — сказал я Ивану.

Бричка приближалась, лошади скользили, шумела от ветра роща. Красноярец вышел навстречу полицейскому, за ним мы.

— Хлопцы собрались в Чернечу, нужно их подвезти,— сказал красноярец.

Колонист, считая, что его приятель попрежнему дей­ствует в интересах немецкой службы, оправился от перво­го испуга и пустил нас в бричку. Мы проехали несколько десятков метров, я подал сигнал Ивану, он приподнялся на ноги, всем своим телом навалился на полицейского...

Все было кончено в одну минуту. Мы свернули с до­роги, сбросили труп и галопом поскакали на немецкой бричке.

Сутки мы блаженствовали, разъезжая на повозке, однако продвинулись вперед мало. Возможность движе­ния по дорогам для нас была исключена, а по степи напрямик ехать было трудно, лошади вязли в грязи.

Красноярец обменял лошадей и бричку на три буханки белого хлеба и на кусок сала килограмма в четыре. С этим запасом продовольствия мы, наконец, добрались до условленного с Томашом и остальными товарищами места встречи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

«ЧУДО»

 

В сумерках мы подошли к селу Новополье. Кустичи, где назначена была встреча с Томашом, находились отсюда в семи километрах. Еще в пути у меня начался приступ моей старой болезни — язвы желудка, — и я занемог. Мы решили задержаться в Новополье.

Впереди на дороге, почти перед самым селом, в грязи, перемешанной со снегом, застряла грузовая машина. Около нее возились десятка полтора немецких солдат, производивших, как обычно, столько шума, точно их было раз в пять больше. Мы переждали в копнах необмолочен­ного хлеба, пока немцы вытаскивали грузовик. Когда гул машин затих в отдалении, мы направились к первой попавшейся избе. На улице не видно было ни души, не слышно собачьего лая.

Я постучал в окно. На стук вышел давно небритый усатый крестьянин.

— Что надо? — с видом испуганным и недовольным спросил он.

Я попросил разрешения переночевать. Оба моих това­рища молчали. Крестьянин осторожно оглядел нас и тихо спросил:

— Вы пленные?

Не желая хитрить, я сразу сказал, что в плену мы не были.

Человек больше ни о чем расспрашивать не стал и впустил нас в избу. Он разбудил на печи хозяйку, и она тотчас начала занавешивать окна — на одно повесила рваную шаль, на другое — старую юбку. Хозяин зажег огарок сальной свечки. При его свете мы разглядели возле печи широкие дощатые нары. Из-под рядна на этих нарах выглядывали головы хозяйских детей.

Попрежнему ни о чем не расспрашивая, хозяйка по­дала на стол полковриги хлеба, соленые огурцы, миску с квашеной капустой и кринку молока — видимо, все, что было в доме.

При свете огарка хозяину можно было дать лет пять­десят с лишним. Щетина на щеках у него была черная, тронутая сединой, а усы рыжие, светлые на концах. Взгляд открытый, внушающий доверие. Говорил он с нами настороженно, но легко, давая почувствовать, что не имеет потаенных мыслей.

Звали его Аким Моисеевич Мизгунов. Пока мы ели, он пристально приглядывался к нам.

Я не стал скрывать и объяснил, что мы военные, попавшие в окружение.

Мизгунова это не смутило.

— Я сам такой же, — ответил он.

Перед самым отходом Красной Армии военкомат этого района собрал всех военнообязанных, выдал обмундиро­вание, составил из них подразделения. Но вооружить их и приписать к какой-либо части не успел, и новобранцы сами не заметили, как оказались отрезанными от регуляр­ных войск Красной Армии. Дня два они бродили в районе по окрестным деревням, ища выхода, но всюду натыка­лись на группы немцев. В те дни гитлеровцы быстро про­двигались в этой местности. Несколько раз новобранцы попадали под обстрел и в конце концов разбрелись по домам.

— Теперь сижу и каждый день ожидаю: придут немцы и погонят в лагерь. Пока что меня бог миловал, но многие уже не сдобровали.

До войны Мизгунов был колхозным бригадиром, рабо­тал отлично. Аким Моисеевич согласился оставить у себя в доме одного из нас, а двух других проводил к своему брату, также бывшему колхозному бригадиру.

У Мизгунова остался я.

За время полуторамесячных скитаний мы распознали повадки врага, приноровились вести скрытое существова­ние. Но, главное, мы окунулись в самую гущу нашего народа. Его непоколебимая верность советской власти, мужество, достоинство, с которым он принимал испыта­ния, подняли наши силы.

Прошло два или три дня. Я отлежался, боли в желудке утихли. Сидеть без дела было просто-напросто невмоготу.

Иван Акулов тоже чуть ли не по пять раз на день зате­вал разговор о деле.

Однако с чего начать? Как разыскать надежных людей — не просто честных, преданных советской власти граждан, неспособных по какой-либо причине к открытой борьбе, а таких, которые готовы действовать? Как уста­новить с ними связь? Мы отдавали себе ясный отчет, что местные жители могут относиться к нам с недоверием. Мы люди пришлые, и как бы гостеприимно ни принимали они нас, — это еще не означало, что они нам верят до конца. За поспешное доверие в условиях оккупации при­ходилось платить ценой своей жизни и жизни своих близких.

Таково было первое затруднение, и оно казалось мне непреодолимым. Второе затруднение состояло в том, что мы не знали местности, на которой собирались разверты­вать борьбу.

И, наконец, необходима была какая-нибудь материаль­ная база или по крайней мере лес, где первое время можно было бы скрываться и набирать силы.

Не желая бросаться очертя голову, мы решили пре­одолеть эти затруднения, действуя в трех направле­ниях.

Иван Акулов через несколько дней пошел в Кустичи к своим родственникам, чтобы выяснить, не появлялся ли Томаш или кто-нибудь из нашей группы, и установить связь с кем-нибудь из бывших сельских активистов, если они остались. Красноярец отправился на разведку с целью установить, нет ли в Брянском лесу партизан. Я остался прощупывать обстановку в самом Новополье. Мой добрый хозяин, Аким Моисеевич Мизгунов, помог мне в этом.

Нужно сказать, что когда я и мои товарищи поближе узнали Акима и его соседей, мы поняли: каким бы удру­ченным народ ни казался, жизнь продолжает биться в его сердце. Народ тосковал по свободной советской жизни, и мы видели это. И нам было совершенно ясно, что народ страстно хочет знать, как развертывается война на востоке, можно ли надеяться на скорое возвращение наших. Приглядываясь к окружающим, мы убеждались, что наша первейшая обязанность — поддержать эту надежду в сердцах людей.

И хотя мы сами давно были оторваны от того, что происходило на линии фронта, дня через три после нашего прибытия в Новополье я решил написать листовку. Крупными печатными буквами я написал о том, чтобы люди не верили фашистской лжи. Армия наша сильна, и недалек тот час, когда немцы будут изгнаны из преде­лов нашей родины. «Те, кто бывал в Унече и Клинцах, — писал я в этой листовке, — могли видеть идущие с фронта непрерывным потоком поезда с ранеными немецкими сол­датами. Это свидетельствует о крупных боях. Кто же ведет эти бои, если верить, что Красная Армия разбита?» Я объяснил в листовке, что не случайно немцы спешат забрать у населения скот и хлеб. Они торопятся, пред­видя, что вынуждены будут оставить нашу землю. По­именно я перечислял людей, у которых гитлеровцы ото­брали продовольственные запасы. Их имена мне сообщил Мизгунов.

Текст листовки размножили, а соседский мальчик доставил их в Унечу и в Стародуб и расклеил на заборах вблизи базара.

В дальнейшем в создании листовок стали принимать участие товарищи и подруги Жени, дочки Акима Мизгунова. Они распространяли их в окружных деревнях и селах.

Через несколько дней вернулся Иван. О Томаше ничего не было известно. Иван привел с собой бывшего пред­седателя колхоза в Кустичах, Венедикта Шавуру. Все знакомые называли его Винадей. Шавура был оставлен в своей местности во главе созданного районными орга­низациями партизанского отряда.

Иван рассказал обо мне Винадею, и последний захо­тел со мной встретиться.

Нужно сказать, что едва Иван представил мне Шавуру и объяснил, какую роль он должен был здесь играть, я подумал, что человека поставили не на свое место. Передо мной стоял совершенно изнуренный долгой бо­лезнью старик.

Путь, который пришлось проделать Винадею до Новополья, был невелик. Но старик (впрочем, ему было не больше пятьдесят пять лет) совсем продрог в своем рва­ном полушубке и стоптанных валенках, из пяток которых торчали пучки соломы.

Едва Шавура начал говорить, как тяжело закашлялся. На мой вопрос, не простудился ли он, Винадей безна­дежно махнул рукой. Он был в последнем градусе чахотки, как говорит народ.

В партизанский отряд были зачислены люди из окру­жающих сел, всего до пятнадцати коммунистов и комсо­мольцев. Базу заложили в лесочке, годном лишь на то, чтобы телятам прятаться от жары. А поблизости нахо­дился огромный Брянский лес! В результате на второй же день оккупации, не успели еще люди собраться на базу, как на нее напали немцы и разгромили.

Под конец разговора Винадей достал из-за пазухи истертый лист плотной бумаги. Это было немецкое «Обращение к коммунистам».

«Все оставайтесь на своих местах, — говорилось в фальшивке, — трудитесь, соблюдайте порядок, и вас никто не тронет. Тех коммунистов, что без ропота приемлют немецкое освобождение, мы не трогаем».

О таком «обращении к коммунистам» я ничего еще не знал, и оно меня заинтересовало.

— Вон на что рассчитывают фашисты! — сказал Винадей.

Через две-три недели после этого я увидел и персо­нальные предложения немцев к бывшим руководящим работникам. Многие советские и партийные работники получили специальные приглашения, в которых они не только призывались на работу, но и заранее утвержда­лись на должностях.

Винадей подыскал нам двух товарищей — осторож­ных, но боевых — Михаила Кочуру и Дмитрия Мороза. Оба были колхозниками, успели побывать на фронте. И за то спасибо этому больному человеку.

Кочура и Мороз ранеными попали в плен. Немного оправившись от ран, они бежали из плена, раздобыли оружие — пистолеты — и принесли его домой. Они стали действовать без страха, в меру своих сил и способно­стей.

Но беда была в том, что у них были некоторые неверные убеждения. Они все свели к одной за­даче — подготовиться к весне: «Зимой воевать невоз­можно, весной другое дело, весной каждый кустик ноче­вать пустит».

И в этом разубедить их не могли никакие силы.

К весенней войне, правда, они готовились так же тща­тельно, как когда-то готовились к весеннему севу, — отыскали в овраге пулемет без замка, Михаил его смазал и закопал у себя в погребе в надежде позднее добыть замок. Нашли три винтовки с патронами, Михаил их тоже смазал и временно, до более удобного случая, — немцы были в селе и мешали работать, — спрятал на сеновале своей тетки, одинокой вдовы. И вот тут-то про­изошла заминка.

Тетя Лиса, хозяйственная старушка, рано начинала свой трудовой день. Однажды, встав чуть свет, она зато­пила печку и пошла на сеновал за кормом для коровы. Там она наткнулась на винтовки. Откуда попало на сеновал оружие, тетя Лиса не догадалась. Одно ей было известно: немцы объявили, что людям, которые прячут оружие, угрожает страшная кара. Недолго думая ста­руха схватила винтовки и сволокла их в печь.

— И дивись ты, Мишенька, — говорила потом ста­руха своему племяннику, — тут того гляди немцы зайдут, они ведь каждое утро рыщут, а я с ружьями. И откуда они взялись? Сунула я их в печку, а от них такой пла­мень пошел, не приведи бог. Только я отвернулась, а ружья — бух, бух, бух! Аж хата затряслась вся. Ну, думаю, почуют немцы! Что тут делать? Подхватила я эти проклятые ружья, да на двор, да в колодец! Так и уто­пила.

О происхождении винтовок Миша ничего тетке сказать не мог. Он слушал ее молча и, несмотря на досаду, едва удерживался от смеха.

Дмитрий Мороз, не обладавший в такой степени чув­ством юмора, очень разозлился на энергичную старуху.

— Из-за чортовой бабы остались без оружия! — раз­драженно говорил он.

— Вот видишь, а ты хочешь до весны откладывать войну. Так собираться, никогда не соберешься, — за­метил я.

Я не обижался на них. Люди они были решительные, преданные советским идеям, и, если бы я смог увести их из родного села, они многое бы сделали.

Однажды из Унечи приехал в Кустичи какой-то фашистский агитатор. Мы втроем, на правах местных жителей, также пошли на собрание. Плюгавый, с про­питым голосом, немолодой, неопрятный тип, одетый в старомодное меховое пальто, вероятно снятое с какого-нибудь расстрелянного старика, читал сводки германского командования и тыкал длинным пальцем в школьную карту, висевшую на стене.