(Омск)
СЧАСТЛИВАЯ
Повесть
Господи, какая я счастливая, что родилась не где-нибудь, а в Сибири. А самое главное: где вы думаете? В треугольнике! До Великой Отечественной войны так и писали на конвертах: Омск – треугольник – Красильниковым. Позже, когда город стал разрастаться, нашей улице дали название 1-ой Советской. Наша семья занимала усадьбу почти 2000 м2.
С одной стороны жили две семьи и с другой тоже, наша семья многодетная: 7 девочек и 2 парня! Как говаривала моя мамочка, одиннадцать душ!Ольга Григорьевна была неграмотной, но считала отлично и в магазине всегда без сдачи давала продавцам деньги, что их очень удивляло: она считала от трёхсот граммов веса, видимо, ей так было удобней! Моя мама с 8 лет была отдана в дом священника прислугой, где она проработала почти 10 лет, и её девиз был таков: «Хорошо в людях, но тесно в грудях». Она рассказывала, как её брали на работу. Жена батюшки, сразу засомневалась: «Ой, у неё такие тоненькие ручонки, как же она будет полы мыть? Ведь дом такой огромный – не справиться». Но бабка Наталья ответила: «Мыть будет по частям и не устанет!»
В первый же день кроха вымыла небольшую комнату, на полу везде лежали деньги, брошки, заколки. Моя мамочка всё это собрала, вытерла и на блюдце подала хозяйке: «Вот, маменька, мыла пол и нашла – возьмите!» Попадья была в шоке. Это испытание никто не проходил.
– Мам, вы называли хозяйку маменька, а вас как называли? – спрашиваю я.
– Мужичка…
Мне очень было странно слышать, как можно ребёнка в восемь лет называть таким образом?
Прислуги в доме было очень много, а ещё больше на конюшне. Двух здоровых мужиков специально держали для того, чтобы бить плетьми тех, кто ради дров рубил хозяйские деревья. Били несмотря на возраст: старик ли семидесятипятилетний или подросток, разницы нет.
Тяжело прислуге было, когда приглашали гостей с соседнего поместья. В этом случае выручали собаки. В загоне было около восемнадцати борзых породистых псов. Хозяин с ними на охоту ездил, на неделю-две. Старшая прислуга не кормила псов три дня, а когда гости нагрянут, то со стола посуду складывали в загон к собакам, которые мгновенно съедали с тарелок объедки и так их вылизывали, что мыть не приходилось, вытирали и снова ставили на стол! А где столько воды брать для мытья посуды?
– А если бы барыня увидела это, что было бы вам? – спрашиваю я.
– Что ты, господа никогда в псарню не заходили. Хотя они этих собак целовали и спали с ними в одной кровати. Некоторых породистых собак меняли на людей.
Так, деда краснодеревщика поменяли на борзую, а когда та ощенилась, моей мамочке пришлось носить на кормежку двух щенков в соседнюю деревню, которая находилась в шести километрах. Приносила кормящей матери, у которой было девять детей. Одной грудью она кормила новорожденного, а второй – щенков.
– А зачем? – не унималась я, – Нельзя разве было сдоить?
– Нет, надо мной тоже был контроль, я это хорошо знала …
– А зачем кормили человеческим молоком?
– Чтобы шкурка у щенка была шелковистая и кудрявая!
Когда щенки подросли, они начали покусывать грудь роженицы, не дай бог никому такое видеть! Грудь воспалилась, появились язвы, приходилось давать другую грудь, а ребёнка своего она кормила так: нажуёт хлеба и через марлю – сосёт! Щенят таскала на руках – они такие тяжелые, а чтоб они бегали, нельзя, может клеща в лесу поймать. За это хозяйка всю мамину семью кормила в течение года.
Когда мамочку отдавали в прислуги, то платили сразу за год, поэтому надо отрабатывать добросовестно, терпеть, молчать и не перечить! Старшие в прислуге всегда смотрели и жалели мою маму, с горечью поговаривали: жаль голубоглазку. Но мама не понимала, почему её жалеют.
«Батюшек» она ненавидела, в церковь не ходила, и всегда говорила: «В Бога я верю, а в церковь не пойду!». У батюшки эта была пятой женой, те умирали молодыми, и эту бы он похоронил, если бы не моя мама.
А получилось это так: хозяин поехал со свитой на охоту на две недели, как всегда с борзыми. В это время в конюшню приходил дьячок по каким-то кузнечным делам, он недолго на конюшне был с конюхом. Когда хозяин возвращался домой, ему по дороге к дому кто-то из «доброжелателей» доложил, что заходил к ним дьячок. На открытой веранде уже стоял самовар, в углу веранды стояла железная кровать. Ничто не предвещало беду. Когда во двор на лошади верхом въехал хозяин дома, все поняли: что-то неладное, на лицо его было страшно смотреть. Разъярённый, он спрыгнул с коня, поднялся на веранду, где стояла моя мама, ей было тогда уже четырнадцать лет. Он вожжами ударил жену с такой силой, что она очутилась под койкой и застонала. Ещё, если бы ещё один такой удар,матушка бы погибла! Но моя мама не растерялась, она смекнула, что если он сейчас убьёт жену, как было с предыдущими, то мама лишится работы. Она схватила обеими руками вожжи, а разъярённый батюшка стал вырывать их, и он её, как на качелях, по всей веранде качал минут двадцать. Она кричала: «Маменька ни в чём не виновата, вам злые, завистливые люди наговорили, они вам завидуют, что у вас очень красивая и молодая жена, которая верна вам». Священник не унимался, но вожжи она не отпускала. Наконец он устал, злость постепенно пропала, и он сел на стул, мама рядом, не выпуская вожжей из рук, продолжала уже охрипшим голосом: «Маменька ни в чём не виновата, я всегда была с ней».
Наконец, хозяин немного успокоился, он знал, что прислуга не врёт, она была самой честной, и ей даже доверяли ключи от всех подсобок, кладовых, погребов и даже скрытых шкафчиков. Но если старшие слуги что-то брали без спроса, то она никогда их не выдавала, понимала, что им надо кормить своих детей.
Мама налила супругам горячего ароматного чая, подала с разными сладостями, затем они мирно пошли в свою спальню, гроза миновала.
После этого случая хозяйкастала очень тепло относиться к моей маме, ведь она ей была обязана жизнью.
В годы революции многие, которым было что терять, уехали за границу. Забеспокоились и хозяева, они хотели на чужбину взять мою маму, но бабушка Наталья не разрешила, сказав: «Нечего нам из своей России бежать! Мы здесь родились и здесь помирать будем». Они уехали без своей преданной служанки. Отец моей мамы Григорий (мой дед) изготовлял мебель из бука, а также «рубил» дома. У него был до революции большой рубленый дом в Смоленске. Когда Григорий приехал с заработков из Сибири, то отец сказал матери (моей бабушке): «Если б ты знала, насколько богата Сибирь, там такие леса, а в Иртыше столько рыбы, что за пятнадцать минут ведро наловишь, вода очень вкусная».
Григорий посоветовал продать дом и поехать в Сибирь. Так и решили: несколько семей собрались и поехали. Ехали почти месяц в товарном вагоне. На подъезде к Омску дед Григорий заболел тифом и умер. Бабушке Наташе, оставшейся с тремя детьми, пришлось сойти на станции Любинская и остаться там. Она купила домик.
Прошло время, и мама вышла замуж за машиниста, который жил в Омске, затем они купили «усадьбу» в треугольнике, то есть по 1-ой Советской, дом № 5, и прожили там более полувека.
Отец мой, Красильников Дмитрий Александрович, родом из города Тулы. Он приехал сюда вместе с сестрой Анной, она здесь вышла замуж за машиниста Наумова Никиту, и жили от нас через «двор». Они очень любили друг друга, и не было дня, чтоб не виделись. Анна была грамотной. В Туле у них был двухэтажный дом, который отобрали при советской власти, но об этом никогда нам – детям не говорили.
Ещё у папы было семеро братьев, но я, к сожалению, не знаю никого из дядей. Это почему-то держалось в строгом секрете. Знала только младшего – дядю Ваню, он приезжал к нам и до полночи плача рассказывал маме, как он сидел в тюрьме за то, что его родители имели двухэтажный дом: все разъехались, а он самый малый остался один в доме, вот ему и дали 10 лет! Он рассказывал, что в приёмнике познакомился с одним дедом, и тот ему сказал: «Любые бумаги подписывай. А иначе – смерть!». И дядя Ваня убедился: принесут абсолютно чистый лист и говорят, чтобы расписался. Дядю Ваню впоследствии реабилитировали, заплатив большую сумму денег, он получил квартиру в г. Липецке, сейчас там живут его дети, мои двоюродные братья. После ухода из жизни моего отца осталось семнадцать внуков. Теперь у каждого своя семья.
Я всегда гордилась тем, что я дочь железнодорожника. Паровоз для меня словно живой: мне не раз доводилось видеть, как паровоз, несколько раз проворачивая колёсами на одном месте, начинает выпускать пар. Красивое зрелище!..
Если б я могла, то на вокзале Омска установила памятник паровозу, а впереди – по рельсам бегущую цыганку с малыми детьми и грудничком на руках.Во время войны цыганки вселяли в нас надежду, гадая матерям и женам солдат. Однажды к нам домой забежала цыганка с малыми детьми и говорит моей маме: «Присмотри за грудным, а я погадаю на вашей улице».
Конечно, моя мамочка согласилась: «Погадай, живы ли сыновья, которые сейчас на фронте?» Цыганка уверенно взяла руку мамы и сказала: «Живы и обязательно вернутся с ногами-руками».
После этого мамочка жила с верой, что с её детьми ничего не случилось, и даже, как и до войны, тихонечко пела «Мыла Марусенька белые ножки…» А мимо нашего дома «пролетали» составы с фронта, абсолютные «скелеты» – одни колёса и рама после бомбежек. После войны ещё долго стояли в тупике «израненные» вагоны, в которых жили эвакуированные семьи с детьми, пока их не переселили в «хрущёвки».
Помню, как во время войны мы с мамой пошли в магазин и услышали истерические вопли женщин: «Немец дошел до Москвы!!». Я была очень удивлена, когда моя мама на весь магазин громко, как по репродуктору сказала: «Ну и что? Немец! Ему «мурло» начистят, и он сбежит, как это было уже не раз!». Все притихли, мы забрали свой карточный паёк и ушли. Толпа уже спокойно стояла, и все были уверены – враг будет разбит!
Когда мне было четыре года, старшие сёстры повели меня на майскую демонстрацию, а на обратном пути зашли к папе в депо, где он работал начальником кузнечно-прессового цеха. Там я впервые увидела горн, молот. Папа сказал молотобойцу: «Ну-ка, покажи дочерям, как молотработает!» Мы с сёстрами стояли у входа цеха и ждали, когда же заработает молот! Рабочий подошёл, нажал на какой-то рычаг, верхняя половина поехала вверх, а затем со всего маху как ухнет!! Сёстры так и сели, но я не испугалась: «Повторить!» Все очень долго смеялись. Когда я подросла, сама бегала в кузню к папе, в шесть лет я уже знала всё оборудование «кузни» и её работу, а также рабочий персонал.
Роболтовский Михаил и его жена Мальвина ходили к нам в гости, дружили семьями. Мальвина была или из Литвы, или из Эстонии; она очень смешно говорила по-русски, и брат мой Николай дал ей прозвище Кутоба, она была светловолосой и брови и ресницы, лицо квадратное, и очень маленького роста, толстая. Когда она приходила к нам, у нас наступал праздник, брат пел частушку: «Телеграфный столб женился, а в жену телегу взял».
Однажды Мальвина пришла к нам, и, к удивлению мамы лицо Мальвины было всё поцарапано, опухшее.
– Что с тобой? – спросила мама.
– Ой, Олечка, сколько я пережила, если б ты знала! Вчера я, как всегда, пошла на базар с молоком, «четверть» быстро продала. Осталось около пол-литра, вдруг ко мне подходит «цаца» накрашенная и говорит: «Молочка». И ставит свою баночку. Я, конечно, выливаю остатки и ужас – моё молоко летит мне прямо в лицо! Эта крашеная краля на весь базар орёт и обзывает меня нехорошими словами! И всё из-за какой-то лягушки! Когда я вылила молоко, на дне была большая лягушка, она в этой бутылке выросла, я её затолкала туда, когда она была ещё малепусенькой, теперь громадина. Всю жизнь так делают, чтобы молоко не скисло. И что, эта краля с луны свалилась, что ли, не знает, как охлаждают молоко? Весь базар собрала, как в цирке, и даже милиционер прибыл. Если бы не он, эта краля меня бы вообще убила!..
Мы долго не могли прийти в себя от смеха после такого рассказа.
Когда мне исполнилось четыре годика, неожиданно нагрянула беда. Я нечаянно наступила на посудину, из которой пили куры, она стояла в центре двора, это старый чугун, обломанный вокруг, чтоб курам удобно было пить, верх чугуна обрубили, и получилась чаша. Она была очень тяжёлая, я разбежалась и невзначай на один край наступила, а противоположный сильно ударил посреди ноги. Ушиб никто не заметил, и в этот же день нас повели в баню, там напарились, ушиб нельзя греть; на следующий день нога раздулась и покраснела.
Мама повела меня к врачу. Доктор поставил диагноз – рожа. Молодой хирург почему-то располосовал мне ногу от колена до ступни и внёс инфекцию, после операции меня положили в «гнойную» палату, в народе её называли «смертная». Там лежали и дети, и взрослые. Палату содержали в отличном порядке. Санитарка чистила медные дверные ручки старинного здания, краны, полы мыли не лентяйкой, а вручную, тряпкой протирали кровати. К палате была прикреплена медсестра, которая следила за каждым больным.
Моя койка стояла в самом углу палаты. Мне уже четыре раза делали операцию под общим наркозом, и я пролежала восемь месяцев! Наконец, маме сказали, что улучшений нет, ногу надо ампутировать до колена! Мама была против, и ей ответили, что у меня может начаться гангрена. «Тогда пусть умирает!! У меня семь дочерей, переживу! Но калеку мне не надо!»
Ей сказали: «Распишитесь, мы вас больше держать не будем, ходите на перевязку в поликлинику на площади Серова». Мама была неграмотной, вместо росписи поставила крест, и меня выписали с открытой гнойной раной. В поликлинику меня мама доставляла на тележке с железными колёсами, которые страшно стучали по булыжнику, и отдавалось в голову. Одна медсестра держала меня за руки, другая рывком рвёт бинт вместе с гноем и мясом! Я ору на всю поликлинику. Через два дня опять эти муки!
Однажды мама тащила меня из больницы на коркушках. Пройдя немного, мы останавливались, чтоб отдохнуть – почти у каждого парадного подъезда со ступеньками! И в один прекрасный день там сидела старая бабка (кусочница). Она и говорит: «Не стыдно, такая большая девочка залезла к матери на спину, вишь ноги какие длинные!» Мама рассказала ей, что уже замучилась со мной, и жить не живёт и кроме меня ещё детей много, да и скотины полный двор и огород!
Бабка выслушала и говорит: «Ты подорожник привязывай, и он весь гной вытянет». Придя домой, мама сняла повязку и положила подорожник. Всю ночь нога пульсировала, как насосом выкачивалась вся нечисть, через два дня мы, как всегда, пошли на перевязку. Мама опять мне забинтовала ногу вместе с их цинковой мазью. Строго сказала мне: «Если будут спрашивать, не говори, что мы привязываем подорожник, а то нас выгонят из поликлиники, где я тогда бинта наберусь?».
В очередной раз пришли на перевязку. Медсестра разбинтовала, а я не ору, как всегда. Она побежала за врачом, та спрашивает: «Раечка, как ты себя чувствуешь?». «Вы врачи, вы больше знаете!» – ответила я. Рана стала затягиваться, затем совсем зажила. Я даже ходила в кружок хореографии. Кроме занятий у балетного станка, нам ставили и характерные танцы: молдовеняску, гопак, венгерский на музыку Брамса, а также много сольных танцев. Особенно мы все любили «Шуточную польку», её всегда зритель вызывал на «бис», и мы с удовольствием её повторяли. Я и сейчас бы не против её прогнать! Да, балетмейстер Тамара Александровна Ярышкина вела отличный балетный станок. Правда, нервы у неё были подорваны: она кричала на нас, но мы её очень любили, так как она всю себя отдавала работе. Она говорила: «Будем ставить «вещь» – польку на музыку Рахманинова».
Когда ребят забирали в армию, то за парней танцевать было некому. Мы уговорили Тамару Александровну чтобы она разрешила мне на концерте выступить за парня. Быстро в полноги прошли в коридоре, а затем на сцену. Меня никто не узнал, так я перевоплотилась, и грим своё дело сделал. На другой день у моей подруги спросили: «У вас появился новый танцор?». «Что вы! У нас всех ребят забрали». «А вчера кто танцевал шуточную польку? Такой красивый парень! Познакомь.» «Ты что – это Райка Красильникова… вместо парня танцевала…»
Как-то прийдя на занятия, балетмейстер нам сказала новость, что скоро из Омска поедут в США танцевальные коллективы. Решается вопрос, кто поедет? Или из клуба имени Ворошилова, или из клуба имени Баранова. Тамара Александровна поехала посмотреть, какие «вещи» они приготовили. Потом сказала: «Мы танцуем лучше, но поедут они, потому что у них отличные атласные костюмы и сапоги из кожи».
А у нас рубашки мужские из ситца, рисунки нарисованы краской, со сцены выглядит как вышивка крестом, сапоги – брезентовые, выкрашенные в разные цвета; красные, желтые, синие и т. п. Так что поехали «барановские» выступать в Америку. После появилась заметка в газете об успешном выступлении омичей в Америке. Танцоры рассказывали: после выступления журналисты громко заявляли, что это не самодеятельность, а профессионалы и начали пытать каждого: «Ты кем работаешь?». «Машинистом на паровозе Серго Орджоникидзе, кочегаром». Находился паровоз, парень вставал за пульт и, как положено, давал свисток и трогал с места. Кто в литейке формовщицей, ей так же давали право подтвердить. Проверяли всех: кто на станке шлифовальном, кто на токарно-карусельном, протяжном, сверлильном, многошпиндельном – все экзамены сдали на отлично! Журналисты в Америке ахнули: «Действительно, самодеятельность, а танцуют, как специалисты».
Тамара Александровна сказала: «А если бы наши поехали, как там дали бы нашу фирменную «Цыганочку» или «Венгерский танец», всех бы сразу «Кондратий хватил».
Однажды к нам на занятия пришла комиссия и стала отбирать танцоров в филармонию. Многих отобрали, в том числе и меня. Я такая радостная прихожу домой и говорю: «Мамочка, я буду танцевать, и мне за это будут платить деньги!» Мама грозно посмотрела на меня и сказала: «Не пойдёшь!» Я совсем не понимала, почему быть танцовщиком – позор. При царской России женщина была, как раба, как развлечение для богатых; мамочка этого в детстве насмотрелась, когда работала прислугой у батюшки. Она везде сопровождала девиц-дочек батюшки, вот почему знала все русские романсы, арии. Хоть была неграмотна, но память у неё была отличной, она подрабатывала шитьём. Модистка шила в доме у батюшки и обшивала всю их семью, мама у неё научилась шить и кроить. Маму звали «белошвейка», она делала защипы у батистовой кофты «на глаз», никогда не пользовалась никакими выкройками, шила всё: и верхнее, и платья, обшивала всю семью из одиннадцати душ!
Я тоже очень любила шить. С трёх лет иголкой швейной машины, которая отломилась, шила кукле одежду. Как-то пришла к нам моя крёстная мать, увидела меня за шитьём и испугалась. «Ольга, – кричит моей маме, – ты посмотри, что она делает, ведь этот обломок от швейной иглы такой маленький, она может его проглотить, и конец ей!». У меня всё отобрали, но я находила новый огрызок и опять тихонечко шила.
Мама рассказала крестной смешную историю. Когда я лежала в больнице, то маме каждый раз твердили, что я не жилец! Ко мне приходили родственники, приносили шоколад. Я шоколада объелась в детстве и по сей день не люблю его. В очередной раз мама заходит ко мне в палату и, как всегда, смотрит, на койке я или ушла в садик на прогулку. Увидев меня лежащей на кровати, она с порога вскрикнула и рухнула! Сбежались все медработники, стали приводить в чувство, а затем подошли ко мне. Я спала. Оказывается, когда мама зашла в палату, то увидела, что я лежала неподвижно с закрытыми глазами абсолютно белая и закрыта такой же белой простынёй. Когда меня разбудили, я увидела, что вокруг моей кровати собрались все медики в белых халатах. Врач спросила: «Раечка, как ты себя чувствуешь?» «Хорошо!» – ответила я. «А почему ты такая бледная?» «Я зубным порошком напудрилась!». Поднялся смех, в общем, всё отделение насмешила!
Затем мы с мамой пошли в садик, я с мамой пела, у неё был очень высокий голос. Она всегда пела с четырёх утра: когда доила корову, а в пять утра выгоняла в стадо. В шесть готовила обед, отец всегда обедал дома. В семь часов посадила рассаду помидоров, 800 корней, и в одиннадцать закончила садить рассаду; подошла к кадке помыть руки – хлынули воды, доползла до койки и родила меня, восьмую по счёту… Я как заорала, что не слышно стало гудка от мимо проходившего товарняка!
Мама повела меня в первый класс, транспорта не было, если за день одна машина пройдёт, и всё! В основном, все на лошадях. В школе мне очень всё нравилось, особенно моя первая учительница Анна Петровна. Но скоро нас перевели в другую школу. Детей было очень много, классы переполнены.
Закончив семь классов, я поступила в строительный техникум на улице Лобкова. Располагался он недалеко от железной дороги, где работал мой папа. На первой практике мне очень понравилось. Нас учили делать табуретку. Я быстро научилась работать рубанком, и табуретка моя получила «пятёрку». Когда нас привели в какую-то комнату, там лежали какие-то фигуры из гипса, рассыпанный цемент, рубероид, а в углу стоял маленький гробик, видимо, кому-то из работников сделали студенты, – умер ребёнок. Мне это не понравилось (нехорошее предзнаменование), я в техникум больше не пошла.
С большим трудом вернула документы и подала их в машиностроительный техникум, где конкурс был 8 человек на одно место и существовал негласный запрет – девочек не брать. Однако я прошла, сдала на повышенную стипендию – одна на весь поток…. Специальность – «Холодная обработка металлов резанием», учиться 4 года. С первых дней учёбы кто-то в группе дал мне прозвище «Рыжая», несмотря на то, что на самом деле я была темно-русой, но на лице были тёмно-коричневые веснушки, а на носу аж две соединились и образовали большую лепешку…
Когда в техникуме шёл концерт в исполнении студентов, который проходил вяло, и вдруг я увидела Нину Жернову, она уже была на последнем курсе. Мы с ней вместе ходили на балетный кружок, и она отлично танцевала, даже работала в филармонии. Я говорю: «Смотри, какой скучный концерт, давай станцуем «Шуточную польку». Спроси у баяниста, играет ли он польку Сергея Николаевича Рахманинова?» Выяснилось, что да. Мы с Ниной нашли костюмы, попросили шляпу у какого-то прохожего. Я навела себе аристократические усы, и вперёд за парня… Танец, как всегда, прошел на «бис», но повторять не стали, так как прохожий ждал, когда ему вернут шляпу….
В то время не было телевизоров, даже радио было не у всех. После войны люди жили ещё очень тяжело, бедно. Итак я начала вести танцевальный кружок в техникуме по просьбе зав. учебной части Растрёпина Николая Михайловича. К каждому празднику я ставила не менее трёх танцев и даже балет. И вот наш первый концерт на празднике 7 ноября – два танца и массовый «цыганский танец», костюмы были изумительными. Мы их сшили из марли, хорошо накрахмалили, а затем набрали металлических пробок от бутылок газводы «Клюква», прорубили отверстия и по 3-5 штук соединили, а затем этот «агрегат» пришили к ярко выкрашенной цыганской юбке. При подъёме юбки они ударялись друг о дружку и звенели – было эффектно и забавно.
Все давно привыкли что я к каждому празднику ставила новые пляски, и жадно желали их увидеть, ведь танцы не повторялись! На Новый год я готовила к выступлению своих танцоров, прямо на них, худых, подгоняла наряды. Для костюмов мне выдали деньги, я купила материал и сшила длинные сарафаны. Когда надо, я подшивала, и получалась короткая юбка в зависимости от танца.
Я готовила на выход 4 пары, и слышу смех в зале. Подумала: над чем смеются? Смех то затихал, то взрывался с большой силой. Я знала всю программу, но там ничего смешного не было, а тут идёт концерт, и зал надрывается от смеха. Я говорю одной студентке: «Посмотри, над кем там смеются?». Сама занята, метаю, пригоняю костюмы. Она приходит и говорит: «Над тобой!». Выходит конферансье на сцену и объявляет: Петр Ильич Чайковский, «Танец маленьких лебедей», исполняет группа студентов». Всё правильно. И зал был уверен на 100 процентов, что сейчас на сцене появятся в пачках четыре лебедя. Все до единого человека были уверены, что сейчас свершится чудо – увидят балет! А ведь никому даже в голову не придёт: чтобы такой танец поставить, надо по восемь часов работать на балетном станке, затем встать на пуанты, да и то не всем доступно – четыре лебедя! Итак, все в ожидании, открывается занавес, и вместо лебедей на стульях сидят три здоровых лба с балалайками и начинают играть «Танец маленьких лебедей». От неожиданности зал взорвался от смеха, а парни подумали, что у них что-то не так; ремень ли от брюк упал, или ширинка не застёгнута, и стали себя каждый осматривать. Зал уже от смеха стонал. Когда кончили играть, встали и уже смотрели на стулья, над чем же смеялись? Зал ещё больше стонал от смеха, и только за кулисами им рассказали, в чём дело.
Я очень люблю чертить, поэтому и пошла в машиностроительный – там очень много чертёжных работ, особенно курсовых. Я всегда сдавала первой, и когда учитель по черчению сказал, что зря девчонок не берут в технические, то преподаватель по мерительному и режущему инструменту ответил: «Когда ей чертить? Она всё время танцует!». И вот мне незаслуженно по черчению поставили «четвёрку», а когда в следующем семестре нам этот учитель дал курсовой по режимам резания, я на следующий день принесла ему лист, выполненный в очень тонких линиях, чтоб он сделал замечания. Он изумился и сказал: «Обводи!» После поставил «пятёрку», видимо, совесть проснулась, но я нечего не знала. Оказывается, комиссия сидела и спорила; одни говорили, что проект выполнен в туши, а другие – нет, в карандаше! Я услышала спор и громко сказала: «Проект выполнен в карандаше «Кохинор». Все замолчали, затем задали вопрос: «Какой самый ответственный груз?» Я сразу ответила: «Дети».
После защиты я по распределению попала на завод «Омсксельмаш», в настоящее время он называется «Гидропривод» и успешно работает, когда другие заводы Омска на боку. А любимый мой «Сибзавод» вообще ликвидировали. Мы там проходили практику, работали на всех станках и даже сами их настраивали, инструмент тоже сами затачивали. За 4 года учёбы «Сибзавод» нам стал родным, очень много наших выпускников остались работать на этом замечательном заводе. Я бы тоже могла там работать, но была большая проблема с транспортом, а Омсксельмаш был поближе. Я ездила на электричке, так как жила близко от переезда, где производилась посадка.
Началась самая счастливая жизнь – учить ничего не надо. Работала мастером по сборке машин для грузинских виноградников. Начальник цеха был без диплома, а раньше говорили: «Вот придут дипломированные и всех с работы попросят!». Начальник перевёл меня в техотдел – с повышением, и всем уже стало не до шуток. Я долго сопротивлялась, в цехе мне нравилось работать, тем более я уже завоевала прочный авторитет. А получилось всё случайно. У меня был несовершеннолетний мальчик, по национальности татарин, ему было не более 14 лет, а когда выдавали зарплату, в коридоре было очень много народу. Слышу: меня склоняют, что толку с «ентого мастера»? Я подошла к мальчику и спрашиваю: в чём дело? Этот мальчуган мне говорит, что не додали 17 руб. 18 коп. Я взяла его бумажку и говорю: «Стой здесь!». А сама пошла к главному бухгалтеру выяснять, в чём дело. В день зарплаты народу много, и она меня отфутболила. Я пошла к главному инженеру Быкову М. Он в это время собирал всех начальников цехов на совещание. я не спешила покидать кабинет, пока не решу свой вопрос. Говорю: «С рабочего мы спрашиваем работу, а как платить – никому дела нет!» Главный взял трубку и позвонил в бухгалтерию: «Пожалуйста, выпишите за мой счёт 18 руб., сейчас к вам подойдёт мастер Красильникова. Я вас очень прошу, а то она сорвёт мне совещание…»
Нашла своего работника, подала ему квиток: «Иди в кассу, получи свои 18 рублей.» На следующий день моим рабочим сказали: «Вы не довольны своим мастером? Молодая, не опытная! Все начальники цехов слышали, как она там за какого татарчонка главному инженеру чуть глотку не перегрызла. И он при нас решил вопрос сразу…»
У меня был ещё один старик, говорили, что он при царской власти работал жандармом, и поэтому ему до меня мастер давал очень низко оплачиваемую работу – короче, он работал почти бесплатно. А когда я пришла, то работу, распределяла поочерёдно: сегодня одному дам заработать, завтра другому. Одни детали собрать стоит 6 рублей, другие, например, шарниры – 36 рублей. Старику не давали хороших заработков, а когда я пришла, для меня все стали равны и дед, видимо, первый раз в семью принёс нормальную зарплату.
Я так думала, что отработаю свои три положенных года и перейду в депо к папе, уж очень я люблю железную дорогу. Мечтала работать там до пенсии и так же, как папа, получить высшую правительственную награду орден Ленина. Но судьба распорядилась иначе: через два года я вышла замуж за нефтяника, и пришлось поменять работу.
Помню, как прихожу в отдел «Омсксельмаша» в новом платье, все спрашивают, где купила? Сама сшила, второго такого платья ни у кого не было. У нас работала одна молоденькая девушка рассыльной, почти слепая, у неё в очках были толстые линзы, очень скромная, бледная и очень бедная, я никогда не видела, чтоб она улыбалась и одета всегда была невзрачно. Однажды она пришла ко мне в отдел и тихонько на ухо сказала, покраснев до ушей: «Рая, сшей мне платье, только не из материала, а из парашютного шёлка». Видимо, где-то стащили этот парашют, не мудрено, у нас с одной стороны был гражданский аэропорт, а с другой: военный.
Я согласилась, говорю: «Приноси парашют». Шёлк нежно-голубой, очень прочный и тонкий, как бумага, больших размеров. «За работу возьмёшь себе на платье?». Я сшила ей костюм, блузку, платье, жилетки, нарядила её, как куклу. Все спрашивали её: «Тебе Раиса сшила?» «Да», – с гордостью отвечала она, надев в очередной раз кофточку с пряжками, молнией, отделанной кружевами коклюшной работы. Вне себя от радости девушка воскликнула: «А себе? Ты оставила себе материал за работу?». Я её успокоила: «Да что ты, я себе роскошный костюм сшила». «Приди в нём на работу», – настаивала она. Пришлось сшить прямую юбчонку и на второй день явиться на работу. «Вот видишь, я сшила себе костюм, а жакет не надела, т.к. он очень модный и неприлично на работу в таком являеться, он для театра», – нагло соврала я.
Мне многие были должны за работу, но я никогда не напоминала, напротив, всем говорила: когда будут деньги, тогда и отдадите. Люди жили очень бедно после войны. Я же жила с родителями, в своём доме, у нас всегда были корова, коза, поросёнок и много кур. Во время войны мама наливала мне две бутылки молока, и я их продавала у «сумасшедшего дома», так кто-то назвал дом по улице Труда № 1, и это сохранилось по сей день. Я никогда не стояла, меня всегда поджидали толстая еврейка Цыля и молодая, совсем юная женщина, такая худая, светилась вся, она брала молоко для грудного ребёночка; у меня у одной молоко было не разбавлено, а у других так разбавляли, что оно было синим. Выливаю своё молоко женщинам, беру деньги и тут же на них покупаю 4 лепёшки, поджаренные на касторовом масле, свою лепёшку я сразу съедаю, остальные несу домой, мама ещё всегда от своей мне отщипывала. Как бы премия за работу.
Однажды прихожу, как всегда, Цыля меня ждёт, говорит: «Деточка, отдай мне молочко, эта женщина сегодня не придёт». «Придёт!» – говорю я и упрямо не отдаю молоко. Жду полчаса, а её нет. Жадно смотрю на подъезд, из которого она должна появиться, но её нет. «Ну, что ты упрямишься?» – не унималась еврейка. Вдруг, наконец, дверь подъезда открылась, и появилась моя постоянная покупательница, но в руках у неё не было крошечного ковшика для малютки. Она через силу идёт в направлении меня. Видимо, не спала всю ночь – глаза ввалились, чёрные круги. «Девочка, обратилась она ко мне, – я не буду брать молоко, ребёнок умер…» После этих слов все окаменели, но я находчивая, кричу: «Возьмите бесплатно! Помяните ребёночка, моя мама не будет меня ругать. Она сама похоронила дочь в двенадцать лет. Во какую большую – невеста! А ваша маленькая, вам всё-таки легче, она не говорила, не ходила ножками…». Уже не помню, что я ей наговорила, но всучила бутылку с молоком. Цыля чуть не упала и всё приговаривала: «Ой, молодец! Ой, молодцом!..» И ещё что-то по-еврейски…
Когда я работала на заводе «Омсксельмаш», у нас была секретарём директора скромная, славная женщина, без причёски, маникюра. Я к ней зашла по делам, а она мне говорит: «Я с завтрашнего дня иду в отпуск, с отпускных купила себе отрез на платье, жаль что ты не успеешь его сшить». «Почему не успею?». «Да я завтра уезжаю в дом отдыха! А ты далеко от завода живёшь?». «Да нет, недалеко». «Тогда в обед сходи за отрезом домой, я сниму мерку, вечером приду с работы, раскрою и сошью, а ты на восьмичасовой электричке приедешь и заберёшь – я померяю талию и при тебе прострочу».
Так и сделали. Вечером приехала секретарь, платье её было уже готово, остались маленькие поправки, она примерила, ей очень понравилось. Довольная! После отпуска она на заводе всем рассказывала: отдыхающие спрашивали: «Это импортное платье?». Она рассказала: «Шила девчонка, ещё не замужем!». В общем, авторитет мой подняла, меня завалили работой. Когда летом шли на обед, то, боже мой, все женщины идут, кто в сарафане, кто в платье, кто в костюме, – всё сшито мной!
Говорили вслух: «Вот кому-то не жена, а сберкнижка достанется!..». Но получилось не так: у мужа оказалось много сестёр, и я их бесплатно обшивала до тех пор, пока свекровь не сказала: «Не шей никому, только мне». Свекровь и свекор меня любили, и никогда у нас не было даже маленького конфликта.
Когда меня из технологов перевели в конструкторский отдел, сразу дали задание делать штамп. Я взяла литературу по изготовлению штампов, изучила её и стала проектировать. Первый штамп был для вырубки айбы. При испытании сразу стал работать, но я в этом даже не сомневалась – руководитель был. Сулим, этот замечательный человек был не только талантливым конструктором, но и с большим чувством юмора. Кроме штампов я проектировала оснастку – приспособления, кондуктора для сверления с многошпиндельными головками и т.д. Когда мы чертили в КБ, ведущий конструктор потихоньку пел романсы старинные, нас в отделе было всего пять конструкторов и гл. конструктор по машине Филипп Адольфович Бронштейн, который приглашал меня к себе работать по машине ОНК – изменение узлов, в общем, модернизация. Мне больше нравилось проектировать самой, и я осталась чертить штампы… Сулим по-прежнему тихонько пел романсы, вначалея очень стеснялась ему подпевать, а затем освоилась. Сулим был удивлён, когда узнал, что я почти все романсы знаю, а когда я стала ему говорить и про другие, то он их, оказывается, не слышал. Например, такой:
Всё васильки, васильки,
Много мелькает их в поле.
Помнишь, у самой реки
Мы их сбирали для Оли?..
И я ему рассказала историю этого трагического романса. Отец написал его, когда любимая дочь умерла, крохе было 5 лет.
Затем я ему поведала о романсе, который создали три гения: «Не пой, красавица, при мне». Сулим был удивлён, откуда я знаю столько арий, романсов. Я ему сказала, что всё это я уже знала в детстве от мамочки, а она была неграмотной, и её в 8 лет отправили работать, как раньше говорили, в «хороший дом» служанкой, где проходили домашние концерты. Мама была исполнительной, выдержанной девочкой с памятью. Меня всегда поражало то, что когда мы просили её нарисовать нам лошадку или котика, она, не отрывая карандаша от бумаги, начинала из одной точки и вновь приходила в эту же точку.
Когда я закончила техникум, то получилось так, что мне дали путёвку на два сезона в «Чернолучье», я никогда не была в доме отдыха. Родители и в техникуме дали мне «подъёмные», так что я ещё была, и при деньгах. В первый день меня посадили за столик, где уже сидела женщина в годах, впоследствии я узнала, что она из Любинского района и работает там на молочном комбинате. Вторым сидел мужчина лет 30-35 на двух костылях, он был чем-то озабочен. Мы разговорились, я изобразила, как отец ругает мою маму за то, что она покупала мне «капрон», он тут же рвётся. Только появился этот капрон, папа сразу: «Не покупай ей этот чертон». В общем, всех смешила – у меня было ра