Чтобы не утонуть в себе, надо избавляться от мыслей.
Мой мир
Из мира, в котором я нахожусь, в мой внутренний мир попасть легко – это один мир. И он стоит на трёх китах – на мне самом, на жизни вообще и на культуре, в которой я вырос. Если кого-то, как Робинзона, потрясёт мой след, что ж, приношу заранее извинение и спешу уведомить – это не след дикаря-людоеда.
О памяти
«Память – это преодоление отсутствия», – процитировал я в своём первом романе. А что такое я? Да та же самая память. Память – это я. И вспоминая что-то, я всего-навсего преодолеваю самого себя, отсутствующего в будущем, а может, и в настоящем. Вытаскиваю, как Мюнхгаузен, себя за волосы из болота. То есть всё по большому счету выдумываю. При этом ни на минуту не забываю, что из прошлого можно взять лишь то, что в прошлом можно и оставить.
* * *
Я вспоминаю... Что же вижу прежде всего? Нет, не себя, не кого-то конкретно близкого. Передо мной витают образы. Они путаются – образы реально живших людей и рожденные усилием моего воспоминания. Они навязчивы, липнут, как мошка, словно я им что-то обещал. Может, они и впрямь (когда ещё были теми людьми) читали во мне обещание вспомнить их, чувствовали его? Знали, что переживу и напишу о них? Что ж, если воспоминания рождены этим импульсом, я обязан вспомнить всё, что обещал им, в том числе одним лишь фактом своего существования должен вспомнить о том, что поселило в них надежду.
Как странно держать в руках невесомую, неосязаемую, невидимую ткань воспоминаний, выуживать почти растворившиеся в бесконечности мгновений прошлого собственные ощущения и мысли!
* * *
Почти ничего не помню из школьных лет. Просуммировать, не набрать и месяца. Память блокирует вход в те годы, словно предохраняя от прозрений, а может быть, потрясений…
В пятом классе получил у физика Мюллера, толстого, флегматичного еврея или немца, тройку за оговорку. Сказал, что температура повысилась от минус пяти до минус семи. После этого столько было несравнимых с этой обид — их не помню, а эту запомнил! Дольше всего помнится мелкая несправедливость, но которая где-то и справедливость. Собственно, она остается навсегда, как игла в бабочке.
Мюллер запомнился тем, что съедал в буфете два стакана сметаны с двумя булочками, а еще ухаживал за рыжей десятиклассницей Ингой, белолицей в рыжих веснушках, тоненькой и гибкой, как лоза, а потом женился на ней. Лет через семь я встретил их с двумя рыжими детками. Он поздоровался, а Инга не заметила. Мюллер ссутулился, постарел. Инга раздалась в бедрах. Больше я их никогда не видел. Говорят, он умер через несколько лет. Думаю, ему тогда, отстаивая своё право на чувство, пришлось выдержать мощный, агрессивный напор дирекции школы и коллег.
Интересно, кроме жены и детей, кто-нибудь помнит его?
* * *
Вообще мало помню чего из своего прошлого, меньше, чем из некоторых фильмов. «Гамлет» Григория Козинцева или «Идиот» Ивана Пырьева остались яркими главами моей жизни, а многие события, имевшие отношения непосредственно ко мне, стёрлись или помнятся как невзрачные лирические отступления или сноски внизу текста…
* * *
Каждая страна видится такой, какой помню её по фильмам юности. Италия, например, чёрно-белая. Городская площадь в маленьком городке. Очень много камня, а на нём, как божьи коровки, люди. Мужчины, млея от безделья и скуки, попивают кофе, провожая клейкими взглядами редких женщин. Те и похожи и не похожи на итальянок: тонкие, гибкие, высокие. Мухи дохнут на лету от липкого зноя, тягучести каждой секунды. Или – другой эпизод: узкая, извилистая, крутая каменистая улочка, наполненная потоком шумящей карнавалом толпы. Тут уже появляется цвет, но залпами салюта, фейерверком. Или – совершенно сумасшедшая семейка – десятка два орущих родственников разных возрастов и образования, но одного воспитания, дед-придурок в коляске, плач, слёзы, клятвы, ругань. То ли украли из тумбочки последние сольдо, то ли потеряла последнюю честь пятнадцатилетняя сс…ха, и эти сольдо и честь все так бешено ищут, будто надеются найти. И в этом бедламе неважен цвет, там и так всё горит… Но в то же время знаю: есть небо и море Италии, которые так любил Феличе Риварес, Овод, и так ненавидел Спартак.
* * *
Говорят, что жизнь – всего лишь воспоминания. Воспоминания собственных ощущений. Но почему тогда я вспоминаю то, чего не было со мной, чего я не переживал ни в опыте, ни умозрительно? Видимо, жизнь – не только воспоминания, жизнь – попытка увидеть её такой, какой сотворил её Господь. И счастье, когда хоть краем глаза удастся это подсмотреть. Это счастье познали Эдип и Гомер, и ещё многие, прозревшие в своей слепоте.
* * *
Пожалуй, запомнились переживания, благодаря которым избавлялся капля за каплей от собственной глупости. Сколько лет переживал по поводу того, что мой ирландский сеттер, красавица Молли, которой покровительствовал главный ризеншнауцер Железнодорожного района, гуляя без привязи, ведёт себя не так, как мне хотелось бы, не по-девичьи: убегает от меня, пьёт из луж, подбирает всякую гадость, радостно лает на весь мир. А потом, когда её карие глаза навеки покрылись непроницаемой плёнкой, меня осенило: а сам-то я – разве не так же бегу сломя голову чёрт-те куда? Сам-то я пью, ем и говорю одно лишь непотребство, и чем я лучше собаки? Вот только ей этого уже не скажешь и не погладишь её по шелковистой шерсти…
(Продолжение следует)
Людмила КОЧЕТКОВА
(Омск)
РАНЫРОДИНЫМИЛОЙ МОЕЙ…
* * *
| Как мало вас в строю осталось, Солдат вернувшихся с войны, Фашистов свергших с пьедестала. Вам уваженье, а не жалость От окружающих нужны. Друзей под пулями теряя, Родной земли спасали пядь. И приближая утро мая, Вы, как герои,умирали В семнадцать лет и в сорок пять. А женщины в тревоге вечной, Не зная отдыха на час, | Всю боль и труд, взвалив на плечи, Тащили ношу, ждали встречи, Молились день и ночь за вас! Сухою солью вместо влаги, Скипаясь, слёзы душу жгли. Верны и чести, и присяге, Вы за победой до Рейхстага Четыре долгих года шли. Цена победы – жизни ваши, Печалью вечной – боль утрат. За вас – и выживших, и павших, Мы пьём слезу из скорбной чаши, За матерей, детей, солдат! |
* * *
| Над страною и в сердце – набат. То – победные марши трубят. Ветераны застыли в строю, В их чертах я отца узнаю. Мой отец не вернулся с войны, Он погиб за свободу страны, В безымянной могиле лежит Столько лет – только раны свежи. Раны родины милой моей, И страны не рождённых детей, Да истерзанной русской земли – Вечной памятью в сердце легли. | О погибших, живых, об отце В день Победы – слеза на лице, Скорби, радости, боли слеза – Плачут души, и плачут глаза. Поклонюсь безымянным бойцам, Матерям, сыновьям и отцам. В обожжённую память страны Их навек имена внесены. Над страною несётся набат, То – победные марши трубят. С ветеранами внуки в строю. Я в мальчишках отца узнаю. |
* * *
По вспаханной земле шагали важно
За плугом сизо-чёрные грачи.
Струился пар белёсой дымкой влажной,
Как шлейф её над полем волочил.
Там миражи озёрами казались
И островами – колки вдалеке.
Душа земли, омытая слезами,
Плыла в сплетённом солнцем гамаке.
Май ликовал в прозрачном, тёплом свете!
Истерзанные битвами, поля
Вновь радовались тишине, как дети,
И добрых, крепких рук ждала земля.
На поездах, машинах, пешим строем
Спешили победители домой.
Встречая вас, спасителей – героев,
Рыдая, пела русская гармонь…
И в новое войдя тысячелетье,
Мы завещаем правнукам – беречь
Мир, обретённый кровью на планете,
И русский дух, и честь Руси и речь!
Пусть на полях весной шагают важно
Скворцы и сизо-чёрные грачи,
Мираж струится солнца шлейфом влажным,
И мира песнь победная звучит!
* * *
| На свежевыпавшем снегу Шиповник, словно капли крови. Покой сугробы стерегут, Ложась с кустарниками вровень. Стоит безмолвие в лесах, Но память возвращает в лето, Где серый в яблоках рысак С тобой войну под утро встретил. Ты был мальчишкой озорным, Тот час – взросление убыстрил, Когда, отринув детства сны, Войны раздался грозный выстрел. Как будто взорвалась земля, А вместо неба – гарь и копоть, И меркнет рядом друга взгляд, За страхом ярость, смерти пропасть. Гнев, клятва первая твоя, Что будешь бить врага нещадно. Как вечность – каждый день в боях С врагом жестоким, кровожадным… | В огне селенья, города, В глазах недетских страх и голод, Рёв танков в выжженных садах, Где каждый метр взрывом вспорот… Ты победителем пришёл, Из пепла возрождаясь к жизни, Но навсегда в душе ожёг, Боль за людей и за отчизну. Деревья шелестят листвой, В березняке цветёт шиповник. Вновь жизнь в красе перед тобой, Но ночью часто снится бой И твоё сердце болью полнит… Оплачен дорого успех! Вы преклоненья заслужили! Так вспомним поимённо всех, Кто был в бою, в труде – двужилен; Во времена лихих годин Всё одолел и победил! |
Анатолий АГЕЕНКО
(Омск)
ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ
Рассказ
«Где длится жизнь…»
Галина Кудрявская
Глава первая
Случилось провести мне лето на даче и, как можете догадаться, этот рассказ из дачной жизни. На эту простую незатейливую историю меня навела известная омская писательница Галина Кудрявская, я как раз находился под впечатлением её книги «Где длится жизнь…». Её рассказы – суть жизненная правда, как она есть, без потворства и угодничества новым литературным веяниям.
О простых людях писать нынче не интересно, так как они находятся в тесных объятиях социального бремени, одна безыскусная безнадёжность и тоска на их лицах. Куда лучше показывать сытых, холёных и обеспеченных людях, хвалиться их домами, роскошью, яхтами. От нечего делать они, «бедные и несчастные», попадают в разные истории, иногда выпадают на дно людей простой масти, но там долго не задерживаются, там автору долго мешкать со своим героем не интересно. Пострадав на двух-трёх страницах, они спешат подняться в сливки нынешнего общества, стать сыром в маслице. Авторы всячески сплетением вымысла изобретают способы сочувствия и жалости к этим баловням, и, в конце концов, их герои становятся либо ещё богаче, либо счастливее.
Кто-нибудь из читателей задумается: сам-то ты из каких? Что до моей действительности, то тут вам судить. Я бы только хотел заметить, что во всякой безнадёге пытаюсь за страданием увидеть радость сердца. Кто-то скажет, ну, это фантазия с вымыслом, романтизм. Так и хочется заслониться щитом прекословия, из-за которого осторожно возразить, что подлинная жизнь превосходит все мыслимые и немыслимые измышления. Больше, чем сама жизнь явила миру, придумать невозможно, ещё того удивительнее – подлинное бытие всегда на шаг впереди.
Глава вторая
С высоты мансарды, где я устроил себе крошечный летний кабинетик, мне хорошо была видна дачка Евгении Валентиновны, моей соседки. На её четырех сотках стоял миниатюрный садовый домик, три на четыре метра, какие только и дозволялось возводить в советское время, и небольшой сарайчик. Вся остальная земля занята под грядки, огороженая досточками, ко времени данного рассказа достаточно подгнившими, и засажена плодовыми деревьями.
Евгения Валентиновна из той породы женщин, которых стороной обходит полнота, то есть худощавость сопровождала её по всей жизни, чего бы она ни кушала. Диет никаких она не признавала, хотя, глядя на её годы, у неё спрашивали о них. До пятидесяти она выглядела попрямее, а потом то ли под гнётом жизни, то ли лет подсогнулась, подссутулилась. Лицо у неё обыкновенной простой женщины, что-то могли бы добавить глаза, так как глаза – взор в душу, но вот тут как раз открывается в ней оригинальность: Евгения Валентиновна с незапамятных времен носит затемнённые очки в угоду какой-то глазной болезни. Она носит их дома, разумеется, на улице и на даче тоже. Прически у неё нет, короткие волосы взяты ободком и подкрашены сединой, краской жизни, очки. На губах улыбка с ироничным оттенком. Евгения Валентиновна, думаю, не замечает этого выражения губ. Наверно, жизнь создала это выражение, как бы вопрошающее: ну что, житьё-бытьё моё, что ты ещё мне выкинешь?
Одевается Евгения Валентиновна безупречно-опрятно, строго, хоть бы даже идёт на дачу. «Строго» сказано в том смысле, что на ней блузка навыпуск и юбка ниже колен.
Когда же она заговаривает, лицо её оживает, заменяется добродушной улыбкой. Я не замечал за ней случая, чтобы она переводила разговор на свои тревоги и горести или спешила заговорить о своём стаде болезней, коих у каждого из нас к годам пятидесяти приумножается до целого табуна, у кого побольше или чуть поменьше.
Глава третья
У Евгении Валентиновны был муж, теперь нет его… умер. Её мужа сначала сломили девяностые, а потом и совсем забрал наступивший новый век. Он был из тех мужчин советского времени, да что там «он», бери каждого второго того периода, главную радость которых составляла работа. Семья, дети – само собой, там по-семейному всякое бывает. Но работа!.. а если мужчина работал на оборонном предприятии, о-о! а если ещё на приборостроительном – тут полная отрада для души и творчества. На оборонных предприятиях трудилась мужицкая кость советского народа. А муж Евгении Валентиновны как раз работал в объединении «Сибирские приборы и системы». Там были такого уровня специалисты, что их, наверно, можно было сравнить с «Левшами». Ну, подумайте, из куска металла нужно было изготовить полую тончайшую штуковину с какими-то невообразимыми узорами внутри, я бы так сказал, ибо не нахожу другого сравнения, что необходимо было для космической отрасли. И ведь делали!
Случалось, сам главный инженер подходил и спрашивал: «Сможешь, Петрович?». И «смогал» Петрович, если надо было, отчего не смочь. Такие «Петровичи» повсеместно по всей стране были. Ну, конечно, премии, награды, доска почета – всё как полагается. Души мужчин купались в счастии своего предназначения.
Но вот страна вздрогнула… мирная, предсказуемая жизнь споткнулась. Отчего это случилось, никто ничего толком не знал. Хотя власти, наверно, знали. Охотников вмешаться не в своё дело за рубежом нашлось много. Академики взялись спасать державу, предлагая разные прожекты. Самый известный из них «Пятьсот дней». В конце концов, на страну надвинулась рыночная экономика. Она, словно гигантская мясорубка, стала перемалывать советскую эпоху. Страна кувыркнулась в ад раньше, чем за «пятьсот дней». Такой треск, немыслимый тарарам и ужас стояли над страной от рушившихся предприятий и устоев. Громче всего прочего исторгались вопли перемалываемых душ рабочего люда. Боль в людях, особенно в мужчинах, «мужицкой кости», стояла невыносимая. И сейчас, обняв умом то время, думать страшно.
Петрович, как и многие другие «Петровичи», с полгода ходил на замерший в агонии завод, бродил, как призрак, по пустым цехам, стоял в пикетах, пока, наконец, рыночная мясорубка не добилась своего – он пал на руки жены физическим и духовным инвалидом… его разбил паралич.
Евгения Валентиновна работала на маленьком скромном предприятии, его как-то рыночная мясорубка не заметила, оно устояло, и люди там трудились и получали зарплату. Она была на хорошем счету и могла бы ещё поработать, но в пятьдесят семь вышла на пенсию, чтобы ухаживать за инвалидом. В знак особого почтения и, зная пристрастие бывшей работницы, ей изготовили в самом лучшем виде для дачной трудотерапии: тяпку и тяпочки, грабли и грабельки, вилы, лопаты и тачку особой надёжной конструкции для перевозки земли и перегноя.
Муж Евгении Валентиновны, попав в жернова новой экономики, не спасался дачкой, как его жена, где, по её образному выражению, была ещё жизнь. А как муж пал на её руки, так только там на даче и длилась её жизнь.
Когда умер муж и спала с неё физическая и душевная мука, вроде бы надо бы передохнуть женскому сердцу, но судьба решила иначе, что лучше уж ей не снимать установившегося напряжения… и вручила ей вместо мужа сына, впадавшего временами в тяжёлые запои. Брак сына распался, с работы его изгоняли, он перешёл жить к матери. И опять для Евгении Валентиновны жизнь стала длиться только там… на дачке. Там она чувствовала себя вольною душой.
Глава четвертая
Едва она ступала на дачную аллею, как её встречала чёрная важная с длинной шерстью кошка по кличке Верка. Хвост трубой с подрагивающим кончиком – знак особого расположения, она подходила к Евгении Валентиновне, поднимала голову и произносила: «Мяу», дескать, «Здравствуй, я тебя ждала». Привязанность этих двух существ друг к другу была необыкновенной и длилась третий год. Евгения Валентиновна наклонялась и гладила кошку по голове. Затем они обе шли к даче. Хозяйка дачи отмыкала маленький замочек на железной калитке и входила в свои владения. Вход в домик был устроен с тыльной стороны. Проходя вдоль домика, кланялась ветвям разросшейся облепихи, нависавшим на стену домика. Затем она отворяла дверь своего малюсенького дома и переодевалась. Верка всё это время наслаждалась общением, ластилась и терпеливо ждала угощения.
Переодевшись в рабочую блузку и выцветшее трико, повязав на голову платочек, она, ещё более ссутулившись, очки в землю, принималась за обход своих грядок мелкими шажочками. Верка сопровождала её в этом ритуальном походе. Грядки как будто бы не имели какой-либо системы и порядка. Чтобы дойти от домика до сарайчика, требовалось совершить не один зигзаг. Однако, по мнению хозяйки, имеющийся порядок,изначально предназначался в угоду растений: так больше солнечного света попадает на них. А то, что приходилось кружить, как по лабиринту, в расчёт не принималось.
То, как она ходила, обращало на себя внимание. Это были движения слепого, хорошо ориентировавшегося в своей комнате, или лунатика, находящегося в состоянии глубокого сна. Никакой торопливости, никакой суетности. Она словно тень, призрак, не покушающийся на покойную жизнь растений. Иной раз она, согнувшись, замрёт над грядкой, что-то делает. И, тем не менее, за этой призрачной деятельностью наблюдалась ухоженность, все растения на грядках и вне грядок ею облагодетельствованы. А если посмотреть повнимательнее на саму Евгению Валентиновну, то можно заметить, что на ее лице никакой тревоги, никакой заботы, никакого усиленного выражения – настроение чувств и мыслей колеблется в блаженстве души. И так весь день – одна, ни одного слова с кем-либо не выговорит, если, конечно, к ней кто-либо не обратится. Если не задашься вопросом, то другой раз и смутишься, а была ли сегодня Евгения Валентиновна на даче.
И так протекали её дни от весны до самой глубокой осени, пока не ложился надёжный снег. Ни один первый цветок не ускользал из поля её внимания. Первые ягодки, первые плоды – простые радости и простые удовольствия. Она ни одного дня не пропускала, ненастная погода редко бывала ей помехой. Уж если совсем разойдётся дождь, она ещё подумает ехать или не ехать.
Вот и вся её простая жизнь, но сколько удовольствия она извлекала из этой простоты.
Глава пятая
Евгения Валентиновна всеми силами стремилась приобщить сына к даче, и тот отзывался, когда удавалось вызволить его из запоев. Вообще-то сын её был человек тихий и смирный, ни в отца, ни в неё, бог весть в кого. Тихий, когда трезвый, а выпьет, то и вовсе становится невидимым, забьётся где-нибудь и весь в себе. Что там в его голове происходит, никому-то не известно. Одно плохо… курит, одну за другой, а выпив, ещё больше курит. Сидит в уголке и будто бы думает, но на лице никаких следов, показывающих, что страдает или тяготится от этих дум. Его жена пыталась пробиться к его мыслям, да, потеряв устремления, развелась с ним, назвав его напоследок «задумчивым кретином».
Хотя справедливости ради надо заметить, что он отзывался на вопросы, о чём таком он думает. Другой раз Евгения Валентиновна спросит сына, о чём он задумался? Он запросто ответит, что просто дума, и всё. Тогда мать скажет, а зачем тогда пьёшь, простору мыслей своих мешаешь? «Это мне не мешает, – ответит, – так ещё лучше думается». Ну, что тут поделаешь. Во всяком случае, тихий сын давал ей возможность переносить эти лишения и свои нерадостные мысли с непоколебимым мужеством и внушающим достоинством. С судьбой сына она мало-помалу свыклась, как в своё время свыклась с судьбой мужа-инвалида.
Евгения Валентиновна, чтобы отвлечь сына от мыслей, даже купила на сбережения, оставшиеся после мужа, машину, правда, подержанную и нуждавшуюся в немалом техническом уходе. Манёвр оказался весьма удачным, сын неожиданно проявил много рвения… и стал чаще бывать на даче. Ссоры, крики, внезапные срывы настроения чаще всего затеваются при унынии. Но вот ни в Евгении Валентиновне, ни в её сыне этого губительного для души уныния не угадывалось. Возможно, в их квартире и было какое-то место упрекам, только не на даче.
Поразительно, они совершенно обходились без слов за целый день. По крайней мере я не слышал со стороны Евгении Валентиновны ни просьб, ни речей. Вместо одной призрачной тени на дачном участке появлялось две тени. С голым торсом и без головного убора сын, что и мать, теми же мелким шажками совершал зигзаги среди грядок и также, склонив к земле голову. А то присядет на маленький стульчик и курит… и думает. Неизвестно, о каких высоких вопросах он мог размышлять. И, в самом деле, на лице ничего не разберёшь. Тёмные очки, как его мать, он не носил, но во взгляд его проникнуть не представлялось возможным… будто бы за этой непроницаемой дисгармонией прятался внутренний мир.
К Верке сын не проявлял того участия, как его мать, он просто не замечал кошку, но и не нарушал всех тех удобств, к которым та привыкла. Верка в свою очередь не пыталась привлечь к себе больше внимания: хвост трубой при нём не держала и ластиться не подходила.
К даче сын так и не притерпелся. Он был домосед. Его простая жизнь заключалась в мыслях. Зачем ехать на дачу, когда и дома можно думать… где в мыслях длится его жизнь.
Глава шестая
О кошке-Верке стоит сказать несколько слов отдельно, поскольку она невольно стала частью этой простой истории. У ней тоже была своя простая кошачья жизнь среди простых людей. Зиму она проводила в доме правления садоводства, куда прибилась котёнком. В один зимний холодный день она нахально вбежала в правление, надеясь на спасение. Сторож померялся с ней взглядами и согласился с тем местечком, которое она облюбовала в коридорчике за печкой. А когда она нашла себе ужин докучавшей мышью, то и вовсе заслужила доверие и право жить в правлении. Сторож сказал: «Будешь Веркой», – и она стала отзываться.
С наступившей весной Верка познакомилась с Евгенией Валентиновной и сразу к ней привязалась. Ни к одной вокруг правления даче Верка не пошла, а прямиком сюда и сразу почувствовала себя, как дома. Что проняло животное, трудно сказать, может, руки женщины, может Верка прочитала хозяйку дачи и нашла, что должна дать собой ласку. Ходит же поверье, что кошки видят ауру человека и души усопших. Так и повелась эта дружба, основанная не только на угощении, но и ещё на чём-то большем.
Жизнь Верки протекала в отстаивании своей территории от других кошек и котов, также не прочь попользоваться добротой Евгении Валентиновны. За свои годы она успела дважды обзавестись потомством. Одно случилось в прошлом году, она принесла котят за печку. Но недолго длилось её кошачье счастье. Котят утопили, как только о них узнали. На следующий год она оказалась умнее и спрятала родившихся котят за три дачи от правления, а через полтора месяца привела свой выводок Евгении Валентиновне. Сначала с ней пришли четыре котёнка, самые смелые. На следующий день она притащила в зубах ещё двоих и через неделю седьмого, самого малого из всех, но жутко смышлёного.
Все котята были здоровы, резвы, игривы и веселы. Облепиху они превратили в способ оттачивания мастерства лазания по деревьям. Забавно было видеть их мордашки с удивлённо-глупыми глазками на самых верхних ветвях. То и дело они затевали весёлую возню, норовя попасть под ноги Евгении Валентиновны. Она прогоняла их от себя полотенцем, словно отмахиваясь от мух, вьющихся вокруг ног.
Верка, разлёгшись и счастливо жмурясь, наблюдала за своим беспокойным семейством. То, что она привела свой выводок Евгении Валентиновне, могло свидетельствовать о беспредельном к ней доверии. А то, с каким великодушным достоинством она вела себя, когда хозяйка дачи бралась за полотенце, чтобы урезонить шалости котят, так и хотелось заподозрить, что могло быть в кошачьих мыслях: «Посмотри, какие милые они у меня. Шалят немного, ну так это ничего».
Меж тем котята, осваивая территорию, превратили в полигон игр морковную грядку, где было удобно устраивать засады, нападать на своих братьев и сестёр, подпрыгивать и мягко падать на ботву. В конце концов, они изрядно её попримяли. Евгения Валентиновна принялась сооружать барьеры, пытаясь спасти грядку от полного уничтожения. Котята сообразили, что свекольная грядка нисколько не хуже морковной, и после ухода хозяйки дачи устроили там весёлую возню.
На следующий день Евгения Валентиновна, обозрев понесённый урон, пришла в отчаяние. Бросив свои дела, она прошлась по дачам, предлагая разобрать котят, но никто не пришел ей на помощь. Вечером, уходя домой, она, с присущим ей добродушием, пожаловалась сторожу правления на беспокойное семейство Верки.
Сторож её слова принял, как руководство к действию. Прельстив котят угощением, переловил их всех, побросал в мешок, снёс километра за два и вытряхнул близ небольшого населенного пункта.
Глава седьмая
Наступило утро. Верка встретила Евгению Валентиновну как обычно, но вела себя как-то странно, хвост трубой не держала и словно хотела пожаловаться. Тут вышел сторож и доложил, что беспокойный выводок больше не будет её тревожить, что он отнёс котят до деревни, и там жители, бог даст, приютят их.
Верка, проводив Евгению Валентиновну до калитки, с ней дальше не пошла, а призывно мяукая, отправилась неизвестно куда. И весь день она вела себя странно и беспокойно, то придёт, то уйдёт, к угощению так и не притронулась. «Да что с тобой?!» – удивилась Евгения Валентиновна. Потом догадалась, что Верка ищет потерявшихся котят, скучает по ним. Она пыталась приласкать кошку, но та, посмотрев на неё с грустным отчаянием, уходила прочь. Весь день у Евгении Валентиновны ушёл насмарку, она с сочувствием поглядывала на страдания кошки. Покачает, покачает головой и склонится над какой-нибудь грядкой и всё вздыхает. «Вот если бы по одному разобрали, – подумает, – а то сразу всех…».
На другой день Верка и вовсе не встретила Евгению Валентиновну. Тяжесть этого впечатления ещё больше усилилась. Она стала звать: «Вера-Вера-Вера», – но кошка не откликнулась на зов. И в течение всего дня не появилась, расстроив Евгению Валентиновну пуще вчерашнего дня. Напитавшись переживаниями, а не радостями, она понадеялась на завтрашний день… Придёт Верка, убедившись в тщетности поисков своих котят, и мало-помалу успокоится.
Но наступил новый день, за ним – следующий, а Верка так и не объявилась. Евгения Валентиновна совсем превратилась в мрачного призрака, бесцельно бродящего средь лабиринта грядок. После обеда она против обыкновения и вовсе ушла, и не было её на даче целых два дня. Когда она появилась, следы переживания прочно отпечатались на её унылом лице.
Всё происходило на моих глазах. Мне стало жаль Евгению Валентиновну, уж слишком глубоко она взяла к сердцу пропажу кошки, я, поздоровавшись, спрашиваю: «Что-то вас два дня не было, не приболели уж?». Она вместо ответа на вопрос и говорит очень трогательно и печально:
– Верка потерялась…
– Слышал, слышал, Евгения Валентиновна. По котятам заскучала, – заметил я, – может, ходит, ищет их. Так вы, – говорю, – не переживайте. Походит, походит, да и успокоится, придёт опять. Это ж кошка, – говорю, – не человек. Всё равно, так или иначе, котята бы разбежались. Так что вернётся ваша Верка.
– Это я виновата, – не теряя серьёзности лица, промолвила Евгения Валентиновна, – пожаловалась на котят, что больно расшалились.
– Ну вот, – говорю, – кто их веселые шалости может вытерпеть. Они вам все грядки с землей сровняли, все ваши труды чуть ли не насмарку. Так они и ко мне стали лезть. Один раз оставил дверь открытой, смотрю, весь выводок в доме и на стол, и в шкаф, куда только не забрались. Я уж тоже собирался на них пожаловаться. Так что зря вы переживаете, нервы себе портите.
Евгения Валентиновна повинно-грустно посмотрела на меня и сказала то, что, видимо, всё это время было в её мыслях:
– Обиделась она на меня, даже еду отказалась принять из моих рук.
– Ты посмотри-ка! – удивился я. – Да как она могла понять, что это вы в чём-то виноваты перед ней?
– Она такая умная… поняла, что я… виновата… раз отказалась брать еду, – сказала она с болезненным вздохом.
Я, принимая в соображение её привязанность к кошке, понял, что опечаленную женщину переубедить мне не удастся. То, что кошка выказала протест, перестав брать еду, больше всего поразило её, оставив в душе непреходящее тягостное впечатление.
В последующую неделю мне показалось, что Евгения Валентиновна ещё сильнее сгорбилась, она всякий раз замедляла шаг, когда приближалась к тому месту, где Верка встречала её по утрам, и подолгу осматривалась.
Мне самому сделалось грустно, что так вот невинно нарушился дачный простой миропорядок, в котором были те радости, за которыми сюда и приходили. Евгения Валентиновна теперь их уже не черпала и уходила домой с грустью.
Тут мне потребовалось уехать на несколько дней в город, а когда я вернулся, то заметил у домика Евгении Валентиновны котёнка. Живительную перемену я нашел и в ней самой.
– Здравствуйте, Евгения Валентиновна! – поздоровался я. – Вижу, вы решили завести себе котёнка?
Она с охотою поздоровалась, лицо её меж тем так и светилось. Я подумал: «Настоящий пустяк, какой-то котёнок, а человек счастлив».
– Верка нашлась! – с несказанной отрадой произнесла она.
– Что вы говорите! – изумился я. – Где же она?
– В домике… спит. Худая-прехудая пришла. Вчера пришла…
Беспредельная радость так и сияла под очками и на губах Евгении Валентиновны.
– А это что за котёнок? – спрашиваю.
– Она с ним пришла. Это её котенок, самый маленький…
Сторож впоследствии признался, что сначала он изловил шестерых, а маленький посмышлёнее, оказался, спрятался, он его чуть позже поймал и нести далеко поленился. Неизвестно, как скоро Верка его нашла, может, и скоро, но вот привести его тотчас не поспешила. История эта получила огласку, Верку зауважали, а всем нам, чёрт знает почему, сделалось немного стыдно. Что стало с другими котятами, ничего не известно. Один садовод на это заметил, что щенки, как пить, пропали бы, а котята были уже большенькие, котята не пропадут, заверил он, изловят мышь и тем будут дальше промышлять, так как инстинкты у них очень сильные.
Снова воцарился прежний миропорядок, Верка встречала Евгению Валентиновну, хвост трубой, кончик подрагивает, за ней следовал её найдёныш. Он, глядя на кошку-мать, только учился извлекать маленькие радости из простой жизни, как она есть.
Глава восьмая
Завершая этот незатейливый рассказ, меня взяла оторопь, зачем я его начинал? Что здесь такого? простая жизнь она есть и всегда была в своей простоте. Ну что такого, что к этой простой жизни примешалась простая жизнь какой-то кошки?
Однако, поразмыслив, можно заметить, что всякое земное величие непрочно, а простая жизнь течёт в своей непрекращающейся простоте. Так живёт большинство наших граждан, и, если жизнь их тягостна и невыносима, они находят себе местечко или занятие, где длится их жизнь…
Михаил КУЗИН
(Омск)