и лёд во мне растаял.
С тех пор, как я тебя узнал,
я на Луну не лаял.
Тут как бы ненароком узнал, что из Тобольска в Свердловск очень часто летают аэропланы. Один за другим. Поэтому мне не могла не прийти в голову очень даже гениальная мыслишка: изменить маршрут и приземлиться около тебя. Я уж было поднялся с жёсткого дивана, чтобы обменять билет, да спохватился: а хочешь ли ты? Вполне допускаю, что после первого… знакомства ты можешь быть недовольна собой. Должно пройти какое-то время, чтобы ты могла совершенно отчётливо знать: продолжить или нет наши отношения.
А я не перестаю думать о тебе и о нас. Хоть и очень хочется увидеть тебя, но встречу отодвигаю на другое время. Буду ждать телефонного разговора 25 ноября, как мы с тобой и договорились. Только вот ждать долго – почти целый месяц! Но – дождусь. Хоть для того, чтобы моё постоянно растущее желание встретиться с тобой не застало тебя врасплох, и у тебя было бы время – не дай Бог! – отказаться от встречи. Но ты девочка умная и не откажешь старому барбосу в этой радости.
Целую тебя в тревоге… 25 сентября».
«3.11.71. Телеграмма из Свердловска.
25 сентября Я».
«4.11.71. Омск.
Как я обрадован и вознаграждён! Получил от тебя высочайший образец любовного послания! Какая глубина и лаконичность! Какая бездна трепетных чувств!… Я не шучу.
Сейчас сидел один-одинёшенек в своём вигваме-рефрижераторе и читал «Всю королевскую рать». Звонок – принесли твою телеграмму. Если б только знал почтальон, что он мне принёс! При виде этого бесценного кусочка бумаги моё бедное, старое, измученное сердце с такой резвостью взбрыкнуло и рванулось к тебе навстречу, что я не без опасений подумал о последствиях. Шучу.
Завтра позвоню тебе и решим: мне ли прилететь к тебе, тебе ли выпорхнуть из Свердловская ко мне. Но лучше бы ко мне.
Соль слезы твоей
на губах моих ещё не просохла.
Вереница дней – цепь невольника…
А как поживает Тонконюх-I*? Привет и наставления передай ему, чтобы берёг тебя от всяких прочих шавок уральской породы. 25 сентября».
«10.11.71. Омск.
Здравствуй, грусть моя. Летала ли в Питер, как хотела? Надо дать тебе адрес одного моего однокашника. Ты бы забежала к нему, дала бы разок-другой в ухо, чтобы писал письма старому товарищу по «Литр»-институту, а потом бы продолжала заниматься своими делами.
Тебе ещё не хочется в Омск? Тебе, может быть, вообще ничего такого не хочется, что связано со мной? Тебе не хотелось бы повторить пройденный материал? Это всегда помогает понять ещё что-то, в чём-то получше разобраться.
В сторону глупости. Сделай вот что: уединись на минутку, закрой глаза – мои любимые, мои большие и печальные глаза! – и послушай себя. Та, другая ты, ничего не говорит тебе этой? Стукни-ка мне скорей телеграмму, и ты ещё не успеешь раскаяться в этом, а я уже буду стоять у твоего порога.
Обнимаю тебя. 25 сентября.
Р.S. А у нас снова тепло. Тебе было бы сейчас хорошо в этой погоде…».
«11.11.71. Телеграмма из Свердловска.
Целую Я».
«12.11.71. Омск.
Я никогда ещё таким косноязычным себя не чувствовал. Скажи, Даша, может, всё то, что между нами с некоторых пор появилось, – неправда?..
Прочитал «Аэропорт» Хейли. «Изячная» штучка и, кажется, не более того. Читаю «Тени в раю» Ремарка. Думаю, что после «Трёх товарищей» он ничего лучше не написал.
_______________
* Это смешная гутаперчивая собачонка, которую Дмитрий подарил Даше в день её отлёта
Милая, завтра я снова буду говорить с тобой по телефону. Моё существование подпитывается наипродуктивнейшим экстрактом – ожидаем. Я уже строю планы на Новый год. Только с тобой. Возлагаю на Него громадные надежды.
Послушай, Дарёна, неужели это правда, что мы виделись с тобой всего-то две недели назад? А разве не два года прошло с тех пор, как я поцеловал тебя последний раз? Ты, Дьяволица, перепутала мою жизнь.
До Нового, Новогоднего свидания, милая.
Обнимаю и целую тебя. Д. 25 сентября».
Во второй половине дня Дмитрий отправил письмо и пошёл в редакцию газеты за гонораром – причиталось за несколько публикаций. Выпили с Саней. Потом, вместо того, чтобы ехать домой и садиться за работу, Крюков рванул в аэропорт.
Около девяти утра следующего дня он стоял во дворе дома, где Даша с подругой снимала квартиру. Заходить в такую рань показалось неэтичным. В этот момент на третьем этаже распахнулось чьё-то окно – он не верил своим глазам – в проёме возникла Она. Дмитрий замахал руками – кричать тоже постеснялся. Но, как потом, в процессе «расследования» этого совпадения, выяснилось, Даша тоже увидела стоящего посреди двора и машущего руками мужика, только разглядеть из-за близорукости не могла. Позвала подругу Жанку, и та сказала, что «мельница» эта, машущая крыльями, не что иное, как мужик в бороде среднего роста. И тогда Дашу осенило…
Двое суток в квартире Дашиных знакомых пролетели пулей. Потом в гостинице «Урал» сняли одноместный номер. Пригласили Жанну в гостиничный ресторан. Подруга, не особенно маскируясь, изучала Дмитрия, и не надо было сомневаться в том, что результаты этого «исследования» будут не в его пользу…
Утром он улетел домой, а через месяц придумал другой финт, дававший возможность снова побывать в Свердловске. Крюков предложил заведующему отделом газеты «Советское строительство» написать зарисовку о лучшей омской бригаде проводников фирменного поезда «Омск – Москва». Получил «добро». Железнодорожное начальство порекомендовало двух проводниц и – тик в тик по расписанию – фирменный поезд, сверкая чистыми окнами и белоснежными занавесками, отошёл от перрона.
Хитрован Дима не стал терять время – надо успеть до Свердловска – и начал говорить с проводницами попеременно. Проговорил до позднего вечера. В три часа ночи, когда вагон уже сильно раскачивало на входных стрелках Свердловска, он стал прощаться с женщинами. И сильно их удивил, когда сказал, что работу свою уже сделал, что выйдет в Свердловске, что на обратном пути он снова к ним подсядет, если возникнут ещё какие-нибудь вопросы.
(Зарисовка была написана и опубликована в газете под названием «Дом на колёсах». Кто-то из железнодорожных начальников звонил главному редактору, благодарил за внимание к «нелёгкому труду поездных проводниц». А Дмитрий таким манером урвал трое суток для свидания с Дашей).
«18.11.71. Омск.
Привет, Дарья! Запуржило у нас, завьюжило. А мне, представь, тепло. Я согреваюсь воспоминаниями от «командировки», в которую меня «послала» газета повидаться с тобой. Спасибо ей за это. Она помогла мне сделать ещё одно открытие: время не притупляет, как принято считать, а пропорционально продолжительности обостряет реальность. При этом бесконечность – это конкретная реальность. Конкретная реальность – это наше с тобой восхитительное, отважное безумашествие! Пусть рассудок молчит – он вторичен. Такой вот вывел я Закон. А может, содрал у кого-то, сам того не зная…».
«24.11.71. Телеграмма из Свердловска.
Рейс 1910 25 сентября Я».
Даша удрала с лекций и прилетела. И этот день был продолжением Большого Праздника. Они, как скряги, берегли каждую минуту, поэтому никого из друзей к себе не позвали и ни к кому не пошли. Только раз Крюков сбегал в магазин за едой.
Вопреки пространству и расстоянию, их притягивало друг к другу всё сильнее и сильнее. Но время-то – какая банальность! – не утратило пока свойство сокращаться и исчезать именно в тот момент, когда оно желаннее всего на свете…
«08.12.71. Омск.
Любимая! Пишу тебе из сторожки. Знаешь, что это такое? От слова «сторожить». Извини за пропись. Я под предлогом срочного выезда из Омска пошёл в бессрочный отпуск без содержания. Но, чтобы что-то «кюшать» всё то время, которое я потрачу на работу для ТЮЗа, устроился сторожем в Росбакалею. Сечёшь? Ну и, конечно, в газетку пописываю.
Наконец-то установилась тишина. Я стою в конусе света от электрической лампочки на столбе, и на мои плечи, тихо и плавно опускаясь, ложится снег. Рядом – три моих «волкодава», три разнохарактерных собачьих личности. На самом деле все они «дворяне» от слова «двор». Спокойно лежат у моих ног и тоже накрываются белоснежным покрывалом. Я им сказал, что скоро брошу их и пойду в сторожку писать тебе письмо. Они одобрительно посмотрели, а потом начали умолять меня, чтобы я передал тебе их приветы. Как, принимаешь? С моих слов ты произвела на них глубокое, неизгладимое впечатление. Можешь гордиться – они приняли нас в свою стаю. Я чрезвычайно горд ихним низкопоклонством. При встрече сможешь выразить своё благоволение.
Итак, мы всей компашкой накрываемся снегом и молчим. У каждого из нас есть о чём помолчать. Моих зверей уже почти не видно, только бугорки виднеются, да ещё подтаявшей снежок возле носов.
Тишина… И вдруг страшный грохот – это отломился и упал стылый лист от замёрзшего клёна.
Иду топить печь, потому что к утру будет приличная холодрыга. Как веселится печной огонь в зимнюю ночь! Я заворожённо смотрю на него и бубню: «Почему невозможно, когда необходимо, разделить все самые лучшие проявления души с любимым человеком?» Но зато моё лицо до сих пор хранит тепло твоей щеки. И велика сила тепла этого!..
«Бегу» тебе сообщить: я не ханжа и не циник, я всё одинаково высоко ценю в наших отношениях. Всё это нам дано Богом. Давай и другим пожелаем того же.
А снегу-у-у, Господи! Его так много, и он так чист…
Моя милая – ты. 25 сентября».
«10.12.71. Омск.
Дарюша, я хочу знать о твоём «положении». Не делай вида, что не понимаешь вопроса.
Морозы окончательно сковали наш город и в какой-то микроскопической ячейке его – скукоженный я. Слышал по радио, что и у вас не «Ташкент». Ты, конечно, мерзлячка, стынешь, а я ничего не могу сделать, чтобы спасти тебя. Бессилие рождает чувство униженности или слепой ярости.
Радёхонек, что твоя практика в нашей газете засчитана. Знали бы они там у вас на своей кафедре, как ты здесь зарабатывала зачёт. Только не думай, что я умаляю твои способности. Они у тебя есть. Кто читал, тот знает. Может, ты по этому случаю «забежишь» к нам отметить это событие в кругу друзей и подруг? Я быстренько организую это дело.
А до Нового года, как до конца Бесконечности. Будь».
«12.12.71. Свердловск.
Милый мой! Твой звонок был для меня спасением. В тот момент, когда я его услыхала, я думала о тебе. Но если бы ты звонил мне даже по несколько раз в день, то всё равно звонки звонили бы в тот момент, когда я о тебе думаю, потому что я всегда думаю о тебе.
А вчера я, наверное, мало думала о тебе, и в наказание приснилось, что ты уходишь от меня. И что же я сделала? Я вонзила в твоё сердце портняжные ножницы.
Дни летят, и я лечу вместе с ними. Скоро 72-й! Каждый год мне хотелось чего-то невероятного. Теперь это невероятное у меня есть! Мы будем вместе!
Я чувствую себя нормально, но пока в неизвестности… Рано ещё выуживать информацию из этой «области». Пусть моя любовь согреет тебя в твоей холодной квартире. Целую тебя. Целую. А это тебе на память мой портрет. На нём я очень задумчивая о тебе. Расхохочи и ты меня своим портретом…»
«13.12.71. Свердловск.
Милый мой! Мне очень хотелось сказать по телефону «милый мой», но ты неожиданно позвонил, а я так растерялась, а квартирная хозяйка Софка так любопытствовала и бесилась, что получилось, будто я не ждала тебя вовсе. 26-го буду звонить тебе. Я уже несколько раз звонила в твою сторожку, но там или никто не отвечал, или отвечал твой алкогольный бригадир. Если мы встретимся, если нам суждено встретиться, ты увидишь и поймешь, как я люблю тебя.
Целую тебя. Целую. 25 сентября».
«13.12.71. Омск.
Итак, в моём сердце торчат портняжные ножницы. Но мне интересно при этом узнать, что ты испытала, когда «возмездие» свершилось? Наслаждение? Сожаление? Отчаяние? Раскаяние? Облегчение? Допускаю, что тебе трудно верить мне безоглядно. Или скажем так: остаётся место для сомнений. Но ведь это закономерно! При всём при том мне тревожно, и я не скрываю это от тебя. Ничего не поделаешь.
Ты помнишь то пронзительное крещендо в «Нашей мелодии»? И наши слова с наложением на эту мелодию через микрофон? Да пусть после этого произойдёт всё, что угодно Судьбе, а музыка и ты в ней останутся во мне навсегда нетленны.
Скоро будем вместе. Да, это будет, если мы этого хотим. Я уже начал готовиться к твоему приезду. Купил, например, билеты в Концертный зал на Лундстрема.
Над сторожкой моей в ночи
лёгкий дым из трубы курится.
Тебя нет – уж кричи, не кричи…
Прилетай скорей, моя птица.
Я прочитал этот стих вслух, чтобы проверить фонетику и ритмику. Вождь – самая главная моя собака – при первых словах приподнял морду, навострил уши, уставил глаза в глаза. Видела бы ты, как он слушал, сколько было при этом в его глазах почти человеческого внимания. Редкая особь. Ума – палата. Подозреваю, что он внебрачный отпрыск какого-нибудь интеллектуала-гуляки с голубой кровью и многоэтажной родословной.
Бывает так: только соберусь перекусить, как вся компашка тут как тут. Найда садится у самых ног и как уставится в мой рот, так и не отвернётся, пока не получит причитающееся. Сидит сия «медам», пожирает меня глазами, демонстрирует преданность, но не вытерпит, вскочит на ноги, начнёт бессовестно вертеть задницей и только слёзы не льёт – так ей, бедолаге, кушанькать хочется. Иной раз задумаюсь, опущу руку с куском хлеба на колено, а Найда с готовностью принимает мой безвольный жест за приглашение откушать. Переспрашивать не научена, поэтому кусок из моей руки моментально исчезает. И, конечно, никаких угрызений совести при этом не испытывает. Комар бы на такое не осмелился. Но Вождь!.. Я не перестаю восхищаться им и не могу понять, откуда у распронаипоследнейшей дворняги в сто пятидесятом, наверное, колене столько такта, достоинства, скромности, деликатности, благородства, интеллигентности. Когда я ем, когда Найда с Комаром всеми доступными им средствами демонстрируют передо мной свою неподкупную преданность и умирание от голода одновременно, Вождь в это время лежит ко мне спиной и даже ухом не прядёт. Ни одна шерстинка не колыхнётся на его шкуре, начни я даже аппетитно чавкать. Он лежит с закрытыми глазами и как будто спит глубоким сытым сном…
Прими и ты в подарок мой приблизительный «портрет». Целую, моя радость. 25 сентября».
«14.12.71. Свердловск.
Я сейчас напишу тебе маленькое письмо на листочках из блокнота чуть больше спичечного коробка. В общем, мы – я и Жанка – конечно, проспали сегодня первую лекцию. После твоего звонка был долгий разговор.
Послушай, Дима, я не была оскорблена или напугана твоим тоном при первом звонке, но мне вдруг стало страшно от того, что я поняла: если ты оставишь меня… Нет, этого не может быть. Иначе всё на свете ложь. Меня гнетёт эта мысль. Тут какая-то заколдованная связь: чем мне страшнее, тем сильнее хочется к тебе. Я только подумаю о тебе, а у меня уже начинает кружиться голова…
Я жду Новый год. Скорей бы уж он наступил нам на пятки. Целую тебя. Д.В.».
«15.12.71. Телеграмма из Свердловска.
16 Рейс 1910 25 сентября».
«18.12.71. Омск.
Дай тебе Бог, Даня, оставшись наедине после встречи, послушать «Нашу мелодию». Я испытал великое одухотворение! И пусть голодный крокодил съест моё, полное любви к тебе, сердце, если я хотя бы на капельку неискренен. когда тебя «улетел самолёт», я ещё сильнее, чем прежде, испытал острейшее из чувств – расставание.
Не расстаюсь. Остаюсь с надеждой на скорую встречу…».
«28.12.71. Телеграмма из Свердловска.
Встречай 29 Рейс 1910 Я».
Этот рейс сильно задерживался. Потом в справочном бюро переврали новое время прибытия. Получалось, что её самолёт приземлится только под утро. Крюков с трудом нашёл местечко в коридоре гостиницы для лётного состава. Сел передохнуть и … вздрогнул от тревоги в начале восьмого. Побежал в справку узнавать, а там почему-то спросили его фамилию. Когда назвался – вручили записку: «Я прилетела спустя час после того времени, когда должен был прилететь мой 1910. Всю ночь сидела в аэропорту. Где ты? Что с тобой? Поехала к Гале. Жду тебя там. Д.».
На такси Дмитрий рванул в редакционную общагу и там у подружки нашёл её…
Это недоразумение не испортило праздника. Новый год они встретили в сторожке – по графику выпало дежурство. Дискомфорт не имел для них никакого значения.
Полыхал «камин», то бишь открытая топка маленькой, обшарпанной, полуразвалившейся печки. В сполохах феерически сверкало шампанское. Из засиженного мухами радиорепродуктора проливалась умиротворяющая музыка. У ног дремали сытые собаки. Что-то примерещилось Вождю – подняв голову, он шумно вздохнул и снова положил её на лапы.
– Заботы, поди-кось, одолели, – сказал Дмитрий, кивая на собаку. – Иногда с ним разговариваю, когда ни Комара, ни Найды с нами нет. Думаю, что разнесут по дворам сплетню, как росбакалейный сторож трепется с дворнягой.
– Видишь ли, брат, – говорю ему как-то, – неожиданно в мою никчёмную жизнь вошла чудо-женщина… Считаешь ли ты, что я правильно сделал, не оттолкнув её в её же интересах?.. И не говори, что я ошибся в выборе. В этом я с тобой ни в жисть не соглашусь. Можешь спорить со мной и доказывать свою правоту, сколько тебе заблагорассудится.
Вождь слушает меня, ворохнётся в своей толстой шубе, которой, кстати, я алчно завидую, мудро скосит на меня карие глаза, тяжко вздохнёт, будто я предлагаю ему решить неимоверно трудную задачу, и проворчит:
– Ты лучше меня знаешь, что эта женщина – очень дорогой подарок судьбы. Ты должен быть осторожным, чтобы не разрушить пока что хрупкие отношения. Про себя придётся на какое-то время забыть. Ты старше её, опытнее, и книгу семейной жизни писать тебе. Сделай всё, что сможешь сделать, чтобы она осталась с тобой.
Не скажу, что тон Вождя был менторским, но ехидство, точнее, снисходительная насмешка сквозила, как будто перед ним сидит недоумок. Тогда я тоже начинаю бурчать:
– Не болтай лишнего, приятель. – При этом тревога вползает в моё сердце – лёгкая ещё, но уже ощутимая. Чтобы скрыть её, я начинаю строжиться:
– С чего ты взял, старый хрыч, что уже надо приниматься за книгу семейной жизни? А может…
И здесь я ловлю себя на лукавстве, потому что и сам так думаю. А Вождь, видимо, посчитал, что разговор окончен, опустил морду на лапы, ещё раз вздохнул и наверняка подумал про меня, что я хитрю, что уже распушил свой хвост. И был прав, чёрт его подери!
Даша с милой улыбкой поцеловала Дмитрия и положила голову на его плечо.
– Славные разговоры вы ведёте за моей спиной, – прошептала она.
– Ты, наверное, уже догадалась, что эту собаку я люблю больше других. Первый кусок всегда получает она. Но один раз пришла в голову нехорошая мысль – встретил меня прохладно, не так энергично хвостом размахивал, не потёрся о мою ногу. Я и решил, что он со мной неискренен, что все его достоинства есть не что иное, как хорошо отрепетированные хитрости. И хоть это меня кольнуло, всё же я не дал волю чувствам: пусть будет хорошим лицедеем, если вынужден пускаться на всякие ухищрения, чтобы выживать. Утром, когда заканчивается моё дежурство и я собираюсь домой, Вождь вперёд меня выходит за ворота, приводит там себя в порядок и ждёт. Я выхожу и говорю, как ровне: – Ты готов? И я готов. Пошли.
Иду на троллейбусную остановку не оглядываясь, потому что знаю – моя лохматина идёт за мной. Когда транспорта долго нет, он сидит рядом и терпеливо ждёт. На его морде нет человеческого недоумения: «Чего, мол, долго резину тянут? Я, дескать, ещё на делал утреннего обхода своей территории. Да и на обед надо успеть сыскать чего-нибудь»…
– Наконец «железяка» приходит, двери открываются, впускают людей и меня. В окно задней площадки я, как старому другу, перед которым не надо особенно распинаться, махну ему разок на прощанье. В ответ и Вождь вильнёт хвостом – при этом, возможно, подумает: «Сколько раз ты мне махнул, столько раз я тебе вильнул», – и похиляет торным путём обратно. Однажды, так же вот, на остановке, пригласил его в гости, но он отказался. Правильно, в общем-то, поступил. Зачем лишние стрессы? Дескать, немножко поживёшь в тепле и чистоте, а потом снова на улицу пожалуйте?
На следующий день Даша и Дмитрий уехали в загородную зону «Чернолучье» – с дежурствами договорился – и прожили в абсолютно пустом доме отдыха «Мечта» семь фантастически-феерических дней и ночей, едва не сойдя с ума от счастья. Это Олежка Ячнев – ба-альшой пройдоха из сельхозотдела газеты – помог, договорившись с кем надо.
Как же неузнаваемо может преображаться сосновый лес! И ничего из ряда вон не произошло, а сказка была. И они были в ней, гуляя по заснеженным дорогам зимнего бора. Танцевали в тишине на танцплощадке. Рассказывали друг другу о себе. Вечерами смотрели у местного сторожа телевизор. Делали экскурсионно-продовольственные набеги в сельский магазинчик. Попивали хорошее вино, грызли, как лакомство, мерзлый белый хлеб и долго-долго спали по утрам…
Расстались совсем родными.
«06.01.72. Омск.
Любимая. Я всё ещё в немыслимом Поднебесье! Очарованный, слоняюсь в белоснежных облаках, парю, ловлю там тёплые воздушные теченья, боготворю беспечное скольженье… Реалий рядом никаких, как будто… Но это слишком, чтобы правдой быть. Уже нет-нет, да и мелькнёт клочок расцветки серой… Действительность всё ближе… А будни всё сильней притягивают вновь к своим пределам, и начинаешь понимать, что Праздник кончился – пора на Землю, где всё по-прежнему, как было…
Твой нежный вздох
Сладчайшей музыкой
Звучит во мне и ныне…»
«10.01.72. Свердловск.
Милый мой, хороший мой. Я сейчас включила свет. Я сейчас пишу тебе. Я люблю тебя. Единственное, что есть у меня, – это ты. Единственное, что я боюсь потерять, – это тебя. Мир не может называться совершенным, когда под его сводами любимым приходится расставаться. Я нахожу его изящным и разумным, когда он возвращает мне тебя. Я уже не могу не думать о тебе, не жить тобой. Ты – во мне.
Утром я пошла на почту и получила твоё письмо. Нет, это не письмо. Это маленькая частичка тебя прилетела ко мне. Пиши мне, голубчик. Прилетай ко мне. Я схожу с ума от тоски без тебя в нашем «Катькином бурге», то есть, в Свердловске.
Ты – лучшая половина меня! Целую. Я.».
Виталий КУЗНЕЦОВ
(Северомуйск, Бурятия)
ОПОРОЙ СТАЛ МНЕ ВОЛЬНЫЙ СТИХ…
Вольный стих
Стрелами кочевников
промчались стаи птиц,
спеша на юг.
Всё мимо. Их гонит с ветром снег,
им горы – не уют.
А я смотрю им вслед
и мысленно за ними улетаю…
Не хочется мне в плед –
туда хочу, где травы расцветают.
| Так стынет сердце, давно – Я много лет тому назад Снегам, ветрам отдал его. И что? Забыл ли я цветущий сад? Конечно, нет! В душе моей, горячей, жаркой, Омытой диким счастьем и вином, храню. И, словно птица-жаворонок, я памятью пою в краю родном. 29.10.2010. |
Сибирские дороги
| Асфальт зимы – дороги снеговые, Укатанные шинами колёс, Грунтовые: лесные, полевые, – Их много по Сибири разбрелось. | Присыпало неровности их снегом: Все ямки и канавки замело, Сковало так, что можно, паря, смело По ним проехать в дальнее село. | |
| Застыли топи, и в тайге дорогой Легли маршрутом зимники-пути; По ним в распутье ходят только боги, Но в стужу можно трактору пройти. | Мороз Сибири – верный друг дороги, Приходит время – он её спасёт, Откроет путь за дальние отроги – Туда, куда никто не забредёт. | |
| Лаечка Сытая, довольная – счастливая, Рядышком с хозяином, у ног. Мелкая, скулявая, пугливая – Не собака, но пока щенок. Солнца луч весенний греет шёрстку, Развалилась на террасе – тихо спит Маленькая лаечка, подросток, – Пусть не человек, но ум – велик! Что-то проурчит себе спросонок – Сон, видать, приснился ей большой. Спит как человечек, как ребёнок, Господа творение, с душой. | * * * Два билета в бабье лето Мы приобрели. Два куплета до рассвета Пели о любви. Осень нас крылом накрыла, Шёпотом берёз. Мы забыли всё, что было В окруженье звёзд. |
* * *
Голубкой белою моя взмывает мысль
И вдаль меня уносит – к облакам,
Стрелою будто прорывая высь!
Поднявшись в небо, зависая над землёй,
Отдавшись воле ветра и крылам,
Она парит над грешным бытиём.
Как сладок миг свободного паренья!
Прекрасен мысли кипенный полёт –
Сознаньем управляет вдохновенье.
И тучи пусть сгущает тот же ветер,
И гром пусть над землёй пробьёт!
Но я останусь белой мыслью светел!
* * *
Стихи свои укрою под рубашку,
Поближе к сердцу, грелась чтоб душа.
И в мир холодный двинусь без опаски:
Мне путь-дорога будет хороша.
Стихи меня согреют без костра
И напоят водой живою, талой.
И мир ночной мне светел до утра –
От поэтической лучины, даже малой.
* * *
Всё чаще думаю о воле:
О жизни мудрой, без хандры,
О светлом волжском чистом поле,
Где возведу свои шатры,
Лишь песней оглашая полночь.
С собой – в котомку – взял бы малость,
В душе – друзей, да горсть стихов.
Не устрашит годов усталость –
Она постигнет без оков,
Без пут словесных прегрешений.
И дни польются словно годы,
Устану я за время их.
И в час, назначенный природой,
Уйду, взметнусь как вольный стих.
Лишь степь аукнет мне в дорогу.
* * *
| Всё изменилось: мир – другой; И дней своих мне – не узнать; И годы – встали за спиной; И сердцу ближе стала мать. Черту природа подвела, Таким означив мой итог: | Душою вывернут до дна. И по-иному я не смог. Распорядился жизнью так: Не для себя жил – для других. В кармане гнутый лишь пятак – Опорой стал мне вольный стих. 09.03.10. |
Евгения АМИРОВА
(Омск)
НЕВЫДУМАННАЯ ИСТОРИЯ
Рассказ
Лёнька решил исчезнуть, и виновата в том жена Ираида – превеликая склочница и неукротимая мегера. Стоит Лёньке немного забыться и после смены, чуть расслабившись, положить свою сменную обувь или носки не на отведённое супругой место, то Ираида устраивала в доме девятибалльный шторм, извергая шквальные волны обидных для Лёньки оскорблений.
Работа у Лёньки непростая: он возит на дальние лесоразработки бригады. Уважает Лёнька свой тепловоз – большую, сильную машину, ставшую ему с годами другом. В его работе требуется и зоркий глаз, и нужное чутьё. Чего угодно можно ждать за новым поворотом. Вот два месяца назад вёз он утреннюю смену через тайгу, а на путях стоит, низко нагнув рогатую голову, лось. Стоит и не думает уходить. Животное, обычно убегающее даже от людей, на этот раз не пугается ни огромной машины, ни сирены. Пришлось тормозить. Вплотную тепловоз приблизился к лосю, а тот стоит, как вкопанный, ни на какие уговоры не поддаётся. Минута проходит, вторая, третья… И тут лось вдруг отпрянул и к соснам побрёл, оглянулся, будто за собой зовёт. Лёнька совсем растерялся, что ж ещё по тайге за ним ходить! Вдруг животное как заревёт, так мучительно, что аж мурашки на теле повылазили. Ну Лёнька тогда на график плюнул, да за лосем и побежал, а за ним и мужики скачками. Привёл их лось к яме, а там… Лосиха с дитём провалились и вылезти не могут, мать копытами бьёт, а зацепиться не за что. Вот добрая душа Лёнька и полез в яму, за ним и двое мужиков спустились, сначала лосёнка-кроху передали бригадиру, а затем и лосиху подталкивали наверх, еле сами вылезли, перемазанные землёй. А семейство рядом стоит, не уходят, в глаза смотрят умным взглядом, благодарят, лишь кроха резвится, к людям ластится, и родители не против.
– Ну, идите уже! – крикнул уставший Лёнька. – Замучились мы с вами, ещё от начальства нагорит!
Свистнул, и лосиное семейство помчалось прочь, пропало за деревьями.
Лёньке, конечно, нагорело за опоздание, выдернули премию, несмотря на объяснения и уговоры бригадира. А Ираида в крик:
– Зверюгу какую-то пожалел! А я вновь без шубы!
Лёнька зубы стиснул и ни слова в ответ. Шуб-то у жены целых две! Нет, подавай ей норковую! И куда в ней щеголять в посёлке! Пройдётся по улице пару раз, похвастается подругам и вновь в шкаф повесит. А через год опять потребует, может, лисью или медвежью.
Не понимает Лёнька жениного интереса к дорогим шмоткам, но ничего не поделаешь, сам женился, никто не принуждал. А мать, наоборот, даже отговаривала:
– Не пара она тебе, Лёнечка, жадная, завистливая, не связывай судьбу с такой женщиной.
Мать Лёньки набожная, верит в Бога. И когда Лёнька после материнского совета всё-таки решил жениться, лишь перекрестила молодых на свадьбе и сказала:
– На всё воля Божья!
Она не вмешивалась в жизнь сына, не давала более советов относительно его жены, иногда только при встрече вопросительно заглядывала в глаза Лёньки, да, словно прочитав там ответ на волнующий её вопрос, опускала взор и крестила неразумное дитятко. Она догадывалась, что в семье сына не всё ладно, но не упрекала, не гневила Бога за неудавшуюся судьбу единственного чада.
Но сегодня Лёнькиному терпению пришёл конец. Ещё утром он почуял перемену в настроении жены. Она ласково и чуть игриво, чего не бывало в прошлом, спросила, когда Лёнька отправляется в поездку. Улыбнулась мыслям, витавшим в её взлохмаченной голове, и вновь скрылась в спальной. Лёнька, собравший себе в путь термосок и наскоро поев, выскочил из квартиры и побежал вниз по ступенькам. Уже возле выходной двери спохватился, прошёлся по карманам и вновь помчался наверх за забытым удостоверением. Не хватало ещё отправиться в путь без документов! Тихо приоткрыл дверь и неслышно, чтобы не гневить супругу «топаньем сапожищ», подошёл к вешалке. Засунул руку в карман пиджака и… застыл от воркующего голоса жены:
– Дурак-то мой уехал, три дня в отлучке… Я жду тебя, котик!
Послышались звучные поцелуи.
Лёнька застыл в недоумении. При чём тут какой-то котик? До Лёнькиных мозгов медленно доходил смысл сказанных женой слов. Горячей волной обдало грудь, рывками забилось сердце. Он решительно распахнул дверь и увидел ошеломляющий испуг в глазах жены. Она тут же отбросила телефонную трубку, словно ядовитую змею на ковёр и срывающимся голосом промямлила:
– Что, ещё не ушёл? Я же слышала, как хлопнула дверь…
– Ушёл! – рявкнул сердито Лёнька и, посмотрев исподлобья на жену, добавил:
– Навсегда ушёл!
Отодвинул неприметную крышечку одному ему известного тайника, схватил упакованный в газеты свёрток и, бросив ключи на полку, хлопнул дверью, побежал вниз…
В этот день Лёнька на работу не вышел. Договорился со сменщиком – другом Петром о подмене, дозвониться до начальства не удалось, но Лёнька решил повторить звонок позже. Пётр собрался уезжать в этот день, но увидав Лёньку в невыездном состоянии, решил выручить друга. Куда тому тепловоз вести! Он бы сейчас и фамилии своей не вспомнил, довела-таки Ираида Лёньку! Бросив ключи от хаты и ненужный уже билет, Пётр побежал к поджидавшей его машине. Лёнька побродил по пустой квартире, мысль об измене жены занозистым колом засела в мозгах, не давая переключиться на другие темы. Машинально взял оставленный другом билет, повертел в руках. Думы Лёньки поменяли направление, вытащив шальную мысль убежать, отвлечься, исчезнуть на какое-то время из посёлка, чтобы перерубить, переварить неожиданную весть. Он решительно схватил билет и плотно прикрыл за собою дверь…
На поезд он успел за минуту до отправления. Расположился в почти пустом вагоне и задумался. Перед глазами вновь и вновь возникало растерянное лицо жены, в ушах отголоском звенело мило произнесённое слово «котик», душу давила ярость. Сейчас он впервые осознал сказанные два года назад слова матери:
– …Не пара она тебе…
Видно, права была мать, а не послушался, решил испытать жизнь-судьбинушку на излом. Вот и попробовал. Берёг, холил жёнушку, слова поперёк не произносил, а она ему рога, что у того лося, ветвистые наставляет. Лёнька скрипнул зубами, обругав себя последними словами…
Три часа он слонялся по незнакомым улочкам далёкого таёжного городка и, наконец, остановился перед крыльцом единственного в городе ресторана «Виктория», в котором отмечались все местные торжественные события. Ноги Лёньки сами переступили порог и вошли в просторный зал, заполненный белоснежными скатертями да хрустальным блеском бокалов. Было пусто, и лишь в конце зала официантки накрывали длинные столы для предстоящего свадебного застолья.
Лёнька сел за ближайший столик у двери. Хмуро посмотрел на хлопотавших девиц в кружевных фартуках, затем перевёл нелестный взгляд на подошедшую юную работницу заведения в белоснежном одеянии с блокнотиком в руке.
– Водки, – буркнул, не раздумывая Лёнька. Оглядел учтивую девицу и добавил:
– И селёдки.
– Двести пятьдесят водки, селёдочки с луком, – повторила юная прелестница, – что ещё? Есть форшмак, салат «Оливье», креветки…
– Тащи всё! – выдохнул нетерпеливо парень. – Гулять – так гулять!
Лёнька не пил, профессия не обязывала, но сейчас готов был надраться до чёртиков.
Девица упорхнула, и вскоре на столе появились заказанные блюда и графинчик со слезой. Не раздумывая, Лёнька налил содержимое в стопарик и с маху отправил в рот. Зажмурился. Водка обожгла горло, скатилась в нутро и растеклась плавно по жилам. Лёнька повторил заход, не закусывая, и вновь приложился к графинчику. В голове зашумело, и парень уронил голову на стол.
– Предала…, – не уставало стучать в охмелевших мозгах, – предала…
Лёнька любил Ираиду, он и сам не смог бы объяснить, чем взяла жена за душу, он мог стерпеть её визгливые выходки, её страсть к стерильной чистоте и армейскому порядку, но не мог простить предательства. Перед глазами вновь встала онемевшая супруга, её удивлённо-испуганное лицо.
Лёнька поднял голову, прогоняя навязчивые видения, и вновь потянулся к графинчику. Он оказался пуст.
– Водки! – грозно потребовал парень.
Около него вновь появилось небесное создание с неизменным блокнотиком.
– Водки, – повторил бедолага, – да побольше! Чего жмёшься?
– Водки пятьсот, – повторила девица, и через минуту на столе красовался большой запотевший графин.
– Вы закусывайте, мужчина, – сочувственно проворковала официантка.
Лёнька неловко ткнул вилку в селёдку и, покачнувшись, поднял стопку.
– Вам плохо? – вновь проявила внимание девушка.
– Плохо, – согласился Лёнька, – душа горит…
Опрокинул стаканчик, положил селёдку в рот и добавил:
– Вот, например, ты. Изменяла своему мужику?
Девица брезгливо передёрнула плечами:
– Я? Нет. Правда, муж – козёл, какого ещё поискать, такому не грех изменить.
– А я?
– Что Вы?
– Я – тоже козёл?
Девушка недоумённо посмотрела на парня.
– Ира! – внимательный администратор отвлёк официантку от дальнейших откровений. Она тут же исчезла.
– Козёл! – пробурчал себе вслух Лёнька. – Полный козёл.
Он ковырял вилкой в салате и вёл диалог сам с собой, мысленно низводя собственную персону в ранг распоследнего животного в большом стаде земли.
– Тюфяк, – уронил себя ещё ниже Лёнька, – идиот…
Когда пришедшие на ум ругательства были произнесены, он поднял глаза, обозревая окружающее пространство. Присутствующих в ресторане мало, лишь в глубине зала во всю ивановскую гудела свадьба. Невеста с женихом отплясывали русскую удалую, гости с задором аплодировали. Прозвучал последний аккорд зажигательной мелодии, жених подхватил возлюбленную на руки, закружил под бурные овации.
Лёнька набычился и привстал. Его тотчас занесло влево, он покачну