СКАЗОЧНИК НА ВЕТРУ ВРЕМЕНИ

(О Володе Гуркине)

Володя написал одно из самых популярных произведений за последнюю четверть века на громадном пространстве русскоговорящей части мира. Говорю, конечно, о пьесе, впоследствии превращённой в сценарий фильма «Любовь и голуби». Экое странное название! Теперь-то привыкли, а ведь уже в нём, в названии, абсолютная индивидуальность автора – сочетание несочетаемого. Ну, как это, в самом деле: «любовь И голуби»? А так! А почему так? Да потому что это сказка, и больше не задавайте вопросов.

Происходящее на экране вызывает у миллионов людей абсолютное доверие – это НАША жизнь, НАШИ люди, мы их узнаём, это МЫ! Зрители сочувствуют им, как своим, смеются и хохочут над ними, как над своими, как над самими собой. А ведь это выдумка, сказка, гениальное обобщение русских характеров, созданное Володей Гуркиным.

во многом вышел из Шукшина. Но именно – вышел! Стал самостоятельной фигурой. Для зрителей кино автор невидим, он закрыт действующими на экране персонажами. Зрители уверены, что они – герои фильма – так говорят, что эти слова рождаются прямо сейчас, у этой речки, в этих скромных комнатах, на этом убогом дворе. А слова-то сочинены! Володей! Первый заряд заложен им, а далее дана ещё удивительная свобода для импровизации.

Нас было восемь артистов и наш режиссёр Володя Меньшов. И каждый из нас вспоминает эти съёмки как самую радостную и самую лёгкую киноработу там, в Медвежьегорске, среди строгой природы в местах недавних ещё концлагерей. На удивление быстро все мы вжились в наших персонажей. Мы почти превратились в них, и когда после десяти часов съёмок в гримах и костюмах возвращались мы в гостиницу, случайные прохожие видели в нас не актёров, а просто незнакомых людей из соседней деревни. Это редкое чудо хорошо и точно написанных ролей дал нам.

А сам он тоже был здесь, с нами. В гостинице жили в соседних номерах. Но что-то я не помню, чтобы мы, что называется, «пытливо работали по вечерам с автором». Нет! Автор уже сделал своё дело, и сделал его безупречно. Теперь наша очередь. Мы общались, выпивали, шутили и говорили о ситуации в стране. А ситуация была тревожная, поворотная – восемьдесят третий год! Подумать только, как давно! Предполагали ли мы, что фильм станет «народной картиной»? Да нет, об этом как-то вовсе не думалось. Мы честно трудились, и труд нам был в радость. Оправдывалось название – «Любовь и голуби». В нашей группе была атмосфера любви. Без высокопарных слов, без пьяных излияний чувств, была настоящая сердечность отношений. Это редко бывает в кино. Почти никогда. Поверьте мне! Так вот тут была любовь – к своим товарищам, которые так хорошо делают своё дело, да и ко всему живому, что жило (и снималось!) во дворе и в доме Кузякиных: и к дрессированным голубям, и к неуёмному кабану Борьке, и к степенной корове Марте. Сколько лет прошло, а мы их помним.

Так вот, сейчас вспоминая, и поминая с любовью АВТОРА этого периода нашей жизни, мы благодарим дорогого Володю Гуркина – талантливого, оригинального, сердечного драматурга – за радость, которую он дал народу (да, буквально, всему нашему народу!).

Картина пережила и сухой закон, когда её чуть не запретили, и гласность, когда простую речь затмили лозунги и требования, и конец социализма, и лихой наш капитализм с полной переменой сознания, и времена нынешней, как говорят, нашей непоколебимой стабильности.

Она жива и любима. Потому что на сегодняшний день это самая лучшая НОВАЯ РУССКАЯ НАРОДНАЯ СКАЗКА.

И сочинил её Володя Гуркин.

Кланяемся его памяти.

1 марта 2013 года

Владимир МЕНЬШОВ

(Москва)

В 1982 году дошли до меня слухи, что в театре «Современник» поставлен очень хороший спектакль. Кто-то мне сказал из друзей, работавших в театре. Интересный спектакль. Гула никакого вокруг этого не было, хотя премьеры «Современника» всегда вызывали повышенный интерес. Во всяком случае, в прессе ничего об этом не было. Однако я пошел. Был дневной спектакль. Мы с Верой пошли смотреть. И вдруг случилось чудо такого потрясения театрального, очень мощного. Актёры не самые знаменитые на сцене – Гена Фролов, Нина Дорошина. В то время там уже были свои звёзды нового пошиба. Была Неёлова, Гафт, были звёзды первой величины. Дорошина никогда не была знаменитостью «Современника». Тульчинский там играл, Галя Петрова играла Людку, Василий Мищенко Лёньку. Поэтому ничего особенного не ожидалось. Что-то из деревенской жизни началось… Но вдруг властно захватило душу. И вот начинается смех, потом в слёзы бросает – все положенные реакции как бы незапланированно возникают. Ты пришёл совсем не потрясаться, а посмотреть очередной рядовой спектакль «Современника», и вдруг получилось это чудо.

А поскольку я находился в поиске нового сценария после «Москва слезам не верит», в 1980 году выпущенного на экраны, уже второй год я не искал сценарий, перебирал, то здоровая мысль: а вот он и есть, этот сценарий, который мне надо сейчас воплотить, – она сразу же появилась у меня. Но естественно… спектакль, пьеса… Это значит надо переделывать в сценарий, много чего возникало. И вообще, вроде, я не о таком думал. Тематически у меня был другой замах там внутри, что надо сейчас сказать людям и т.д. Но это решение поселилось во мне, и поселилось во мне очень остро, а не то чтобы просто «не плохо было бы снять». Чем больше я думал, какие ещё должны быть аргументы для того, чтобы захотеть режиссёру что-то воплотить, причем так, всерьез по-крупному? Какие ещё аргументы? Я смеялся, я плакал, я думал о жизни, я узнавал окружающую действительность, я узнавал в героях своих родственников, знакомых, узнавал ситуации и в то же время я никого их не знал как будто, но… всех знал. Много чего было такого, что меня убедило в мысли, что надо это снимать, надо это превратить в фильм. И тогда уже последовали действия. Мне трудно всегда решиться на что-то, на какой-то выбор, что делать окончательно. Но когда я понял, что я буду это делать, я начал действовать. Я позвонил Гале Боголюбовой, завлиту «Современника», с которой мы практически не были знакомы, кто-то мне дал её телефон. Я попросил у неё телефон и адрес Гуркина. По-моему, я не писал, а позвонил, что я приеду для того, чтобы начать разговор о постановке картины. Мне кажется, я был на спектакле на ноябрьские праздники в 1982 году. Значит где-то уже весной 1983-го года я поехал в Омск, в театр.

Володя был смущён, хотя делал вид, что не особенно смущён… Но он ведь ещё не вошёл тогда в положение мэтра, он был начинающий автор и актёр Омского драмтеатра. Я приехал на несколько дней, он меня встречал в аэропорту, поселил меня в гостиницу, и дальше я пришёл домой к Володе, мы стали обсуждать ситуацию. Конечно, «Москва слезам не верит» была совсем свежая картина, Оскар произвел на всех впечатление, государственная премия, я ещё снимался, лицо моё было известно, поэтому, конечно, Володя был несколько… некий провинциальный комплекс в нём ещё работал. Но не слишком сильно. Мы много говорили, мне было любопытно понять, откуда, из чего создалось… Уже у меня были какие-то претензии по части Раисы Захаровны, совсем невыписанной. Непонятный, вспомогательный персонаж, мне надо было узнать, а кто она такая? и т.д. Я пробыл у него, наверное, дня три-четыре. Было это в марте. Помню, что на следующий день после моего приезда играли премьерный спектакль «Любовь и голуби» в Омском театре. Васю играл Юра Кузнецов, который сейчас в Питере, прекрасный актёр. Это была постановка Тростянецкого. Не очень спектакль мне понравился. Он был такой крепкий, культурный, с заметным воздействием режиссерской концепции. Какой-то там был фотограф, который сопровождал весь спектакль, фотографировал на сцене их в разных позах. С этого начинался спектакль, фотограф расставлял треногу. Это было несравнимо с московским спектаклем. Конечно, в московском спектакле прежде всего была гениальная работа Дорошиной. Без всяких преувеличений можно сказать, что это фантастическая работа, и прежде всего на ней держался спектакль, хотя и все остальные актёры были очень достойные. Но она была на два порядка выше всех. Таких больше не было. Никто не подбирается к высоте, которую она тогда взяла. Она рождена для этой роли, если на то пошло.

Мы разговаривали, уже в это же время он читал мне другие свои пьесы. Мне было интересно, что ещё у него есть, откуда он взялся… Даже сходил в театр, посмотрел спектакль с его участием. Володя главную роль играл в пьесе Теннеси Уильямса, которая не произвела на меня большого впечатления. В общем, довольно плотно мы познакомились. А дальше, поняв, что я от него не добьюсь некоторых… И понимая, что драматург, вообще, писатель – это совсем не значит, что он всё знает о своих героях и только вот вершину айсберга он нам показывает, а сам знает и весь объем айсберга. Нет, мышление писательское особым образом организовано. Он видит эту сцену, эти кусочки видит, а когда я пытался узнать, кто же такая Раиса, особенно мне было про неё интересно, да даже Вася – а где он работает, на эти вопросы… Ну, может быть, работает там-то… Его это не интересовало. Его интересовали эти домашние выяснения отношений, которые происходят, а где работают герои, не важно. А мне, чтобы разговаривать с актёрами, нужно было это всё знать. С Раисой Захаровной было очень нелегко, потому что функция получалась. Я так и сяк подъезжал к Володе, но не вытащил из него подробностей, не раскрутил его на написание дополнительных сцен, и тогда я сам стал сочинять эту линию увлекающейся всякой эзотерикой и связями с космосом женщиной. Это был как раз пик моды интереса к связи с космосом в Москве, это было очень распространено подспудно, читались закрытые лекции о летающих тарелках, собирались толпы народа. Я сам начал сочинять, Володя, к счастью, в это не вмешивался, и как-то быстро пошёл процесс. С ноября, с первого решения, которое было принято на ступенях «Современника», до начала подготовительного периода прошло всего несколько месяцев, уже в мае был объявлен подготовительный период. А потом мы поехали на съёмки.

Володя поехал с нами, хотя он ещё работал в Омске. У него был отпуск. Мне кажется, что в этот же период он стал перебираться в Москву и уже в 1983 году переехал в Москву. Он не участвовал в подборе актёров, т.к. он работал в театре. А когда начались съёмки, когда все были утверждены, он поехал с нами в Медвежьегорск, в Карелию. Мы же думали о том, чтобы снимать в Сибири. Володя так влюблял в свою Сибирь, в Иркутск. Главный город у него был Иркутск. Все рассказы были о группе писателей, драматургов, которая сложилась вокруг Вампилова, там их несколько было человек. Володя более знаменитый стал с «Любовь и голуби» в первую очередь. Там же ещё были люди. Распутин. Иркутск был для него городом переломным после Черемхово. Мало того, что он учился там, но и первые литературные опыты тоже были там. Не знаю, как он в них нырнул, и какие были у них отношения с Вампиловым, я не знаю. Вампилов погиб в 1972 году, Володе был 21 год, у него уже были какие-то первые литературные опыты, Вампилов уже что-то оценивал, я думаю. Тогда были первые прикидки в эту сторону, в сторону литературы. Рассказы про Иркутск, про Черемхово имели такое воздействие, что надо в Сибирь, надо там. Далеко – мы думали, конечно, об этом… Но, в конце концов, кино и в Сибири снимали, и во Владивостоке снимали картины, далеко… Как-то выходили из положения. Поэтому мы поехали присматриваться… Мы съездили на Байкал, посмотрели какие-то варианты вокруг Байкала. Постепенно стало появляться понимание сложностей. Директор с нами ездил, сказал, что актёрам добраться сложно, пока человек из Москвы долетит пять часов на самолёте, пока доберётся до площадки, уже пора возвращаться в Москву, если он, допустим, освободил один день для съёмок. Этого не получалось. Володя свозил нас в Черемхово к маме и папе. Оттуда я вынес это впечатление – мощённые досками дворы, это оттуда осталось воспоминание, которые мы потом осуществили, и вот эти разговоры… Замечательные мама и папа. Это так национально. Володе Бог дал эту возможность проявить, если угодно, лучшие стороны национального характера. И какую-то дурь, которая овладевает человеком, но и успокоение, и прощение, и доброту. Чем больше проходит лет, тем больше понимаешь, что он сделал этой пьесой, которая казалась абсолютным лубком. Нет, она не лубок. Лубок лишь отчасти. В том-то и секрет её долголетия поразительного, в классическом смысле этого слова. Понятно, что это ещё надолго, надолго этот фильм, эта пьеса поселились в людях. Потому что там архетипы, коллективное бессознательное русского народа, менталитет русского народа там заложены. Если хочешь понять русского человека, почитай «Любовь и голуби». Посмотри фильм, и ты поймешь непонятных тебе людей, которые на первый взгляд кажутся какими-то варварами, а на второй и на третий открываются поразительные глубины в этих характерах, в этих человеческих типах. Мне кажется, мы точно подобрали артистов, и в итоге получилась эта история…

Как он написал эту историю, честно говоря, для меня тайна. Потому что на эту вершину он больше не взобрался. У него есть хорошая очень пьеса под названием «Плач в пригоршню», очень хорошая пьеса. Тем не менее, она громоздковата, сыровата даже. А вот эта просто родилась на одном дыхании. Сидел на кухне, захотелось ему сочинить эту историю. Природный юмор фантастический, характеры. Он всех этих людей знал, конечно… И вот этим волшебным ещё покрывалом таланта своего сверху накрыл их, и всё расцвело… Замечательная пьеса, которой я до сих пор восхищаюсь. Шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным. Эта пьеса уж точно будет там стоять. Возможно, и остальные пьесы Володи ещё ждут такого прикосновения волшебного, какое случилось с «Любовь и голуби». Думаю, в читке первой она, может, и не производила такого впечатления, не знаю, как она пробилась через снобистский уже «Современник». Они отбирали. Все лучшие драматурги страны и мира стремились быть воплощенными на его сцене, поэтому как… Это чудо безусловно, что эта пьеса оказалась на сцене «Современника» и потому оказалась замечена. Если бы она была на сцене, не знаю, допустим, театра Моссовета, может быть, и проскочила бы мимо, её бы не так приметили. И что пьеса нашла Нину Дорошину, а Дорошина нашла пьесу – это тоже необычайно важно.

Съёмки. Володя кайфовал в прямом смысле этого слова. Ему доставляло это всё необыкновенное удовольствие. Это же сон! Из Иркутска, Омска оказаться на мосфильмовской съёмочной площадке в окружении любимейших актёров, супермодного тогда Саши Михайлова, Дорошиной, с которой Володя уже поработал, Юрского, которого он еще в студенчестве ездил смотреть в Ленинград, Теняковой Наташи и Людмилы Гурченко. В такой команде. Гурченко тоже приезжала к нам в Медвежьегорск, репетировала танец, который так и не вошёл в фильм. Туда она приехала, там я её утвердил на роль. Она приехала, ещё не решив, сниматься ей или нет. Она только получила тогда звание народной артистки СССР. И мы её сорокадевятилетие отмечали в Кисловодске, куда мы полетели снимать эпизодик, где они занимаются на тренажерах. Старый-старый тренажёр, который немцы построили до Первой мировой войны…

Володя прекрасно отдыхал в обществе. Они сбились командой с Юрским. В шахматы играли. Собирались, играли в кинга, Юрский, Тенякова. Прелестным образом проводил время вместе с сыном. Все приехали с детьми. И Юля моя была, и Даша Юрская, Женя, сын Володи. В общем, народу было очень много. Ходили по грибы, грибов было неимоверное количество, поэтому каждый день жарили, запах стоял по всей гостинице. У меня-то никаких благостных воспоминаний не осталось, т.к. голова была забита поисками объектов, кто-то сказал, что есть затопленный паром, ездили смотреть, надо, чтобы привезли цветы, договариваться с оркестром, танцы надо придумать, художник танцплощадку построил....

Человек он был необычайно легкий в общении. Удивительно, у меня ощущение какой-то святости от него. Я знаю, что в жизни вроде так не должно быть и не бывает. Но даже последняя наша встреча, когда я его позвал сниматься у меня в картине. Как-то он был лёгок очень в отношении к жизни, не напрягал. Он как что-нибудь расскажет про свои дела, а я думаю, Боже, почему же он такой благостный, почему он улыбается, так все хреново – и тут не получается, и тут, и заработки, с деньгами всё время большие сложности. Нет, он какой-то лёгкий и всё. Один раз я видел его озабоченным, когда он приехал ко мне занять денег. Рассказывает, что ему нужно ехать в Черемхово к матери, мать больна, надо заняться. Говорит, мне нужно денег 10 000 на три месяца. Я говорю, так этих денег не хватит. Даю 30 000 рублей, на эти деньги ты уложишься. А он был уверен, что он уложится. Он мне эти деньги потом вернул, как раз на этих съёмках. Они были, кажется, в 2006 году. Я и забыл про это дело. Он был крайне непрактичен. Но, в конечном счёте, у него всё устраивалось. Живя в общежитии, он всё время говорил, что ему устраивают квартиру, что ему обещают квартиру, и мы все понимали, что никакой квартиры уже не будет и, вообще, зачем он уехал из Сибири? Но он уже не мог вернуться туда. По-моему, зря он уехал из Сибири, надо было остаться в Иркутске, там у него бы правильнее сложилась жизнь, а так уж очень много навалилось бытовых неудобств, которые надо было все время преодолевать эти 13 лет в общежитии. Но, тем не менее, квартира-то получилась, это было чудо! Без денег ему дали квартиру в 1997 году, когда уже никому не давали квартир. Его любили. На него работали и «Любовь и голуби». Были фанаты фильма, которые млели только при одном упоминании названия картины. Думаю, и это действовало и работало при его поразительной непрактичности в самом прямом смысле этого слова. Он не знал, как устроена жизнь, а писал о ней здорово. Например, в «Плаче в пригоршню» понимаешь отличие логического мышления от мышления образного. Он образами мыслил. Запали в него детские впечатления, эти люди, которые его окружали, и он сумел их вывести очень живыми, точными, узнаваемыми, трогательными. И тоже великолепный такой гимн с оттенком трагизма, но тоже русскому народу, русскому устройству души, уникальность которого мы всё чаще понимаем, когда нам открылся Запад во всей его полноте, устройство русского характера, души, менталитета, русского человека. Володе было назначена эта миссия – сказать негромко, не стуча кулаком в грудь, не на материале войны там или каких-то катастрофических обстоятельств, а вот на материале нормальной ежедневной жизни, в которой вы живете. Если посмотреть глазами Володи на эту жизнь, вы увидите, сколько в ней прекрасного, сколько замечательных людей. У него в пьесе «Саня, Ваня, с ними Римас», когда человек рассказывает о своей дикой судьбе, как он на себе таскал жену, которой ноги на фронте оторвало, и ребёнка её воспитывал, и при этом аде, в котором он жил, герой говорит: как-то мне всю жизнь везло на хороших людей. Это вот точное мировоззрение Володи. Абсолютно адекватно ему. Когда он начинал рассказывать о своей жизни, думаешь, как же всё тяжело-то складывается, а он заканчивал, какой он везучий, какие ему всю жизнь хорошие люди попадаются, как всё это устроилось. И правильно это – смотреть на жизнь глазами Володи. Он какой-то особый был человек, который прошёл через все наши жизни. Он будет проявляться, я уверен, с годами ещё больше и больше. Потому что это чудо, которое он явил в своих пьесах, это было и чудом его существования, личного существования. Он чуть-чуть был какой-то блаженный, что ли. Вот это крайне доброжелательное и мягкое и тёплое восприятие жизни – всё равно она прекрасна. Мы уже тем счастливы, что мы живём, что нас окружают деревья с зелёными листочками. Это Москва, а там, в Иркутске прекрасно, и в Черемхово прекрасно. И врач хороший у меня, который вылечит. Всё, до последнего было так… Не знаю, как он умирал, но думаю, что не был озлоблен. Он легко верил в хорошее, а в плохое нет. Несмотря на некоторое простодушие, в глубине души он был мудрец, и иногда прорывались у него какие-то прозрения: ух ты, как он заметил что-то или оценил что-то очень точно. Но расположение души у него внутреннее было всегда хорошее – увидеть хорошее, порадоваться хорошему. Человек, с которым я познакомился, говорит Володя, замечательный, прекрасный…я тебя познакомлю. Не раз приходилось разочаровываться, потому что не все такие замечательные оказывались, но у него они все замечательными были. Он легко со всеми сходился, и потому производил впечатление как бы блаженного и не очень серьёзного, а он был очень серьезный человек. Это вытекало потом из него, когда он собирался и писал пьесу, и вдруг она получалась такой мощной. И невольно он всё время говорил о главном национальном. Вроде бы история частная, но она всегда у него вытекала в какое-то глубокое, умное, серьёзное обобщение, как в наиболее известной и непревзойдённой вершине «Любовь и голуби». Его биография, его творчество приводит на мысль, что есть нечто более высокое, чем талант. Потому что талант в нём был, бесспорно. Но, как говорил Апостол Павел, какие бы ты добрые поступки ни совершал, но если всё это без любви делается, то всё это кимвал бряцающий. А в нём была эта… недекларируемая, не для статей, не для документов, а в нём самом живущая большая любовь к людям, среди которых он жил. Эта блаженность, она в этом была, что он всех любил. И он именно это сумел передать в своём творчестве – любовь ко всем людям, которые его окружают. Редчайшее качество, вообще, любовь. Совсем не часто встречающееся. А уж те люди, которые умеют это передать… Сколько хороших писателей, но злых. И их всё больше и больше, надо сказать, с годами становится. Мизантропия овладевает человечеством, презрение к людям. А вот чистая любовь, которая исходила от Володи, как от Христа, чистая любовь к людям, которую он сумел воплотить. Я действительно не могу вспомнить ни одной его отрицательной оценки по поводу каких-то людей, что вот этот, сволочь, мол, мне мешает, не дает печатать. Нет, куда он ни приходил – все хорошие, все ему только помогают.

Николай ЧИНДЯЙКИН

(Омск – Москва)

В хорошей серьёзной классической музыке в самом начале произведения, почти в первом звуке, всегда заключен финал. Это слышно у очень крупных мастеров. В этом её непостижимая загадка и величие, и тайна, которая тебе открывается, но при этом остаётся тайной. Как это может быть – уже в первом вступлении ты слышишь всю драматическую историю, которая разовьется и которая так высоко закончится и оборвётся? Володя в самом начале, с нашей первой встречи, сразу отпечатался в моем сознании в своём главном содержательном моменте – в творческом.

Первый раз я увидел его на сцене. Это была весна 1974 года, незабываемые гастроли иркутского ТЮЗа в Омске. Володя играл в «Дурочке» Лопе де Вега, играл героя. В дневнике, помню, о нём написал: «жёлтый ангел». Я еще не знал, что мы познакомимся. А потом мы познакомились и, удивительно, появилась какая-то связь и ощущение, что давно знаешь человека. И расставаться не хочется. Так было здорово, что мы встретились. И совсем скоро по театру пошло: приезжает. Но тогда, конечно, о нём говорили только как об артисте. Это очень важно сказать: он был не просто хорошим артистом, он был прекрасным артистом, просто потрясающим. Весь летящий, пружинистый, эмоции через край! И золотые кудри! Очень выразительный. А потом оказалось, такой глубины и пронзительности – писатель.

Когда он переехал в Омск, когда он окреп, у него были потрясающие роли. Если бы он не стал великим русским писателем, он стал бы большим русским артистом. Так, как он играл в пьесе «Не боюсь Вирджинии Вульф» – это было грандиозно. Я таких спектаклей в жизни видел всего два, такого класса это была игра. Он много сыграл в Омске. Это, конечно, «Фантазии Фарятьева», где он блестяще работал. В том спектакле всё соединилось: и какая-то странная пьеса для того времени, и какой-то инфернальный язык. Была у нас такая «Борзая» (сокращение от «Бюро Организации Рабочего Зрителя»). У них были связи с предприятиями, с профсоюзными организациями. Короче, это были люди особого склада, мягко говоря. И театр они понимали по-своему – они же продавали билеты. И вот эта Валя «Борзая» пришла на спектакль «Фантазии Фарятьева». Она посмотрела первый акт, пошла в буфет, взяла себе коньячку, бутербродик с икрой, опрокинула рюмочку и сказала, вздохнув: «Котится театр, котится….». Спектакль был совершенно не в стиле ее представлений об устоявшемся театре.

С Володей мы играли вместе в «Солёной пади». Залыгин ведь очень серьёзный автор. Я считаю, что в сибирском крае он занимает место Шолохова. Территория огромная, Сибирь. Сейчас же многим родины хватает до третьего кольца и люди даже не стесняются об этом говорить. И не интересно. А по мне так, хоть я и не родился в Сибири, но много лет там прожил, человек, который ни разу не был там, за Уралом, он не вполне русский человек. Он не вполне понимает, где он живёт, в какой стране. Я говорю это осторожно и не хочу никого обидеть. Когда судьба, театр, дали мне такую возможность погостить и поработать – в Иркутске, Хабаровске, Владивостоке, Южно-Сахалинске, Красноярске – всё-таки ты как-то всё иначе понимаешь. Для Володиной судьбы это огромное крыло, огромный горизонт жизни. В «Солёной пади» его персонаж был, по-моему, Жгун. И вот этот Жгун, небольшая роль, но он меня там как артист просто покорял, это был настолько точный человек! У Достоевского есть такое определение: человек со всеми его почеёсываниями. У Гурика это было. Эти очки, какое-то сумасшествие всего вокруг в нём отражалось, и его собственное сумасшествие проецировалось на окружающую действительность. И было видно: ну какой он солдат?! И в то же время внутри он был абсолютный солдат, будучи при этом совершенно не военным. Это такое филигранное изделие актёрское, это дорогого стоит. «Не боюсь Вирджинии Вульф» была сильнейшая, классная работа. Но там объём другой, сама литература и флёр вокруг этой литературы. А в таком человечке раскрыть образ гораздо труднее, но зато и ценнее. Это мощно.

Володя не скрывал, что он пишет. Частенько что-то зачитывал в гримёрке. Мы же буквально жили в театре. В столике лежала у него тетрадка. Володя читал отрывки из пьесы «Андрюша, или Зажигаю днём свечу». «Зажигаю днем свечу» – это строка из нашего любимого Евгения Бачурина. Спектакль был поставлен, прошёл всего тринадцать раз и в итоге заклёван. Отличный спектакль был. Володя сказал мне, что персонаж, которого я там играл, это Вампилов. Володе нравилась одна моя песенка и он попросил, если можно, исполнить её на сцене. Я с радостью согласился. Сегодня, когда Володи не стало, эта незатейливая песенка, сочиненная много лет назад, вдруг приобрела особенное звучание и смысл:

Ты попробуй прожить без меня,

без моих ошалелых тревог,

Ни костра вдали, ни огня,

только искорки таящих слов.

Догорающих слов угольки

будут тлеть до последнего дня.

Без руки моей, без тоски,

ты попробуй прожить без меня.

Как написано нам на роду,

так и милуют нас и казнят.

Я тревоги твои уведу,

но попробуй прожить без меня.

Что-то сбудется в новом году,

так хрустально бокалы звенят.

Ах, как снежно в твоём саду,

но попробуй прожить без меня.

Позитивную роль сыграл главный режиссёр театра Артур Хайкин. До него этот текст дошёл, и он его в художественном смысле воспринял позитивно и правильно. Но он не захотел делать это сам, и тогда всплыла фамилия режиссёра Симоновского. Это и Володина была инициатива. К нему иркутяне относились с доверием. Рождался спектакль с болями, с муками, серьёзно. Вовка много переделывал, дописывал, выбрасывал. И сразу стало понятно, с первых спектаклей, со сдачи, что актёры, игравшие там, прониклись этим материалом, для них это было важно, ценно и в художественном смысле интересно. Сразу было понятно, что для руководства города это если не зубная боль, но напряжение от неясности. Им ведь должно быть всё ясно: не был, не участвовал, не состоял. А здесь всё по-другому. Потом мы напоролись на очередную антиалкогольную кампанию. Почему-то решили, что спектакль чуть ли не пропагандирует нетрезвый образ жизни. Это ещё больше сцепляло. Омский театр был избалован зрительским вниманием, любовью. Но были какие-то вещи, которые проявлялись. Был давний спектакль «На дне» Артура Хайкина, кажется, 1973 года. Единственный спектакль, на котором не было аншлага, но актёры его очень любили. Замечательный был спектакль. Существовал, несмотря на холодность зрителя, реакцию «борзых» и т.д. Вот примерно такая же история была с «Андрюшей». Прошёл тринадцать раз, и каждый спектакль был на счету у каждого исполнителя. Для театра это был очень важный момент и для Володи. Ему как писателю нужно было пострадать. Он пострадал на этой истории. И это его закалило. Молодой человек почувствовал на себе такой груз, такой пресс, такую выволочку. Это же не шутки, это партийные органы, партийные газеты…

В это время, когда его угнетали и этот спектакль, он однажды вошёл в гримерку, Валерка Алексеев ещё с нами был, и говорит, давайте я вам почитаю, не пьесу, а просто так. И он прочитал монолог про сумасшедшего, Володю-дурачка, которого хоронили, у которого рубашечка была исклевана голубями. И все как-то замерли. Мы ещё не знали тогда, что из этого небольшого рассказа родится. Родилась большая русская литература в форме пьесы. И ещё помню про название. Володя говорит, придумайте название. Мы напридумывали что-то. Длилось это соревнование довольно долго. Володя слушал: нет, не так, не так. Названий было много. И он говорит: пьеса должна называться, как хороший индийский фильм. И потом, когда он сказал, что называться будет «Любовь и голуби», все сказали: ой, ну это самое худшее, что можно было придумать. Но я понял потом, что он был всё-таки прав.

Помню, как в Омск где-то на неделю приехал Меньшов и они с Володей работали. А вечерами приходили в наш Дом актёра. Мы, все друзья, Вовкой гордились невероятно. Это была искренняя гордость за своего товарища. Далеко не всегда бывает такое, уметь радоваться за своего товарища. Это было искренне и по-настоящему в Омском театре. При том, что мы ревниво относились к нашему спектаклю «Любовь и голуби». И, в общем, заслуженно. Это был блестящий спектакль по всем параметрам. Это такое счастье, и редкое. Местный автор – было такое выражение в советское время. Была раньше такая обязаловка – поставить вещь «местного автора». Коммунистическая, производственная драма или что-то в этом роде. А это сразу же – полёт, настоящая театральная литература. Откуда это берётся? Загадка. Господь так распоряжается. Дарование рассказать, увидеть жизнь, этого мало – надо ещё овладеть внутренней театральной технологией. Драматургия – это технология, понимание театральности. Что этот диалог хорош для того, чтобы звучать. И как ощутить динамику. Ведь это только театральный писатель может делать.

Телеграмма от 23 июня 2010 года

Потрясён, безмерно опечален известием о кончине Володи а. Дружбой с ним дорожу и горжусь почти сорок лет. В сердце моём навсегда Володя нашей юности – светлый, радостный, летящий, подаривший всем нам столько надежды. Большой русский писатель, сумевший пропеть свою ни на кого не похожую мелодию. Голуби улетели – любовь осталась навсегда. Спасибо, Володя. Спи спокойно. Ты с нами. Твой Коля Чиндяйкин.

Светлана САВИЦКАЯ

(Москва)

ИНДИЯ

(Продолжение)