Потом Небогатов пытался издать свой роман, и уже не год, а целых три понадобилось ему, чтобы он безнадежно понял: никому ни в Москве, ни в Ленинграде не нужен его чудесным образом спасенный роман в стихах об Александре Невском. Ему смеялись в глаза, над ним издевались, его откровенно унижали, и это было страшнее, чем гибель рукописи под дождем. Как уксус, это разъедало живую душу, ничтожило силы, самоё жизнь.
Его спасала семья. Как ни хихикали некогда однокурсники, он не ошибся в выборе; те весельчаки все уже были разведены по два раза и жили прихвостнями случайных встреч, Игорь же годовал детей, до нитки выкладывался на работе, несмотря ни на что подбирался к новой книге. У него был дом, были дети, была книга. В его двухкомнатной квартире помещался мир куда больший, чем тот, что так равнодушно окружал
его отовсюду. В @вдг мире любовь созидала понимание. Взрослые здесь не величались перед детьми, а дети, в свою очередь, не умалялись возрастом, жили вровень. Это ученая ложь, будто в любви один всегда лишь позволяет себя любить. Любовь - равенство. Так человек любит Бога, так Бог любит человека. Любовь - понимание…
Игорь мучился. Точно и беспощадно он понимал, что какая-то часть души его навсегда утрачена, изъязвленная самоубийственным хождением по редакциям; что окололитературная челядь превратила ее в беспомощную шелуху... Надо было спасать оставшееся. Во чтобы то ни стало!
Однажды он сказал жене:
- В прежние времена, Нина, всякий мужчина в русской семье по достижению определенного возраста начинал ощущать потребность в длительном промежутке полнейшего одиночества. Для осмысления прожитой жизни. Чтобы восстановить лучшее из нее... Это называют старчеством.
- Ты?.. Ой, не могу! - Из какого-то своего ровного и веселого настроя прянула та, но увидавши, что муж говорит и смотрит прямо от сердца, поникла: - Что ты задумал?
- Мне надо пожить как-то по-другому... Пусть будут рядом небо, земля, лес... Без людей, даже без тебя, без Ольгушей. - так называли они детей, брата и сестру. - Это не придурь, это - отсюда, - показал рукой от груди.
- Хорошо,- остановились ее глаза.
Это произошло в конце июля. Ранним утром, взяв с собой только старенький спальник, он ушел в тот темный хвойный лес, что всего через дорогу был от их дачки.
Густо и высоко лежала под ногами сухая скользская хвоя. Сбереженное на ночь тепло сейчас щедро отдавал лес наступающему дню, и хотя не было еще жарко, оно уже томило. Игорь смотрел под ноги, смотрел по сторонам и шел тем размеренным незамечаемым шагом, каким уйти можно за тридевять земель. Скоро ему пришлось вырезать себе палку; на пути, густо заросшая травой, лежала рваная траншея отошедшей войны; на дне ее поблескивала вода. Игорь перебрался на противоположный склон и мелколесьем вышел на полянку, тоже меченную ухабами былых окопов. В последнюю Великою войну много ушло в эту землю русского народу, оттого она и посейчас была печальна, земля. В росе, как в слезах.
В молодой поросли елочек на краю поляны и расположился Игорь Небогатов. Здесь, он почувствовал, должно ему пройти свое отшельничество.
Выученик голодной военной поры, детдомовец, для которого подножный корм всегда был весомым приварком, он легко припомнил и нашел буквально под боком лопушистое веселое растение со сладким мясистым корнем, питательным, как хлеб. Сейчас повсюду его было изобильно, сейчас никто его не искал и не рвал. Уже подходили первые, самые лакомые грибы. Жить было можно. Мелкими глотками и часто пил Игорь воду из робкого, чистого родника неподалеку, ночью его журчание походило на шепот.
На живую руку Игорь сложил себе немудрящий шалашик и часами лежал на спине, растворяясь в бодрящем запахе хвои. По ночам смотрел в небо. Неясные северные звезды стояли над ним спокойно, как стражи. Хотелось молиться, и он, не стесняясь, вслух выпевал лишь обрывки, что застряли в памяти при чтении летописей. Когда шел дождь, он забирался в спальник и спал особо легким, все примечающим сном. Так день сменял ночь, ночь - день, он их не считал.
В какое-то утро он проснулся раньше обычного. Было тепло, и дождь, мелкий, почти невидимый, связывал воедино своей трепетной плотью и небо, и землю, и лес. Прежде чем увидеть, Игоря пронзила уверенность, что он уже не один здесь. Над старой воронкой, зиявшей на противоположной стороне поляны, витала поднявшаяся, как в атаку, призрачная человеческая тень. Скорее угадывалась, а не виделась солдатская гимнастерка с расстегнутым воротом, без ремня; обожженная и рваная, она походила на рубище; на ногах - обмотки сорок первого года; в руках - винтовка с примкнутым штыком. Беспощадные глаза на долгом изможденном лице плавали, как комочки порохового дыма от ружейных выстрелов.
- Какого хрена загораешь? - хрипло сказал приметившийся боец и облизнул спекшиеся губы. - К людям иди, слышишь?! Бейся с народом! А случится, так и погибай с имя!
Из глубины леса, как вздох, колыхнулся осторожный ветерок и, слабенький, тотчас же развеял возникшую из ниоткуда тень.
Вечером того же дня Игорь был дома. Он отсутствовал, как посчитали, ровно полтора месяца. Семья решила, что отныне Небогатов будет жить и работать в Ленинграде, наезжая домой лишь время от времени.
- Пора жить, как весь народ русский сейчас живет, - сказал Игорь.
Так в одной из жилконтор на Ржевке и появился новый сантехник - Игорь Алексеевич Небогатов. На него никто не обратил внимания. Близко, при дверях стояла середина восьмидесятых годов двадцатого века. Мелко постукивая импортными подошвами, интеллигенция разбегалась со своих рабочих мест: из научно-исследовательских институтов, из редакций газет и журналов, из издательств, там надо было думать, чувствовать, бороться. Интеллигенция же скопом валила спать в кочегарки, сутками напролет дремала в вахтерских будочках на проходных заводов и фабрик. Она предавала даже те свои тщедушные дарования, какими действительно владела. Интеллигенция хотела только спать и гордилась этим.
... Сугробы, навороченные зимой в рост человеческий, приходит час, падают разом, вчера еще приходилось обходить, а утром уже открыт путь напрямую... Глядя щвшк перед собой, прихлебывая водку, как чай, Ждан рассказал Игорю все. И о том, как поступал в Академию художеств об руку с антисемиткой и сталинисткой Варенькой Гримм; об их любви, горькой и, верно, единственной; о своей равнодушной, никчемной женитьбе, за которую, впрочем, сполна и расплатился; сам не ожидал, случайные, но нашлись слова и о тюрьме, а думал - никому и никогда ни звука.
Небогатов молча сутулился на своем диване, локти на коленях, лицо закрыто ладонями. Когда Ждан иссяк, он поежился, как от озноба.
- Так вот ты каков, - выпил, сверкнув овлажневшими глазами. – А нас ведь с тобой едва подельниками не сделали. Знаешь? Тебя когда арестовали?
Ждан назвал дату.
— Да, все сходится,- раздумчиво согласился Игорь и рассказал не совсем обычную историю. Примерно через год после непонятной попытки обыска, Игорь поздним вечером на лавочке у своего подъезда наткнулся на диковинного субъекта, иначе не скажешь. В гороховом пальто, при шляпе, с модным "дипломатом" на коленях, словом, классический агент дореволюционной охранки; будучи пьяноватым, он еще и напевал не без музыкальной приятности:
Коммунисты поймали мальчишку,
притащили в свое КГБ:
"Отвечай,кто давал тебе книжки
по подлольной,партийной борьбе?"
Игорь сильно взял его за плечо: - Шел бы ты, товарищ, спать!
- А, Игорь Алексеевич Небогатов, - заликовал, дохнув перегаром, незнакомец. - А я вас как облупленного знаю... и дома у вас был... жена - Нина... двое детей... тесть с тещей померли... сами вы - детдомовец.
Игорь слова не мог вымолвить, стоял, как стреноженный...
"Дальше, Ждан, все было вверх тормашками. Никогда не предполагал, что наша жизнь может быть похожей на нахальный еврейский анекдот. Этот субъект, с его слов, разумеется, оказался именно тем сотрудником органов, который проводил у меня обыск. Я его, понятно, не признал. За то, что он у меня ничего не нашел, его понизили в должности, а через год поперли в отставку. Вот он с пьяных глаз и решил попрощаться со своими "крестниками", принимая у каждого дома, где работал, по стакашке.Однако, не в этом суть. Тогда, он мне убедительно это обставил, готовили очень крупное дело. Командовали из самой Москвы. Арестовать нужно было человек десять и сколотить на суде политический процесс русского шовинистического подполья. Лавры Сталина, видишь, спать не дают, да кишка тонка. Почему-то так вышло, что, почитай, все региональные отделы КГБ эту директиву саботировали. Он мне так и сказал: худо-бедно с уликами лишь одного бедолагу в Питере прихватили, искусствоведа, да кого-то в Свердловске. Фамилий он, конечно, не называл. Ну да мы и сами с усами, питерский искусствовед, ясно, ты. Но известное и понятое мы здесь опустим. Ты мне вот что скажи, пожалуйста. КГБ - гранитный монолит Империи - на поверку таким вовсе не является, тоже - на глинянных ногах, или как?
- Сколько ни думал о своем аресте, смысла в нем не вижу и по сей день,- жадно закурил Ждан.- На зоне один сведущий человек мне намекнул, ого, какие доки там есть, куда адвокатам! Тебя посадили, говорил он, по делу, которому не дали ходу. Подвернись ты им на месяц позже, они бы тебя, увешанного "тамиздатом" в центре города не взяли бы... В чужом пиру похмелье.
- Сильными и справедливыми государственные органы безопасности бывают лишь тогда, когда знают, кто враг! А так... Игрушки... Не дело! В постановках приключенческих романов на своих улицах жизнь не нуждается. Жизнь не умеет быть декорациями. - Игорь потупился на мгновение и быстро вскинул на Ждана свои чистые глаза: - А все-таки, с Варенькой ты как? Решил чего?
- Не знаю,- зло ответил Ждан. - Не знаю!
- Ладно-ладно, - Игорь наполнил стаканы,- Сядем на автобус Благоразумия и покатим по проспекту Дружбы! Как тебе новый генсек? Его нынче в электронной клетке,к оторой, кстати, у меня, видишь, нет, каждый день кажут.
- Горбачев? - сморщился Ждан. – Тот, что с чертовой отметиной во весь лоб? Странно, как и сто лет назад было бы, все старухи Союза его уже зовут Антихристом! Ну там Антихрист или нет, не скажу, а только - скользская и хитрая гадина. Большой умелец часами говорить ни о чем. Вроде Хруща.
- И ты прав, и бабушки-старушки тоже. Я уже говорил тебе у пивного ларя по поводу "Готов Отменить Решения..." Помнишь, ленив ты и не любопытен. Старушки правы, потому что за ними естественная народная история. Они не обязаны тебе тезисы формулировать. Это я, историк, знаю, что на русский престол никогда не допускались претенденты с видимыми признаками физического уродства, родинки или сросшиеся пальцы на ногах. Сегодня бы мы сказали, симптомы дегенерации. Бабушки этого знать не знают! Но чувствуют нутром. Предупреждают русский мир. Вот тебе еще один код спасения, попроще. Но и такой никто не заметит, особенно из интеллигенции. А то, что во главе Советской Империи поставили человека с явными следами вырождения - страшно! Горбачева, может, только из-за этого винного пятна на лбу и в партийные вожди выдвинули, чтобы весь мир видел, кто нынче Россией правит! Страшно, друг мой, страшно... Но, - почти прошептал Небогатов,- где наша не пропадала?!..
Глава вторая Бандократия - 1 Крысиный король
Спецборт особого назначения УБО - 0013 на секретную подмосковную Кубинку прибыл ясным весенним днем в 13.04. Он уверенно дорулил точно до первой контрольной полосы и величественно застыл. Подали трап. Не без торжественности поползла вбок овальная дверь, и из темноватого немого нутра самолета, точно из приоткрывшейся забегаловки, густо и хрипло вырвалось:
- А твою же Христофора Колумба мать нехай!
Кучка встречавших, немолодые люди в чиновных глухо застегнутых "пыльниках", обреченно заулыбалась: Рыло прибыл!
Гулко перебирая под собою ногами, но не двигаясь с места, на верхней площадке трапа возникла мордатая дюжая туша в сером костюме. Откровенно наслаждаясь создавшимся положением: он, как памятник, вверху, они, встречающие, внизу,- туша плоско и мясисто ухмыльнулась. Седоватый парикмахерский кок на ее голове победно колыхнулся.
Своим возвышенным положением, то значительно вздымая, то приспуская правую руку, туша наслаждалась минут пять, затем довольно тронулась спускаться. Туше искренно казалось, что она легко, играючи перебирает тумбоподобными ногами по удобным ступеням трапа и что всем внизу - дай Бог с десяток человек - весело и любо смотреть на это действо. Здесь, как и почти во всем, туша крепко ошибалась. Топала она на редкость похабной раскорякой, будто съезжала на землю верхом на собственной простате… Говоря со стороны, туша как-то мало походила на человека, скорее напоминала его, чем была им. На ум невольно вставало, что к ее появлению на свет белый Господь Бог не имеет никакого отношения. Тогда кому и для каких целей пришла нужда из третьесортного фарша лепить подобие человека? Умельцем неведомый рукосуй никогда не был да и не старался им быть. Зачем тогда брался, заведомо оставляя меж человеком, образом Божиим, и своею поделкой вопиющее различие?
Целая библиотека книг написана о деятельности головного мозга человека. Всю свою жизнь, более полувека Рыло прожил, используя исключительно спинной мозг. Когда на год было приостановлено его очередное номенклатурное продвижение по службе, у Рыла разом отказали ноги. Врачи определили причину в позвоночнике больного. Рыло лежал пластом, и посещавшие навсегда запомнили неживой блеск его глаз,т очно прозрачная клейкая лента отсвечивала в глазницах страдальца.
Все эти соображения Рыло нисколько не волновали. Он сызмальства везде и всегда считал себя незаменимым. Еще бы! До поросячьего визга умел Рыло париться в любой парной, хоть финской, хоть русской; на незабываемых обкомовских охотах с расстояния в метр навскидку из обоих стволов бил в распахнутые глаза сохатого, дрожащие, как рассвет; стреноженному зверю тогда холуи-егеря продевали в ноздри проволоку и прикручивали к дереву; прежде чем сесть за стол, ни от кого не таясь, Рыло из горлышка выпивал бутылку "Камю"; икру требовал, чтоб намазывали на белый хлеб с маслом толщиной в его палец. Имя его, считал Рыло, в будущем станут печатать в школьных учебниках истории шрифтом поболее того, что стоит на обложке. Ошибался Георг Гегель, доказывая миру, будто абсолютное человеку в ощущениях не дано. Всякий, кто ни сталкивался с Рылом, уходил убежденным в его абсолютной мерзости. Рыло был мерзавец прирожденный. Рыло был крупнейший партийный босс провинции. Сейчас его спинной мозг ощущал себя центром Вселенной. Сбылось! Годы и годы таких интриг, какие не снились и самому Макиавелли, дали наконец плоды. Его, Рыло, переводили из провинции первым секретарем обкома в Москву. Хозяином города!
А?! Чтобы кого казнить, а кого... ну, и так далее! И чтобы повсюду ставить своих! Своих! Своих! На все места исключительно. Есть! Есть наготове эшелон давно подобранных людей: три человека охраны, два банщика, один теннисист, три массажиста и политолог...
Позвоночник - столб жизни, говорили некогда мудрые. Сказать так Рыло бы не смог. Но как он это чувствовал!
Словом, было от чего кукситься встречающей его шайке столичной номенклатурной шушеры, в которую, между прочим, затесался даже заведующий овощной базой, некто волосатый, будто колдун, Плужков.
2 '
Имя Рыло несомненно останется в истории. За это даже не придется платить холуям-интеллектуалам. Все образуется само собой. Потеснятся уже попавшиеся в анналы воры, взяточники, казнокрады, убийцы, клятвопреступники и растлители. Эта публика никогда не успокаивается, всегда рвется к количественным результатам и жаждет приумножения своих рядов любыми способами. Подле Святополка Окаянного Рылу найдется местечко.
Надобно твердо помнить, не забывать, что к тому времени, когда Рыло со всеми своими прихлебателями был призван Михаилом Горбачевым на Москву, ему было уже крепко за пятьдесят, из которых добрую половину он исхитрился всучить как бы на служение обществу, то бишь протирал штаны в номенклатурных креслах. По этой причине у него уже было несколько официальных биографий. Куцего размера, совершенно бессодержательных, но вполне приемлемых для партийной агиографии. Правда, знатоки подобного рода литературы уже тогда утверждали, что подозрительных оговорок в публичных жизнеописаниях Рыла не меньше, чем блох на шелудивом барбосе. Их, к примеру, не удовлетворяло казенное описание детских и юношестских лет будущего партийного босса - "таких важных для становления каждого руководителя высшего звена власти"; они требовали большей предметной конкретности в анализе первоначального этапа его деятельности; они, проще говоря, не всё за мясо считали; привередничали чистоплюи; то им не нравилось и это. Да кабы они знали, а не блюли форму!
Рыло ведь начинался так.
Рожден был в середине тридцатых. Семья в ту пору обреталась в маленьком уральском городишке. И не с хлеба на квас перебивалась. Отец, верзила достаточный, был освобожденным парторгом на пимокатной фабричке. Иными словами, в валенки обувал простой народ. Мать - советская светская львица, в теснейшей дружбе с женами всей городской партийно-хозяйственной верхушки: на всех один парикмахер, одна маникюрщица, один портной - бессмертный холостяк Арнольд Розенбаум, тоже старый член партии, ленинского призыва сокол. Общество задушевнейшее. На людях, понятно, фасон держали, чин чина почитал, но на отдыхе, на дальних охотничьих делянках одной семьей жили - что портной, что партийный секретарь. Централизованная демократия. Маникюрщица волоокая Лариса Давидовна даже, помнится, родила, доверчивая, в припадке равноправия мальчишку от секретаря райкома! Ничего. Сообща воспитали и подпустили в большую жизнь с фамилией Розенбаум - портняжка был широкой души человек.
Подле людей этого круга, то бишь начальников, оброднившихся с холуями, и начал маленький Рыло главенствовать. Осознал себя лидером, по-нынешнему говоря. "Мине!- надрывалась трехлетняя жирная кукла в штанах на лямках, что бы ни попалось ей на глаза. - А ну дай мине немедленно!"
- Наш! - гордились, дивясь на даровитого малолетку, парикмахер с портным. - Правильно жизнь просекает!
Поддерживал их и партийно-хозяйственный актив города.
Перед самой войной по каким-то своим высочайше-секретным делам приехал в городишко тот сам Лаврентий Берия. Тоже свойским человеком оказался Лаврентий Павлович. Коротконогий, пузатый, с надежной квадратной головой, будто отлитой из первоклассной ветчины. Когда ступал впереди сопровождающих, в такт шагам - жевал, очень величественно получалось. Кроме оравы сотрудников сопровождал наркома в поездке недоросль-сын, восточноглазый лоботряс, нахальный и масляный, Серго. Странно вот - пятилетний карапуз, начинающий провинциальный лидер и юный хам-царедворец, уже всерьез задумавшийся о наружном и внутреннем виде половых органов, вдруг сдружились. На людях кремлевский оболтус держал себя, конечно, не на равных, но уединяться с сопляком любил. На озерах, куда ездили однажды они всей компанией, новые друзья трещали вместе в кустах близ женской купальни, гигикали очень дружно.
Тогда же состоялся у Лаврентия Павловича большой доверительный разговор со старшим Рыло один на один. Часа три провели они, запершись, в кабинете, а по отъезде Берия принялся круто вверх забирать отец Рыло. Заговорили вдруг о его больших неоцененных заслугах в прошлом, о выдающейся роли в охране самого Якова Свердлова, стали называть большие партийные должности в области, которые должен был он занять. Война, сволочь, подгадила! С ее приходим, как вошь на гребешке, закувыркался старший Рыло. Как сын позже, тоже, видать, мыслил не головным мозгом, а спинным. Ломанулся не по партийной, идеологической линии, а напрямую взял себе на грудь все продовольственное снабжение района и жутко, позорно проворовался, дотла и принародно. За малым делом не расстреляли, едва живой ушел. Ни о какой высокой карьере после произошедшего уже и думать было нечего. Не до жиру, сберечь бы голову на плечах. И до самой смерти своей просидел старший Рыло тише воды, ниже травы.
... На полке, когда плеснут на каменку шаечку настоянного на прополисе кипятку, когда вокруг все верные да близкие люди, Рыло младший, партийный босс, вспоминал иногда те времена, запотевали его стеклянные глаза и, как всегда гулко, он директировал, покручивая у виска толстенным пальцем:
- У меня специальная семья! Попрошу запомнить! - Слово «попрошу» он произносил в три приема, отклячивая нижнюю челюсть на полгруди.
- Их батюшка – спецпереселенцы, - значительно ворковал для несведущих Ильюша Мозгляков, личный политолог Рыла, принятый в службу за умственную фамилию - существо неопределенного возраста и непонятного даже в парилке пола, до того хитрое, что даже остренькому рыльцу своему умудрялось придавать тошнотворно-сладенькое выражение.
Матушка Рыла еще благополучно здравствовала. Сын-босс устроил ее в особый подмосковный санаторий для старых большевиков. Там кроткая старушка до колик объедалась компотом и помаленьку обворовывала своих компаньонок. То ложечку полюбившуюся сопрет, то чашечку под кофточку сунет. Впрочем, на старуху зла никто не держал - жертва культа личности.
Сибирь, Урал, Зауралье - далеко от войны, но крылья Отечественной необозримы. Их трагический размах доходил и до городка, где ошивался в военное лихолетье подрастающий Рыло. Его официальные биографы об этой поре молчат, как воды в рот набравши. Сам Рыло, тоже партийный публицист, с подачи Ильюши Мозглякова, написал, что:"... в суровые военные годы все силы отдавал для победы над немецко-фашисткими захватчиками!",Щ1й|) Ах мать твою!.. Все силы... Сил и верно накопил Рыло к тому времени с избытком. Отожрался на дармовом, скраденном папашей, харче, ткни в щеку - сало брызнет! Когда у сверстников животы к хребтам прилипали, когда у кормящих матерей молоко в грудях иссякало, когда понесли на кладбище первых стариков!.. Лоснился Рыло, пунцовел. Еще и не пил парнишка вовсе, а уже угадывался на носу характерный румянец...
Теми годами, кстати, и открыл в себе Рыло безусловный ораторский дар, природное умение выступать перед собранием, держать внимание слушателей голосом и паузой. Случилось это обыденкой, в школе. Как всегда, не зная ни аза, пошел Рыло по выклику учительницы к доске. Уткнувши голову набок, подбородком в плечо, набычивщи тугую мясистую физиономию, стал передом к классу.
- Скажи нам, пожалуйста,- поморщилась пожилая учительница, зябнувшая под своей ветхой шалькой,- что такое сказуемое? Мы проходили на прошлом уроке.
Рыло из всех сил вызверился на первую парту, где крайней сидела Алла Зубченок, отличница. Ее он люто ненавидел, нещадно задирал, но отчего-то был уверен, что она обязана его выручать. Он ожидал, что она обернет в его сторону учебник. Дальнозорок был негодяй, ибо не портил себе глаз чтением. Но Алла сидела, как ни в чем не бывало. Рыло приблизился к ней на расстояние вытянутой руки, натужился и широко раззявившись бухнул так, что качнуло лампочку, свисавшую без абажура с потолка:
- Сказуемое есть главный член предложения...
Ополоумел класс. Никто ничего не понял, притихли. Ничего неслыханного, своего не сказал Рыло, его слова были напечатаны в учебнике. Но эти самые слова, просто выходя из внутренностей его, делались много значительнее, липли к душам, как банный лист, помимо воли приковывали внимание. И смех и грех: будто некий бес вслух произносил домашнее задание.
- Хорошо. Уточни, пожалуйста, почему сказуемое - главный член предложения?
Алла Зубченок все-таки смирилась со своей участью, поворотила учебник так, как нужно было для подглядывания. Да не на той странице, бестолковка! И Рыло, который сам обомлел от произведенного собственной утробой эффекта, который не на шутку струхнул от предчувствия скорого позора, видя, что учительница отвернулась, сильно ткнул незадачливую отличницу кулаком прямо в нос. Блестящая красная змейка быстро скользнула с ее губ на раскрытые тетради...
Есть поступки столь же бесспорно справедливые, сколько и не педагогичные. Мария Андреевна, учительница с еще дореволюционным стажем, взяла со стола увесистый словарь русского языка и, теряя плечами ветхую шальку свою, с размаху опустила его на коротко остриженную, присыпанную жирной перхотью голову Рыла. Звук был подобен выстрелу из небольшой пушки.
Потом пошла обычная канитель: родителей Рыла вызвали в школу, с самим шалопаем тяжело, выматывая душу, поговорили в учительской, причем особо резкий тон разговору задавал старший Рыло, опытный лицемер, дома полностью поддержавший сына. На всю жизнь запомнил Рыло класс, оцепеневший единственно от звуков его голоса и, подобием молнии, удар тяжеленной книгой по голове. С тех пор Рыло искренно полюбил всякие публичные выступления и приобрел стойкое, правда, несколько отстраненное уважение перед книгой. Читать он по-прежнему терпеть не мог, но один вид твердого книжного переплета, толщина книги, ее жесткие картонные корочки уже вызывали у него почтение. Спустя много лет Ильюша Мозгляков, личный политолог могущественного партийного босса Сибири Рыла, предпринял первую попытку по созданию классической биографии своего шефа. Не без подсказки из областного УКГБ, где многогранный специалист тоже получал помесячную мзду. Эпизод с пробуждением у Рыла ораторского дара и неблаговидным поступком закосневшей в нравственных предрассудках учительницей привлек его пристальное внимание. Остроморденькое существо разгорячилось и проанализировало всю ситуацию по научной методе Карла Юнга, полусумасшедшего психиатра из Швейцарии:
- Здесь же, как дважды два, босс, ясно, что вы не хочите, избавившись от своего батюшки, жениться на своей матушке. Ваше либидо активно выступает против, выдвигая пассивную энциклопедичность в качестве альтернативы. Помните, какую книгу к вам применила отсталая учительница? Верно, словарь! Но вы, как носитель прогрессивного множества, заставили весь класс внимать ваших постулатов, а не ортодоксальному
бреду некомпетентной училки. Таким образом, ваше наказание сродни многолетней казни Прометея!
- В первый, понимаешь, раз прохват народу дал, - задумчиво согласился с Ильюшей Рыло. Ученоподобная чепуха, которую гнал его лукавый политолог, действовала на Рыло, как валерианка на кота. Он только что на спине не катался по обширному кабинету.
А кабинетище был на славу! Площадь - хоть в теннис сражайся. Вдоль стен книжные шкафы, тяжело уставленные классиками - коричневыми томиками Ленина и синими - Маркса с Энгельсом. Последние недаром трудились вдвоем - на глаз и то выходило потолще, чем у Владимира Ильича, и их трудов Рыло всегда неосознанно опасался, проходя мимо, невольно уклонял голову.
- Правильно ты все анализируешь, Ильюшенька, училка та - сука, и больше ничего! - Вместо улыбки на физиономии у Рыла появлялось нечто вроде грандиозного кукиша. И еще была у него одна,т ак сказать, номенклатурная особенность: говоря с человеком один на один, он усаживал его прямо напротив себя, как бы глаза в глаза; оно и верно, у порядочных людей и глаза порядочные, их на лице не спрячешь, у Рыло же поди разбери в мясистых наростах на передней части черепа: глаза там ушГ^чГШЩЯЁлшхАШшитнштй' лдмин.Ттлиякий аиалилттп
зрачки у Рыла часто отсвечивают красным, как слабосильные лампочки в карманных фонариках. Знал об этом и Ильюша Мозгляков. Он не зря ворошил прошедшую жизнь босса. Знал, как едва набрав номенклатурного веса, послал Рыло в городок, где прошли его детство и юность, надежных людей с тем, чтобы разыскать злополучную учительницу начальных классов Марию Андреевну. Однако, не повезло Рыле. Померла уже Мария Андреевна. Ну так хоть сына ее, ставшего директором сельской школы, посадили верные люди на пять лет за перерасход каких-то копеечных средств. Отрабатывал Рыло характер руководства.
Писал Ильюша Мозгляков классическую официальную биографию своего босса - безопасную бритву держал зажатой в кулаке, сожми чуть сильнее и оба жала вопьются в плоть. Но с детства умел, бестия, играть со спичками. Опять же, крыша хорошая была. Но туда, в УКГБ Ильюша одни пустяки сдавал, главное же до поры шифровал на карточки, ждал, бесчисленные друзья обещали подбросить новейший штатовский компьютер, там такая система кодовой защиты - никто, кроме хозяина, не доберется. В кратких, нарочито неразборчивых заметках Ильюши Мозглякова загадочным и праздничным светом наливается дата ранней женитьбы его многоуважаемого босса.
Итак, с грехом пополам кончил будущий партийный деятель семилетку, затем три года валял дурака в вечерней школе рабочей молодежи, что, между прочим, позже было засчитано ему в трудовой стаж. С аттестатом зрелости отец, осторожно используя прежние связи, устроил лоботряса в автодорожный техникум. В армию придурка не взяли. Уже пятнадцатилетним здоровым увальнем нашел Рыло на дороге старый патрон от крупнокалиберного пулемета. Как кот над салом, засуетился с ним будущий ведущий политик региона: понюхал, лизнул, попробовал на зуб, похвастал соседу, дождавшись ухода родителей, положил на сковородку, сунул в печь. Тут и вовсе одолел его нетерпеж, стал он патрон переворачивать. Позеленевшая медная штуковина недовольно пошипела и сравнительно негромко взорвалась... Чувствуя невыносимую отрезающую боль в правой руке и ее неудержимое превращение в горячие потеки по внутренним сторонам ног, Рыло опрометью бросился вон... Нашли его только глубокой ночью на окраине в штабеле припорошенных первым снежком бревен. Сидел, пряча правую руку на груди, штаны - хоть выжми. Висевшие на кожице три крайние пальца на руке отрезали в больнице. Мать плакала, отец лишь обильно сплюнул, но не отказался от великовозрастного недоумка. В техникум не без скрипа взяли и беспалого.