- Убей его, слышишь,- просила Сашку Алёна, - Я бы сама, да понимаю, что не смогу,- и, наконец, по-бабьи безысходно разревелась: - Ну не умею я... понимаешь, не умею!
- Ты думаешь, убивать просто?
- А? - Нет, не думала... а ты что, вправду философ?
- Дура неграмотная. Военный летчик я. Вчера только из Афгана сюда прибыл.
- Во!.. Во!.. То что надо. - Подушечками пальцев она привычно промокнула подглазья. - Значит так... Летчик? Чудесно. Я тебя к Рыле устрою на работу. Он давно хочет собственный летный экипаж иметь. Говорит, на заемных летать непрестижно... Пойдешь?
- Вообще-то можно,- Сашка задумчиво пробовал зубами спичку. Услышанная история его не так уж и потрясла. Там, в Афгане, на офицерских вечеринках в Союзе он порядком наслушался женских откровений. Встречались рассказчицы и позабористей... Но... за женскими капризами часто стояли очень ясные и простые обиды. Такие, которых терпеть нельзя. Он кивнул: - Попробовать можно. Но убивать - сама понимаешь...
- Убьешь, - быстро произнесла Алёна. - Только увидишь его и сам поймешь, что надо! Я таких, как ты уже видела... Убьешь!
Через неделю военный летчик, майор Александр Бернгардович Гримм был назначен командиром летного подразделения Обкома КПСС, в скобках незаметно добавляли - учебно-агитационного. Тогда же состоялось и личное знакомство нового офицера свиты со своим шефом.
Сашка любил резкие, неожиданные перемены в своей жизни, но Рыло ему не понравился, едва он открыл дверь кабинета. Права была Алёнка - убивать таких надо сразу. Он даже пожалел слегка о том, что согласился. Чтобы все скорее стало на свои места, он твердо сказал Рыле, глядя тому в припухшую переносицу:
- Я - боевой офицер, и потому командовать в своем подразделении буду сам. Со мной прошу советоваться.
Военных не служивший в армии босс боялся, как огня. Бояться-то боялся, но нутром понимал как никто, что на ту широкую дорогу власти, которую видел он во сне и наяву, без их поддержки не выйти.
- Будем, понимаешь, связь налаживать, - скорее себе, чем майору Гримму, сказал Рыло. - На взаимовыгодных условиях! Ну, понимаешь,дела... Служи давай!
Выйдя из его кабинета, Сашка нос к носу столкнулся сразу с двумя новыми знакомцами. Они, нежно держась за руки, чинно следовали туда, откуда он вышел, но завидя Сашку, бросились врассыпную. Один с забинтованной шеей был флагманом авторской песни Арнольдом Мешковцом. Другой, незабинтованный, был Ильюшей Мозгляковым. Впервые остренькая рожица его не колола человеческого глаза, она вся от уха до уха была одним чудовищно разросшимся синяком.
"А в квартиру с неплохой дверью переселили Алёнку ее покровители,- подумал Сашка, выходя на улицу. О и и^о^чКо^^^^х-еч ка^^ <Уи«.со ^и..
Глава четвертая.
Слухи, слухи.
С началом перестройки, как уже не раз бывало, горячо возобновились в Питере пересуды о том, что вот семдесят лет, как существует Россия /РСФСР/ без столицы, и ей сам Бог велел стоять в Ленинграде, у нас. В справедливости такого решения общество было совершенно убеждено, будто не было городов старее, более русских, тот же Новгород, например, или Киев.
- Муть какая-то! - говорил народ о начальных шалостях перестройки. А от мути до смуты - расстояние короче воробьиного носа. И смятение тут же, неподалеку.
В стране творилось нечто глазом необозримое и умом непостигаемое.
Гурманствующий любитель послеобеденных коктейлей Горбачев ввел повсеместные жесткие ограничения на продажу спиртных напитков. Выгодны они были только спекулянтам, и подпольная продажа вина и водки распустилась пышным нахальным цветом.
За спиной Горбачева в этих действиях ясно просматривалась чужая, корыстная рука с вековым опытом. В двадцатые годы нашего столетия именно "сухой закон" уничтожил развивающуюся экономику Америки и превратил в политическую силу гангстерские банды, которыми по своему усмотрению стали править банкирские дома Ротшильдов и Шиффов.
В России на это роковое, многозначительное сходство никто не обратил внимания. Народ, общество были умело разобщены. Каждой социальной группе негласно выдали по неопределенному куску якобы кровных интересов. Подлинные намерения власти были неуследимы. Плешивая головка Горбачева несла околесицу в Кремле, а змеиное тулово "нового мышления" резвилось по всему Союзу. Кровавы и жестоки были его проказы в Алма-Ате, Карабахе, Намангане, Оше. Рассчетливы, подлы и трусливы в Эстонии, Латвии и Литве. С 1985 года ничего русского, ничего народного в действиях власти не было. И если колхозники и рабочие - первых забалтывали прожектами о преимуществах фермерства, а вторым вкручивали дохленькие идейки акционирования - еще недоумевали, топорщились и иногда полагали, что Горбачев попросту спятил, интеллигенция пьяна была перестройкой "в хлам".
Еще бы не ликовать! Издали, видишь ли, Владимира Соловьева, чьи сочинения устарели еще при жизни придурковатого философа. Завалили книжные прилавки томиками бесоподобного Николая Бердяева. Миллионным тиражом тиснули непроходимые, как болото, романы Франца Кафки. А детективы на каждом углу? А порнография в любом ларьке? А дремучая потусторонщина Ремизова? А дубоватый модернист Борис Пильняк? А высокопоставленный Пастернак вкупе с поверженным в лагерную пыль Мандельштамом? А местечковый классик Василий Гроссман?! Иосиф Бродский, в конце концов... Все это стало - читай не хочу, доступнее картошки...
С картошкой, правда, в конце восьмидесятых начались ощутимые перебои. С хлебом тоже! И с мясом! "Вот те на, - опупел питерский интеллигент.- Гласности хоть отбавляй, а жрать нечего! До чего только коммунисты страну довели!" Он враз позабыл, городской очкарик, что коммунисты бесплатно дали ему начальное, среднее и высшее образование, в обязательном порядке устроили на работу по гуманитарной специальности с гарантированным правом на отдых, что они, коммунисты, большевики, лучше бы сказать, платили ему даже за лечение его постыдных болезней, которые преследуют обыкновенно в жизни всякого лодыря. Он все, все позабыл этот болтливый, склонный к алкоголизму и шизофрении тип. "Рынок, - кричал он, дыбя нечистую бороденку. - Рынок все образует сам! Пусть придет к нам свободный рынок!"
... И он пришел…
На мясо, крупы, макаронные изделия и табак, по предложению депутата городского совета Марины Салье, француженки, вроде, как подсказало всезнающее телевидение, были введены талоны. А надобно знать, что съестным в ту пору городские склады были завалены под завязку, ибо ни на день не прекращали работу гигантские пищевые комбинаты Ленинграда. Обманом принятая талонная система распределения продуктов, во-первых, мешала с грязью все прежние городские и союзные власти, во-вторых, давала все возможности директорам магазинов брать взятки в невиданных размерах и безконтрольно жульничать с ценообразованием, в-третьих, выдававшие талоны работники жилконтор тоже мошенничали со списками своих жильцов кто во что горазд. Вскоре на деньги торгашей, спекулянтов и взяточников французский депутат ленинградского совета Марина Салье отправилась отдыхать в Израиль, а город трех революций "пал на свое лицо", то бишь стоял в бесконечных очередях и привычно матерился.
В это же время были найдены и высочайше указаны два главнейших врага перестройки - Сталин и патриотизм.
- Сталин, - надрывались, как не знающие счета, телевидение, радио и газеты, - пересажал сотни миллионов людей!
- Патриотизм же, - несли они далее, - последнее прибежище негодяев!
Утверждались эти выкрики на имена Окуджавы, Льва Толстого и Даниила Гранина. Народ с ума сходил. Тяжело и низко ползли по враз загаженному городу слухи. С кривой снисходительной усмешечкой передавали, например, что на Невском, у входа в "Пассаж", а не в ресторан и трезвый, а не пьяный стоял как-то средних лет "Хачик" и каждой проходящей мимо женщине отстёгивал из толстенной пачки доллар.
- Бери, красивая, за глаза твои даю, - говорил с обыкновенным кавказским акцентом.
Кто-то своими глазами видел Солженицына. Закатился, значит, всемирный старец из Америки прямо в Ленинград. Прет с чемоданом с Московского вокзала, борода до пупа, сам, как самовар, пыхает;
- Не хочу, - кричит,- чтобы на родине меня боготворили. Пускай лучше в душу наплюют! Мне тогда еще одну Нобелевскую премию пожалуют!
Поднялся хай. Набежали любопытные, прикатила милиция. Слово за слово, популярного пророка под белы рученьки и в отделение, что за углом на Лиговке. И что вы думаете? Никакой не Солженицын! Оказался задержанный просто впавшим в манию величия завхозом из дома творчества в Комарове. Вот вам и демократия...
-... А вот послушайте. У метро "Василеостровская” профессор права с "матюгальником" ходит. Ругается, что у народа собственность отняли.
- Это по фамилии Общак который?
- Да не Общак, а Собчак. Анатолий. Занюханный такой, из ЛГУ... Раньше марксизм преподавал...
... Чудить начал и любимый народом "голубой ящик" - телевидение.
- Прихожу с работы, включил, - делились друг с другом, ничего не понимая, люди в очередях. - На экране - ни хрена, потом вылезает здоровенный такой глаз в треугольнике и кто-то говорит - "бум!" А по программе должны быть новости…
- Вот-вот. Смотрю я вчера "Теледебаты", бац - исчезло все и сразу на экране цифры - "666", это такая арифметика из Библии... Кому это надо?
- Тот, для кого это показывают, знает в чем дело!
Народ, как ни крути, в большинстве своем не хотел никаких значительных перемен. Он понимал, что начальство тоже не на двух задницах сидит, найдется узда и на Горбачева; он знал, что любую экономику перетерпеть можно; единственное, чего он хотел - преодолеть искусственное свое отторжение от своей же власти, которое откровенно было заведено в последние десятилетия. Газеты, радио, больше прочих, телевидение прямо-таки в глаза людям тыкали, что любое кремлевское решение от народа русского никак не зависит. А ведь еще были живы те, кто прекрасно помнил сталинское обыкновение, когда рабочие и колхозники со всей страны съезжались в Москву и напрямик выкладывали правительству, самому Иосифу Виссарионовичу свои неотложные нужды. Народ не забыл времена, когда торжествовали право и закон, когда немыслимы были воровство, взяточничество, злоупотребление служебным положением, когда начальнички любого ранга садились в тюрьму на глазах всей страны.
Надеждами на возвращение былой справедливости и обводили вокруг пальца простого русского человека архитекторы перестройки. Для этого немеренные табуны политологов-социологов были в их распоряжении.
... Уж совсем немудрящую сказку сложили в ту пору безымянные ленинградские бабушки, отоваривая в очередях свои пенсионерские талоны.
В Ленинграде, как известно, нет кольцевой линии метрополитена. На плане ленинградское метро - паук, треугольное тулово образуют станции -"Гостиный двор”, "Площадь Восстания", "Технологический институт", от него суставчатые клешни-маршруты во все стороны. "Выдумали же русские старушки, будто на перегоне "Проспект ветеранов" - "Девяткино" потерялся среди бела дня цельный поезд. Без пассажиров и машиниста, сам по себе. Десяток освещенных вагонов с обычной своей скоростью постукивают день-деньской на стыках, хоть шаром покати в подметенных, как на праздник, вагонах, сияют поручни, поскрипывает обивка на диванах, на остановках никто не входит и не выходит. Только в одном вагоне сидит себе в уголочке неприметная такая девчушка, еще даже не отроковица. Горячи и чисты ее счастливые глаза, а на груди у нее - греется-мурлыкает крохотка белый котенок, прикрывает розовый роток лапкой... Мелькают мимо них одни и те же станции... Радостны они оба, ничего им покамест не надо...
- Найдут поезд тот, - до сих пор шепчутся старушки в очередях, - когда все у нас на Руси образуется. Станет по своим местам... Ой, не дожить ведь нам, мать..
... Через океаны, через моря и чужедальние земли незримая,шестипалая, как звезда Давида, тянулась уже к открытому горлу России еврейская, всегда наизготовку живущая лапа. Долго она ждала своего часа, очень долго.
- Я как-то произвел простой, но очень убедительный опыт, - как бы самому себе говорил Игорь Небогатов, расставляя разнокалиберную посуду на своем холостяцком столе - должна была подъехать на выходные его жена Нина со старшей дочерью Олей. Ждан Истома сидел на диване, пил чай и листал новую книжку Л.Н.Гумилева "Древняя Русь и Великая степь". - Ну и вот. За среднюю продолжительность человеческой жизни я на глазок взял пятьдесят лет. Не сообразуясь с разными статистическими выкладками, просто чтобы удобнее считать было, ведь для собственного употребления делал. С этими пятьюдесятью годами я, как с плотницким аршином и прошелся по всей Русской истории. Весьма дешево и сердито получилось! Это еще лучший случай, когда война приходилась на детство или старость. Как правило, она на Руси рубила человеческую жизнь в самом соку – лет в двадцать пять-тридцать. Смекаешь, где начало нашему терпению?
- Почему опять терпению??
- По себе сужу. Кто малым дитём пережил такое лихо, как война, тот что угодно перетерпеть может.
- А не думаешь ты, что все эти росказни о терпении ведутся с тем, чтобы гипнотизировать русскую волю... путем наименьших затрат?
- Гипнотизировать можно своеволие, а воля обретается в терпении.
- Ой, не подтвержает это то, что мы видим с тобой сегодня, скорее вопиет об обратном...
Быстро, со скоростью, которой не найдешь ни в одном справочнике, пролетело несколько лет с той поры, когда случаем познакомились у пивного ларя Игорь Небогатов со Жданом Истомой. Познакомились, неладно было все кругом, окна и двери настежь - стоял русский дом, рушилось обжитое годами, грозила жизнь на юру, вовсе без крова, а они - сдружились. Мутными кругами ходила по Союзу перестройка, то там то здесь всхлипывала и завывала ее непроглядная муть, а они, сколько умели, поддерживали друг друга и верой, надеждой на лучшее, делились чаще, чем хлебом... Сегодня весь ветренный, промозглый день они провели на патриотическом митинге у Дома радио на Ракова. Воротясь грелись, пили чай, спорили, Игорь достал новую книжку Льва Гумилева "Древняя Русь и Великая степь", тоже к месту пришлась.
- Ты главный лозунг сегодняшнего митинга запомнил?
- "Долой Тель-Авидение!"? Еще бы!
- Вот тебе пример волевого терпения тех, кто знает истину.Ты обратил внимание, кто именно был на митинге? Простые русские люди. Одеты кое-как, очевидно, что должности у всех - малые, не руководящие, не умственные. Однако же, поняли, где собака зарыта! Своим умом дошли! Глядя на свои экраны, они видят, а не обольщаются словами. Видят, что на телевидении славянских лиц нет, что в газетах пишут украденным языком, который отвратителен русскому уху... Ты вот никого из прежних своих знакомых искусствоведов на митинге не встретил, я своих историков тоже. Где же они? Чем таким заняты? Почему не со своим народом? Они, видите ли, образованные! А на деле дальше собственного носа ничегошеньки не видят. И не хотят! Простая, как стол, мысль о том, что порывами толпы можно управлять, им недоступна... словно горох о стену! Так кто, по-твоему, более способен к творческой работе? Простой русский человек или получающая научные звания элита?
Слышал, уже слышал это Ждан. И не больно, а только тяжело, через силу припомнилась ему Варенька... Варенька. Ее беззащитная убежденность в собственной правоте, ее неотступное "почему". Почему имеющие уши не слышат?
- Потому что не хотят! - Не Игорю, а ей, потерянной, далекой, как никогда, ответил он. - Не хотят! Спроси еще, почему человек проходит мимо столовой? - Да есть не хочет!
Игорь прикусил нижнюю губу, зорко усмехнулся:
- А, знаешь, верно. Я-то бьюсь - почему да почему? Не понимает потому, что не хочет. Не желает наша интеллигенция понимать свой народ. Чужд он ей, а значит и сама она - чужая! Так к ней и нужно относиться. Нечего бисер метать. Врага, как и беса, должно называть по имени. Сейчас нет русской интеллигенции, есть - антирусская!
- Да что ты мелешь, ей-богу! Интеллигенция составляет ничтожнейший процент нашего общества, а вся страна сейчас не поднята на дыбы, как было, а подлой подножкой опрокинута на бок! Всеобщее опупение царит! Ты послушай, что несет сейчас твой простой русский человек! Какая-нибудь старушка, для которой Советская власть и есть единственная защита, так кроет коммунистов - мороз по коже!
- "Соблазнение малых сих", несомненно, - часть общей программы, - в спорах Игорь никогда не раскалялся, во всяком случае, внешне этого не выказывал. Вот и сейчас он только оборвал возиться с чайником, взял у Ждана книжку Гумилева, словно что вспомнив вдруг, и начал ее перелистывать.
- Ты лучше скажи, когда своих ждешь, - отведя глаза в сторону, спросил Ждан. Ему хотелось поскорее уйти из этой темы, которая незаметно обратилась в их жизнь в последнее время. "Совпадение!Совпадение!". То же самое слово в слово, он был уверен, говорила бы и Варенька, скорее всего и говорит где-то, как бы не в эту именно пору...
- А бог его знает, - без всякого выражения протянул Игорь. - Их какие-то знакомцы на машине везут... Ну что тебе Гумилев? Он сейчас очень на коне, книги, интервью…
- Ты знаешь, до конца не разобрался,- тоже нехотя откликнулся Ждан и неожиданно для себя увлекся: - Мне кажется, его теория пассионарных толчков - не более, как красивый поэтический образ. Проще сказать, удачное сравнение, а не объяснение, не закономерность, не истина... бессознательный жест в сторону истины, вот!
- И это есть. - Игорь смотрел поверх всего в комнате. - Я, было, увлекся им, даже ходил на его лекции, он читал факультатив на геофаке ЛГУ. Боже мой, Гумилев не выговаривает треть алфавита, у него одышка и постоянно заложен нос... Первые две лекции я ничего не понимал, потом привык. Да, это - самобытный упрямый ум. Не чета какому-либо научному ничтожеству типа Лихачева. Пишет Гумилев, конечно, лучше, чем говорит. Его язык идет от чувства к мысли и воодушевляет читателя, но... но ясности его мировоззрению это не придает, скорее наоборот. Читаешь и все время путаешься от бесконечных повторений. У Гимилева нынче вышло несколько книг, написанных по сути об одном и том же. Кратко я бы обозначил это так. Он действительно заметил, открыл, что у разных народов - разное отношение к окружающей их жизнь природе. Одни - живут в полном согласии с теми полями, лесами и реками, где им судил обитать Творец. Это и есть жизнь, бытие, вера, история, добро. Другие - настырно недовольны доставшейся им природой. Они ее всячески гнут и ломают, прилаживая под свои коротенькие идеалы. Здесь - тупик, хитроумная медленная смерть, поклонение Злу и Шиш Дьяволу. Ясно, как день. Но есть и еще народы. Те, которые обухоженное бытие остальных народов рассматривают как свою естественную среду обитания. Они охотятся среди их обычаев и законов, берут в свои воровские руки управление; тех, кого они выбрали для своего существования, сжирают заживо! - Смерть в чистом виде. Извилистая, как змея!.. Мы, русские, со своей землей всегда жили душа в душу. Но кто поселился, скажи, в наших законах? 3агадил дом нашей власти? Я вижу, этой свинье кошерно в наших книгах и газетах! Кто охотится в мире русских идей?
- Я понял. Евреи.
- Других исполнителей на эту роль нет во всей мировой истории.
И молчание обвисло в комнате. Будто нарочно держали для этого где-то на потолке всякую никчемную рухлядь, и вот она, наконец, выпрасталась. Игорь все смотрел поверх и, открыватель, наверняка, следил сейчас дальнейший путь своей истины к людям. Люди всех рас и национальностей не могут не понять, кто им враг отвеку. Русский получит свое правительство, не отгороженное от него корыстными, картавыми советниками. Русский будет знать свою историю, строгую и величественную, не униженную местечковыми размышлизмами бесчисленных научных сотрудников, большинство из которых уже давно трется в Израиле, а оставшиеся пакуют вещички. И то же отпразднуют все другие народы. Они прозреют, осознают, кто их беспощадный, рассчетливый враг, обращающий в свою собственность их души и земли. Это просто, очень просто. До этого меньше шага.
И ничего не видел Ждан Истома. Ни рядом, ни где-то там, в отдалении. Даже, как дымка влекущий образ Вареньки, прошедшей на своем пути и безумие, покинул его. Тюрьму, как одну беспросветную ночь на "шконках", и ту позабыл он. Он не верил Игорю. Не верил тому, что русские или какие-либо иные люди способны понять и назвать своего недруга по имени - еврей. Слишком долго они прожили под одним кровом, слишком неподалеку. Крушение Союза Ждан ощущал всем существом своим. Казалось, что ребра его трещат, а не идет на дно остов Великой державы. Но не вмещается в человеческую жизнь, в человеческий ум, что крушение рассчитано и осуществлено теми, с кем живешь бок о бок, кого ежедневно показывают тебе по телевизору, чьи статьи ты жадно читаешь в газетах. Надобно перекраивать всю волю народную и переворачивать самую душу, чтобы дошло до русского человека, что ворог ему тот самый еврей - лысеющий проходимец из безобидных анекдотов, который и выпить не дурак, и вообще свойский парень, любит детей и не отказывает занять трешку до получки. Ждану хватило тюремного опыта, и он воочию узрел, как легко можно управлять людьми даже без газет и телевидения. А ежели и они в еврейских руках? С глазами иного видения вышел он на волю. Оставшись на своих местах, все было не как прежде, до подсидки. Человеку с его прошлым нутро безошибочно подсказывало путь, где он будет принят, а куда ходу нет. Стыдно было признавать, но и здесь, на воле, выходило, заправлял тот же "авторитет", что и в лагере под Саранском. Смахивавший на официанта Горбачев сколько угодно мог распинаться об общечеловеческих ценностях - курс прокладывал не он. Обритый наголо, жирный и неукротимый, у руля стоял неведомый пахан. Одна рука его в корявых драгоценных перстнях ласкала смазливого воренка, другой он всю страну вел к бандитской пристани. На близком берегу уже жгли костры, готовили под закусь котлы, протирали замки сейфов, готовых принять немеренные сокровища... Все! Конец...
... Поди эдакое объясни, пусть и лучшему другу.
- Ты знаешь, твои, наверно, уже на подходе, - сказал Ждан Игорю. - Пойду я, пожалуй, прилечь хочется, промерз.
- Завтра, как встанешь, к нам на чай, - легко согласился Небогатов. Безупречным победителем он чувствовал себя сейчас. Опять же, жена с дочерью вот-вот будут на пороге. Целый мир, его мир будет с ним рядом все выходные. Разве не счастье?
- Я очень буду ждать тебя, Ждан.
Но что-то все задерживались родные. Несколько раз Игорь ставил чайник на плиту и, вскипевший до срока, выключал. Захотелось есть, стол стоял перед ним давно накрытый, не стал. Звонок раздался с неслыханной силою, поздно.
- Мы,- в один голос сказали жена и дочь, хотя Игорь открыл,не спрашивая, кто? И ОНИ... обе... живы-здоровы. Только никогда еще не видел Игорь у своей жены таких запавших безразличных глаз, сухих и запекшихся, как в горячке, губ. А Оленька - семнадцать сравнялось - совсем взрослая. Куртка такого цвета, словно слепые красили, в плечах - поперек себя шире; новая, чужая прическа.
Нина с порога наотмашь:
- И ее и меня – убивай! Мы жить хотим. Слышишь? Не прозябать, а жить!
До Игоря еще толком не дошел смысл услышанного - они уже победно стучали каблуками в комнате: мол, наша возьмет! Понимая, что женщины все любят решать одним махом, без оглядки, принялся усаживать, угощать, налил чаю.
- Ведь замерзли, верно, окостенели в машине.
Обе как есть чужие, глаз не поймать взглядом, одни красные иззябшиеся руки подрагивают. Покружили, покружили по комнате и по местам. Оленька - на второй план, в уголок дивана. Нина - к столу, все-таки взяла чай, отхлебнула и взахлеб:
- Не жили мы, Игорь Алексеевич, за тобой, - чеканила готовыми словами Нина, Оленька с нее глаз не сводила, - нужду мыкали! И почему? Почему? - Глаза ее блеснули таким беспощадным огнем, что Игорь попятился. - Да ты посмотри на нас! Что мы имеем, скажи на милость! Твою писанину никто не берет... Конечно, гениальные замыслы, а мне в магазин выйти не в чем, в мои-то годы! Ты о нас подумал хоть когда? Над Оленькой все подружки смеются, не хотят по улице пройти, мальчишки чёкнутой в глаза называют... Молчишь? Нет, все, хватит! Мы решили! Слава тебе Господи, пришло наконец время, когда власть даст человеку заработать. Ты как себе хочешь думай, а я с детьми продаю в Колпино квартиру, дачный участок и здесь в Ленинграде открываю собственное дело - Институт Красоты! Есть добрые люди, есть... Не ты так они помогут. Дадут, что ты не смог дать!
- Так, значит, надумала. - Игорь ничего перед собой не видел, уже не надобно было смотреть поверх, да и голос Нины слышал он, как через вату,- Ладно, давай по порядку. Чего вы от меня ждали? Чего не дождались? В рублях, в килограммах? Говорите толком, - Он тоже умел считать, даром что гуманитарий, историк, в голове рифмы без узды ходят: - Мы с тобой, Нина, не имущества когда-то складывали - наши жизни. Ей жизнь дали, - взгляд на сидевшую,как на иголках Оленьку, - сыну. Теперь делить нечего, только кромсать получится... Ты хоть слушай, о чем кричат сейчас на каждом углу. Сегодня ты собираешься обменять недвижимость на денежные купюры, которыми завтра будут оклеивать нужники. В семнадцатом-восемнадцатом годах Россия это уже проходила. Сейчас ей выворачивают карманы теми же местечковыми приемами, что и много лет назад. Наши постоянные враги, как и все преступники - рецидивисты. Только свои преступления они совершают не в течение одной человеческой жизни, а приблизительно раз в поколение. От того суды всего мира и бессильны... Ты, Нина, хочешь по миру пойти? С детьми?..
Нина, кажется, уже и сдала несколько. Ее не доводы Игоря окоротили, а то, что говорил он, как всегда умел, ровно и обстоятельно, будто не с ней одной, а обо всех разом; подобный тон исподволь сводил все произошедшее к обыкновенной семейной размолвке, то бишь мог вообще все свести на нет. Но, зажимая побелевшими кулачками рукава мешковатого свитера, словно надеясь исчезнуть в нем насовсем, вскинулась Оленька:
- Я не могу, папа, слышишь,больше не могу... Ты же даже не с нами говоришь, словно мы - никто, а ты к какому-то народу обращаешься! - Ненатуральным, мертвенным светом осветились ее зеленоватые глаза: - Мне обрыдли те мешки, которые я из-за тебя таскаю на себе! Вот. Хочу, чтобы на мне все классное было! Как везде, в цивилизованных странах. Ты ничего, папа, не хочешь и не можешь. Ты... ты... не знаю, что думаешь, так в наше время никто не живет. Никто! -(Это у нее самый весомый аргумент) - Все же вперед стремятся, чтобы лучше жить! Надо о деньгах думать, папа, а не о том, чего не бывает! У современного человека должна быть машина, аппаратура... Ты думаешь, сейчас кто-нибудь читает? Фиг, все смотрят видики! А у меня даже кассетника нет...
- У меня тоже,- перебил ее отец. - Не в том дело, чего у кого нет. Скоро, может статься, у нас у всех и Родины не будет!
Было бы что, Игорь умел вести общий спор по неглубокому безопасному руслу, но – мысль. Мысль, коль вдруг родилась, нельзя упускать. И утаивать нельзя. Ею должно делиться покуда она с пылу, с жару, из-под самого сердца! А это им - его жене и дочери,между прочим! - было сейчас, как нож вострый, и обе заголосили:
- Надоело! Не будем слушать... Хватит!
"Встать? Уйти? Что еще остается? – Игорь как можно медленнее закурил. - Нет, прежде - высказаться! Булгаков о рукописях заметил, что не горят. Так и слова тоже! Не исчезают! Однажды, пусть не ко времени, не к месту, воплощенные малосильным человеческим голосом - странно! - они не пропадают со страниц нашего бытия. Накопляются до времени в какой-то незримой копилке. Придет час, нужда разобьет бестолковый гипс - услышат! Все, кому необходимо, услышат!"
Морщась, словно от табачного дыма, Игорь сказал:
- Задрав штаны даже за комсомолом бежать не стоит. А вы, что старая, что малая, и вовсе за бесстыжей пустотой ринулись... Бог судья и свидетель... Был у вас отец, муж... теперь пусть будет собственное дело. Институт, как ее там, бесштанной красоты, что ли?.. Деньги буду давать, как и прежде. Все, - и вышел, бережно прикрыв за собой дверь.
Бесплодный март, расплоставшись, стыл на улице. Снег давно был смыт ранними дождями и по грязи взялись заморозки. Даже как будто видимый глазом, неповоритливый и тяжелый, в пустотах меж домами таскался бесприютный петербургский ветер. Тьма слепила глаза.Куда идти в этакую ночь?..
- Да обойдется все! Конечно, помиритесь! Быть того не может, чтобы вот так, из-за слов, раз и в разные стороны... Что тебе, двадцать лет? Ты по всем меркам - старик, а старику крушить не положено, ибо времени на новое строительство уже нет! Думай, голова, думай.
Ждан жадно плеснул себе в чашку кипятку и, греясь, обхватил ее руками. Холодно было в его такой же точно, как и у Игоря, комнатенке через дорогу. Ветер, набрав за ночь силы, дребезжал стеклами, гонял колючие сквознячки по полу. Зябко было Ждану. Игорь же, напротив, ничего внешнего не ощущал вовсе; сидел, скинув верхнее, в одной рубашечке; щеки крыл нехороший, тусклый румянец.
- Дело не в молодости, при чем здесь это? - Игорю не сиделось, не стоялось, не ходилось; словно осенняя муха, по стеночке пробрался к окну, сунулся в стекло: - Я ведь с ними ту жизнь прожил, которую и считал настоящей, единственной. Первую свою, когда один жил, забыл... Сейчас отовсюду слышишь: рынок, рынок! Скажи, за что полновесную жизнь отдать можно? Она ведь цены не имеет.