Потому нисколько и не удивляла Сашку Гримма Афганская война. На такой земле она была естественна, как их малоглазое солнце, желтое и бессмысленное. Впрочем, нельзя было не заметить, что сами афганцы почти неповинны во всем произошедшем. Вспыхивали и отгорали боевые операции по всей стране, а у Сашки, видевшего каждую из окна вертолета, не пропадало, а, напротив, усиливалось ощущение, что все бои "местного значения" прежде всего похожи на добросовестно подготовленные мины, взрывами которых управляют издалека, даже совсем с другого края земли.
Война обстоятельно,с блуждающей в своих дымах улыбкой, топталась по заброшенной стране, по ее долинам и холмам, рекам и нагромаждению скал. Война! Гигантские искры сыпались из-под невидимых подков!
... Деревянной кувалдой в лоб современному обывателю заколотили: ах, только б не было... только б не было войны...
Она никогда не прекращается!
Скопище хитромудрых репортеров орет на весь мир о правах покупателей, педерастов, коров, англичан,тт&л и велосипедистов, а в это время всех вышеперечисленных с флангов и в торец громит собственноручно избранное правительство.
Но это называют политикой, а не войной.
Вот он современный город: одни, как наспех набранные новобранцы, вповалку спят на чердаках и в подвалах, тогда как их "народные" генералы жируют с дачи на дачу.
Это - позиции современной войны.
Обыватель, добравшийся с работы домой и счастливо засевший ужинать, думает, что подкрепляет силы для будущих трудов,- да нет, чьи-то спецслужбы уже просчитали, сколько ядохимикатов способен вынести его организм, и, возможно, этот ужин - последний.
Лежа в гробу, смиренный обыватель так и не узнает, что пал на передовой.
Все это очень похоже на грязь, но грязь - тоже война.
Там в Союзе Сашка успел заметить, как зарастает грязью Россия. Величественные центры русских городов уже тогда были засижены небритыми кавказскими рожами. Шайками по пять-шесть человек торговый этот народец шнырял на перекрестках главных проспектов, хамил у дверей гостиниц и ресторанов, гоготал и сплевывал, что ни шаг. В расстегнутых до пупа рубахах, лоснясь мохнатыми шеями, они задирали одиноких женщин, липли к витринам, близ каждого угла искали подъезд, чтобы оправиться. Отвратным и липким было их физическое присутствие. И Сашка понимал это - начало войны, он только еще не знал какой. Не умел назвать. Однако, он уже незабмно знал, что есть прекрасные войны и праведные. Не те, в чернильных соплях, что ведутся каждый день во всякой стране, от того что правительства бессовестно воюют со своими подданными, - другие, когда народ сам берет в руки оружие во имя справедливости, ибо любой из живущих под солнцем имеет право на землю, жилище, семью и любимую работу.
Эти войны узнаются сразу. На них не бывает необученных новобранцев, на их фронтах все - ветераны. С молоком матери выучивают праведные войны своих бойцов распознавать врага и понимать его личины. Они сражаются, как сражался Тарас Бульба бок о бок со своим сыном Остапом, а у Лермонтова - Максим Максимыч. На праведных войнах не секрет, что человек в камуфляже, в которого ты стреляешь - только оружие из мяса и костей, чтобы убить его наверняка нужно стрелять много дальше линии фронта!
Сашка Гримм бил духов в Афганистане с воздуха и на земле и видел тайные пружины, заставляющие их бросаться с места на место, потому что душа его все это время защищала Россию. Душа его знала и трепетала - там предстоит ей главнейшая битва, может, последняя в жизни. Здесь погибнуть он не боялся - все пули словно огибали его.
Как-то ночью в одном перевалочном лагере он разговорился с десантником, которого вчистую комиссовали. Двухметровый парень был без кистей на обеих руках. Хирурги, вылущив суставы, расщепили ему оставшиеся культяпки каждую на два грубо обтянутых кожей "пальца", чтоб хоть ложку мог кое-как держать. В правую Сашка вставил парню сигарету, дал огня,
- Я знаю,- как-то виновато торопился сообщить десантник,- кому на земле какой срок быть. Ты, например, долгий ходок будешь... Слушай, - он сильно затянулся, табак затрещал, криво освещая и без того перекошенное шрамами лицо. - Дай мне последний шанс...
- Не понял, - сощурился Сашка.
- Я ведь этими культяпками убить тебя могу - глазом моргнуть не поспеешь... Дай мне последний шанс!
- Попробуй, - не отвел глаз Сашка. Он был без знаков различия, в одной пропотевшей футболке.
Разящим колесом, как обезумевшая пятиконечная звезда, пошел на него десантник, и каждый конец, пусть и культя - смерть. Голова, руки, ноги - все было заострено, все было готово убивать. От двух убойных ударов ушел Сашка, не обронив и сигареты из угла губ, третьего десантнику сделать было не дано, - он лег навзничь, где стоял, и из тела его вышел весь воздух, оно обмякло на землю. Сашка поднял его подмышки и облокотил на свое плечо.
- Не дал шансу, - тяжко выдохнул тот, пот заливал ему глаза. - Я знал... знал это... Кому долго жить, он не торопится убивать... Все надо делать самому…
Перед самой побудкой весь их сводный брезентовый барак подняла на ноги истошная автоматная очередь. На войне бывают и такие! Вышли посмотреть.
У входа на боку, культями и коленями сжимая "Калашникова" лежал Сашкин ночной "крестник"; спина была разворочена, как мясной прилавок. Сашка посмотрел на него, будто на вертолет, который в незнакомых горах вдруг потерял управление... Должен разбиться!
- У вас, майор, кажется, ночью разговор был с погибшим, - мягонько так спросил летчика Гримма дежурный по палатке.
- Ничего особенного, капитан. Так, о смысле жизни.
Сашка Гримм был воин и по опыту знал - уходящий должен уйти. Закон места.
Легла от Кандагара до Кабула дорога - бетонированная змея без хвоста и головы, петляет меж холмами, напрямки перелегает реки, а непроходимые горы, ужавшись, пронзает насквозь.
Тем, кто идет или едет по спине этой змеи, не заметны ее коварство и безжалостность.
Как на ладони, это открывается сверху.
У Сашки Гримма, майора, под рукой три звена вертолетов, по четыре МИ-24-х в каждом. Конвой.
С полным боезапасом, ступенчатой цепочкой, под углом воздушный конвой подошел к тому квадрату шоссе, где его уже ждала механизированная колонна. Сашка - замыкающим.
Перестроились.
Бронированная техника, боевая и несущая пехоту, выстроилась на шоссе гусеницей длиной в два километра. После радиоуточнений с командиром воздушного конвоя командующий колонной отдал приказ: вперед!
Тронулись.
Сверху отлично видно, как слаженно движутся все составляющие транспортной гусеницы, промежутки между машинами одинаковы и даже синие дымки выхлопов поднимаются до одной высоты. С воздуха земля вообще пригляднее, чем со своего уровня. Сразу видишь общий замысел, большой, всеохватный порядок. "Тот, кто первым понял, что есть в свете Бог, тоже, наверно, на чем-то летал",- мельком думает Сашка. Сейчас ему не до трепа. Свои вертолеты он сажает на ползущую внизу гусеницу тремя крестами: два - по оси колонны, два на разных уровнях барражируют фланги. Сашкины "вертушки" как картофелины на столе Василия Чапаева. Он выше всех, идет замыкающим, нужно следить и менять высоту машин, принимать сигналы снизу и предугадывать, что ждет впереди.
А впереди?.. Слева - по долине разложено несколько кишлаков, их проклятущая "зеленка", поди знай, что там!
Справа, вроде... вроде, ничего. Холмы и каменистая, голая земля... До гор, что уже начали встряхиваться в колыхающемся от зноя воздухе, еще, слава Богу, далеко...
Все как всегда. Спокойно. Стоит на привычных местах, кажется, живет обыденной жизнью... Ну да, прикурить не успеешь, как от этой обыденки не останется ни черта! Загрохочут взрывы, встанет дыбом земля, загавкают пулеметы. Там, где сейчас мирно покачивает своими купами "зеленка", взметнутся в небо острые клыки пламени...
- По среднему кишлачку... предупредительно, - приказывает Сашка второму "кресту" и следит исполнение. Так. Есть. Меж глинобитными коробочками домов, вздымая пыль, оформились коричневые грибки взрывов. Но - ни мятущихся людей, ни вспышек ответных выстрелов...
Проехали!
Таких проездов да побольше.
В середине дня, когда подобранная колонна стала на обед, Сашка перемежал дело с безделицей: в две смены экипажи его сходили на заправку и за боезапасом.
Достаточно тихо все складывалось...
Между тем, мреть начал воздух, словно подмешали к нему, прокаленному, мельчайшую металлическую пыль. Вечер на носу, и горы ближе. Самое крутое время.
Лицо у Сашки совсем свело, натрудил его вдосталь, все всматриваясь и всматриваясь... Вон, на отрогах скал, они там еще мешаются с небом... то ли чудится, то ли и впрямь неладно. Будто мелькнула россыпь искр,,.
"Хоре! Хоре! Гадать не будем." Сашка глянул на приборный щиток. Да, досягаемость есть.
"По ближней вершине. Раз! Два! Три!".
Ракеты ушли привычным треугольником, и вершину на глазах как бритвой сбрило. Осязаемо до округлости возникло мгновение полной, безмятежной тишины. Такая, вероятно, была перед самым возникновением жизни на Земле, и сморщился Сашка, потому что все это он уже знал и этого не хотел. Впереди мотоколонны и по бокам затрещали выстрелы, заухали взрывы, в сполохах шального огня забегали вооруженные фигурки душманов. Только что, помнится, ни души не было нигде. Сашка, угнездившись поудобнее в своем кресле, закрыл глаза. Бой это то, к чему воин всегда готов, там все ясно, а глазам, хоть маленько, надо отдых дать, работы впереди, ой, работы…
Вдруг что-то проскрежетало по полу под ногами, и вся кабина часто завибрировала. Сашка открыл глаза, Весь вертолет точно обернули снаружи горящей праздничной бумагой.
"Горим!"
- Все с борта долой! - гаркнул он оператору и борттехнику. Освободившись от ремней, те ушли по аварийному сбросу.
"Два!" - Сашка дождался, когда раскроются их парашюты и прыгнул сам. Знакомый треск над головой, толчок - и купол раскрылся. Стороной пронесло их неожиданно большой в наступающей темноте вертолет. Винт уже не работал. Машина грянула обземь где-то около шоссе, огонь взъярился с новой силой, и Сашка отчетливо увидал, что оператора с борттехником несет куда-то в горы, а его норовит угораздить в район ущелья, на тот же отрезок дороги, где билась попавшая в засаду мотоколонна. Дал бы Бог.
Остов вертолета внизу погас, стало совсем темно, Сашка инстинктивно поджал ноги... Земля пришла неожиданным тупым ударом. Не противясь волокущей силе опадающего рядом купола, он мягко завалился на спину, мгновенно сбросил с себя лямки подвесной системы и прежде всего провел руками по груди, поясу, карманам. Все на месте. На груди - автомат, с которым никогда не расставался, на поясе - фляжка с водой, еще "ТТ", помещенный так, что не в раз и заметишь, в карманах - рожки с патронами, нож... Короче, есть с чем в гости идти. Руки-ноги целы, стало быть, подарки, коли случится, он сумеет вручить...
Тая огонек, Сашка закурил, присел перевести дух. Где-то по левую руку погромыхивала как бы отдаленная, в низине, пальба, оттуда же бликовали иногда смазанные расстоянием огоньки... Наверняка, это тот самый бой, из которого его изъяли, кроме того, это - единственный ориентир. Больше править не на что. А там, где стреляют, всегда есть наши. Если сейчас, как полагается, обозначить свое местоположение оранжевой ракетой, скорее всего на сигнал навесным огнем отзовутся душманы.
"Нет, рисковать надо погодить, двину-ка я на звуки отдаленного боя".
"Часа через три-четыре, глядишь, буду у своих",- прикидывал Сашка уже на ходу. Ему казалось, что он идет точно на дорогу, и предчувствие его не обмануло. Скоро подошвами он почувствовал бетонку.
"В третий раз меня сбивают,- припоминал в подробностях, чтобы занять мысли, Сашка, размеренно держась выбранного направления. - Говорят, Бог троицу любит... Ну что ж, посмотрим!"
(*•
В кромешной тьме, по совершенно незнакомой местности он шел, зная, что не заблудится, не выдохнется до изнеможения, не будет убит или взят в плен, а дойдя до цели, сумеет верно определиться в кажущейся суматохе боя, ежели он к тому времени не кончится, и найти у наших свое место.
Отличная армейская выучка счастливо сочеталась у Сашки Гримма с неизбывным родовым началом. Далекие предки его, нелегко искавшие по жизни своего удела, соединили в жилах для него две близкие по духу крови - германскую и великорусскую. Это двуединое начало было сильно обостренншл чувством поиска. Когда его немецкие родоначальники искали на Руси крова и хлеба, породнившиеся с ними русские искали новых способов устойчивой жизни. И они, каждый по-своему, нашли. Им помогли уверенность и высочайшей пробы доверчивость, которая ничего общего не имеет с ротозейством. Эти стародавние, выверенные веками чувства и вели сейчас Сашку, шедшего едва ли не ощупью. Ни от земли, по которой сторожко ступали его ноги, ни от навалившейся со всех сторон ночи, ни, тем более, от повисшего над головой, усеянного гневными звездами, неба он не отчуждался. Он доверял им всей душой, но без опрометчивости.
Там впереди, куда он стремился, бой, по-видимому, иссякал. Чем ближе подходил Сашка к предполагаемому месту схватки, тем реже звучали выстрелы, а долгие вспышки пламени исчезли совсем.
Впрочем, в них как в наблюдаемых и слышимых объектах уже не было особой нужды. Место остановки мотоколонны Сашка внутренне уже определил для себя крепко-накрепко, словно протянул туда невидимую ниточку, знал приблизительно даже сколько километров осталось идти.
А между тем трепетно и робко посвежело в настоянном дневной жарой воздухе, небо на Востоке приоткрылось узенькой, как бритва, полоской беззащитного розового цвета. Рассвет наступал на Сашку сверху. Испод неба уже слегка светился, земля же по-прежнему лежала во мраке.
Движение лишнее, чужое всему, что могло бы быть округ, вдруг уловил своим нацеленным на это ухом Сашка. Застыл на месте и услышал стон. Оказавшееся на его пути существо в бреду почуяло приближение и, уже ничего не боясь, дало знак: погибаю! С такими стонами уходят в госпиталях обреченные; Сашка сам слышал.
Опустившись на колени он полоснул перед собой крохотным, как карандашик, фонариком. Игла желтого света очертила перед ним неясную массу покрытой мясом плоти. Мех - цвета песка. Не человек! Было когда-то, в оставленном кишлаке и тоже на ночь глядя, Сашка наткнулся на раненного верблюда. Беспомощный зверь умирал тяжело, медленно и по глазам было видно, что мучительно осознавал свой конец. Рука не поднялась тогда у Сашки пристрелить его... Еще раз и подольше Сашка посветил туда, где должна была находиться морда. Ну да, собака. Очевидно, минно-розыскной службы. Наравне с солдатом они каждый день ищут себе смерть... А скольких спасают?! Не зря он был сыном и внуком врачей. Быстрыми бережными пальцами Сашка обежал отяжелевшее тело. Хребет, слава. Богу, цел, брюхо - тоже, хотя все посечено осколками, шерсть слиплась от крови, нос сух и горяч… Вот лапы?.. Задние - на месте. А передние?.. Одна перебита по колено и висит на кожице… Не задумываясь, Сашка отсек обрубок ножом, и сразу же, жестко надавив под ушами, разомкнул псу челюсти и тоненькой струйкой влил в горло полфляжки воды. Тот давясь и фыркая проглотил все! Будет! Будет жить собака!..
... Совсем рассвело уже, и малое солнце в небе принялось жечь так, словно и не уходило никуда с горизонта, а отбившая нападение душманов мотоколонна уже готова была продолжать директивный путь, когда в ее расположение явился на своих двоих командир воздушного конвоя Александр Бернгардович Гримм. Он шел, как пьяный, его заносило вбок, назад и заставляло иногда топтаться на месте. Лица его совсем не было видно, будто ровно занявшийся круг огня, лежала на плечах его большая овчарка, передняя обрубленная лапа ее была перетянута окровавленным платком. На руки набежавшим солдатам передал Сашка пса и прежде напоил его из протянутой фляги, а потом сам выпил две кряду.
- Видишь, Димыч,- сказал он одному из своих летчиков. - Недаром меня вчера "духи" сбили. Я по пути себе ординарца нашел. Теперь буду служить, как в добрые времена все офицеры служили!
Так оно и получилось. Выходив, Сашка научил пса отзываться на имя "Афган". Больше они не разлучались. Сашка иногда даже поднимал зверя с собой в небо, но только не на боевые вылеты.
Незадолго до возвращения в Союз Сашке Гримму едва не рассыпали звезду, то бишь чуть не обратили из майора опять в капитана. Причем произошедшего ему не простили, его, скрепя сердце, замяли, побрезговав долгими канцелярскими интригами, которых требовала месть,а у Гримма истекал срок командировки в Афганистан, необходимо было являться для дальнейшего прохождения службы в Сибири.
Отличился Сашка на пресс-конференции,куда занесла его нелегкая по недоразумению, искал столовку, а угодил в клуб, на войне солдату всякое место внове. А в клубе Сашке сразу понравилось: работало несколько вентиляторов, пускала медленные, желанные пузырьки на каждом столике минералка. На него шикнули и скорехонько усадили.
Он огляделся.
Присутствовавшие сидели вразбивку. Журналисты, как позже понял Сашка, чинно громоздились на специальном помосте; столь же пристойно восседали за своими столиками офицеры Л- боевые к те,что "не пришей кобыле хвост". '
Начали.
Вопрос#как полагается.»*
Ответ»как полагается...
Ни слова человеческого!
"Как в протестантской церкви,” - подумал Сашка, хотя никогда там не был. У всех волевые каменные морды, а вопросики-то слепенькие, как новорожденные котята. Сашка и толкнулся в подвернувшуюся паузу:
- Товарищи журналисты, как часто должны меняться повязки на ранах?
Никто ничего не понял. Снулый, как из-под воды вынутый, полковник из политуправления сороковой армии, отвечавший за проведение встречи журналистов столичных газет с солдатами и офицерами ограниченного контингента Советских войск в Афганистане, распустил губищи:
- Что вы хотите сказать по существу, майор?
Тут в рост вытянулась над столом похожая на стручок горького перцу журналисточка, бабы в таких делах смелее самых обстрелянных,ответила:
- Через день, товарищ майор.
Ну ясно, видимо, у себя на филфаке ее курсы медсестер заставили окончить.
- Повязка, которой вы закрыли наш ежедневный подвиг, уже давно промокла от крови и гноя. Благодаря вам, труженникам печатной буквы, русский народ не понимает, что сегодня мы умираем в Афганистане для того, чтобы завтра русских не убивали в их собственных домах в Союзе! Кто мешает вам говорить правду? Правду почему не говорите? - Сашка спрашивал спокойно и почти не повышая голоса; сидел, минералку пил из горлышка. В редкость она была воину на здешней войне.
Совсем дышать нечем стало в наступившей тишине, Голоса, да, зазвучали, но из чьих уст, убей, не разберешь...
- Вы!..
- Я!..
- Кто ответственный за состав?..
- Товарищи, есть же регламент, наконец...
- Ну нет, это не для протокола!
"Политический" полковник, заглянув в предоставленную бумажонку,очухался первым:
- Майор ВВС СССР Александр Бернгардович Гримм, кто уполномочил ваше пребывание здесь? Ваши документы на право присутствия на пресс-конференции!
- Обождите, пожалуйста,- опять проросла со своего места давяшняя журналисточка-стручок. - Я отвечу товарищу военному. Олеся Нежура, корреспондент газеты "Знамя Юности", Минск. - Представилась она, обводя собравшихся слепыми, без блеску глазами. - Вы, так называемый ограниченный контингент, прийшли сюда по приказу, незванными. Вы разве не видите, что сражаетесь со всем афганским народом, а не с отдельными отрядами наемников? Об каких ежедневных подвигах вы гаворите? - От волнения ее сбивало на белорусскую мову, но это лишь усиливало направленность ее обдуманной злобы. - Прикрываясь интересами державы, красивыми словами об интернациональной дружбе, вы убиваете женщин, стариков и дзятей! Поглядите, у вас руки в невинной крови... Когда-нибудь вас и ваших начальников из Москвы будут судить международным судом, как уже судили в Нюрнберге фашистов. Скажите спасибо, что газеты пока молчат о вас, когда они заговорят, вас будут называть убийцами! Вы - жалкие, одураченные исполнители, а не...
- Коллега, - на журналистском помосте мощно взбугрилась гора несвежего диковатого мяса в пропотевшей насквозь рубахе. На сей раз это был уже руководитель группы журналистов, влиятельный московский прохвост Юрунчик Любимов, крупнейший современный специалист по Достоевскому и бабник, прославленный перманентной трезвостью и абсолютной неспособностью отдавать долги; ходили упорные слухи, что он - внебрачный сын не то Хрущева, не то Бориса Пастернака; словом, нетрадионным лидером был этот очень жирный парень.
Зал сидел, как пришибленный, только утробно булькала дефицитная минералка.
- Уважаемая Олеся Микитовна, - пронзительно и тонко верещал Юрунчик. - Убедительно прошу вас не выплескивать ребенка вместе с потоками наших профессиональных дрязг...
- Я бы сказал, не выносите сор из избы, - невозмутимо поправил столичного стилиста Сашка, любивший прямоту русское* еаею».
Неформальному Юрунчку шеи было не повернуть. На перечащие слова развернулся всем туловом купно со столиком, покатилась, разбиваясь об пол, посуда под ноги.
- Ты - трусливая жопа с ручкой, а не майор, - наставительно произнес он и хрустко еще переступил на осколках стекла.
Косо метнулась у Сашки правая бровь, и глаз тотчас промерил всю последовательность броска, а затем - удара, но ему словно молнией посветили на этот час, и, вызванный на мгновенный ближний бой, он все понял, глянув на предстоящую схватку как бы с высоты наработанных полёт-часов. Да этого-то и хочет его столь неповоротливый и неуклюжий с виду враг, для этого он уже и набил кучу посуды на пол; ему нужно превратить политический скандал в грязную бытовую драку, а там - скорый военный суд и в Союз Сашку Гримма - под конвоем,по этапу...
"Ну ясно". Играя выправкой, Сашка встал.
- Разрешите обратиться, товарищ полковник, - отнесся он к политическому управленцу. - Я прошу отпустить меня с проводимого мероприятия. Я только что вернулся с боевого задания и перепутал пресс-конференцию с репетицией драмкружка, где я играю роль циничного американского вояки-наемника. Пьеса для армейской самодеятельности, сочинение - Юрия Любимова "Их везде ждут мины",- не выдумывал, а приспосабливал действительное к желаемому Сашка Гримм. Он играл в любой самодеятельности всегда, а "Очи черныя" нод гитару мог так отзвенеть, что потом ночи для разгула не хватит. - Пьеса утверждена для исполнения политуправлением сороковой армии, - отчеканил он и печатая шаг подошел к полковнику. Ему на стол, под вылупленные глаза положил десять машинописных листов бумаги, которые даже издали густо пестрели треугольными и круглыми печатями. Это были обязательные для каждого летчика штабные ориентировки. До конца решил сейчас играть Сашка. Жирная скотина из столицы не может его ни унизить, ни победить.
Наглая нахрапистость Сашкиного вранья, конечно, была понята полковником правильно, и он было потянул все бумаги на себя, но служба его многолетняя, тонкая да политическая, заставила отыграть ход ровно наоборот; он толкнул поданное Сашке обратно.
- Ваше поведение, товарищ майор, возмутительно! - "На кой, на кой ляд сейчас политуправлению лишние хлопоты и неприятности; вот с журналисточкой, понятно, разберемся на всю катушку, а этот... этот майор Гримм... Да и Бог с тобой, золотая рыбка!" - Я доложу о произошедшем вашему непосредственному командованию, а сейчас - идите, - более значительно, чем предполагал, потому как газом подпирала к горлу проклятая минералка, молвил полковник и отворотился в сторону, чтобы отдуться.
- Минуточку, майор,- старым московским барином возвестил тут со своего места Юрунчик. - На наших глазах происходит очевидное недоразумение. Я и есть Юрий Любимов. И я ответственно заявляю, что никаких пьес никогда не писал. Я - литературовед-международник, специалист по позднему Достоевскому!
"Ох не надо бы, ох не надо! Перестали вас учить в школах элементарной логике, вот и приходится давать открытые уроки неспециалистам".- Сашка уже уложил в дипломат бумаги, только что предъявленные им как текст пьесы.
- А с чего вы взяли, любезный, что вас кто-то заподозрил в сочинении пьес для армейской самодеятельности, - открыто улыбнулся Шшт Юрунчику. - Словно вы - единственный Юрий Любимов в Союзе. Не логично, товарищ литературовед.
- Отчество, - уже совершенно искренно завопил Юрунчик. – Отчество у меня - Борисович!
- Там никакого отчества нет, - сказал Сашка и щелкнув каблуками вышел.
О том, что придет оно, время возвращения на Родину, Сашка Гримм сознательно забыл, и оно пришло нежданно и оказалось до обидного коротеньким, каким-то куцым. Только-только вещи собрать.
Привычно-ветхое от регулярных прожарок на вошебойке белье собрал Сашка в лохматый узел - отнес дежурному. Когда, легкий, вернулся в убогую подвальную комнатушку, последнее свое казенное убежище на афганской земле, Афган, насупленный и угрюмый, сидел в углу. Обнажая клыки, дрожали его опушенные поседелым волосом губы, и глухо страдало рычание, переполнявшее глотку. Беспомощный обрубок передней лапы он упер в ребро высокого плинтуса, и Сашка обжигающе понял, что пес приготовился к последнему бою. Старательно выученный людьми воевать и брошенный ими за это умение на мины, он уже не умел верить в благополучную череду развивающихся событий. Зверь решил, что его бросают здесь и дальше не хотел жить... Едва не выдавливая глаз, слезы застили взор. Сашка опустился перед Афганом на колени.
- Да что же ты у меня такой глупый, - срывающимся голосом только и смог он сказать.
Дрожащими волнами взялась шерсть у пса на шее, он зарычал громче и отвернулся, беззащитной он подставлял своему хозяину яремную жилу. "Убей, - словно говорил он в рычании своем. - Я больше не хочу жить без тебя!"
- Да мы же поедем с тобой, Афган, домой... На русскую землю, которая не будет взрываться под нашими ногами. Понимаешь? Ты и я... Ты и я...- Как любящей, но недоверчивой женщине, несколько раз прошептал Сашка в самое ухо псу. Наконец, Афган коротко лизнул его в овлажневшую щеку и, почуяв горечь слезы, перевалился к изголовью Сашкиной раскладушки, лег, вроде успокоенный, вытянул голову на лапы, закрыл глаза...
В Кабуле на таможенный досмотр Сашка явился в новенькой парадной форме, сияющий и строгий. Расчесанный Афган довольно пофыркивал у левой ноги и иногда приваливался к хозяину всем телом, чтобы отдохнуть. В правой руке у Сашки - серебристого цвета атташе-кейс из неведомого легкого и прочного металла, тысячу двести чеков отдал он за него, понравился, чем-то похож на самолет.
Вошли, осмотрелись, заняли очередь. Барахла вокруг видимо-невидимо, на кривой кобыле за день не объедешь. Народу тоже немерено. Однако таможенники, видать, уже набили руку, быстро управлялись, Сашка только два раза и вышел покурить, а уже подошла очередь.
- Так, - шустрил под надзором старшего "шмуточника" мдадший. - Документы на собаку, пожалуйста? Ошейник. Ошейник снимите. Ага... Наизнанку выверните. - Поковырял толстую кожу ногтем, не поленился проткнуть шилом: - Все! Теперь личные вещи.
Сашка видел, что у таможенника на его щегольский кейс глазенки так и замаслились. Не торопясь отомкнул хитрые цифровые замки. Отбросил крышку. В разгороженных специальными держателями внутренностях чемоданчика: алюминиевая миска - Афгана в дороге поить-кормить, бритвенные принадлежности, форма-камуфляж, багровый томик стихов поэта Владимира Луговского - все! /
Таможенник пошел погаными пятнами, ручонки бессмысленно задергались, будто перекусил ему кто становой хребет.
- Ты, значит, даже без подарков?..
- Я подарки своим в России куплю,- небрезгливо и дружелюбно ответил Сашка. - С афганской земли мне ничего не надо. Тем паче родным в подарок.
В самолете до самого Ташкента Сашка Гримм сидел молча, перебирал мех у Афгана на загривке, а когда сосед предложил ему махнуть пару капель на разгон души, показал пальцами, как показывают контуженные, от него и отстали.
В Ташкенте, в аэропорту был тот же Афганистан: жара, пыль, солдаты, офицеры, рюкзаки. Сентябрь на исходе, а народ в маечках шатается. Дождика бы...
Когда в воинских кассах начал оформлять проездные документы, выяснилось, что "политический" полковник с той злосчастной пресс-конференции сдержал слово, все-таки подгадил. Не имел Сашка Гримм права лететь из Ташкента прямо в положенный ему отпуск к родителям в Шадринск, должен был прежде явиться к месту прохождения дальнейшей службы... А это - сердцевина Сибири, не Урал...
I.
Что ж, следовало ожидать, но, вместе ему как бы и повезло. Его с Афганом мгновенно прмкнули к уже сложившейся группе в двадцать человек, летевшей туда, куда было назначено и Сашке. Не нужно мыкаться одиночкой, просить и ждать. Он и оглянуться не успел, как старший объявил посадку.
"Так ведь через каких-нибудь два часа и Родина",- безразлично вроде подумал Сашка, чувствуя, как все чаще, все тяжелее припадает к его ногам уставший Афган, и вдруг радость, которой так боялся, которую всю дорогу зажимал в кулаке, прорвалась, затопила все существо его, объяла и словно бы подняла, он будто плыл в этом спокойном и безбрежном имени - Россия.
- Домой, Афганушка, к дождям едем!