Чарльз Фрейзер
Холодная гора
Трудно поверить в смертельную, но неприметную войну органических существ, идущую в мирных лесах и веселых полях.
Дарвин, запись в дневнике, 1839 год
Люди спрашивают дорогу к Холодной горе. Холодная гора: туда нет тропы.
Хань Шань
Тень вороны
Как только забрезжил рассвет, стали одолевать мухи. Глаза Инмана и обширная рана на его шее особенно притягивали их; надоедливое мушиное жужжание и прикосновение лапок вскоре оказались даже более действенным средством для пробуждения, чем петушиный крик. Итак, он встречает ещё один день в больничной палате. Инман отогнал от себя мух и взглянул в раскрытое трёхстворчатое окно, к которому лежал лицом. Там он неизменно видел красноглинистую дорогу, дуб и низкую кирпичную стену. А за ними, насколько хватало глаз, простирались поля и однообразный сосновый лес, который тянулся до горизонта на западе. Плоская равнина просматривалась довольно далеко, поскольку здание госпиталя стояло на единственной в обозримой округе возвышенности. Но сейчас было ещё слишком рано для того, чтобы что-то увидеть. Окно было словно выкрашено серой краской.
Не будь так темно, Инман мог бы скоротать время до завтрака за чтением, так как книга, которую он читал, действовала на него успокаивающе. Но он сжёг последнюю свечу, читая до поздней ночи, чтобы заснуть, а масла и так было слишком мало, чтобы жечь больничную лампу для развлечения. Так что он поднялся, оделся и сел на стул спиной к унылой комнате, заставленной кроватями, на которых лежали её обессиленные временные обитатели. Он снова отмахнулся от мух и, глядя в окно на мутное пятно туманного рассвета, принялся ждать, когда мир снаружи начнет приобретать чёткие очертания.
Окно было высоким, как дверь, и он много раз представлял себе, что за ним какой-то иной мир, что он может перешагнуть через подоконник и оказаться там. В течение первых недель, проведённых в госпитале, он едва мог повернуть голову, и его мысли были заняты только тем, что он видел в окне и что рисовал в воображении, когда вспоминал о доме. Зелёные уголки. Места его детства. Сырой берег ручья, поросший индейским табаком. Край луговины, напоминавший осенью коричнево-чёрную гусеницу. Нависшую над тропинкой ветвь гикори, взобравшись на которую, он часто наблюдал, как в сумерках отец гнал к воротам коров. Они проходили внизу, а потом он закрывал глаза и слышал чавканье копыт по грязи, становившееся всё слабее по мере того, как коровы удалялись, пока приглушённый топот не сливался со стрекотом кузнечиков и кваканьем лягушек. Вид из окна, по-видимому, неким образом влиял на ход его мыслей, обращая их к прошлому. И это действовало на него благотворно, так как стальной лик века так ошеломил Инмана, что, думая о будущем, он ничего другого не мог лицезреть, кроме мира, из которого было изгнано или само исчезло все то, что Инман считал важным.
Так он и лежал, глядя в окно, в течение всего лета, которое было нестерпимо жарким. Воздух и днём и ночью был таким душным, будто вдыхаешь его через кухонное полотенце, и таким влажным, что простыни под Инманом не просыхали, а края книги, лежавшей на столике у кровати, покрылись тёмными пятнами грибка. Инман считал, что после такого пристального изучения серое окно наконец рассказало ему всё, о чём должно было рассказать. Тем не менее это утро удивило его, так как воскресило почти забытое воспоминание о том, как он сидел в школе у такого же высокого окна, обрамляющего прекрасный вид на пастбища и низкие зелёные отроги, уступами поднимающиеся к громадному горбу Холодной горы. Стоял сентябрь. Трава на лугу за истоптанным школьным двором была по пояс, её ещё не косили, и метёлочки трав пожелтели. Учитель, пузатый низкорослый человек, лысый и краснолицый, был обладателем единственного на все случаи жизни чёрного порыжелого костюма да пары башмаков под стать одежде, с загнутыми кверху носками и скошенными от долгой носки каблуками. Он стоял перед учениками, покачиваясь на клинышках, оставшихся от каблуков. Он преподавал историю и всё то утро рассказывал старшеклассникам о великих сражениях в старой Англии.
Юный Инман уже давно его не слушал. Он вытащил из парты шляпу и, взяв за поля, слегка качнул кистью руки. Шляпа выскользнула из окна и, подхваченная порывом ветра, взмыла вверх. Она перелетела через весь двор, приземлилась на краю луга и лежала там, как тень вороны, севшей на землю. Учитель заметил проделку Инмана и приказал ему пойти за шляпой, вернуться и получить наказание. У этого человека имелась большая трость, которую он любил пускать в ход. Инман не знал, что на него нашло в этот момент, но он вышел за дверь, надел шляпу, сдвинув её на затылок, как повеса, и пошёл прочь, чтобы никогда больше не вернуться.
Воспоминания постепенно исчезали, по мере того как с наступлением дня свет в окне становился ярче. Сосед Инмана сел на койке и придвинул к себе костыли. Он подошёл к окну и несколько раз отхаркнулся с большим усилием, пока не прочистил забитые мокротой лёгкие. Это он проделывал каждое утро. Затем провёл расчёской по прямым, ровно подстриженным чёрным волосам. Собрав в пучки длинные, висевшие ниже скул пряди, заложил их за уши и надел очки с дымчатыми стёклами, которые носил даже в сумраке утра; его глаза, по-видимому, не переносили даже слабого света. Затем, всё ещё в ночной рубашке, он подошёл к своему столу, заваленному грудой бумаг, и принялся за работу. Говорил он редко и был немногословен, и Инман узнал о нём лишь то, что звали его Бейлис и что до войны он учился в университете в Чапел-Хилл, где собирался получить степень магистра по древнегреческому языку. Всё время, кроме сна, он проводил теперь за столом, стараясь превратить древние письмена из толстой книжицы в нечто более понятное и удобочитаемое. Бейлис сидел сгорбившись, уткнувшись носом в свою работу, и всё время крутился на стуле, стараясь найти удобное положение для ноги. Правая нога у него была прострелена картечью у Колд-Харбор; культя, похоже, никак не желала заживать и гнила дюйм за дюймом от лодыжки и выше. Ампутаций было несколько, последний раз уже за колено, и от него всё время несло, как от протухшего ветчинного окорока.
Некоторое время слышались лишь скрип пера Бейлиса да шелест переворачиваемых страниц. Затем и остальные обитатели комнаты заворочались на кроватях и стали кашлять. Некоторые стонали. Постепенно посветлело настолько, что стали хорошо видны очертания большой комнаты, обшитой блестящими деревянными панелями, и Инман, откинувшись на спинку стула, смог посчитать мух на потолке. У него вышло шестьдесят три.
Когда Инман снова взглянул в окно, вид снаружи стал принимать чёткие очертания, тёмные стволы дубов показались первыми, затем пёстрая лужайка и наконец красная глинистая дорога. Он ждал появления слепого. Инман следил за каждым движением этого человека в течение нескольких недель. И теперь, когда его подлечили настолько, что он мог считаться ходячим больным, Инман намеревался подойти к тележке и поговорить со слепым, так как пришёл к выводу, что тот жил со своим увечьем немалое время.
Инман получил рану в бою у Питерсберга. Когда два самых близких его товарища расстегнули одежду и взглянули на шею, они сказали ему тихое «прощай». «Мы встретимся снова в лучшем мире», — сказали они. Но он не умер, и его доставили в полевой госпиталь. Там у врачей возникло точно такое же мнение — что он не жилец на этом свете, и Инмана положили в сторонке, чтобы никто не мешал ему отойти в вечность. Но спустя два дня, поскольку коек не хватало, он был отправлен в армейский госпиталь в родной штат. Пока Инман лежал в неразберихе полевого госпиталя и во время утомительной и длинной дороги на юг на поезде, в вагоне, забитом ранеными, он был согласен со своими друзьями и врачами, что умрёт. Он помнил о том путешествии лишь то, что стояла страшная жара и невозможно было дышать от запаха крови и дерьма, так как у многих раненых был понос. Те, у кого остались хоть какие-то силы, пробивали отверстия в деревянной обшивке товарных вагонов прикладами ружей и высовывали головы, как домашняя птица сквозь прутья клеток, чтобы глотнуть свежего воздуха.
В госпитале врачи, наскоро осмотрев его, сказали, что мало чем могут помочь. Возможно, он будет жить, а возможно, и нет. Ему дали лишь серую тряпку и миску для промывания раны. В те первые дни, когда он пришёл в себя настолько, что был в состоянии держать тряпку в руках, он промывал рану до тех пор, пока вода в миске не становилась цвета индюшачьего гребня. Но главное, рана сама хотела очиститься. Перед тем как на ней образовался струп, она извергла из себя кое-какие предметы: пуговицу от воротника, клочок шерстяной ткани от рубашки, в которую он был одет, когда его ранили, осколок мягкого серого металла размером с четвертак и ещё нечто непонятное, очень напоминающее персиковую косточку. Это последнее он положил на тумбочку и изучал в течение нескольких дней, но так и не смог прийти к заключению, было ли это какой-то отторгнутой частью его организма или чем-то другим. Наконец он выбросил «косточку» в окно, а потом его мучили кошмары, что это нечто пустило корни и выросло во что-то чудовищное, похожее на гигантский стебель из боба Джека[1].
Рана на шее, очевидно, решила зажить. Но в течение нескольких недель, когда Инман не мог ни поворачивать голову, ни держать перед собой книгу, чтобы читать, он лежал и каждый день наблюдал за слепым. Этот человек появлялся всегда в одиночку вскоре после рассвета, толкая тележку по дороге, причём двигался уверенно, как зрячий. Он устраивался под дубом, росшим через дорогу, зажигал костёр среди камней, уложенных кружком, и отваривал над ним арахис в железном котелке. Слепой сидел весь день на скамеечке, прислонившись спиной к кирпичной стене, продавая арахис и газеты тем раненым, которые в состоянии были ходить. Пока кто-нибудь из них не подходил к нему, он сидел как истукан, сложив руки на коленях.
Этим летом весь мир для Инмана сосредоточился в картине, открывающейся из окна. Зачастую проходило немало времени, прежде чем что-то менялось в пейзаже, неизменно состоящем из дороги, стены, дерева, тележки, слепого. Инман иногда медленно считал про себя, чтобы определить длительность промежутков, прежде чем что-то менялось. Это была игра, и вёл её он. Пролетающая птица была не в счёт, равно как и прохожий на дороге. Крупные изменения в погоде — солнце скрылось, пошёл дождь — в расчёт принимались, а тень от проплывающих облаков — нет. Он был уверен, что эта сцена — стена, слепой, дерево, тележка, дорога — никогда не исчезнет из его памяти, независимо от того, как долго он проживёт. Он воображал себя стариком, размышляющим об этом. Составные части этой сцены, если воспринять их как единое целое, имели, кажется, какое-то значение, хотя он не знал какое и подозревал, что никогда не узнает.
Инман смотрел в окно, пока завтракал овсянкой, сдобренной маслом, и вскоре увидел слепого, тащившегося вверх по дороге; его спина горбилась от усилия, когда он толкал тяжёлую тележку, из-под колёс которой поднимались два пыльных облачка. Когда слепой развёл костёр и поместил котелок с арахисом на камни, Инман поставил тарелку на подоконник, вышел наружу и неуверенным, как у старика, шагом пересёк лужайку по направлению к дороге.
Слепой был плечист и крепок телом, его бриджи были стянуты на талии кожаным поясом, широким, как ремень для правки бритв. Он ходил без шляпы даже в жару, его коротко стриженные седые волосы были густы и казались жёсткими, как щетина конопляной щётки. Он сидел опустив голову, будто в раздумье, но поднял её, словно был зрячим, как только Инман приблизился. Его веки, однако, были мертвы и утопали в морщинистых глазницах.
Подойдя, Инман с ходу, даже не поздоровавшись, спросил:
— Как вы потеряли зрение?
Слепой дружелюбно улыбнулся и сказал:
— Я с рождения слеп.
Ответ ошеломил Инмана, так как он был уверен, что тот лишился глаз в ужасной, кровавой драке, разыгравшейся вследствие некоего жестокого спора. Ответственными за отвратительные поступки, очевидцем которых ему в последнее время приходилось быть, всегда становились люди, так что он уже забыл, что существуют и другие причины несчастья.
— Так вы никогда ничего не видели? — решил уточнить Инман.
— Нет, так уж случилось.
— Что ж, — заметил Инман, — для человека, которому досталась лишь крупица от того, что он мог бы иметь, вы выглядите очень спокойным.
— Может, было бы хуже, если бы я увидел мир и тут же его потерял.
— Может быть, — отозвался Инман. — А сколько бы вы заплатили прямо сейчас, чтобы ваши глаза прозрели хотя бы на десять минут? Бьюсь об заклад, что немало.
Обдумывая этот вопрос, старик облизнул языком уголок губ и ответил:
— Не дал бы и ломаного гроша. Боюсь, я возненавидел бы всё на свете.
— Со мной так и случилось, — вздохнул Инман. — Много чего я хотел бы никогда не видеть.
— Я не об этом. Ты сказал — десять минут. Получить и потерять — вот что страшно.
Слепой свернул газетный лист в кулёк, затем погрузил в котелок ложку с пробитыми в ней дырками, наполнил кулёк мокрым арахисом и протянул его Инману со словами:
— Давай расскажи какой-нибудь случай, когда бы ты предпочёл быть слепым.
«С чего начать?» — подумал Инман. Малверн-Хилл. Шарпсберг. Питерсберг. Любой из этих боев был превосходным примером того, чего не хотелось бы видеть. Но сражение в Фредериксберге особенно запало ему в душу. Итак, он сидел прислонившись спиной к дубу, счищал мокрую кожуру с арахиса, бросал орехи в рот и рассказывал слепому свою историю, начиная с того, как утром рассеялся густой туман, открыв вид на огромную армию, идущую маршем вверх по холму к каменной стене, к дороге с глубоко врезанными в землю колеями. Полку Инмана было приказано присоединиться к тем, кто уже был за стеной, и они быстро построились вдоль большого белого здания на самом высоком холме командных высот под названием Мери. Ли[2], Лонгстрит[3]и Стюарт стояли справа, на лужайке перед порогом, рассматривая в бинокли дальний берег реки и переговариваясь.
На плечах Лонгстрита была серая шерстяная накидка. По сравнению с другими двумя генералами Лонгстрит выглядел как свинопас. Но, насколько Инман понимал образ мыслей Ли, ему казалось, что тот предпочёл бы, чтобы Лонгстрит прикрывал его тылы во время сражения. Озабоченным — вот как выглядел Лонгстрит, у него был такой взгляд, словно он искал позицию, за естественным укрытием которой можно было присесть на корточки и разить противника, самому находясь в относительной безопасности. Ли сомневался в преимуществах подобной тактики, а Лонгстрит отдавал ей предпочтение.
После того как полк Инмана построился, солдаты бросились с холма прямо под губительный огонь федералов. И остановились, только когда достигли долины, а затем сбежали вниз, на дорогу за каменной стеной. Во время этого броска пуля содрала Инману кожу на кисти — будто кот лизнул шершавым языком, — но не причинила вреда, оставив только небольшую ссадину.
Вдоль дороги, у стены, тянулось прекрасное укрытие в виде вырытой траншеи, так что можно было стрелять стоя, находясь в полной безопасности. Федералы должны были идти вверх по холму к этой стене через обширное открытое пространство. Таким прекрасным было это укрытие, что один из стоявших за стеной солдат запрыгнул на неё и заорал: «Эй, плохо вам придётся! Слышите? Очень плохо!» Пули засвистели вокруг него, он спрыгнул в траншею и принялся танцевать джигу.
День стоял холодный, и грязь на дороге от морозца стала вязкой. Кое-кто из солдат был босиком. Многие были облачены в форму, пошитую дома из ткани блёклого цвета, который даёт растительная краска. Федералы появились перед ними одетые с иголочки, в яркой фабричной униформе со сверкающими пуговицами, в новых сапогах. Когда из-за стены по ним открыли огонь, один из босоногих насмешливо выкрикнул: «Давайте ближе, мне ой как нужны сапоги!» Федералов подпустили шагов на двадцать, прежде чем из-за стены открыли плотный огонь. Кто-то из отряда Инмана высказал сожаление, что у них бумажные патроны, так как, будь у них припасы — порох, пули и вата, — они могли бы сделать заряды поменьше и таким образом сэкономить порох.
Приседая на корточки, чтобы зарядить ружьё, Инман слышал не только грохот выстрелов, но и шлепки пуль, вонзающихся в тело. Стоявший рядом с Инманом солдат либо от возбуждения, либо от усталости забыл вытащить шомпол из дула. И когда выстрелил, шомпол вонзился федералу в грудь. Тот упал на спину; железный прут торчал из его тела и вибрировал от последних вздохов умирающего, как неоперённая стрела.
Федералы маршировали тысячами к стене весь день напролёт, карабкаясь на холм и падая под пулями. Посреди поля стояли три или четыре кирпичных дома, и спустя какое-то время столько федералов столпилось за ними, что их можно было принять за длинные голубые тени, которые отбрасывают дома, освещённые косыми лучами заходящего солнца. Время от времени их выгоняла из-за домов собственная кавалерия, всадники били солдат в наказание саблями плашмя, словно школьные учителя линейкой прогульщиков. Тогда те устремились к стене, наклонившись вперёд и вобрав голову в плечи, напоминая людей, стремящихся спастись бегством от хлещущего им в лицо дождя. Федералы все шли и шли, и уже давно наступил момент, когда даже врагов убивать опостылело. Инман просто ненавидел их за тупую решимость умереть.
Сражение представлялось своего рода сновидением с навязчиво повторяющейся одной и той же картиной, освободить от которой может только пробуждение. И пусть противник наступает бессчётной громадой, но всё же враги падают и продолжают падать, и недалёк тот час, когда они окажутся полностью поверженными. Инман продолжал стрелять, хотя его правая рука устала прочищать дуло ружья шомполом, а скулы ныли от беспрерывного откусывания кончиков бумажных патронов. Его ружьё так разогрелось, что порох иногда вспыхивал ещё до того, как он забивал пулю. В конце дня лица всех, кто окружал его, были так закопчены от вспыхивающего пороха, что приобрели различные оттенки синего; глядя на них, Инман вдруг вспомнил огромную обезьяну с выпуклым красно-синим задом, которую видел однажды в бродячем цирке.
Они сражались весь день, вдохновляемые своими командующими Ли и Лонгстритом. Тем, кто стоял за стеной, стоило только повернуть голову, чтобы, взглянув вверх, увидеть этих двух великих мужей, наблюдавших за ходом битвы. Оба генерала провели всю вторую половину дня на холме, перебрасываясь чеканными фразами, словно пара мальчишек-хвастунов. Лонгстрит горделиво заявил, что его люди вдоль дороги заняли такую позицию за стеной, что, если бы в бой была брошена вся Потомакская армия, федералы были бы уничтожены все до одного, прежде чем смогли бы достичь стены. И добавил, что противник падал на поле брани, словно капли дождя с карниза.
Старина Ли, дабы не остаться в долгу, заметил, что война — штука хорошая, но оценить её по достоинству мешает присущая ей излишняя жестокость. Люди передавали эту остроту из уст в уста снова и снова, как и всё, что говорил масса [4]Роберт, словно это были слова самого Господа Бога. Когда это высказывание достигло ушей Инмана, стоявшего в конце линии, он только покачал головой. Даже тогда, в начале войны, он готов был высказать суждение, значительно отличающееся от мнения Ли, так как ему казалось, что люди очень сильно привержены к войне, и чем больше в ней жестокости, тем для них лучше. И он подозревал, что Ли любил войну больше всего на свете и, если бы дать ему право выбора, повёл бы своих солдат через врата самой смерти. Однако вот что больше всего потрясло Инмана: Ли дал понять, что смотрит на войну как на инструмент, позволяющий прояснить волю Божью. Ли, похоже, считал, что среди всех действий, совершаемых людьми, сражение не менее богоугодно, чем молитва и чтение Библии. Инман опасался, что если следовать подобной логике, то впору объявлять зачинщика любого скандала или свары, вышедшего сухим из воды, Божьим избранником. Он никогда не делился своими мыслями, равно как и чувствами, с однополчанами, не говорил никому, что поступал на военную службу не для того, чтобы служить какому-нибудь масса, даже такому важному и благородному, каким был Ли.
Ближе к вечеру федералы прекратили наступление и стрельба смолкла. Тысячи мёртвых и умирающих лежали на покатом поле под стеной, и с приходом темноты те, кто мог двигаться, сложили трупы один на другой, чтобы быть хоть под каким-то прикрытием. Весь вечер заря пылала и струила огненные краски по небу в направлении к северу. Такое редкое явление люди расценили как знак свыше и соперничали друг с другом в том, кто найдёт наиболее убедительное толкование его значения. Где-то на холме скрипка выводила печальные аккорды «Лорены». Раненые федералы, лёжа на стылой земле, стонали, кричали или бормотали что-то сквозь стиснутые зубы.
Воспользовавшись затишьем, босые солдаты из отряда Инмана перелезли через стену, намереваясь стащить сапоги с мёртвых. Хотя сапоги у Инмана были в порядке, он присоединился к совершавшим ночной набег, чтобы посмотреть на результаты кровавой бойни. Изувеченные тела федералов сплошь покрывали поле. Человек, шагавший рядом с Инманом, оглядев эту мрачную сцену, сказал: «Моя бы воля, всё пространство к северу от Потомака было бы похоже на это». Инман же подумал, глядя в сторону врагов: «Шли бы вы домой». Лишь у некоторых мертвецов к одежде были пришпилены бумажки с их именами, остальные лежали безымянные. Невдалеке от Инмана один из солдат попытался стащить сапоги с мертвеца, лежащего на спине; когда он поднял ногу и дёрнул, тот вдруг сел и пробормотал что-то с ирландским акцентом, отчётливо прозвучало только слово «черт».
Позже, почти перед рассветом, Инман заглянул в один из тех домов, что стояли на поле. Свет падал из открытой входной двери. Внутри сидела старуха, её волосы висели космами, лицо застыло. Огарок свечи стоял на столе позади неё. На пороге лежали трупы. И внутри были трупы, эти люди со смертельными ранениями заползли туда в поисках укрытия. Женщина уставилась безумным взглядом за порог, не замечая Инмана, как будто ослепла. Инман пересёк помещение, а выйдя на задний двор, увидел человека, добивающего тяжелораненых федералов ударом молотка по голове. Федералы лежали в ряд, головы их были повёрнуты в одну сторону, и он быстро двигался вдоль них, тратя всего одно движение на каждого. Без всякой злости, последовательно переходя от одного к другому, с видом человека, занятого работой, которую он обязан сделать. Он насвистывал, почти неслышно, мелодию «Коры Эллен». Его мог бы застрелить любой из федералов, если бы застал за этим занятием, но он был не в силах отказать себе в желании избавиться ещё от нескольких врагов с наименьшим риском для себя, Инман никогда не забудет, что, когда этот человек дошёл до конца ряда, первый луч рассвета упал на его лицо.
Слепой не проронил ни слова, пока Инман рассказывал свою историю, и лишь когда он закончил, произнёс:
— Ты должен выбросить это из головы.
— Тут я с вами согласен, — кивнул Инман.
Но Инман не поведал слепому вот о чём: в течение того времени, что он лежит в госпитале, ему еженощно снится один и тот же сон. В этом сне заря пылала и разбросанные куски человеческих тел — руки, ноги, головы, туловища — медленно собирались вместе, образуя неких монстров из разных несоответствующих друг другу частей. Чудовища бродили, хромая и шатаясь, по тёмному полю сражения, как слепые или пьяные, ковыляя на изуродованных ногах. Блуждая в оцепенении, они сталкивались друг с другом, ударялись расколотыми головами, махали руками. Одни выкрикивали имена, вероятно, своих любимых. Другие что-то напевали. Третьи стояли в стороне, глядя в темноту.
Один из монстров, чьи открытые раны были столь ужасающими, что он напоминал скорее кусок мяса, чем человека, упорно старался подняться, но не мог. Он шлёпался на землю и, не в силах встать, только крутил головой, гладя на Инмана мёртвыми глазами и тихим голосом взывая о помощи. Каждое утро Инман просыпался в мрачном настроении, а в голове теснились мысли чернее самой чёрной тучи, когда-либо появлявшейся на небе.
Инман вернулся в госпиталь, утомлённый прогулкой. Бейлис сидел у стола и, невзирая на царивший в комнате утренний полумрак, царапал гусиным пером по бумаге. Инман лёг на кровать, намереваясь подремать, но мысли не давали ему покоя, и он взял книгу чтобы отвлечься за чтением. У него была лишь третья часть «Путешествий» Бартрэма[5]. Он вытащил её из коробки с книгами, которые подарили дамы из столицы, желавшие пациентам как физического, так и интеллектуального совершенствования. Эту книгу отдали в госпиталь, видимо, потому, что она была без передней корочки, так что Инман для симметрии оторвал и заднюю, оставив только кожаный корешок. Он обычно сворачивал книгу в трубку и перевязывал обрывком бечёвки. Эту книгу совсем не обязательно было читать с начала до конца; Инман из вечера в вечер просто открывал её наугад и читал до тех пор, пока не успокаивался настолько, чтобы заснуть. Деяния доброго одинокого странника, названного индейцами чероки Собирателем цветов, потому что он всегда ходил с заплечным мешком, заполненным растениями, и замечал любую растущую былинку, успокаивали его. Отрывок, который Инман прочёл нынешним утром, стал его любимым, а первым предложением в нем было вот это:
«Всё же я продолжал подниматься до тех пор, пока не достиг вершины высокого горного хребта, откуда передо мной вдруг открылась расщелина между другими, ещё более величественными склонами, в которую спускалась неровная каменистая дорога, ведущая меня вперёд, тянувшаяся вдоль извилистых берегов огромного быстрого потока, который наконец поворачивал налево, низвергаясь вниз со скалистого обрыва, а затем плавно скользя через тёмные рощи и высокие леса, питая ручьи, приносящие изобилие и довольство раскинувшимся внизу полям».
Такие описания делали Инмана счастливым, как и те, что он читал на последующих страницах. Бартрэм восторженно рассказывал о своём путешествии по долине Кауи глубоко в горах, о мире крутых откосов и скал, о голубых горах, гряда за грядой постепенно тающих вдали, описывал все места, где он проходил, перечисляя все растения, которые попадались ему на глаза, как будто ингредиенты мощного снадобья. Однако спустя некоторое время Инман перестал читать книгу и просто мысленно воссоздавал картины родных мест. Холодная гора, все её отроги, лощины между горными хребтами и речные протоки. Голубиная река, Малый Восточный рукав, Щавелевая лощина, Глубокая пропасть, Обожжённая гряда. Он знал их названия и произносил их про себя как слова заклинания, чтобы отвратить с их помощью всё то, чего он боялся.
Через несколько дней Инман отправился из госпиталя в город. Рана на шее причиняла боль, ощущение было такое, будто красная верёвка, протянувшаяся от шеи к коленям, дёргалась и туго натягивалась при каждом шаге. Но он чувствовал, что ноги у него окрепли, и это беспокоило его. Как только он будет годен к службе, его отправят назад в Виргинию. Тем не менее он радовался, что свободен, по крайней мере до тех пор, пока выглядит с точки зрения врачей не слишком окрепшим.
Из дома пришли деньги, к тому же ему выплатили часть жалованья за службу, так что он не спеша бродил по улицам, заходил в магазины в зданиях из красного кирпича с белыми рамами окон и делал покупки. У торговца мужским платьем он нашёл чёрный сюртук из плотного шерстяного сукна, который прекрасно ему подошёл, несмотря на то что был сшит по меркам человека, который умер, пока сюртук шили. Портной продал его задёшево, и Инман, выйдя на улицу, тут же надел его на себя. В мелочной лавке он купил пару бридж из плотной хлопчатобумажной ткани цвета индиго, шерстяную рубашку кремового цвета, две пары носков, нож в ножнах, складной нож, маленький котелок и кружку, а также все заряды и круглые капсюли для своего пистолета, какие нашлись в магазине. Все покупки ему завернули в обёрточную бумагу, и он нёс свёрток, просунув палец под бечёвку. У шляпника он купил чёрную шляпу с опущенными полями и серой лентой вокруг тульи; в конце улицы он снял свою засаленную старую шляпу и бросил её среди бобовых рядов какого-то огорода. Она могла сгодиться для пугала. Он надел новую шляпу и направился к сапожнику, где нашёл хорошую пару крепких башмаков, которые пришлись ему впору. Старые, ссохшиеся, с загнутыми носками и дырками на подошвах, он оставил на полу. У торговца канцелярскими принадлежностями он купил ручку с золотым пером, бутылочку чернил и несколько листов писчей бумаги. К тому времени, когда были сделаны все покупки, он потратил кучу почти ничего не стоящих бумажных ассигнаций, таких больших, что ими можно было бы разжечь костёр из сырых веток.
Утомлённый, Инман остановился у гостиницы рядом с куполообразным капитолием и сел за стол под деревом. Он выпил чашку варева, которое владелец таверны называл кофе, будто бы провезённым через блокаду, хотя с первого взгляда было видно, что сварено оно из цикория и овса, а настоящий кофе если и присутствует в нём, то лишь как пыль от кофейных зёрен. Края металлического стола были покрыты ржавчиной, словно оранжевой коркой, и Инману приходилось быть осторожным, чтобы не испачкать рукава нового сюртука, когда он ставил чашку на блюдце. Он сидел в скованной позе, выпрямив спину, положив сжатые кулаки на бёдра. Наблюдателю, оказавшемуся на дороге и оглянувшемуся на фигуру под сенью дерева, он показался бы суровым и стеснённым в своём чёрном сюртуке; белая повязка на шее выглядела как туго повязанный галстук. Его можно было бы по ошибке принять за человека, который позирует перед камерой, который удивлён, смущён и напряжённо смотрит вперёд, пока часы отстукивают время и дагеротипная пластинка, медленно впитывая его образ, навеки фиксирует часть его души.