Эти ночные часы были для неё откровением, с тех пор они никогда не оставляли её. Было холодно на берегу в тумане, который ветер наносил с реки. Она помнит, что дрожала и кричала, прося о помощи. Она боялась, что её съест пантера, спустившаяся с Холодной горы. Они уносят непослушных детей — это она слышала от пьяных приятелей Стоброда. Они говорили ей, что горы полны зверья, жаждущего утолить голод мясом маленьких детей. Медведи бродят в поисках пропитания. Волки рыщут по окрестностям, выискивая, чем бы поживиться. И всяких тварей в горах тоже предостаточно. Они являются во многих обликах, все ужасные на вид, они схватят тебя и утащат, кто знает, в какие глубины ада.
Она слышала от старух чероки о духах-людоедах, живущих в реке и питающихся мясом людей, которых они крадут перед рассветом и утаскивают в воду. Дети были их самой любимой пищей, и, забирая какого-нибудь ребёнка, они оставляли на его месте тень, двойника, который двигался и говорил, но на самом деле был неживым. Через семь дней этот двойник сох и умирал.
Ночь стянула вместе все эти страхи, и маленькая Руби сидела какое-то время, дрожа от холода и рыдая, так что едва могла дышать, — ей казалось, что она видит всех этих тварей, которые встали в очередь, чтобы терзать свою жертву.
Но позже с ней заговорил какой-то голос в темноте. Ей чудилось, будто слова исходят из камыша, из плеска реки, но это был не дух-людоед. Он, казалось, был какой-то доброй силой земли или неба, звериный дух, страж, который взял её под своё крыло и с того момента стал радеть о её благополучии. Она помнит все созвездия, которые прошли по кусочку неба, видимому ей среди ветвей, и каждое слово, сказанное прямо ей в сердце тихим голосом, который принёс ей утешение и защищал её в течение всей ночи. Она перестала дрожать, и её рыдания прекратились.
На следующее утро какой-то рыбак освободил её от колючки, она пошла домой и никогда ни словом не обмолвилась об этом Стоброду. Да он и не спросил, где она была. Голос тем не менее всё ещё звучал у неё в голове, и после этой ночи она стала как рождённая в сорочке, зная то, что было недоступно другим.
Когда она подросла, они со Стобродом жили за счёт того, что Руби выращивала на клочке принадлежавшей им земли, который хоть и находился на склоне, но всё-таки был достаточно пологим, чтобы его можно было вспахать. Что же касается отца, то он большей частью проводил время вне дома, исчезая часто на несколько дней. Он уходил за сорок миль на какой-нибудь праздник. Лишь только заслышав о празднике с танцами, он же бросался вниз по дороге, прихватив скрипку, на которой умел пиликать лишь несколько простеньких мелодий. Когда же праздников не предвиделось, Стоброд уходил в лес. Охотиться, как он заявлял. Но он приносил только случайно подстреленных белок и лесных сурков. Он и не помышлял о том, чтобы подстрелить оленя, так что, когда грызунов было мало, они ели каштаны, ревень, лаконос и другие дикие растения, которые собирала Руби, поэтому можно сказать, что большую часть их рациона составлял подножный корм.
Далее любовь Стоброда к выпивке не могла заставить его стать фермером. Вместо того чтобы растить кукурузу, он уходил с мешком в безлунные ночи, когда его никто не мог увидеть, и воровал початки с полей. Из кукурузного зерна он гнал неочищенный жёлтый самогон, который, как заявляли его приятели, не имел себе равных по забористости.
Его флирт с работой закончился несчастьем. Один человек, живший вниз по реке, нанял его в помощь, чтобы закончить очистку участка целинной земли и подготовить её к весеннему севу. Большие деревья были уже спилены и лежали навалом в больших кучах на краю леса. Этот человек хотел, чтобы Стоброд помог ему сжечь их. Они зажгли большой костёр и стали обрубать ветки с поваленных деревьев, чтобы очищенное бревно можно было перекатить в костёр. Тут Стоброд понял, что здесь больше работы, чем он рассчитывал. Он спустил рукава на рубашке и направился к дороге. Человек, который его нанял, остался один и продолжал работать, перекатывая крюком стволы в костёр. Он стоял рядом с огнём, когда несколько горящих брёвен рухнули и придавили ему ногу. Как он ни старался, ему никак было не освободиться, он звал на помощь, пока у него не сел голос. Огонь подбирался к нему всё ближе и ближе, и, чтобы не сгореть, он взял топор, которым обрубал ветки, и отрубил себе ногу как раз у колена. Оторвав узкую полосу ткани от брюк, он стянул ногу, чтобы остановить кровь, затем вырезал из сука костыль и пошёл домой. Он остался жив, но был очень плох.
Несколько лет после этого Стоброд с большой опаской ходил по дороге мимо дома этого человека, так как тот, к глубокому разочарованию Стоброда, затаил злобу и иногда стрелял в него с порога.
Когда Руби подросла, она не раз задумывалась о том, какой женщиной была её мать, что могла выйти за такого человека, как Стоброд? Но к тому времени её мать, кажется, почти полностью была стёрта с грифельной доски его памяти, так как, когда Руби спросила, какой она была, Стоброд заявил, что почти ничего не помнит. «Я даже не могу вспомнить, была она худая или толстая», — ответил он.
К всеобщему удивлению, в первые дни военной лихорадки Стоброд записался добровольцем в армию. Однажды утром он взгромоздился на старого лошака и отправился на войну; с тех пор Руби ничего о нём не слышала. Последнее, что она помнила о нём, — как он, подскакивая в седле, потрусил к дороге, сверкая белыми голенями над драными башмаками. Она думает, что Стоброд недолго воевал. Он, видимо, погиб в первом же бою или дезертировал, так как Руби слышала от одного человека из его полка — тот пришёл домой без руки, — что Стоброда не было в списках после Шарпсберга.
Как бы ни сложилась его судьба — получил ли он пулю в зад или сбежал на западные территории, — но он оставил Руби в беде. Без лошака она даже не могла вспахать их жалкое поле. Всё, что она могла посадить, — это маленький огород, который она обрабатывала вручную односошным плугом и мотыгой.
Первый год войны был очень тяжёлым для неё, но по крайней мере Стоброд оставил дома свой старый мушкет, рассчитывая на то, что у него будет шанс получить хорошее ружьё, если выяснится, что он пришёл в армию без оружия. Руби брала это древнее устройство — больше похожее на аркебузу, чем на ружьё, — и охотилась на диких индеек и оленей всю зиму, зажаривая оленину над костром, как индианка. Стоброд взял единственный нож, который был в доме, так что ей пришлось самой сделать нож из поперечной пилы, которым она и отрезала мясо от туши. Главным инструментом, с помощью которого Руби превратила зазубренную пилу в нож, был молоток. Она нагрела пилу над огнём и нарисовала контур ножа на горячем металле гвоздём от лошадиной подковы, который нашла на дороге. Когда металл остыл, она отбила излишек от выцарапанной линии, ряд зубцов от лезвия и черенок. Вновь используя молоток, она забила заклёпки, сделанные из кусочков меди, чтобы они держали рукоятку из древесины яблони, от которой она отпилила толстую ветку. Она наточила лезвие на смоченном водой речном камне. Её самоделка выглядела грубо, но резала хорошо, как покупной нож.
Оглядываясь назад на свою жизнь, Руби очень гордилась тем, что к десяти годам она знала все приметы гор на расстоянии двадцати миль в любом направлении как свои пять пальцев, как огородник свои бобовые ряды. И уже позже, повзрослев и превратившись из девочки в женщину, она несколько раз отбивалась кнутом от мужчин в стычках, в детали которых ей не хотелось вдаваться.
В данное время, как она считала, ей шёл двадцать первый год, хотя и не была уверена в этом, потому что Стоброд не удосужился запомнить не только день, но и год её рождения. Он даже не помнил время года, когда она появилась на свет. Она не отмечала день рождения не только по этой причине: в её жизни не было места празднику, поскольку ей было не до того, — все её силы были направлены на то, чтобы выжить.
Дар, как и любой другой
Поздно ночью Инман шёл по одной из тех дорог, что тянулись вдоль притоков Глубокой реки. Дорога вскоре нырнула в каменистую низину, которая со временем сузилась и превратилась в ущелье. Небо, зажатое между крутыми склонами, где в нагромождениях камней кое-где росли деревья, превратилось в узкую полоску над головой; свет шёл лишь от Млечного Пути. Было так темно, что в течение некоторого времени, шагая в этой каменистой щели, Инман вынужден был, чтобы не сбиться с дороги, нащупывать подошвами её мягкую пыль. Отблеск света на воде был таким слабым, что он видел его, только когда смотрел на склон ущелья, как это бывает, когда видишь свет звёзд, не глядя в небо.
Со временем дорога, пройдя через скалистый утёс, превратилась в узкую теснину между рекой, которая текла под обрывом, и крутым каменистым берегом, кое-где поросшим кустарником. Инману не нравилось это место. Он опасался отрядов внутреннего охранения, которые могли рыскать поблизости. Всадникам ничего не стоило настигнуть его, прежде чем он дойдёт до конца ущелья, где можно будет сойти с дороги, а склон был слишком крутым и пересечённым, чтобы быстро вскарабкаться на него в темноте. К тому же здесь было бы трудно оказать сопротивление вооружённым всадникам. Лучше побыстрей выбраться отсюда и оставить эту рану в земле далеко позади.
Инман перешёл на медленную рысь, хотя это вызывало боль в ране, и так бежал несколько минут до тех пор, пока не увидел впереди мерцающий свет, источник которого, похоже, находился прямо на дороге. Он замедлил шаг и вскоре приблизился к пятну света настолько, чтобы понять, что тот исходил от человека в широкополой шляпе, который держал в руке дымящийся факел из связанных в пучок сосновых щепок. Тихо ступая, Инман подошёл ближе и остановился за валуном примерно в десяти ярдах от незнакомца.
Мужчина был в чёрном костюме и белой рубашке. Он держал лошадь за повод, обмотанный вокруг её шеи. В свете факела Инман видел, что лошадь несёт груз, какой-то бесформенный белый тюк, лежавший поперёк её спины и похожий на свисающий с обеих сторон узел из льняного полотна. Пока Инман наблюдал, человек уселся на дорогу и, притянув колени к груди, обхватил их одной рукой. Локоть той руки, в которой был факел, оставался между его коленями, так что, зажатый в кулаке и выставленный вперёд, он держался устойчиво, словно был установлен в зажим. Мужчина свесил голову, которая клонилась всё ниже, пока поля шляпы не коснулись его вытянутой руки. Он стал похож на освещённый светом факела тёмный комок ветоши на дороге.
«Он собирается заснуть с горящим факелом в руке, — подумал Инман, — скоро его ноги окажутся в огне».
Но мужчина не засыпал — он был в отчаянии. Взглянув вверх, на лошадь, он издал стон.
— Господи, о Господи! — вскричал он. — Когда-то мы жили в раю!
Он раскачивался из стороны в сторону, потом снова простонал:
— Господи, о Господи.
«Что делать», — думал Инман. Ещё одно препятствие на пути. Нельзя повернуть назад. Нельзя обойти. Нельзя оставаться здесь, как телёнок в загородке, всю ночь. Он вытащил револьвер и в свете факела проверил заряды.
Инман уже приготовился выступить из-за валуна, когда мужчина вдруг встал и воткнул факел в землю, чтобы тот держался прямо. Затем незнакомец принялся снимать тюк с лошади — та беспокойно топталась и прижимала уши, видны были белки её глаз.
Мужчина стащил тюк, взгромоздил себе на плечо и, пошатываясь, словно пьяный, появился в кругу света. Инман теперь рассмотрел, что он тащил, — это была женщина; одна её рука безвольно свесилась, рассыпавшиеся длинные чёрные волосы волочились по земле. Мужчина вынес её из круга света, и они стали почти невидимы, но было ясно, что направляется он к краю обрыва. Инман слышал, как он всхлипывает в темноте.
Инман побежал по дороге к факелу, схватил его и бросил в том направлении, откуда доносился плач. Огонь, упавший на землю, осветил мужчину, стоявшего на самом краю обрыва с женщиной на руках. Он был так стеснён ношей, что, чтобы увидеть, откуда падает этот внезапный свет, медленно, с трудом передвигая ноги, повернулся к Инману.
— Опусти её, — сказал Инман.
Тот опустил руки, и безжизненное тело упало к его ногам.
— Черт, это что, такой револьвер? — спросил мужчина, уставившись на два больших, не сочетающихся друг с другом дула.
— Отойди от неё, — приказал Инман. — И встань сюда, чтобы я мог тебя видеть.
Мужчина перешагнул через тело и направился к Инману. Он наклонил голову, чтобы яркий свет не бил в глаза, его лицо было скрыто под полями шляпы.
— Остановись и стой там, — сказал Инман, когда мужчина приблизился.
— Господь через тебя говорит мне «нет», — сказал мужчина.
Он сделал ещё два шага к Инману, затем упал на колени, повалился вперёд и обхватил его ноги. Инман направил револьвер ему в голову и медленно стал нажимать на спусковой крючок, пока не почувствовал, что все части боевого механизма туго натянулись и он готов к выстрелу. Но тут мужчина поднял голову, и в свете факела, который всё ещё горел на земле, Инман увидел, что его щеки блестят от слёз. Инман несколько смягчился и поэтому только несильно ударил мужчину по скуле длинным стволом револьвера.
Тот упал на спину; под глазом у него краснела маленькая ссадина, шляпа свалилась, — голова была гладко напомажена и блестела, как яблоко, жёлтые волосы, на концах завивавшиеся колечками, висели до плеч. Он потрогал ссадину и взглянул на окровавленные пальцы.
— Я заслужил это, — сказал он.
— Ты заслужил, чтобы тебя пристрелили, — сказал Инман. Он посмотрел туда, где у края обрыва лежала женщина. Она не двигалась. — Я всё ещё чувствую, что мне стоит сделать это, — добавил он.
— Не убивай меня, я Божий человек, — сказал мужчина.
— Говорят, все мы рабы Божьи, — сказал Инман.
— Я священник — вот что я имел в виду, — сказал мужчина. — Я священник.
Инман и не подумал отвечать, только фыркнул. Священник снова поднялся на колени.
— Она умерла? — спросил Инман.
— Нет.
— Что с ней?
— Ничего особенного. Она вроде бы ждёт ребёнка. А ещё я кое-что дал ей выпить.
— Что же?
— Пакетик порошков, который купил у разносчика. Он сказал, что, если их принять, будешь спать четыре часа, не меньше. С тех пор как я дал ей лекарство, прошла почти половина этого срока.
— И ты отец ребёнка?
— По всей видимости.
— Не женат на ней, я полагаю?
— Нет.
Инман отступил к девушке и встал на колени за ней, не упуская из виду священника. Свободной рукой он приподнял её темноволосую голову. Она дышала с едва слышимым храпом, посвистывая носом. Её лицо было вялым от беспамятства, тени, отбрасываемые факелом, собираясь в глазницах и в провалах щёк, уродовали её. И всё же Инман мог сказать, что она красива. Он опустил её голову на землю и поднялся с колен.
— Положи её на спину лошади, — приказал Инман.
Он шагнул назад, держа револьвер направленным на священника, который вскочил на ноги, не спуская глаз с револьверного дула. Он торопливо бросился к девушке, встал на колени и с усилием приподнял её с земли. Затем встал на ноги, пошатываясь, подошёл к лошади и взгромоздил девушку на её спину. Инман тут же поднял револьвер, и, увидев в свете факела его чёткие очертания, подумал о том, как сильно ему нравится чувство безотлагательности и сосредоточенности, которое возникает, как только у тебя в руках оказывается оружие.
— Что теперь? — спросил мужчина, положив девушку. Казалось, он успокоился оттого, что кто-то другой должен был принимать решение.
— Заткнись, — сказал Инман. Он не знал, что делать дальше, мысли перескакивали с одного на другое, и соображал он с трудом от недосыпания и усталости.
— Откуда ты пришёл? — спросил он.
— Из города. Это не очень далеко отсюда, — сказал мужчина, махнув рукой в ту сторону, куда направлялся Инман.
— Иди передо мной и указывай дорогу.
Инман поднял факел и бросил его в обрыв. Священник задержался, наблюдая за его падением, — за яркой, уменьшающейся в темноте точкой.
— Это всё ещё Глубокая река? — спросил Инман.
— Так её здесь называют, — ответил священник.
Они отправились в путь. Инман держал револьвер в одной руке, а другой вёл лошадь за повод. Это была скрученная из конопли верёвка, обвязанная на концах на несколько дюймов проволокой, чтобы не обтрёпывалась, и, взявшись за неё, Инман поранил до крови большой палец. Он шёл рядом с лошадью, посасывая палец и размышляя о том, что, не наткнись он случайно на эту пару, женщина сейчас плыла бы большим белым пятном в чёрной воде и юбки раскинулись бы вокруг неё колоколом, а священник стоял бы наверху, на дороге, напутствуя её: «Плыви, плыви». Инман раздумывал, что ему теперь предпринять.
Вскоре они повернули и пересекли небольшой хребет. Река осталась позади. Дорога петляла между низких холмов. Взошла луна, осветив большие чёрные проплешины, где лес выжгли, чтобы расчистить место для полей. Но ничего более существенного не было сделано, так что повсюду торчали чёрные пни на изрезанной глинистыми канавами равнине, протянувшейся до горизонта. Обугленные пни поблёскивали в свете луны. Инман огляделся вокруг и подумал: «С таким же успехом я мог быть совсем на другой планете, настолько я далеко от того места, куда иду».
Созвездие Ориона раскинулось над восточным горизонтом, и Инман понял, что уже далеко за полночь. Огромная фигура воина стояла в небе, словно обвиняя, — небесный знак, подчёркивающий вашу ничтожность. Орион был туго подпоясан, его оружие готово к бою. Уверенный в себе, как только может быть уверен человек, если поза — это показатель характера. Вынужденный путешествовать на запад каждую ночь и неизменно успевающий добраться на место вовремя.
Инмана утешало лишь то, что он мог определить и назвать самую яркую звезду в созвездии Ориона. Он сказал об этом одному парню из Теннеси в ночь после сражения у Фредериксберга. Они сидели на краю канавы за стеной. Ночь была холодная, воздух морозный, звёзды, как яркие точки, сияли в небе. Рассвет уже вспыхнул и разгорался. Они закутались в одеяла, накинув их на голову и плечи; их дыхание вылетало струйками изо рта и повисало в безветренном воздухе перед каждым, словно дух, отлетающий из уст человека во время кончины. — Так холодно, что, если лизнуть ствол ружья, язык прилипнет, — сказал парень.
Он держал перед собой «энфилд», дышал на его ствол и царапал на этом месте ногтем, счищая изморозь. Он взглянул на Инмана и проделал это снова. Затем поднял палец, чтобы тот посмотрел на изморозь, и Инман сказал: «Вижу». Парень сплюнул между ступнями и наклонился, чтобы удостовериться, что плевок замёрз, но дно канавы было слишком темным, чтобы знать наверняка.
Перед ними раскинулось поле битвы, исчезающее в темноте у города и реки. Земля лежала мрачная, как ночной кошмар, и, казалось, её намеренно заставили приобрести новую, ужасную форму: она вся была усеяна телами убитых и перепахана артиллерией. Ад земной — так её можно было бы назвать. Чтобы отвлечься и не смотреть на поле, Инман взглянул на созвездие Ориона и произнёс название той звезды, которую знал. Парень из Теннеси всмотрелся в звезду, указанную Инманом, и спросил:
— Откуда ты знаешь, что она называется Ригель?
— Я читал об этом в книге, — ответил Инман.
— Тогда это всего лишь название, которое мы ей дали, — сказал парень. — Это не Бог так её назвал.
Инман подумал над этим с минуту и спросил:
— Как можно узнать, какое название дал ей Бог?
— Никак нельзя. Он держит это в тайне, — ответил парень. — Этого никогда не узнать. Это урок нам, который означает, что мы должны довольствоваться нашим незнанием. Вот то, что обычно происходит от знания, — сказал парень, мотнув головой в сторону истерзанной земли, по-видимому считая, что она не стоит даже того, чтобы махнуть рукой в её сторону в знак отстранения от себя.
Тогда Инман подумал, что этот парень дурак, и остался при своём мнении — мы знаем то название главной звезды Ориона, которое сами дали ей, а Бог пусть держит Своё в тайне. Но сейчас он спрашивал себя: а может, тот парень всё-таки имел какое-то представление о знании или по крайней мере о каких-то его проявлениях.
Инман и священник шли в молчании некоторое время, пока священник не спросил:
— Что ты собираешься со мной делать?
— Я думаю об этом, — ответил Инман. — Как ты попал в такую передрягу?
— Трудно сказать. Никто в городе даже не подозревает об этом. Она жила с бабушкой, такой старой и глухой, что нужно было кричать, чтобы она что-то поняла. Ей не так уж трудно было ускользнуть в полночь. Мы развлекались в стоге сена или на мшистом берегу ручья, пока первые птицы не начинали петь перед рассветом. Всё лето мы встречались в лесу по ночам.
— Пробирались туда тайком, как пантеры крадутся в зарослях? Такую картину ты изображаешь?
— Ну да. Примерно.
— Как это началось?
— Как обычно всё происходит. Взгляд, интонация, касание руки, когда она передавала жареного цыплёнка во время пикника после воскресной службы.
— Уж очень быстро ты прошёл расстояние между касанием руки и стогом сена, где спустил штаны.
— Да.
— А ещё быстрее решил бросить её в пропасть, словно сдохшую от холеры свинью.
— Что ж, да. Но всё сложнее, чем ты думаешь. Во-первых, у меня ведь положение. Если бы всё это обнаружилось, меня бы изгнали из округа. Наша церковь строга на этот счёт. Наши прихожане не позволяют даже, чтобы у них в доме играли на скрипке. Поверь мне, я мучительно думал об этом по ночам.
— Это были дождливые ночи? Когда стога сена и мшистые берега были слишком мокрыми?
Священник не ответил.
— Можно было найти более простое решение, — сказал Инман.
— Я не смог.
— Жениться на ней, например.
— Снова говорю, всё не так просто. Я уже обручён.
— Ах вот как.
— И теперь считаю, что быть священником — это не моё призвание.
— Да, — сказал Инман. — Я бы сказал, что ты совсем не годишься для этого дела.
Они прошли ещё с милю, и перед ними на другом берегу реки, той самой, что текла по дну ущелья, открылось что-то вроде городка. Скопление деревянных строений. Дощатая, побеленная известью церковь. Пара лавок. Дома.
— Вот что, я считаю, мы должны сделать, — сказал Инман. — Положить её обратно в постель, как будто этой ночи никогда не было. У тебя есть шейный платок?
— Да.
— Скомкай его, засунь себе в рот и ложись лицом в землю, — сказал Инман. Он размотал и снял проволоку с повода, в то время как священник делал то, что он ему велел. Инман обошёл священника сзади, поставил колено ему на спину, обмотал проволоку вокруг его головы в шесть оборотов и затем скрутил концы.
— Если ты позовёшь на помощь, — пояснил Инман, — сбегутся люди, и ты можешь оболгать меня. А у меня нет способа заставить их мне поверить.
Они вошли в городок. И сразу залаяли собаки. Но затем, узнав священника, уже знакомые с его ночными шатаниями, замолчали.
— Который дом? — спросил Инман. Священник показал вдоль дороги, затем повёл через город и вывел с другой его стороны к маленькой рощице тополей. В конце её среди деревьев стоял маленький дощатый домик — всего в одну комнату, — покрашенный в белый цвет. Священник посмотрел на него и кивнул. Проволока оттянула концы его рта, казалось, что он ухмыляется, и это выражение совсем не совпадало с настроением Инмана.
— Встань спиной к этому тополю, — приказал он священнику. Инман снял повод с лошади и привязал его за шею к дереву. Затем взял свободный конец повода, перекинул через плечо священника и связал кисти у него за спиной.
— Стой здесь тихо и останешься жив, — предупредил Инман.
Он снял девушку с лошади и подхватил её, чтобы удобнее было нести, одной рукой обняв за талию, а другую просунув под мягкие бёдра. Её голова прислонилась к его плечу, и тёмные волосы, словно дыхание, касались его руки, пока он шёл. Девушка тихонько застонала, как будто что-то увидела во сне. Она была беспомощная, беззащитная перед любой опасностью и охраняемая только доброй волей, такой редкой в этом шальном мире. «Всё-таки я должен убить этого мерзавца», — подумал Инман.
Он понёс её к дому и положил у ступеньки крыльца на землю, поросшую пижмой. Затем взошёл на крыльцо и заглянул через окно в тёмную комнату. Огонь чуть теплился в очаге, старуха спала на убогом ложе у огня. Она жила так долго, что стала почти прозрачной, кожа у неё была как пергамент, и если бы Инман поднял её и посадил перед огнём, то мог бы сквозь неё читать газету. Рот у неё был открыт в храпе. В отблеске огня было видно, что у неё осталось всего две пары зубов: одна сверху, вторая снизу, как у зайца.
Инман толкнул дверь и обнаружил, что она не заперта. Он приоткрыл её и просунул голову. Затем негромко произнёс: «Эй». Старуха продолжала храпеть. Он дважды хлопнул в ладоши, но она не пошевелилась. Убедившись в безопасности, он решился войти. У очага стояла тарелка с половинкой круглого кукурузного хлеба и лежали два куска жареной свинины. Инман взял еду и положил в свой мешок для провизии. У задней стены, вдали от очага, стояла пустая кровать. Кровать девушки, заключил он. Он прошёл к ней и откинул одеяло, затем вышел наружу и остановился, глядя на темноволосую девушку. Её светлое платье было словно пятно света на тёмной земле.
Инман поднял её, пронёс внутрь и положил на кровать. Он снял с неё туфли и накрыл одеялом до подбородка. Затем, поразмыслив, снова откинул одеяло и перевернул её на бок, так как ему вспомнился один парень из их полка, который пьяным лежал на спине и захлебнулся собственной рвотой; никто не заметил этого и не перевернул его. Так она проспит до утра, а утром проснётся с головной болью, удивляясь, как это она оказалась в своей постели, хотя последнее, что ей помнилось, — как она развлекалась на сеновале со священником.
В этот момент поленья в очаге с треском упали, приняв более благоприятное для огня положение, и ярко вспыхнули. Девушка открыла глаза, подняла голову и в упор посмотрела на Инмана. Её лицо было белым в свете огня, волосы растрепались. Казалось, она была перепугана до смерти, сбита с толку. Она открыла рот, как будто хотела крикнуть, но не произнесла ни звука. Инман склонился над ней, протянул руку, коснулся её лба и пригладил вьющиеся у висков волосы.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Лаура, — ответила девушка.
— Послушай, Лаура, — сказал он. — Этот священник не имеет права говорить от имени Господа. Не тот он человек. Засни снова, и, когда проснёшься утром, я буду просто сном. Забудь его. Он не принесёт тебе добра. Знай это.
Он коснулся её век кончиками пальцев; он видел, так делали люди, закрывая глаза мертвецам, чтобы оградить их от плохих видений. Она притихла под его рукой и снова заснула.
Инман оставил её и вернулся туда, где стоял привязанный к дереву священник. В этот момент ему в голову пришла мысль, что неплохо бы вытащить нож и прикончить его, но вместо этого Инман порылся в мешке и достал оттуда перо, чернила и бумагу. Он нашёл место, где лунный свет падал между ветвей деревьев. В его голубом луче он кратко описал всю историю, с небольшим предисловием и без всяких прикрас, только подчеркнув в одном из абзацев, что то, что он узнал, почти побудило его к тому, чтобы убить этого человека. Закончив, он насадил лист бумаги на ветку тополя на таком расстоянии, чтобы священник не смог до него дотянуться.
Тот наблюдал за ним и, когда понял намерения Инмана, заволновался и начал метаться, насколько позволяли ему путы на шее. Он ударил в сторону Инмана ногой, как только догадался, что им было написано. Он мычал и визжал сквозь шейный платок, забитый в его рот.
— Хочешь что-то сказать в свою защиту? — спросил Инман.
— А! — промычал священник.
Инман вытащил револьвер и воткнул его дуло ему в ухо. Он взвёл курок и передвинул маленький рычаг, который направлял заряд к нижнему стволу.
— Скажешь хоть слово громко — останешься без головы, — сказал Инман.
Он распутал проволоку. Священник выплюнул платок.
— Ты погубил мою жизнь, — прохрипел он.
— Не сваливай на меня, — сказал Инман. — Я не хотел участвовать в этом. Но я не хочу, чтобы через ночь или две ты снова привёз девушку к тому ущелью.
— Тогда пристрели меня. Просто пристрели меня здесь и оставь у дерева.
— Думаю, в этом что-то есть.
— Бог проклянёт тебя и отправит в ад за то, что ты со мной делаешь.
Инман поднял мокрый платок с земли, с силой затолкал его в рот священнику и снова замотал проволокой, а затем зашагал прочь. Удаляясь, он слышал постепенно затихавшие стоны и мычанье. Бессловесные проклятия и ругательства.
Инман шёл быстрым шагом остаток ночи, чтобы оказаться как можно дальше от этого безымянного места. Когда утро рассвело за его спиной, словно жёлтый нарыв, он еле передвигался, а вокруг него всё кружилось, и он чувствовал, что совершенно измучен. Он не имел представления, где находится, не знал и того, что проделал лишь двенадцать миль за эту длинную ночь, хотя у него было такое чувство, будто он прошёл все сто.
Он свернул в лес и соорудил себе постель из сухих листьев. Привалившись спиной к стволу дерева, он сидел и попеременно откусывал то от краюхи кукурузного хлеба, то от куска жирной свинины, которые прихватил в доме старухи. Большую часть утра он проспал, лёжа на земле.
Затем он очнулся ото сна и лежал, глядя в голубое небо сквозь сосновые ветки. Он вытащил револьвер, вытер его тряпкой, проверил заряды, а потом держал его в руках просто так, для компании. Револьвер, который оказался у него, был системы «ламет». И модель, которой владел Инман, была не одной из ранних и худших по качеству бельгийских моделей, а имела вдоль ствола клеймо Бирмингема. Он поднял его с земли и засунул себе за пояс перед тем, как его ранили у Питерсберга, и ухитрился не потерять в неразберихе полевого госпиталя и в битком набитом ранеными вагоне поезда, который вёз его на юг штата. Этот револьвер был странной формы, с какими-то преувеличенными пропорциями, но он был самым грозным из всего существующего в природе ручного огнестрельного оружия, которое носят на поясе. Его барабан величиной с кулак содержал девять сорокакалиберных пуль. Но главной его особенностью, которая знаменовала новое направление в револьверной моде, было то, что барабан крутился вокруг ствола дробовика, грубого и толстого, который находился под основным стволом. Предназначенный для последнего, решающего выстрела в ближнем бою, нижний ствол стрелял одним зарядом — либо крупной дробью, либо пулей неправильной формы, такой большой, что это было бы равносильно выстрелу свинцовым утиным яйцом. В руке, несмотря на свои размеры, «ламет» ощущался уравновешенным и массивным, словно держишь литую болванку, и это давало определённую безмятежность — просто сжимать этот увесистый револьвер в руке и думать, что он сможет тебе послужить.