Они отправились в город под холодным моросящим дождём. Чтобы не промокнуть. Ада надела длинный плащ из навощённого поплина, а Руби натянула огромный свитер, который она связала из некрашеной и нестираной шерсти; по её утверждению, жир отталкивал воду так же хорошо, как и навощённая материя. Единственным недостатком свитера было то, что, намокнув, он издавал аромат нестриженой овцы. Ада настояла на том, чтобы идти под зонтами, но через час облака разошлись и выглянуло солнце. Как только с деревьев перестало капать, они сложили зонты, и Руби положила свой на плечо, как охотник ружьё.
В расчистившемся от облаков небе летало множество птиц, как местных, так и перелётных, которые направлялись на юг в преддверии наступающей зимы: различные виды уток, гуси, серые и белые, лебеди, козодои, синие птицы, сойки, перепела, жаворонки, зимородки, ястребы, ямайские канюки. Всю дорогу Руби показывала Аде на этих птиц, находя что рассказать о каждой из них или охарактеризовать их привычки в самых мельчайших подробностях. Руби считала, что в щебете птиц есть смысл, как и в человеческой речи, и говорила, что любит то время весной, когда птицы возвращаются и в своих песнях сообщают, где они были и что делали, пока она оставалась дома.
Когда Руби и Ада подошли к пяти воронам, собравшимся на совет на краю желтеющего стерней поля, Руби сказала: «Говорят, будто ворон живёт много сотен лет, хотя непонятно, как можно это проверить». Когда пролетела самка кардинала с берёзовой веточкой в клюве, Руби это показалось любопытным. Она считала эту птицу необычайно осторожной. Для чего ей эта ветка, как не для строительства гнезда? Но сейчас неподходящее время года для вывода птенцов. Когда они проходили мимо рощицы буковых деревьев у реки, Руби сказала, что река получила своё название от огромного количества странствующих голубей, которые иногда слетаются сюда, чтобы поесть буковых орехов, и рассказала, что она ела много голубей в детстве, когда Стоброд исчезал на несколько дней, предоставляя ей самой о себе заботиться. Голуби были лёгкой добычей даже для ребёнка. Можно было их не стрелять — просто сбивать палками с дерева и скручивать им шею, прежде чем они придут в себя.
Когда три вороны в небе прогнали ястреба, Руби выразила огромное уважение к воронам, которых обычно ругают; она находила в их отношении к жизни много достойного подражанию. Руби с неодобрением заметила, что многие птицы скорее умрут, чем съедят то, что им не нравится. Вороны же довольствуются тем, что им попадётся. Она восхищалась их живым умом, отсутствием гордости, любовью к розыгрышам, хитростью в бою. Всё это она расценивала как показатель одарённости, которая была своего рода способностью переломить, как Руби считала, естественную склонность этой птицы к раздражительности и меланхолии; на эти качества указывало её мрачное оперение.
— Всем нам стоит поучиться у вороны, — многозначительно заметила Руби, так как настроение у Ады поднималось явно медленнее, чем прояснялось небо.
В течение большей части утра Ада была погружена в такое уныние, что могла бы надеть чёрный креп себе на рукав, чтобы объявить об этом всему миру. Частично это можно было отнести за счёт тяжёлой работы в течение предыдущих недель. Они убрали сено на заброшенных полях, хотя оно было так перемешано с амброзией и молочаем, что едва ли годилось на корм скотине. В один из дней они в течение нескольких часов подготавливали косы для косьбы. Вначале им понадобился напильник и большой точильный камень, чтобы отчистить и наточить зазубренные и ржавые лезвия кос, которые они нашли в сарае для инструментов прислонёнными к балке. Ада не могла сказать, покупал ли Монро напильник и точильный камень. Она сомневалась в этом, так как косы не принадлежали ему, а были оставлены Блэками. Ада и Руби вместе перерыли весь сарай, пока не обнаружили небольшой напильник, тонкий конец которого был вбит в сухой старый кукурузный початок, служивший рукояткой. Но точильного камня нигде не было.
— У моего папы никогда не было точильного камня, — сказала Руби. — Он просто плевал на кусок глинистого сланца и проводил по нему ножом пару раз. Был тот острым или не очень, он считал, что и так сойдёт. Ему не важно было, срезал нож волос на руке или нет. Его вполне устраивало, если удавалось отрезать жгут табака для жвачки.
Наконец они прекратили поиски и применили метод Стоброда, используя гладкий плоский глинистый сланец, найденный ими у ручья. Лезвия даже после продолжительного трения оставались недостаточно острыми, но Ада и Руби отправились на поле и махали косами до вечера, а затем сгребали скошенную траву в валки. Они закончили работу в сумерках, уже после того как село солнце. За день до их похода в город, когда сено высохло, они раз за разом нагружали телегу и наполняли сеном сеновал в конюшне. Стерня под ногами была такая жёсткая и острая, что это ощущалось даже через подошвы башмаков. Они работали с двух противоположных сторон валка, попеременно бросая сено вилами на телегу. Когда их ритм разлаживался, зубья вил сталкивались и Ралф, дремавший в постромках, вздрагивал и мотал головой. От работы они разгорячились, хотя день был вовсе не жаркий. Это была грязная и пыльная работа, сено застревало в волосах, в складках одежды, приставало к их потным рукам и лицам.
Когда они закончили, Ада почувствовала, что вот-вот свалится от усталости. Руки у неё были исцарапаны и покрыты красными точками от острых кончиков скошенной травы, как у заболевшей корью, а между большим и указательным пальцами вздулся большой кровяной волдырь. Она умылась и упала в кровать ещё до темноты, ничего не поев, кроме холодной лепёшки с маслом и сахаром.
Однако, несмотря на усталость, она то и дело переходила от глубокого сна к смутному состоянию полубодрствования, раздражающему порождению сна и яви, сочетающему в себе худшие стороны того и другого. Ей грезилось, что она сгребала и укладывала сено всю ночь напролёт. Когда Ада очнулась настолько, что смогла открыть глаза, она увидела чёрные тени ветвей, двигающиеся в пятне лунного света, разлитого на полу; эти тени казались зловещими и вызывали необъяснимую тревогу. Потом, уже глубокой ночью, облака накрыли луну, хлынул сильный дождь, и Ада наконец заснула.
Она проснулась дождливым утром, чувствуя ломоту во всём теле. Ладони у неё с трудом разжимались, как будто она всю ночь держала в руках вилы, голова разламывалась от боли. Эта была особая боль, с правой стороны головы, над глазом. Но Ада решила, что всё равно поездка в город должна состояться, как они и планировали, так как она предпринималась в значительной степени ради удовольствия, хотя им и нужно было сделать кое-какие покупки. Руби хотела пополнить припасы для ружья — мелкую дробь, крупную дробь и пули; хорошая погода вызывала у неё желание подстрелить дикую индюшку или оленя. Со своей стороны Ада намеревалась просмотреть книги на полке у задней стены канцелярского магазина, чтобы выяснить, не появились ли новинки, а ещё купить несколько эскизных карандашей и переплетённый в кожу дневник, где она могла бы делать зарисовки и заносить некоторые свои наблюдения, главным образом о цветах и других растениях. Ада чувствовала, что ей требуется перерыв после нескольких недель тяжёлой работы. Она так сильно стремилась поехать развеяться в город, что даже боль в мышцах, плохое настроение и дождливая погода не могли её удержать. Так же как и неприятная новость, которая ждала их на конюшне: конь накануне где-то повредил копыто, и его нельзя было запрягать в кабриолет.
— Я пойду в город хоть ползком, — сказала Ада, обращаясь к Руби, когда та стояла под дождём, склонившись над грязным копытом коня.
И вот Ада печально тащилась по дороге в таком скверном настроении, что её не занимали даже блестящие лекции Руби по орнитологии. Они миновали фермы, расположенные в маленьких долинах и лощинах; поля открывались среди лесистых холмов, как комнаты в доме. С тех пор как все мужчины пригодного для войны возраста ушли воевать, женщины, дети и старики трудились на полях, выращивая урожай. Листья кукурузы пожухли на концах и по краям, и початки в кожуре все ещё оставались на стеблях в ожидании, когда солнце и мороз их высушат. Тыквы и кабачки лежали, сверкая, на земле между рядами кукурузы. Золотарник, пурпуровый посконник и змеевидный кирказон цвели вдоль изгородей, листья на стеблях ежевики и кизила стали тёмно-бордовыми.
В городе Ада и Руби вначале прошлись по улицам, рассматривая магазины, упряжки лошадей и женщин с корзинами для покупок. Днём стало тепло настолько, что Ада сняла плащ и несла его, перекинув через руку. Руби оставалась в свитере, перетянутом в поясе кушаком; волосы у неё были собраны в хвост и завязаны лентой. В воздухе всё ещё стояла дымка. Холодная гора казалась отсюда голубым пятном, бугорком на далёкой линии хребта, маленьким из-за большого расстояния, и выступала лишь еле видимым контуром на фоне неба.
Окружной центр был городом, не блистающим утончённостью. По одну сторону дороги стояли один за другим четыре дощатых здания, где располагались магазины, затем небольшой загон для свиней и грязная яма, пара лавок, церковь и платная конюшня. С другой стороны — три магазина, в стороне от дороги — здание местного самоуправления с куполообразной крышей и белыми рамами, с пёстрой лужайкой перед ним, затем ещё четыре магазина, занимавшие первые этажи, два из них в кирпичных домах. На этом город заканчивался, и дальше шло огороженное жердяной изгородью поле с рядами сухих кукурузных стеблей. Улицы были изрезаны глубокими колеями от узких фургонных колёс. Свет отражался в наполненных водой многочисленных ямках от лошадиных копыт.
Ада и Руби зашли в скобяную лавку и приобрели там пыжи, пули, капсюли и порох. В канцелярском магазине Ада потратила больше, чем она могла себе позволить, купив роман «Адам Бид»[22]в трёх томиках, шесть толстых угольных карандашей и альбом в одну восьмую листа из хорошей бумаги, который привлёк её тем, что вполне мог поместиться в кармане. У разносчика на улице они купили газеты — окружную и ещё одну, побольше, из Эшвилла. Потом угостились тепловатым пивом, которое женщина продавала, наливая его из бочонка, привезённого на тележке; они пили его прямо на улице, а потом вернули женщине её кружки. На обед они купили твёрдого сыра и свежего хлеба, отправились на берег реки и расположились там на камнях, чтобы перекусить.
После полудня они остановились у дома миссис Макеннет, богатой, уже немолодой вдовы, которая когда-то в течение полугода питала к Монро романтические чувства и позже, когда поняла, что он не отвечает ей взаимностью, просто стала его другом. Ещё не наступило время для чаепития, но она была так рада видеть Аду, что предложила более существенное угощение. Это лето было настолько сырым и холодным, что у неё все ещё сохранился лёд в леднике. В феврале он был нарезан большими блоками на озере, затем уложен в опилки. И взяв с них клятву, что они будут хранить эту тайну, она открыла им, что у неё есть четыре бочонка с солью и три с сахаром, сохранившиеся ещё с довоенных времён. Сумасбродная идея сделать мороженое — вот что пришло ей в голову, и она послала подручного — старого седого малого, слишком немощного для военной службы — наколоть льда и взбить сливки Когда-то у неё было заготовлено несколько кулёчков из квадратиков, которые были вырезаны из крепа, пропитаны сахарным сиропом и затем высушены, и она наполнила их мороженым. Руби, конечно, никогда не ела такого лакомства и была в восторге. Слизнув последние белые капли, она протянула свой кулёчек миссис Макеннет со словами:
— Вот, возвращаю ваш рожок.
Они заговорили о войне и её последствиях, и миссис Макеннет, мнения которой вполне соответствовали высказываниям всех газет, которые Ада читала в течение четырёх лет, сказала, что она считает войну славной, трагической и героической. Настолько благородной, что она не находит слов для того, чтобы выразить свои чувства. Она рассказала длинную и сентиментальную историю, прочитанную в газете, о последнем сражении; её очевидная вымышленность была, по-видимому, не принята ею во внимание. Это был бой — как и все в последнее время — против врага, имеющего ужасающий перевес. Когда сражение близилось к неизбежному окончанию, храбрый молодой офицер был ранен в грудь. Он упал на спину, обливаясь кровью. Товарищ остановился возле него и положил его голову себе на колено, чтобы утешить, пока тот умирал. Но когда бой завязался вокруг них, молодой офицер, который был уже при смерти, поднялся на ноги и добавил огонь своего револьвера к общему огню, направленному против врага. Он умер стоя, щелкая курком разряженного револьвера. Ирония судьбы заключалась в мелочах: на груди у офицера было найдено письмо к возлюбленной, в котором было предсказано в точности, как он умрёт. И в дальнейшем, когда письмо было доставлено в дом девушки и оказалось, что она умерла от странного сердечного приступа именно в тот день и час, когда умер её любимый. В течение второй части рассказа Ада почувствовала, что в носу у неё защекотало. Она потёрла его кончиками пальцев, но затем обнаружила, что ей с большим трудом удаётся удержаться от того, чтобы уголки её губ не поднимались вверх.
Когда миссис Макеннет закончила, Ада посмотрела на мебель, ковёр и лампы, на домашнее хозяйство, не требующее усилий, на миссис Макеннет, сидевшую в бархатном кресле, довольную и пухлую; её волосы плотными валиками свисали по обеим сторонам головы. Ада могла так же хорошо жить в Чарльстоне. И она почувствовала, что вынуждена отказаться от своей прежней чарльстонской манеры поведения. Ада сказала:
— Это самая большая нелепость, которую я когда-либо слышала.
Она зашла ещё дальше, добавив, что вопреки общепринятой точке зрения она находит, что война демонстрирует не только прекрасные стороны трагедии и благородства. Ей даже с большого расстояния видно, что обе воюющие стороны проявляют одинаковую жестокость и погружены в мрак невежества и всеобщей деградации.
Ада намеревалась шокировать пожилую даму или нарушить правила приличия, но миссис Макеннет это, кажется, показалось скорее забавным. Она с улыбкой пристально посмотрела на Аду и сказала:
— Вы знаете, я очень люблю вас, но тем не менее вы самая простодушная девушка, какую я когда-либо имела удовольствие встречать.
Ада ничего не ответила на это; повисла неловкая пауза, которую Руби вскоре заполнила перечислением птиц, которых она видела в это утро, рассуждениями о сборе последнего урожая и сообщением, что репа у Эско Суонджера выросла на удивление огромная — он может положить в корзину не больше шести штук. Но тут миссис Макеннет прервала её словами:
— Может быть, вы поделитесь с нами вашим мнением о войне?
Руби колебалась лишь секунду и заявила, что война мало её интересует. Она слышала рассказы о северной стране и пришла к выводу что это безбожная земля, или, вернее, земля, у которой один бог, и этот бог — деньги. Говорят, что под властью такой веры люди стали подлыми, ожесточёнными и безумными, и при отсутствии высших форм душевного утешения целые семьи лишились рассудка. Они также ввели праздник, названный Днём благодарения, о котором Руби только недавно услышала, но из того, что ей удалось узнать об этом празднике, она находит, что он содержит в себе все признаки испорченности. Они благодарны Богу всего лишь один день в году.
Позже, когда Ада и Руби шли по главной улице из города, они заметили кучку людей, стоявших у стены здания суда с поднятыми кверху головами. Они подошли посмотреть, что случилось. Оказалось, что какой-то заключённый обращается с речью к людям, стоящим внизу. Он схватился руками за прутья решётки и просунул голову между ними. Волосы у него были чёрные, засаленные и висели крысиными хвостиками ниже скул. Жидковатые чёрные бакенбарды на французский манер тянулись от висков по скулам чуть ли не до самых уголков нижней губы. В окне он был виден лишь до пояса, так что из одежды на нём можно было рассмотреть только потёртую, расстёгнутую на груди форменную тужурку.
Он говорил с убеждённостью уличного проповедника и обращался к толпе с гневом в голосе. Он хорошо воевал и испытал все тяготы войны, заявил он. Он убил много федералов и сам был ранен в плечо под Вильямсбергом. Но в последнее время он потерял веру в эту войну и очень соскучился по жене. Его не призывали, он сам пошёл добровольцем, и все его преступление состоит в том, что он решил прекратить своё добровольчество и вернуться домой. Сейчас он заключён здесь в тюрьму. И его могут повесить, хотя он герой войны.
Пленник продолжал говорить о том, как отряд внутреннего охранения захватил его несколько дней назад на дальней ферме, принадлежавшей его отцу, на склоне Пихтовой горы. Он был там с другими дезертирами. В лесах полно их, сказал он. Как единственный, кто выжил в тот день, он считает своим долгом рассказать все в подробностях о том, что тогда произошло. Ада с Руби стояли и слушали, хотя это был рассказ о величайшей гнусности и кровопролитии.
Приближались сумерки, серые густые облака затянули вершины гор. Начался дождь, такой лёгкий при безветренной погоде, что едва ли был способен промочить одежду, даже если провести под ним всю ночь. Он только сгустил краски, сделав грязь на дороге ещё краснее, а листву тополей ещё зеленее. Пленник и его отец, а также двое других беглецов находились в доме, когда услышали приближающийся от поворота дороги лошадиный топот. Отец взял дробовик, единственное оружие, которое было в доме, и отправился к дороге. Поскольку у них не было времени, чтобы укрыться в лесу, все трое вооружились тем, что попалось под руку из фермерского инструмента. Они спрятались в сарае, где хранилось сено, и оттуда наблюдали за дорогой, глядя в щели между плохо пригнанными досками.
Небольшой отряд молчаливых, плохо различимых в темноте всадников медленно выехал из-за поворота, поднимаясь в лощину. Им, по-видимому, не удалось достичь согласия по поводу одежды. Два чёрных здоровяка, настолько схожие чертами лица, что могли быть только близнецами, были одеты в непонятную форму, которую, скорее всего, стащили с убитых на поле боя солдат. Худенький светловолосый парень был в фермерской одежде — холстяных бриджах, коричневой шерстяной рубашке, короткой серой шерстяной куртке. И с ними — ещё один человек, которого можно было бы принять за странствующего священника по его длиннополому чёрному сюртуку, молескиновым брюкам, белой рубашке с чёрным галстуком под стоячим воротником. Их лошади были ужасающе грязны, с мокрецом до самой шеи, с зеленоватыми разводами пота на крупах и клейкими потёками жёлтой слизи, текущей из ноздрей и рта. Но все мужчины были хорошо вооружены — револьверами «керр», висевшими у них на бедре, дробовиками и ружьями в седельных чехлах.
Старик стоял на дороге, поджидая их. В сером свете, под моросящим дождем, он напоминал призрака — какое-то серое существо, стоявшее расставив ноги на травянистой полосе между колеями, прорытыми колесами телег. На нём была одежда из домотканой шерстяной материи, выкрашенной краской, которую получают из скорлупы грецкого ореха. Он был в шляпе, которая выглядела мягкой, как ночной капор; она обвисла, как будто растеклась по его голове. Его двойной подбородок висел брылями, похожими на отвислые губы охотничьей собаки; длинное ружье он держал сзади, пряча за спиной.
— Стойте там, — крикнул он, когда всадники были в двадцати шагах от него.
Два здоровяка и светловолосый парень, не обращая внимания на его слова, сжали пятками бока лошадей и продолжали медленно двигаться вперёд. Всадник, похожий на священника, свернул к краю дороги, повернув свою лошадь так, чтобы скрыть короткий карабин Спенсера, висевший в чехле у колена. Его товарищи остановились перед стариком.
Быстрое движение — и кто-то пронзительно вскрикнул.
Это старик выхватил ружье из-за спины, ткнул дулом под подбородок одного из негров и затем отдернул его назад. Это было старинное охотничье ружье; курок высоко выступал, отверстие дула было большое, как стакан. Тонкая струйка крови потекла по шее огромного всадника и скрылась за воротником его рубашки.
Второй близнец и светловолосый парень смотрели через узкую полосу кукурузного поля, где старый серый стог прошлогоднего сена торчал конусом у опушки леса. Они улыбались, как будто ожидали увидеть что-то забавное среди деревьев.
Старик сказал:
— Эй ты, у изгороди. Я знаю тебя. Ты Тиг. Давай сюда.
Тиг не двигался.
Старик спросил:
— Не подъедешь?
Тиг не пошевелился. Губы у него изогнулись в усмешке, но глаза его были словно холодный камин, из которого выгребли пепел.
— Это твои ниггеры? — спросил старик у Тяга.
— Я не знаю, что это за ниггеры, — ответил Тиг. — Но они не мои. Мне такие и даром не нужны.
— Кому же они тогда принадлежат?
— Сами себе, полагаю, — ответил Тиг.
— Давай подъезжай сюда, — сказал старик.
— Я просто собираюсь отдохнуть здесь на опушке леса.
— Не доводи меня, а то я всажу заряд в кого-нибудь, — сказал старик.
— У тебя один лишь ствол, — подчеркнул Тиг.
— Хватит и одного, чтобы вас пристрелить. — Старик сделал несколько шагов назад, пока не решил, что все трое оказались у него под прицелом. Затем скомандовал:
— Слезайте все с лошадей и встаньте вместе. Все, кроме Тига, спешились.
Лошади стояли без всадников, брошенные поводья спускались до земли; уши у лошадей были повёрнуты вперёд, как будто они с любопытством прислушивались к разговору. Негр по имени Байрон, получивший рану, приложил к ней пальцы и посмотрел на кровь, затем вытер руку о широкий подол рубашки. Другой негр, которого звали Айрон, склонил голову набок, высунув розовый кончик языка, — с таким вниманием он сейчас следил за каждой деталью происходящего. Светловолосый парень потер голубые глаза и одернул одежду, как будто только что проснулся. Затем он с преувеличенным вниманием принялся разглядывать ноготь на указательном пальце левой руки. Ноготь был почти такой же длины, как и сам палец; некоторые люди отращивают такие ногти, чтобы резать ими масло и топленый жир или для других подобных целей.
Старик держал под прицелом всех троих и осматривал их разнообразное вооружение.
— Для чего этим ниггерам кавалерийские сабли? Поджаривать мясо над огнём? — спросил он у Тига.
Последовало долгое молчание, затем старик спросил:
— Зачем вы сюда приехали?
— Ты знаешь, — сказал Тиг. — Схватить дезертиров.
— Они все ушли. Уже давно. Ушли в лес, где их трудно будет найти. Или пошли дальше в горы, чтобы покончить с армией и клятвой верности.
— Ах так. — Тиг прищурился. — Если я правильно тебя понял, нам лучше вернуться в город. Это ты хотел сказать?
— Если вернетесь, избавите и меня и себя от неприятностей.
— Не дождешься. Мы обязаны повесить тебя тоже, старая задница, — сказал Тиг. — Раз они ушли, ты не должен был встречать нас с оружием в руках.
В этот момент светловолосый парень бросился ничком на землю и крикнул:
— Царь царей!
В тот самый момент, когда внимание старика отвлеклось на парня, Айрон размахнулся с неожиданной для его комплекции ловкостью и ударил старика кулаком в лицо. И сразу же выбил ружье из его рук. Старик упал на спину, его шляпа свалилась в грязь. Айрон шагнул к нему, поднял ружье и обрушил на него; он бил его до тех пор, пока приклад не отлетел, затем он продолжал бить его одним стволом. Спустя какое-то время старик все ещё лежал на дороге. Он был в сознании, но во взгляде его сквозило недоумение. Из его уха текло что-то, напоминающее красную подливку.
Байрон сплюнул и вытер кровь на подбородке, затем вытащил саблю, приставил её конец под висячий подбородок старика и стал нажимать до тех пор, пока не выпустил ручеек крови, равный своему собственному.
— Поджаривать мясо над огнём, — повторил он.
— Оставь его, — сказал Айрон. — Теперь от него никакого вреда.
У обоих, несмотря на их габариты, был тонкий резкий голос, поднимающийся до высоты птичьего щебета.
Байрон убрал саблю от подбородка старика, но затем, прежде чем кто-то успел заметить, он взялся за рукоять обеими руками и движением, которое выглядело не более сильным, чем поворот мутовки в маслобойке, вонзил саблю старику в живот.
Он отступил, опустив руки. Лезвия сабли не было видно, только витая гарда и обмотанная проволокой рукоятка торчали над грудью старика. Тот попытался встать, но сумел только приподнять голову и колени — он был намертво пришпилен к земле.
Байрон, взглянув на Тига, спросил:
— Хочешь, я прикончу его?
— Оставь, пусть Создатель доведет дело до конца, — сказал Тиг.
Светловолосый парень поднялся, подошёл к старику и уставился на него.
— Он готов к смерти, — сказал парень. — Его лампа зажжена, и он ждёт жениха.
Все засмеялись, кроме Тига и старика. Тиг сказал:
— Заткнись, Берч. Поехали.
Они сели на лошадей и двинулись к дому. Когда они проезжали мимо старика, он испустил последний вздох и умер с воплем. Байрон низко наклонился с седла, как цирковой наездник, вытащил саблю и вытер её о гриву своей лошади, прежде чем сунуть в ножны.
Айрон подъехал к воротам и ударом ноги раскрыл их, сорвав щеколду. Они все проехали через ворота и направились прямо к крыльцу.
— Выходите, — крикнул Тиг. Ни одной нотки оживления не прозвучало в его голосе.
Никто оттуда не появился. Тиг, взглянув на Байрона и Айрона, мотнул подбородком на дверь.
Оба они спешились, обмотали поводья вокруг подпорок веранды и, вытащив револьверы, стали обходить дом с двух сторон. Они двигались как волки на охоте, без слов понимая, что каждый из них должен делать. Они были быстры, движения у них были лёгкими и плавными, несмотря на их габариты. Но главное их преимущество было в рукопашном бою, так как оба они, похоже, могли разорвать человека на части голыми руками.
Трижды обойдя дом, они одновременно вломились в заднюю и переднюю дверь. Через минуту они появились снова, Айрон с пригоршней свечей, связанных за фитили, а Байрон с ветчинным окороком, который он держал за белую кость, как ножку курицы. Они положили все это в короба, притороченные к седлам. Тиг и Берч молча спрыгнули с лошадей, и все они направились к конюшне, где открыли двери, ведущие в стойла. Там они обнаружили одного лишь старого мула. Они забрались на сеновал и обошли его весь, протыкая саблями сено, затем, покинув конюшни, они обратили внимание на сарай, но когда приблизились к нему, дверь распахнулась, и трое дезертиров бросились бежать.
Выбегая из сарая, они замешкались, так как в руках у них было самодельное оружие, выглядевшее как орудия древнего человека из незапамятных времён: заточенный и привязанный к цепи сошник, старый заступ, заостренный наподобие дротика, сосновый сучковатый горбыль, утыканный гвоздями, которыми подковывают лошадей.
Тиг дал им отбежать, а затем снял карабин с плеча и выстрелил в двух бежавших впереди, которые упали, с грохотом выронив своё оружие. Последний из них, пленник, остановился и, подняв своё оружие, повернулся лицом к Тигу. Тот смотрел на него с минуту. Пленник был бос, он вжимал пальцы в землю, как будто для того, чтобы лучше удержаться на ногах. Тиг лизнул большой палец, потер мушку своего «спенсера» и, подняв карабин, прицелился. Пленник замер на месте. Он крепко сжимал свой горбыль и стоял, держа его над головой, как дикарь, изображенный на книжной гравюре.
Тиг опустил карабин и поставил его прикладом на землю, придерживая одной рукой за ствол.
— Брось эту палку, или я пошлю тех двоих, чтобы они тебя разорвали на части, — сказал он.
Пленник взглянул на двух громил и опустил горбыль.
— Хорошо, — сказал Тиг. — Стой там.
Они все скопом подошли к пленнику. Айрон схватил его за шиворот и рванул вверх, как щенка за загривок. Затем они посмотрели на двух беглецов, лежавших на земле. Один был мёртв, но не настолько истек кровью, чтобы запятнать свою одежду. Другой получил пулю в живот. Он все ещё был жив, но уже при смерти. Опираясь на локти, он стащил свои бриджи до колен. Затем засунул в рану два пальца, вытащил, посмотрел на них и вскричал:
— Меня убили!
Команда Тига подошла к нему, они все встали вокруг, но, почувствовав острый запах, отпрянули. Пленник порывался подойти к своему раненому товарищу, но Айрон три раза ударил его кулаком по голове. Берч вытащил из кармана чёрный жгут жвачки, зажал один конец между зубами, ножом отрезал его у самых губ, а остаток засунул обратно. Сплюнув, он растер сапогом янтарное пятно, как будто пометил землю, заботливо оставив свой знак.
Раненый лежал на спине и, сощурившись, смотрел в небо; он казался растерянным. Он приоткрыл рот, как будто хотел что-то сказать, но не издал ни звука, только щёлкнул зубами. Затем его глаза закрылись, и можно было подумать, что он умер, но время от времени он сжимал и разжимал пальцы. Он истекал кровью. Трава вокруг него стала матово-красной, его одежда вся пропиталась кровью и стала набухшей и блестящей, словно промасленная. Даже в сумеречном свете она казалась ярко-красной. Затем кровь перестала течь, он снова открыл глаза, но взгляд его уже не был ни на чем сосредоточен.
Они решили, что он умер.
Берч предложил плюнуть ему в глаз, чтобы посмотреть, не моргнет ли он, но Тиг сказал:
— Нам нет необходимости проверять. Он кончился.
— Теперь и тебе пора последовать за твоим стариком, — сказал Берч пленнику.
Тот ничего не ответил на это, и Тиг приказал:
— Берч, замолчи и дай мне что-нибудь, чтобы связать ему руки. Мы потащим его в город на верёвке.
Парень подошёл к лошади и вернулся с мотком верёвки. Но когда Тиг наклонился, чтобы связать руки пленнику, тот словно обезумел. Не было другого объяснения его действиям, кроме того, что он предпочёл бы скорее умереть, чем быть связанным. Он лягнул Тига ногой в бедро, Тиг и один из близнецов набросились на него, но пленник так рассвирепел, что некоторое время не было ясно, кто одерживает верх. Он дрался с ними, пустив в ход и руки и ноги, он наносил удары головой. Он пронзительно кричал высоким вибрирующим голосом, который почти лишил их решимости. Но наконец они повалили его на землю и связали кисти рук и лодыжки. Даже тогда он брыкался и вытягивал голову, пока не укусил Тига за руку до крови. Тот вытер руку о полу сюртука и посмотрел на неё.
— Уж лучше укус свиньи, чем человека, — сказал он.
Он послал Берча в дом за стулом, и затем они все вместе пытались посадить пленника на стул. Они привязали его руки к телу и обмотали его веревкой до шеи; он мог лишь шевелить пальцами и вытягивать голову, как черепаха, когда стучат по её панцирю.
— Вот, — сказал Тиг. — Так и смотрит, чтобы укусить меня.
— Берсерк, — сказал Берч. — Я читал об этом. Это слово как раз для таких, как он.
Они замолчали и присели на корточки, чтобы успокоить дыхание, а пленник снова стал биться в верёвках, пока его шея не начала кровоточить, и тогда он затих. Байрон и Айрон стояли, отдыхая, уперев руки в массивные бедра. Тиг пососал ранку на пальце, затем, вытащив платок, счистил грязь с чёрного сюртука и вытер следы от рук пленника, которые тот оставил на его светлых брюках. Берч заметил, что в пылу борьбы сломал свой длинный ноготь наполовину. Он вытащил нож и подрезал его по линии слома.
Айрон сказал:
— Мы можем взять вот эту телегу и везти его на ней в город прямо на стуле.
— Можем, — согласился Тиг. — Но я склоняюсь к тому, чтобы поднять его на чердак конюшни, привязать за шею к балке и столкнуть в люк.
— Нельзя вешать сидящего человека, — сказал Берч.
— Нельзя? — переспросил Тиг. — Хотел бы я знать почему? Черт, я собираюсь это сделать.
— Но все-таки лучше было бы доставить хоть кого-то в город, — сказал Берч.
Они стояли и обсуждали это и, очевидно, увидели, что в предложении Берча есть резон, так как собрались вокруг стула, подняли его и понесли к телеге. Они привязали стул к телеге, впрягли в неё мула и отправились в город. Голова пленника моталась из стороны в сторону, так как у него не было желания держать её прямо.
— Этому миру скоро придёт конец, — выкрикнул пленник в заключение. — Бог не позволит такому миру существовать.
К тому времени, как он закончил свой рассказ, солнце склонилось на запад. Ада и Руби отошли от здания суда и направились к дому. Обе были в плохом настроении и вначале шли молча, но позже, уже на дороге, стали обсуждать рассказ пленника. Ада была склонна считать его преувеличением, но, по мнению Руби, он был правдивым, поскольку, как она полагала, мужчины вполне были на такое способны. Они спорили на протяжении мили или двух, стоит ли рассматривать мир как место, полное опасностей и страха, которое может вызывать лишь уныние, или же надо стремиться к свету и радости, даже несмотря на то что может показаться, будто чёрный кулак уже занесен над тобой и готов ударить в любой момент.
Когда они достигли западного рукава Голубиной реки и повернули на речную дорогу, стало смеркаться и над горбом, названным Громкий Топот, уже сгустилась тень, отбрасываемая более высокими горами Голубого хребта. Вода казалась чёрной и холодной, и запах реки, наполовину минеральный, наполовину растительный, стоял в воздухе. Хотя река немного спала с утра, но все же была по-прежнему полноводной от последнего ночного дождя, и камни в ней были мокрые и тёмные в тех местах, где деревья, склонившиеся с обеих сторон, почти встречались кронами на середине реки и весь день затеняли её течение.
Они прошли совсем немного вверх по течению, когда Руби остановилась и повернулась к воде, рассматривая в ней что-то, как будто определяя её глубину Она немного согнула ноги в коленях, как борец, устанавливающий центр тяжести, чтобы подготовиться к броску Потом сказала:
— Вон, посмотри там. Как странно.
В реке стояла большая синяя цапля. Это была высокая птица, но сейчас она казалась ещё выше, возможно, из-за низко опустившегося солнца и из-за того, что они смотрели на неё под углом. При таком взгляде сбоку, а также из-за длинной тени, которую цапля отбрасывала на воде, она казалась высокой, как человек. Её ноги и кончики крыльев были чёрные, как вода. Клюв, чёрный сверху и жёлтый снизу, поблескивал приглушенным сиянием, похожим на блеск шелка или осколка кремня. Цапля смотрела в воду пристально и сосредоточенно. Время от времени она делала осторожные медленные шаги, поднимая ногу из воды и затем погружая её обратно на речное дно на новом месте, выбранном, очевидно, лишь после глубокого раздумья.
Руби сказала:
— Она ищет лягушку или рыбу.
Однако манера цапли так пристально смотреть в воду напомнила Аде Нарцисса, и в качестве продолжения изучения древнегреческой мифологии она рассказала Руби сокращенную версию этого мифа.
— Эта птица вовсе не думает о себе, — возразила Руби, когда Ада закончила свой рассказ. — Посмотри на её клюв. Внезапный удар — вот какое его основное назначение. Она думает не о себе, а о том, кого бы ударить и съесть.
Они медленно подошли к самой воде. Цапля повернулась и с интересом посмотрела на них. Она чуть заметно наклонила узкую головку, словно ей было трудно рассмотреть их из-за длинного клюва. Аде показалось, что цапля как будто оценивает её достоинства и недостатки.
— Что ты здесь делаешь? — громко спросила Ада у цапли. Но по её виду она поняла, что та по натуре была замкнутой и загадочной птицей. Как и все существа такого склада, цапля вела жизнь одинокого странника, произвольно выбирающего свой путь и не придерживающегося ни линии поведения, ни повадок, присущих стайным птицам. Ада удивлялась, что цапли вообще могут терпеть друг друга настолько, чтобы выводить птенцов. Она видела их очень мало в своей жизни, и те, которых ей доводилось видеть, были так одиноки, что её сердце сжималось от жалости. Изгнанницы, где бы они ни находились. Казалось, что они всегда были вдали от дома.
Цапля двинулась к берегу по направлению к ним и остановилась в полосе ила. Она стояла на расстоянии не больше десяти футов от них. Птица склонила голову набок, подняла чёрную ногу, чешуя на которой была размером с ноготь на пальце человека, и застыла, держа её н<