Инман все шёл и шёл; погода стояла нежаркая, небо синело над головой, и дороги были пустынны. Ему приходилось менять направление, когда он вынужден был обходить городки и заставы, но тот путь, который он находил через равнину и широко раскинувшиеся фермы, казался достаточно безопасным. По дороге он встретил несколько человек, в основном рабов. Ночи стояли тёплые, освещаемые почти полной луной, которая становилась всё больше и больше, пока не наступило полнолуние, а затем снова начинала уменьшаться. Ему часто попадались стога сена, и, ночуя в них, он лежал на спине, смотрел на луну и звёзды, воображая, что он свободный бродяга и ничего ему не надо бояться в целом мире.
Дни, не заполненные событиями, сливались один с другим, хотя он и старался мысленно как-то различать их. Инман помнил только, что однажды он с трудом выбрал направление. Дорога сильно петляла, у поворотов не было ни указателей, ни меток на деревьях, так что ему приходилось всё время спрашивать направление. Вначале он подошёл к дому, построенному прямо в развилке, так близко к дороге, что крыльцо почти преграждало путь. Усталая женщина отдыхала на стуле, широко расставив ноги. Она жевала нижнюю губу, и её взгляд, казалось, был устремлён на что-то великое и неопределённое у горизонта. Там, где подол её юбки спускался с коленей, образовалась лужица тени.
— Это дорога на Салисбери? — спросил Инман. Женщина сидела, сложив узловатые руки со сжатыми кулаками на коленях. Стремясь, по-видимому, экономить жесты, она едва шевельнула большим пальцем правой руки в ответ. Это мог быть не более чем нервный тик. Она по-прежнему оставалась неподвижной, ничто в лице её не дрогнуло, но Инман проследовал в указанном направлении. Позже он приблизился к седоволосому человеку, сидевшему в тени амбрового дерева. На нём был красивый жилет из жёлтого шелка, под которым отсутствовала рубашка; жилет был расстёгнут и распахнут, так что были видны пухлые соски, свисающие как у свиноматки. Он сидел вытянув ноги и хлопал себя по бедру ладонью, как будто это была его любимая, но провинившаяся собака. Когда он отвечал Инману, его речь состояла из одних только гласных.
— Это поворот на Салисбери? — спросил Инман.
— Э-э-э-э? — отозвался мужчина.
— На Салисбери, — повторил Инман, — эта дорога?
— А-а-а-а! — подтвердил тот. Инман двинулся дальше.
Потом он приблизился к человеку, выдёргивавшему в поле лук.
— Салисбери? — спросил Инман.
Тот, не произнося ни слова, вытянул руку и указал дорогу головкой лука.
Все, что Инман помнил о другом проведённом в дороге дне, — это белёсое небо и страшная жара; примерно в середине дня на дорогу перед ним, подняв облачко пыли, упала ворона, которая умерла на лету; её чёрный клюв был открыт, и серый язык вывалился, словно для того, чтобы попробовать землю. Потом он подошёл к трём фермерским девочкам в линялых полотняных платьицах, танцевавших босиком в пыли на дороге. Они остановились, заметив его приближение, забрались на изгородь и уселись на верхнюю жердь, а на вторую поставили пятки, подняв загорелые коленки до подбородка. Они наблюдали, как он проходил мимо, но не ответили, когда он, подняв руку, произнёс: «Эй».
Наконец однажды утром Инман оказался в молодом леске из тополей, листья которых уже пожелтели, хотя до осени было ещё далеко. Его мысли были заняты только едой. Он неплохо проводил время, но всё больше уставал, скрываясь, голодая и питаясь лишь кукурузной кашей, яблоками, хурмой и дынями. Он думал о том, как было бы прекрасно поесть мяса и хлеба. Он взвешивал, насколько будет оправдан риск, который сопряжён с добыванием такой еды, когда набрёл на женщин, стирающих бельё на берегу реки. Инман остановился у края леса и стал наблюдать за ними.
Женщины стояли по икры в воде, шлёпая бельё о гладкие камни, полоща и выкручивая его, затем развешивали на ближайших ветках для просушки. Одни разговаривали и смеялись, другие что-то негромко напевали. Чтобы не замочить подолы юбок, они пропустили их между ног и закрепили на талии поясами. Инману казалось, что они одеты в восточные штаны зуавского полка; убитые зуавы выглядели так необычно ярко и празднично, когда лежали на поле боя. Женщины, не зная, что за ними наблюдают, задрали юбки высоко на бёдра, и вода, стекавшая с белья, омывала белую кожу и блестела в лучах солнца, как масло.
В какой-нибудь другой день это имело бы для Инмана свою привлекательность, но его внимание было приковано к другому: женщины принесли с собой обед — кто-то в плетёных ивовых корзинках, кто-то в узелках. Они оставили свои котомки на берегу реки. Сначала он хотел позвать их и попросить продать ему еду, но потом подумал, что они немедленно встанут в ряд, достанут камни со дна реки и отгонят его прочь. Поэтому он предпочёл остаться незамеченным.
Инман спустился между деревьев и валунов к берегу. Незаметно протянув руку из-за косматого ствола большой речной берёзы и ощупав узелки, он выбрал самый увесистый, оставив на его месте намного больше денег, чем требовалось, так как проявление щедрости казалось ему особенно важным в этот момент.
Он продолжил свой путь по дороге, покачивая узелок за один из свободных концов. Отойдя на порядочное расстояние от реки, Инман развязал его и обнаружил там три больших куска варёной рыбы, три варёных картофелины и пару недопечённых лепёшек.
Лепёшки с рыбой? Что за странная кулинария? И какая бледная эта лепёшка, особенно по сравнению с тёмным пшеничным хлебом, о котором он так мечтал.
Как бы там ни было, он ел прямо на ходу то, что нашёл в узелке. Через некоторое время, когда Инман шёл по пустынному отрезку дороги, он, откусив пару раз от последней картофелины, вдруг почувствовал что-то вроде зуда в затылке. Он помедлил немного и оглянулся. На приличном расстоянии от него очень быстро шёл какой-то человек. Отправив в рот остатки картофелины, Инман прибавил шагу, пока не дошёл до ближайшего поворота. Миновав его, он тут же свернул в лес и занял хорошую позицию для наблюдения за поваленным стволом дерева.
Вскоре путник показался из-за поворота. Он шёл с непокрытой головой и был одет в длинный серый сюртук с развевающимися фалдами, за плечами у него висел тяжёлый кожаный ранец, в руках он держал посох размером с его рост. Он шёл, опустив голову, опираясь на посох при каждом шаге, словно монах нищенствующего ордена во время оного. Когда путник приблизился, стало видно, что лицо у него избито и всё в синяках различных оттенков жёлтого и зелёного. На губе виднелась уже покрывшаяся коркой ссадина, и он выглядел так, словно у него была заячья губа. Не белом черепе, сплошь испещрённом длинными зажившими ссадинами, торчали пучки белокурых волос. Он был так худ и тонок в поясе, что верх его бридж был собран большими складками и подпоясан обрезком верёвки. Когда путник поднял голубые глаза, оторвав их от дороги под ногами, Инман сразу узнал в нём, несмотря на синяки и ссадины, священника. Инман поднялся из-за ствола и позвал:
— Эй, ты!
Священник остановился и уставился на него.
— Слава Богу, — сказал он. — Вот человек, которого я ищу.
Инман вытащил нож и, держа его в опущенной руке лезвием вниз, сказал:
— Ты ищешь меня, чтобы отомстить, а я даже не хочу тратить на тебя патрон. Я завалю тебя прямо здесь.
— Нет, что ты. Я имею в виду, что искал тебя, чтобы поблагодарить. Ты спас меня от смертного греха.
— Ты проделал весь этот путь в надежде сказать это?
— Нет, я путешествую. Пилигрим, как и ты. Хотя, может быть, я ошибаюсь, так как не все, кто странствует, пилигримы. В любом случае, куда ты направляешься?
Инман оглядел священника.
— Что у тебя с лицом? — спросил он.
— Когда меня обнаружили, после того как ты ушёл, и когда прочитали записку, несколько прихожан во главе с нашим дьяконом Джонстоном развязали меня и устроили хорошую взбучку. Они побросали мою одежду в реку, обкорнали мне волосы ножами, думаю, сбитые с толку какой-то частью истории о Самсоне и Далиле. Потом они отказались дать мне хотя бы час на сборы. Они держали меня за руки, и та женщина, на которой я должен был жениться, пришла и плюнула мне в лицо и поблагодарила Всевышнего за то, что она не стала миссис Визи. На мне не было даже лоскутка, я вынужден был прикрывать стыд руками. Мне сказали, чтобы я убирался из города, иначе они повесят меня нагишом на церковной колокольне. И это было бы к лучшему. Я бы в любом случае не смог там жить.
— Да уж, представляю, что не смог бы, — сказал Инман. — А что с другой женщиной?
— А, Лаура Фостер, — сказал Визи. — Они выволокли её из дома и заставили рассказать о том, что она знает, но ей было и двух слов не связать. Когда станет ясно, что она в положении, её отлучат от Церкви на некоторое время. Скажем, на год. Она станет предметом сплетен. Через два или три года её отдадут какому-нибудь старому холостяку, который согласится воспитывать незаконнорождённого ребёнка, пока какая-нибудь порядочная женщина не даст согласие выйти за него замуж. Лаура забудет все лучшее, что было между нами, а что до меня, то я уже выбросил из головы и её, и своё несчастное обручение.
— Я все ещё не уверен, что поступил правильно, оставив тебя жить, — сказал Инман.
Не говоря больше ни слова, он сунул нож в ножны и зашагал по дороге. Но священник бросился за ним и пристроился рядом.
— Поскольку ты, по-видимому, идёшь на запад, я просто пойду вместе с тобой, если ты не возражаешь, — сказал он.
— Как раз возражаю, — ответил Инман, думая про себя, что лучше идти одному, чем с дураком в товарищах.
Он замахнулся, словно бы для того, чтобы ударить священника, но тот не побежал и даже не поднял палку, чтобы защититься. Более того, он втянул голову в плечи и наклонился, чтобы принять удар, как испуганная собака, так что Инман сдержался и не ударил. Он решил, что, поскольку не находит в себе воли прогнать этого человека, он просто пойдёт дальше и посмотрит, что из этого выйдет.
Визи следовал за Инманом, болтая без умолку, очевидно предполагая, что приобрёл в лице Инмана сторонника. Священник, казалось, задался целью освободиться от всех воспоминаний о своей прежней жизни, выложив их Инману. Он стремился поделиться каждым своим неверным шагом, — а судя по тому, что он рассказал, сделал он их немало. Он был плохим священником — это было ясно даже ему.
— Я выказывал величайшую неспособность к любой работе, кроме проповедничества, — признался он. — Но тут я блистал. Я спас больше душ, чем пальцев у тебя на руках и ногах. Но теперь я отрекаюсь от этого и собираюсь в Техас, там я начну новую жизнь.
— Многие этого хотят.
— Есть место в Книге Судей, где говорится о тех временах, когда в Израиле не было закона и каждый человек делал то, что сам считал правильным. Я хочу начать то же самое в Техасе. Это земля свободы.
— Это сказка, которую рассказывают детям, — сказал Инман. — Что ты собираешься там делать, завести ферму?
— Нет, вряд ли, у меня нет желания копаться в земле. Я ещё не решил, что мне подходит. Короче говоря, я могу просто пойти и потребовать себе кусок земли размером в округ и пасти на ней скот до тех пор, пока стадо не вырастет большим настолько, что можно будет ходить по их спинам весь день, не касаясь ногами земли.
— А как ты представляешь себе покупку первых быка и коровы?
— Вот так.
Визи вытащил из-под полы сюртука большой кольт с длинным стволом — армейский револьвер, который он прихватил, уходя из города.
— Мне бы потренироваться, и я бы мог стать выдающимся стрелком, — сказал он.
— Откуда он у тебя? — спросил Инман.
— Жена старика Джонстона узнала, что произошло, и сжалилась надо мной. Она видела, как я прятался в кустах, и крикнула мне из окна, чтобы я подошёл, а когда она ушла в спальню, чтобы вынести мне этот скверный костюм, который сейчас на мне, я заметил револьвер на кухонном столе. Я потянулся через окно, взял его, бросил в траву и затем, одевшись, поднял и прихватил с собой.
Он был доволен собой, как мальчишка, который стащил с подоконника пирог, поставленный остывать.
— Вот так мне и пришла в голову идея стать стрелком, — продолжал он. — Такие вещи приходят в голову сами собой.
Он держал кольт перед собой, глядя на него так, будто ожидал в блеске его барабана увидеть будущее.
Этот дневной переход был самым удачным, так как Инман и Визи, пройдя совсем немного, наткнулись на брошенный дом в глубине дубовой рощи. Дверь была открыта, окна разбиты, и двор зарос коровяком, лопухами и индейским табаком. Вокруг дома повсюду стояли пчелиные ульи. Одни в колодах, сделанных из части пустотелого яйцевидного эвкалипта; со всех сторон в них были просверлены отверстия. Другие из соломы, серой, как на старой крыше, которые уже начинали размягчаться и разрушаться сверху Однако, несмотря на заброшенность, пчёл было много, они гудели в солнечном свете, прилетая и улетая.
— Если бы нам удалось достать мёд хотя бы из одной такой колоды, у нас была бы вкусная еда, — сказал Визи.
— Так иди и достань, — предложил Инман.
— Я плохо переношу укусы пчёл. Я распухну. Лезть туда к ним — это не для меня.
— Но ты будешь есть мёд, если я достану, — это ты имеешь в виду?
— Миска мёда была бы как нельзя кстати, он придаст нам сил для дороги.
Инман не мог не согласиться с этим, так что спустил рукава рубашки, затолкал штанины в башмаки и замотал голову сюртуком, оставив лишь щёлку для глаз. Он подошёл к колоде, сдвинул крышку и стал вычерпывать пригоршнями мёд, пока котелок не наполнился и мёд не потёк по стенкам. Он двигался медленно и осторожно, и пчелы его не сильно покусали.
Они с Визи уселись на крыльце, поставив котелок между собой, и принялись есть, зачерпывая мёд полными ложками. Мёд был чёрный, цвета кофе, из нектара всевозможных цветов; в нём было полно пчелиных крылышек, и он загустел оттого, что его давно не доставали. Мёд был скверный по сравнению с тем чистым мёдом, собранным с каштанового цвета, который его отец добывал у диких пчёл, выслеживая их в лесу, когда они летели к своим ульям в дуплах деревьев. Но всё-таки Инман и Визи уплетали его, словно мёд был превосходным. Когда котелок почти опустел, Инман выудил из него толстый ломоть сот и откусил кусочек.
— Ты ешь даже соты? — спросил Визи с ноткой неодобрения в голосе.
— Ты сказал это так, будто там неощипанный петух, — сказал Инман. Он продолжал жевать восковой кусочек.
— Просто это выглядит так, будто ты сам в себя вставляешь затычку.
— Тогда это как раз для тебя, — сказал Инман. Он достал ещё один кусочек и протянул Визи. — Отличное укрепляющее средство.
Священник сжевал его без всякого удовольствия.
— Я всё ещё голоден, — сказал он, после того как котелок опустел.
— Это всё, что есть, разве только какую-нибудь дичь можно вспугнуть и застрелить. Но нам необходимо идти, а не охотиться. Такого рода путешествие обуздает твой аппетит.
— Говорят, что путь к довольству ведёт туда, где нет ничего, чего страстно желаешь, где теряешь всякий аппетит. Это большая глупость, — сказал Визи. — Довольство в значительной степени зависит от того, насколько тебе удастся убедить себя и поверить, что Бог не будет карать тебя слишком сильно за потворство своим желаниям. Немногих я видел, кому шла на пользу вера в то, что в Судный день луна сделается как кровь. Сам бы я не стал придавать этому слишком большого значения.
Инман спрыгнул с крыльца и зашагал дальше. Они шли средним шагом в течение часа, пока дорога не превратилась в тропу, которая поднималась вверх на холмистую гряду и затем тянулась какое-то время вдоль маленького извилистого ручья. Вода сбегала вниз несколькими быстрыми, белыми от пены потоками, то и дело прерываемыми тихими излучинами и маленькими запрудами в тех местах, где земля поднималась террасами или уступами, так что, если не придираться к частностям, его можно было принять за горный поток. В сырой лощине тоже витал запах гор — запах галакса[17]и прелых листьев, сырой земли. Инман рискнул бы сказать, что довольно сильный.
Визи поднял голову и принюхался.
— Воняет, как из задницы, — сказал он.
Инман даже не отозвался. Он устал, его мысли перескакивали с одного на другое. Он пристально смотрел на светлую нитку воды перед ними. Тропа, спускающаяся вниз, закручивалась, как поросячий хвост. Он прочёл достаточно книг, чтобы считать, что сила тяжести в идеале должна тянуть предмет прямо вниз. Но, глядя, как ручей, прокладывал себе извилистый путь вниз по холму, он понимал, что такое предположение — не более чем досужее рассуждение.
Когда они достигли равнины, ручей притих и стал немногим лучше грязной канавы, не выказывая больше никаких признаков, по которым Инман мог бы считать его горным потоком. Визи остановился и сказал:
— Посмотри-ка вон туда.
В ручье, который был в этом месте глубоким, но всё ещё узким настолько, что его можно было бы легко перепрыгнуть, плыла зубатка, которая была немного длиннее валька для воловьей упряжи, хотя намного толще. Она была пузатая, как бочонок, и уродливая, с маленькими глазками и бледными усами, тянувшимися от углов рта и покачивающимися в воде. Рыбина опустила нижнюю челюсть, чтобы легче было всасывать донные отбросы, спина у неё была зеленовато-чёрная и пупырчатая. Хотя она была коротышкой по сравнению с той зубаткой, которую Инман представил в глубине мутной Кейп-Фир, тем не менее она выглядела здоровенной; должно быть, где-то повернула не туда и оказалась здесь, в ручье, таком узком, что она могла бы развернуться, только согнувшись пополам.
— Хорошая была бы еда, — сказал Визи.
— У нас нет никакой снасти, чтобы её поймать, — заметил Инман.
— Мне было бы достаточно палки, лески и крючка с наживкой из катыша белого хлеба.
— Что ж, у нас и этого нет, — сказал Инман, испытывая отвращение к такому равнинному способу ловли рыбы. Он уже сделал шаг, чтобы продолжить путь, когда зубатка, испугавшись его тени, упавшей на воду, неуклюже поплыла вверх по течению.
Инман пошёл дальше, Визи последовал за ним, но всё оглядывался назад и смотрел на ручей. Вид у него был недовольный. Через каждую сотню ярдов он повторял:
— Да, большая была рыбина.
Когда они прошли примерно с половину мили, Визи остановился и сказал:
— Хоть и нет ничего, но я всё равно её поймаю. Он повернулся и рысью побежал вверх по тропе.
Инман не спеша последовал за ним. Когда Визи приблизился к тому месту, где они видели зубатку, он свернул в лес и покружил там какое-то время, так что, выйдя снова к воде, они оказались значительно выше по течению. Инман наблюдал, как Визи разыскивал в лесу упавшие ветки и стаскивал их в ручей. Он свалил их в кучу и прыгнул на неё, чтобы утрамбовать. У него получалось что-то вроде плотины, которая вся щетинилась ветками.
— Что ты собираешься делать? — спросил Инман.
— Просто стой здесь и смотри, — ответил Визи. Затем он снова покружил по лесу и вышел к ручью ниже того места, где, как он полагал, должна была находиться рыба. Он прыгнул в воду и пошёл вверх по течению, ударяя руками по воде. Хотя он её не видел, однако знал, что она должна была плыть перед ним.
Когда Визи приблизился к плотине, Инман наконец увидел зубатку, которая уткнулась в ветки, стараясь найти проход. Визи снял шляпу и бросил её на берег ручья. Подойдя к рыбе, он наклонился и погрузил её глубже в воду, чтобы поудобнее ухватить. Рыба и человек начали бороться, да так, что вода вышла из берегов. Визи схватил зубатку поперёк туловища за белый живот. Она сопротивлялась изо всех сил, билась головой, и её усы хлестали его по лицу. Затем рыбина изогнулась, словно в низком поклоне, распрямилась и выскользнула из рук обратно в воду.
Визи стоял, тяжело дыша. Его лицо было всё в длинных красных полосах, руки изрезаны спинными плавниками, но он снова обхватил зубатку и стал тянуть её к берегу. Он делал одну попытку за другой, но каждый раз терпел неудачу, пока оба они, и человек, и рыбина, едва могли двигаться от изнурения. Визи устало выбрался из ручья и сел на берегу.
— А ты не хочешь спуститься в воду и тоже попробовать? — спросил он у Инмана.
Потянувшись к бедру Инман вытащил «ламет» и выстрелил рыбе в голову Она билась с минуту, потом затихла.
— Слава Богу, — сказал Визи.
Они устроили ночёвку там же, на берегу. Визи предоставил Инману заниматься устройством и поддержанием костра, так же как и приготовлением пищи. По-видимому, он ничего другого не умел, только говорить и есть. Вспоров рыбе брюхо, Инман обнаружил среди её содержимого головку молотка и синюю птицу, которая была проглочена целиком. Он отложил находки на плоский камень. Затем снял кожу с рыбьей спины и боков и вырезал филе. Среди припасов в мешке Визи оказался пакет из навощённой бумаги со свиным топлёным жиром. Инман растопил его на сковороде, обвалял куски рыбы в муке, которую достал из своего мешка, и зажарил их до коричневой корочки. Пока они ели, Визи, глядя на камень, размышлял над пищей зубатки.
— Как ты думаешь, наверное, она проглотила этот молоток целиком когда-то давно, а потом её желудочный сок растворил ручку? — спросил он.
— Может быть, — сказал Инман. — Я слыхал и более странные вещи.
Но синяя птица была для него загадкой. Единственным более или менее подходящим объяснением, которое пришло ему в голову, было такое: говорят, лучшие из рыб, чудесные форели, выпрыгивают из воды и хватают птичек с нижних веток прибрежных деревьев, и, когда эта прекрасная форель вдруг умерла, зубатка засосала её целиком со дна и переварила её наружную часть, так что все, что осталось от неё, — это синяя птица.
Они весь вечер пировали, поедая рыбу, пока мука и сало не закончились. Тогда они просто отрезали большие куски, насаживали их на свежесрезанные ветки и жарили рыбу на углях. Визи болтал без умолку. Устав вспоминать своё прошлое, он попытался вытащить из Инмана его историю. Где его дом? Куда он направляется? Где он был? Но Визи не получил ни слова в ответ. Инман просто сидел скрестив ноги и смотрел на огонь.
— Мне кажется, ты так же болен, как Легион, — сказал наконец Визи.
И он рассказал историю о человеке, чей раненый дух был исцелён Иисусом. Как Иисус обнаружил его нагого, бежавшего от людей, прятавшегося в пустыне, скрежещущего зубами в могильных пещерах, бившего себя камнями, обезумевшего от какого-то несчастья. Все его мысли были лишь о том, чтобы укрыться.
— Всё время, ночью и днём, он прятался в горах и в могильных пещерах, крича и воя, как собака. Иисус услышал его, и пришёл к нему, и исцелил его быстрее, чем щепотка соли прошла бы через твой желудок. Легион отправился домой обновлённый, словно заново родился[18].
Инман никак не отозвался, и Визи сказал:
— Я знаю, что ты бежал от войны. Значит, мы оба вне закона.
— Это нас не объединяет.
— Я не годен к службе, — сказал Визи.
— Это и дураку понятно.
— Я имею в виду, что это доктор сказал. Вот я думаю — что, если я много упустил?
— О, ты упустил очень много.
— Ну, черт. Я так и думал.
— Я расскажу тебе о том, что ты упустил. Смотри, как здорово могли бы пригодиться плохие священники.
И он рассказал о взрыве у Питерсберга. Его полк стоял по соседству с ребятами из Южной Каролины, которых взорвали шахтёры-федералы[19]. Инман был в траншее и поджаривал пшеницу, чтобы приготовить то варево, которое они называли кофе, когда земля взлетела вдоль траншеи справа от него. Столб земли вместе с людьми поднялся в воздух и затем упал, накрыв все вокруг. Инмана засыпало с головой. Человеческие ноги в сапогах падали рядом с ним. Солдат, оказавшийся вместе с Инманом в траншее, побежал прочь с истерическим криком: «Ад взорвался!»
Все, кто был слева и справа от ямы, отступили, ожидая атаки, но немного погодя увидели, что федералы бросились в воронку и затем, изумлённые тем, что они натворили, просто топтались там, сбитые с толку новым ландшафтом.
Тут же Хаскелл вызвал мортиры, поставил их, направив на воронку, и загрузил порохом, поскольку все, что требовалось от орудий, — просто посылать артиллерийские снаряды на расстояние пятидесяти футов, туда, где федералы кружили, словно стадо коз, ожидающих удара молотком между глаз. Огонь мортир разнёс многих из них на куски. После этого обстрела полк Инмана пошёл в атаку прямо в воронку, и бой, который там произошёл, был совсем другого порядка, чем прежде. Это была война в её самой древней форме, как если бы сотни людей завели в пещеру и отдали им приказ убивать друг друга. Там не было пространства для стрельбы из ружей и негде было заряжать, так что они использовали их главным образом как дубинки. Инман видел мальчика-барабанщика, обрушившего на голову какого-то солдата патронный ящик. Федералы почти не сопротивлялись. Везде под ногами валялись трупы и части тел, и так много людей было разорвано взрывом и артиллерийскими снарядами, что земля была скользкой от внутренностей и издавала ужасную вонь. Сырые земляные стенки воронки окружали их, повторяя контур круга неба над их головами[20]. В этой яме словно сосредоточился весь мир, и борьба шла за него. Они убили всех, кто не убежал.
— Вот что ты упустил, — сказал Инман. — Ну что, сожалеешь?
Инман устроил себе постель из одеял и заснул, а утром на завтрак они снова ели рыбу. Затем поджарили сверх того ещё несколько кусков, чтобы взять с собой, но все равно, когда они покидали место ночёвки, там оставалось рыбы больше, чем было съедено. Три вороны дожидались их ухода, сидя на верхушке гикори.
На следующий день после полудня сгустились облака, налетел ветер и хлынул дождь, который, судя по всему зарядил надолго. Они продолжали свой путь под дождём, выискивая место, где бы можно было его переждать. Визи всё время потирал шею у затылка и жаловался на сильную головную боль — последствие удара, который Инман нанёс ему ступицей от тележного колеса.
Это произошло в тот же день, но раньше. Они зашли в пустынную деревенскую лавку, чтобы купить еды, и лишь только переступили порог, как Визи вытащил кольт и приказал лавочнику опустошить свой денежный ящик. Инман схватил первое, что попалось ему под руку, — ступицу лежавшую на полке у двери, — и ударил Визи по затылку. Кольт со стуком покатился по полу и остановился у мешка с мукой. Визи упал на колени, он был почти без сознания, но на него вдруг напал приступ кашля, и таким образом он очухался. Лавочник изумлённо посмотрел на Визи, потом на Инмана и сказал: «Какого чёрта?»
Инман торопливо извинился, поднял с пола револьвер и, ухватив Визи за воротник сюртука, выволок его из лавки на крыльцо. Он посадил его на ступени и вернулся в магазин, чтобы купить еды. За это время лавочник успел достать ружьё и, присев за прилавком, держал дверь под прицелом.
— Уходи, — сказал он. — Я не держу здесь больше тридцати центов, но убью любого, кто захочет их отнять.
Инман поднял руки над головой.
— Он всего лишь дурак, — сказал он, пятясь к выходу.
Сейчас, когда они шли под дождём, Визи скулил и хотел сделать остановку, чтобы переждать его под соснами. Инман, завернувшись в свою подстилку, продолжал идти, высматривая подходящий сарай. Они так и не нашли его, но позже встретили крепкую старуху негритянку, которая шла им навстречу. Она соорудила каким-то замысловатым способом огромный капор из больших висячих листьев катальпы и была совершенно сухая, как будто шла под зонтом. Сразу сообразив, что они идут издалека, она сказала им, что впереди можно снять жильё и что содержит это жильё человек, который не обращает никакого внимания на войну и не задаёт лишних вопросов.
Пройдя примерно с милю, они наткнулись на это место, своего рода мрачную придорожную гостиницу с конюшней. Это была станция, где меняли лошадей для экипажей и где путники находили приют. Основное здание, неказистая таверна цвета ржавчины, с низким наклонным навесом, идущим от задней стены, располагалось под двумя огромными дубами. В дни перед войной, когда дорожные заставы у рынков на конечных железнодорожных станциях были забиты скотом и птицей, здесь ночевали гуртовщики, гнавшие на эти рынки крупный рогатый скот, свиней и гусей. Но те времена были теперь как потерянный рай, и загоны, сооружённые вокруг таверны, стояли почти пустые и поросли внутри амброзией.
Инман и Визи подошли к двери, толкнули её и обнаружили, что она заперта, хотя внутри слышались голоса. Они постучали, и в щели между досками появился чей-то глаз. Задвижка поднялась, они вошли внутрь и оказались в сырой дыре без окон, но с камином для освещения. Там сильно воняло мокрой одеждой и грязными волосами. Их глаза ещё не привыкли к темноте, когда они двинулись в комнату, но священник опередил Инмана — улыбка застыла на его лице, как будто он пришёл в знакомый дом и ожидает встретить здесь друзей. Вскоре он наткнулся на старика, сидевшего на низком стуле, и свалил его на пол. Старик обругал их, и тут же послышалось солидарное ворчание тёмных фигур, плохо различимых при скудном свете; люди сидели за столами по всей комнате. Инман схватил Визи за плечо, повернул его и толкнул за себя. Потом поставил на место поваленный стул и помог старику встать.
Они прошли дальше и обнаружили свободные места, а когда их глаза привыкли к темноте, они заметили, что не так давно языки пламени от камина прожгли дыры в крыше прямо над ним. Крыша была ещё не залатана, и вода лилась вокруг камина примерно так же сильно, как и снаружи, так что мокрые постояльцы не могли стоять у огня, чтобы погреться и просушить одежду. Камин был огромный, занимавший всю заднюю часть комнаты, и, вероятно, в былые времена в нём разжигали большой огонь. Тот же огонь, который горел сейчас, можно было накрыть чепраком.
Через минуту из задней комнаты вышла чернокожая проститутка ростом с высокого мужчину. Она несла в одной руке бутылку, в другой пять стаканов, опустив в них толстые пальцы. Инман заметил над её правым ухом красную ручку бритвы, засунутой в спутанный клубок курчавых черных волос. На ней было засаленное платье с глубоким вырезом, почти расстёгнутое, открывающее огромный бюст, и кожаный передник на толстом животе. Когда она прошла мимо камина, все мужчины в комнате повернули головы, чтобы посмотреть на очертания её роскошных бёдер под тонкой тканью платья. Подол юбки был укорочен, так что её мускулистые икры были выставлены на всеобщее обозрение. Она шла босиком, сверкая грязными пятками. Кожа у неё была чёрная, как кухонная плита, и она казалась роскошной, по крайней мере для мужчин, которых привлекали крупные женщины. Негритянка прошла по комнате, наливая вино, затем подошла к столу, за которым сидели Инман и Визи. Поставив на их стол два стакана, она наполнила их, затем отодвинула стул и села, задрав юбку и открыв толстые колени. Инман заметил у неё на бедре, с внутренней стороны, бледный шрам от ножа, тянувшийся от колена вверх и исчезавший в складках её нижних юбок.
— Жентмены, — сказала она, оглядывая их, чтобы понять, от кого можно ожидать больше выгоды. Она осклабилась, выставив напоказ белые зубы и голубые десны. Священник осушил свой стакан и подвинул его к ней, не отрывая глаз от впадины между её грудями. Она наполнила его стакан и спросила:
— Как тебя зовут, милок?
— Визи, — ответил тот. — Соломон Визи. — Он выпил второй стакан, не отрывая глаз от громадной расщелины, разделявшей её груди. Он явно дрожал — такое сильное испытывал возбуждение.
— Ну, Соломон, что ты можешь сказать о себе? — спросила она.
— Немного, — ответил он.
— Ладно. Ты и выглядишь не слишком-то намного, — сказала она. — Но это не имеет значения. Что ты дашь, чтобы провести время с Большой Тилди?
— Много дам, — сказал Визи. У него был такой вид, будто он и в самом деле мог много дать.
— Но есть ли у тебя столько много, вот вопрос, — сказала она.
— О, можешь не беспокоиться.
Тилди взглянула на Инмана.
— Хочешь тоже пойти с нами? — спросила она.
— Идите вдвоём, — ответил Инман.
Однако, прежде чем они ушли, какой-то человек в засаленной кожаной куртке, звякая шпорами, подошёл к их столу с другой половины комнаты и положил руку на плечо Тилди. У него на виске было красное родимое пятно, выглядел он здорово выпившим. Первое, что сделал Инман, — оценил, как тот вооружён. Револьвер на одном бедре, нож в ножнах на другом, какая-то дубинка висела на поясном ремне возле пряжки. Мужчина посмотрел сверху вниз на Тилди и сказал:
— Пойдем к нам, большая задница. Кое-кто из парней хочет с тобой договориться. — Он дёрнул её за плечо.
— Я договорилась здесь, — сказала она. Гуртовщик взглянул на Визи и ухмыльнулся:
— Этот парнишка не против.
При этих словах Визи, вскочив со стула, вытащил кольт из-под полы сюртука и хотел ткнуть стволом в живот незнакомца, но так медленно действовал и так очевидно обозначил свои намерения, что, когда револьверное дуло поднялось до нужного уровня, тот уже успел выхватить своё оружие. Он вытянул руку, и дуло его револьвера оказалось на расстоянии пальца от носа Визи.
Рука Визи неуверенно качнулась, и ствол его кольта опустился, так что если бы он выстрелил, то попал бы лишь в ногу противника.
— Убери револьвер, — сказал Инман.
Оба перевели взгляд на него, и как только они отвлеклись, Тилди выхватила кольт из руки Визи.
Гуртовщик взглянул на Визи и презрительно скривил губы.
— Ты собака, жрущая дерьмо, — сказал он Тилди. Потом процедил, обращаясь к Визи: — Она просто спасает свою задницу. Рассчитывает, что, если я убью безоружного, меня покарает закон.
Визи заявил, не обращаясь ни к кому в отдельности:
— Я хочу, чтобы мне вернули оружие.
— Заткнись, — сказал ему Инман. Он говорил, обращаясь к Визи, но не спускал глаз с незнакомца, держащего в руке револьвер.
— И не собираюсь, — сказал тот.
Инман промолчал.
Гуртовщик всё ещё держал револьвер, нацеленный в голову Визи, и, кажется, не было способа прекратить их ссору.
— Думаю, нужно задать тебе хорошую взбучку, — сказал он, чуть двинув ствол в лицо Визи.
— Эй, — произнёс Инман.
Незнакомец взглянул в его сторону. «Ламет» лежал на столе, и рука Инмана накрывала его сверху.
Указательным пальцем свободной руки Инман показал, чтобы он отошёл прочь.
Гуртовщик долго стоял, глядя на «ламет», и чем дольше он смотрел, тем спокойнее становился Инман. Наконец незнакомец засунул в кобуру свой револьвер и с ворчанием отошёл, затем присоединился к своей компании и вышел за дверь.
— Отдай мне его, — сказал Инман, обращаясь к Тилди. Она протянула ему кольт, и он сунул револьвер за пояс.
— Ты что, добиваешься, чтобы нас обоих убили? — спросил Инман у священника.
— Вовсе нет, — ответил Визи. — Нас было двое на одного.
— Нет, не так. Не рассчитывай на мою поддержку.
— Но, ты ведь меня поддержал.
— Повторяю, не рассчитывай на мою поддержку. В следующий раз я могу этого и не сделать.
Визи усмехнулся и сказал:
— Сдаётся мне, что так.
Затем они с Тилди поднялись и ушли; рука Визи слегка касалась того места, где у неё должна быть талия. Инман придвинул свой стул вплотную к стене так, чтобы никто не подошёл к нему сзади. Он поднял пустой стакан и показал его мужчине в фартуке, который, похоже, был хозяином заведения.
— Это большой камин, — сказал Инман, когда тот подошёл с бутылкой.
— Летом мы его побелили и поставили в него кровать. Нигде не увидишь такого отличного места для сна, — сказал тот.
— Что ж, наверное, — согласился Инман.
— Будете обедать?
— Да. Последние дни я обедал в лесу.
— Будет готово примерно через два часа. Когда день подошёл к концу, в таверну вошли ещё несколько путников. Двое стариков, направлявшихся в ближайший город, чтобы продать телегу с какими-то товарами. Седоволосый разносчик, толкавший перед собой тележку, наполненную кастрюлями, мотками с лентами, кружками, пузатыми бутылочками из коричневого стекла с настойкой опия и другими настоянными на спирту травяными настойками. И ещё несколько странников. Все они уселись одной компанией за длинным столом, разговаривали и выпивали. С большой ностальгией они вспоминали былые времена, когда перегонялись большие гурты скота. Один из них сказал: «О, я прогнал через это место много коров». Другой вспомнил об огромных стадах гусей и уток, которые он сопровождал когда-то по этой дороге, и рассказал, что через каждые несколько дней они пог<