Ада поинтересовалась:
— Ты что, считаешь, что кизил делает это намеренно?
— Что ж, может, и так, — ответила Руби.
Она спросила, приглядывалась ли Ада, чем питаются различные птицы, к их помету.
— Вряд ли, — ответила Ада.
— Ну и зря, здесь нечем гордиться, — сказала Руби.
С её точки зрения, вот в чём тут было дело. Маленький росток кизила не может вырасти под большим кизилом. Поэтому кусты, связанные корнями с землёй, используют птиц, чтобы перемещаться в поисках более подходящего места для роста. Птицы клюют ягоды, косточки от ягод проходят через них целыми и невредимыми, готовые расти там, где птицы оставили свой помёт, да ещё и получив удобрение в придачу. По мнению Руби, если понять, как это происходит, можно обнаружить нечто подобное и в другом месте, так как многие растения прибегают к такому способу размножения.
Они посидели молча, а затем, разморенная тёплым безветренным полуднем, Руби легла на одеяло и задремала. Аду тоже потянуло в сон, но она боролась с ним, как ребёнок, уложенный днём в кровать. Она поднялась и направилась за сад, к опушке леса, где высокие осенние цветы — золотарник, вернония, пурпуровый посконник — уже зацвели жёлтыми, синими и серо-стальными цветками. Монархи и парусники трудились среди цветочных головок. Три зяблика покачивались на веточках ежевики, листья которой уже приобрели тёмно-бордовый цвет, и затем улетели прочь, низко припадая к земле; их жёлтые спинки вспыхивали между чёрных крылышек, пока они не исчезли в кустиках сумаха, растущих между полем и лесом.
Ада постояла ещё, рассеянно глядя вокруг, и, пока она смотрела так, не останавливая ни на чём взгляда, она стала осознавать беспокойное движение мириад крошечных существ, вибрирующих среди множества цветов, под стеблями и на земле. Насекомые летали, ползали, карабкались, ели. Сосредоточенная в них энергия была своего рода светящимся трепетом жизни, который наполнял до краёв взор Ады, ни на что прямо не направленный.
Она стояла там, как будто в дрёме, и в то же время наблюдая, думая о том, что сказала женщина из Теннеси о её великой удаче. В такой день, как этот, несмотря на приближающуюся к ним войну, несмотря на всю ту работу, которую, как она знала, лощина потребует от неё, она не представляла, как ещё можно улучшить её мир. Он казался таким прекрасным, что Ада сомневалась, можно ли ещё что-то сделать, чтобы его усовершенствовать.
В тот же вечер, после ужина, Руби и Ада сидели на веранде, Ада читала вслух. Они уже почти закончили Гомера. Руби очень беспокоилась за Пенелопу, но весь долгий вечер она все посмеивалась над похождениями Одиссея, над всеми камнями, которые боги бросали на его пути. Однако у неё было стойкое подозрение, что в Одиссее было больше от Стоброда, чем старику Гомеру хотелось бы, и она находила его оправдания в том, что его путешествие слишком затянулось, уж очень подозрительными, — мнение её только укрепилось после только что прочитанного отрывка, в котором персонажи забрались в хижину свинопаса, чтобы пить и рассказывать друг другу истории. Она заключила, что в целом все не сильно изменилось, хотя и много с той поры воды утекло.
Когда стало смеркаться, Ада положила книгу на колени. Она сидела, изучая небо. Что-то в этом сумраке и запахе вечера навеяло воспоминание о празднике, на котором она присутствовала во время своей последней поездки в Чарльстон незадолго до Самтера[16], и она подробно рассказала о нём Руби.
Приём проходил в доме её кузины, великолепном и пышном, стоявшем на широком берегу реки Уондо, и продолжался три дня. Всё это время они спали только от рассвета до полудня, ели только устрицы и пирожные, пили только шампанское. Каждый вечер были танцы, а после они до поздней ночи плавали на лодках по тихой реке под полной луной. Это было странное время военной лихорадки, и даже те молодые люди, которые раньше считались глупыми и непривлекательными, вдруг приобрели ореол обаяния, блистающий вокруг них, так как они предполагали, что очень скоро многие из них умрут. В течение этих коротких дней и ночей любой мужчина, если хотел, мог стать чьим-то возлюбленным.
В последний вечер праздника Ада надела платье из розовато-лилового шелка, отделанное кружевом в тон. Оно было отрезное по талии, что подчёркивало её стройность. Монро купил весь отрез ткани, поэтому никто не мог сшить себе платье такого же цвета. Он заметил, что этот цвет прекрасно подходит к её волосам и сообщает ей ауру тайны в отличие от более распространённых розового, бледно-голубого и жёлтого. В этот вечер один житель Саванны — франтоватый, но довольно глупый второй сын богатого торговца индиго — ухаживал за Адой так настойчиво, что она в конце концов согласилась покататься с ним на лодке, хотя то немногое, что она знала о нём, склоняло её к мнению, что он всего лишь тщеславный дурак.
Его звали Блант. Он вывел лодку на середину реки и пустил её по течению. Они сидели лицом друг к другу; подол платья у Ады был плотно обмотан вокруг ног, чтобы не запачкать кайму смолой, которой было смазано дно лодки. Они оба молчали. Блант время от времени погружал вёсла в воду, а потом поднимал их, давая воде стечь. Казалось, у него было что-то на уме, что было созвучно плеску падающей с вёсел воды, так как он продолжал своё занятие, пока Ада не попросила его прекратить. Блант достал пару бокалов и початую бутылку шампанского, всё ещё не нагревшегося в духоте вечера. Он предложил Аде бокал, но она отказалась, и он в одиночку прикончил бутылку, которую потом выбросил в реку. Вода была такой спокойной, что крути от всплеска расходились всё дальше и дальше, пока не удалились настолько, что их стало не видно.
Музыка из дома разносилась по реке, но слишком слабо, и можно было лишь угадать, что играют вальс. В темноте низкие берега казались невероятно далёкими. Обычные очертания ландшафта изменились до неузнаваемости, очистившись от деталей и приобретя простые геометрические формы — крути и линии. Полная луна стояла прямо над головой, её очертания смягчались сыростью, разлитой в воздухе. Небо отсвечивало серебром слишком ярким, чтобы можно было увидеть звёзды. Широкая река была тоже серебряной, хотя солнце закатилось несколько часов назад. Единственным, что разделяло реку и небо, была линия тёмных деревьев у горизонта.
Блант наконец заговорил. Он говорил всё время о себе. Недавно он закончил университет в Колумбии и сейчас приступил к изучению семейного бизнеса в Чарльстоне. Но он, конечно, немедленно запишется добровольцем, как только начнётся война, которая, как все ожидают, не за горами. Он говорил с бравадой о том, что они разобьют любого врага, который покусится на независимость Южных штатов. Ада слышала такого рода высказывания от многих, и не раз, и уже устала от них.
Однако, продолжая этот разговор, Блант, по-видимому, почувствовал, как и Ада, что все эти речи о войне звучат неубедительно, так как замялся и вскоре замолчал. Он сидел, уставившись в чёрное дно лодки, так что Аде видна была только его макушка. Затем под влиянием выпитого и этой удивительной ночи Блант признался, что он страшится войны, которой ему, наверное, не избежать. Он не был уверен, удастся ли ему найти способ освободиться от призыва, не подорвав своей репутации. И он не видит никакой возможности избежать армии, не оказавшись опозоренным. Более того, его постоянно мучают сны об ужасной смерти, которая является ему во многих видах. Он знает, что однажды она явится в одном из этих видов и потребует его к себе.
Он говорил, глядя вниз, как будто обращался к носкам своих ботинок, но когда он поднял бледное лицо, то в лунном свете Ада заметила блестящие дорожки слёз, стекавших по его щекам. Она поняла с неожиданным приливом нежности, что Блант не воин, что у него сердце лавочника. Она потянулась вперёд и коснулась его руки, которая лежала у него на колене. Она знала, что правильнее было бы сказать, что долг и честь требуют храбрости, чтобы защищать родину. Женщины произносили такие фразы в течение всего праздника, но Ада почувствовала, что горло у неё сжимается и не даёт произнести эти слова. Вместо них она могла бы использовать более простые, сказав ему только: «Не беспокойся» или «Будь храбрым», но любая такая утешительная фраза казалась ей в этот момент невыразимо фальшивой. Так что она ничего не сказала и только продолжала поглаживать его руку. Она надеялась, что Блант не подумает, что проявление её доброты — нечто большее, чем это было на самом деле, поскольку первым её импульсом, когда мужчины пытались потревожить её, было желание встать и уйти. А эта маленькая лодка оставляла мало пространства для отступления. Однако, когда они плыли по реке, она с облегчением увидела, что Блант был слишком подавлен страхом за своё будущее, чтобы думать об ухаживании.
Так они сидели некоторое время, пока быстрое в этом месте течение само не понесло их к берегу. Лодку тащило прямо к краю излучины — они могли ткнуться носом в песчаный берег, который в лунном свете блестел длинной бледной полосой. Блант пришёл в себя, взялся за вёсла и вернул лодку вверх по течению к причалу.
Он проводил её до веранды дома, ярко освещённого изнутри керосиновыми лампами. Силуэты танцующих проплывали мимо жёлтых окон, и теперь музыка доносилась достаточно отчётливо, чтобы определить, что играют: сначала вальс Гангла, потом Штрауса. Блант остановился у дверей. Он коснулся кончиками пальцев подбородка Ады, приподнял её лицо и наклонился, чтобы поцеловать её в щеку. Это был всего лишь быстрый братский поцелуй. Затем он ушёл.
Ада сейчас вспомнила, что, проходя через дом, чтобы подняться на второй этаж в свою комнату, она случайно увидела в зеркале спину какой-то женщины. Она остановилась и посмотрела внимательнее. Платье на этой женщине было цвета, который называют «пепел роз», и Ада стояла, не в силах двинуться дальше от острого приступа зависти к этому платью, прекрасным очертаниям спины этой женщины, к её густым тёмным волосам и той уверенности, которая, как ей казалось, чувствовалась в её осанке.
Затем Ада шагнула вперёд, и другая женщина сделала то же самое, и Ада поняла, что она восхищается сама собой, что зеркало поймало отражение от противоположного зеркала, висевшего на стене позади неё. Свет ламп и тон этих зеркал сговорились, чтобы изменить цвет, выбелив лилово-розовый до пепельно-розового. Она поднялась наверх, прошла в свою комнату и приготовила постель, но спала плохо той ночью, так как музыка не умолкала до рассвета. Лёжа без сна, Ада думала, какое это странное чувство, когда завидуешь своему отражению.
На следующий день, когда гости рассаживались по экипажам, чтобы вернуться в город, Ада неожиданно встретила Бланта на ступеньках крыльца. Он не мог смотреть ей в глаза и говорил с нею, отводя взгляд, — так был смущён тем, что произошло накануне вечером. Ада подумала, что ему делает честь то, что он не просил держать в тайне их разговор в лодке. Она никогда не видела его с тех пор, но из письма от кузины Люси узнала, что Блант умер в Геттисберге. От выстрела в лицо при отступлении от Кладбищенского хребта, согласно рапорту. Он шёл навстречу федералам, не желая, чтобы его застрелили в спину.
Попытка Бланта умереть с честью не произвела на Руби особого впечатления; она только выразила удивление, насколько бесполезно проходит жизнь некоторых людей, если они пренебрегают сном, чтобы кататься на лодке ради одного лишь удовольствия.
— Ты совсем не поняла, о чём я рассказывала, — заметила Ада.
Они посидели ещё недолго, наблюдая, как угасает свет и деревья на горных грядах растворяются в темноте. Затем Руби поднялась и сказала:
— Пора браться за работу.
Это был её обычный способ прощаться на ночь. Она прошла за дом, чтобы последний раз взглянуть на животных, проверить, закрыты ли двери в надворных постройках, засыпать огонь в кухонной печи.
Тем временем Ада всё сидела на прежнем месте с книгой на коленях, глядя через двор на конюшню, на дальние поля у лесных склонов и вверх на темнеющее небо, цвет которого отдалённо напомнил ей небо над Чарльстоном. Всё вокруг притихло. Она полностью погрузилась в свои мысли, вспомнив, как однажды вечером они с Монро сидели точно так же после прогулки по лощине. Этот теперь такой привычный пейзаж им обоим тогда казался странным. В этой горной местности рано темнело, и всё стремилось вверх, в отличие от Чарльстона. Монро заметил, что, как и всё в природе, этот великолепный пейзаж — просто подобие какого-то иного мира, какой-то более насыщенной и значительной жизни, к которой мы стремимся в течение всей нашей юности. И Ада с ним согласилась.
Но сейчас, глядя на раскинувшуюся перед ней панораму, Ада склонялась к тому мнению, что всё это — не подобие, а сама жизнь. Эта точка зрения по большей части противоречила суждению Монро; тем не менее Ада не исключала, что у неё есть собственное понимание, что такое бурная юность, хотя она и не могла точно сказать какое.
Руби пересекла двор и остановилась у ворот со словами:
— Корову нужно загнать.
Затем, не прощаясь, вышла на дорогу и зашагала к своей хижине.
Ада спустилась с крыльца и направилась за конюшню на выгон. Солнце медленно опускалось за хребет, свет быстро угасал. Горы стояли в сумерках серые, бледные и нереальные, как след дыхания на стекле. Эта местность, казалось, была полна великой силы одиночества. Старожилы рассказывали, что даже медведи нападают в горах на одинокого путника в это время дня чаще, чем в полной темноте или при свете луны, так как в полумраке угроза темноты заставляет человека чувствовать себя более сильным. Ада чувствовала эту силу с самого начала, и это ей не нравилось. Она вспомнила, как Монро пытался доказать, что это чувство одиночества не зависит от местности, как она считает. Нет ничего уникального ни в ней самой, ни в этой местности, это свойственно жизни вообще. Только люди с совсем простым и очень неповоротливым умом не чувствуют одиночества, как те редкие натуры, которые невосприимчивы к жаре и холоду. Как и для всего прочего, у Монро было своё объяснение и для этого явления. Он сказал, что в душе люди чувствуют, что когда-то давно Бог был с ними повсюду и все время; чувство одиночества — это то, что заполняет вакуум, когда Он отступает все дальше и дальше.
Похолодало. Уже выпала роса, и Ада намочила подол платья, когда добралась до Уолдо, которая лежала в высокой траве, росшей вдоль нижней изгороди. Корова, упитанная и крепкая, поднялась на ноги и направилась к воротам. Ада шагнула в прямоугольник примятой Уолдо травы. Она ощутила тепло коровы, поднимающееся от земли возле её ног, и ей захотелось лечь там и отдохнуть. Ада вдруг почувствовала необъяснимую усталость, словно накопившуюся за месяц работы. Вместо этого она наклонилась, разгребла траву и прижала руки к земле, которая всё ещё была тёплой, словно живая, от дневного тепла и тела коровы.
В лесу за ручьём заухала сова. Ада подсчитала пятитактный ритм, пытаясь угадать поэтический размер: длинный, два коротких, два длинных. Птица мёртвых, говорят люди о сове, хотя Ада не понимала почему. Крик был такой мягкий и приятный в этом синевато-сером сумраке, словно голубиное курлыканье, только более содержательный. Уолдо нетерпеливо мычала у ворот, требуя — как и многое в этой лощине — от Ады того, что она только училась делать; так что она оторвала руки от земли и встала.