Инман протирал его барабан и ствол, размышляя о драке в городке, о переправе через реку, о священнике и о том, как он мог всё сделать по-другому в каждом случае. Ему не хотелось быть запачканным грязью других людей. Какая-то часть его хотела спрятаться в лесу подальше от любой дороги. Быть как сова, двигаться только в темноте. Или как привидение. Другая его часть стремилась нести этот большой револьвер открыто на бедре и двигаться своей дорогой днём под чёрным флагом, уважая всех, кто достоин уважения, вступая в бой со всеми, кто захочет вступить с ним в бой, позволяя гневу быть руководящим принципом в борьбе против всего, что воспротивится его воле.
Перед войной он никогда не был любителем силой решать споры. Но когда его призвали, умение сражаться легко пришло к нему. Он решил, что это дар, как и любой другой. Как дар у человека, который может в лесу свистом подзывать птиц. Или у того, кто может подбирать мелодии на банджо. Или дар слова у проповедника. Этому не надо учиться. Дело тут в том, насколько крепки твои нервы, чтобы рука была быстрой и голова холодной, чтобы не слабеть и не терять сосредоточенности во время боя, в том, насколько ты рассудителен в любом положении, в каком бы ни оказался. Вот это, а также рост и сила, чтобы взять верх в ближнем бою, когда дело доходит до рукопашной.
Спустя часа два после полудня Инман оставил своё укрытие в сосняке и постарался пройти какое-то расстояние. Однако и часа не прошло, как он почувствовал, что вот-вот упадёт от усталости. Каждый шаг требовал огромных усилий. Впереди он заметил фигуры двух человек, остановившихся на дороге у брода, но даже с этого расстояния ему было ясно, что это рабы, так что он не посчитал нужным скрываться в лесу и продолжал путь. Один из негров пытался поднять рыжую свинью, которая разлеглась в грязи. Другой держал охапку шестов для подвязки бобов. Первый ударил свинью ногой, но без видимого результата, тогда он взял шест и принялся колотить им свинью. Он бил и колол её до тех пор, пока та неохотно не встала на ноги и не потрусила по дороге. Проходя мимо Инмана, негры сняли шляпы и сказали:
— Добрый день, масса.
Инман чувствовал себя таким слабым, что ему на мгновение захотелось стать большой рыжей свиньёй и просто лежать и барахтаться в грязи, пока кто-нибудь не ткнёт в него шестом. Но он стащил башмаки и перешёл реку вброд и затем на другом берегу повернул от дороги и направился вниз по течению реки, рассчитывая найти укромное местечко, чтобы приготовить кукурузную кашу. Но поднялся ветер и принёс запах пищи, которую уже готовили где-то дальше вниз по реке.
Он шёл на этот запах, подняв голову, принюхиваясь и моргая, как медведь. Вскоре он приблизился к лагерю в излучине реки: фургон, несколько лошадей, треугольные палатки из серой парусины, стоявшие посреди берёзовой рощи. Инман спрятался за кустами и, присев на корточки, наблюдал, как люди ходили туда-сюда по лагерю, занимаясь его обустройством. Тут сошлись люди всех оттенков кожи. Инман решил, что они были кем-то вроде исмаилитов или изгоев, как и он сам. Уличные циркачи, бродяги, племя ирландских цыган, занимающихся продажей лошадей, — все они собрались вместе. Стреноженные лошади — самые разные, от великолепных до полудохлых, — неуклюже подпрыгивая, паслись в высокой траве под деревьями. Освещённые золотым послеполуденным светом, они казались Инману прекрасными; его восхищали грациозный изгиб опущенных к земле шей и изящество стройных ног, особенно тонких в кости над щёткой копыта. Инман решил, что торговцы укрывают их. Так много лошадей было убито во время войны, что встречались они редко. Цены на них взлетели, но армия посылала специальные отряды добывать лошадей, и в таком случае за них почти ничего не платили. Инману хотелось бы иметь достаточно денег, чтобы купить большого мерина с длинным шагом. Вскочить в седло, пуститься в галоп и покончить с жизнью пешехода. Но у него не было таких денег, да и к тому же трудно было бы с лошадью скрыться от отрядов внутреннего охранения. Слишком она большая, чтобы её можно было спрятать, да и хлопот с ней много. Так что пришлось Инману расстаться с этой мечтой.
Подумав о том, что у него и у этих отверженных может быть некоторое чувство родства, Инман вошёл в лагерь, подняв руки с открытыми ладонями. Цыгане оказали ему гостеприимство, хотя он знал, что они стащили бы у него башмаки, представься им такая возможность. Над небольшим костром у них висел железный котёл с тёмным варевом — кролик, белка, украденная курица, тушённые со всевозможными ворованными овощами, главным образом с капустой. В голландской духовке, стоявшей на углях, жарились большие ломти тыквы, сбрызнутые чёрной патокой. Женщина в юбке, сшитой из ярких лоскутков, как стёганое одеяло, положила еду в его оловянную тарелку и принялась жарить на сковороде кукурузные оладьи. Когда она наливала на сковороду взбитое тесто, оно шипело и трещало в жиру как отдалённая канонада.
Прислонившись спиной к дереву, Инман ел, наблюдая, как вода в реке перекатывает через пороги, и поглядывал на жёлтые листья рано пожелтевшей берёзы, ярко трепещущие на ветерке, на солнечные лучи, просвечивающие сквозь дым костра. Сидевший на бревне цыган подтягивал струны на маленькой, величиной с сигарную коробку скрипке. У берега реки на мелководье играли дети. Другие цыгане занимались лошадьми. Парень натирал серую шкуру старой кобылы кукурузным початком, опуская его в ведро с поташом и сажей, затем он взял тонкую пилку и начал обрабатывать ей зубы. Лошадь молодела прямо на глазах. Женщина привязала большого гнедого коня к стволу берёзы, затем согнула его ногу, налила ламповое масло на стрелку копыта и зажгла огонь, чтобы избавить коня от хромоты. И остальных лошадей лечили от костного пшата, личинок овода, запала или маскировали последствия этих болезней.
Инман и раньше имел дело с цыганами и считал, что они кристально честны по отношению к остальному человечеству в своём нежелании скрывать, что никогда не упустят случая обмануть или украсть. Но они казались такими мирными в этой тихой излучине реки. Им было совершенно всё равно, когда закончится война. Какая бы сторона ни победила, люди будут нуждаться в лошадях. Война для них была не больше чем временной помехой для дела, которым они зарабатывали себе на жизнь.
Инман оставался с цыганами до конца дня. Он черпал из котла варево, когда ощущал голод. Он немного поспал, а затем слушал скрипку и наблюдал за женщиной, которая гадала по расположению листьев в чашке травяного чая. Инман отклонил её предложение предсказать судьбу, так как ему хватало и того, что он уже знал и что вызывало у него уныние.
Позже, ближе к вечеру, он наблюдал за темноволосой женщиной, которая прошла через табун лошадей и взнуздала серовато-коричневую кобылу. Эта женщина была молода и одета в мужской свитер поверх длинной чёрной юбки. Она была так красива, как только может быть красива женщина. Что-то в её темных волосах или манере двигаться напомнило ему на мгновение Аду. Он сидел и смотрел, как она задрала подол сначала длинной верхней юбки, затем нижней и зажала их в зубах, прежде чем сесть верхом на кобылу. Её белые ноги обнажились до бёдер. Она проехала к берегу реки и пересекла её в месте, настолько глубоком на середине, что лошадь потеряла дно под ногами и пустилась вплавь. Кобыла с трудом плыла вверх по течению к противоположному берегу, с усилием работая задними ногами. Вода перекатывала через её спину, и девушка промокла до пояса. Она наклонилась вперёд, чтобы удержать равновесие, почти касаясь лицом лошадиной шеи. Её волосы упали на чёрную гриву лошади, так что нельзя было отличить, кому они принадлежали. Когда лошадь вышла на берег, девушка сжала её бока коленями и галопом понеслась через редкий лес. Это было волнующее зрелище для Инмана, счастливое видение, и он был благодарен судьбе, что оно ему было даровано.
С наступлением сумерек маленькие цыганята вырезали из веток берёзы остроги, вошли в заводь и стали бить лягушек, пока не наполнили ими целую корзину. Они отрезали лягушкам задние лапы и насадили на прутья, чтобы жарить над углями. Пока готовилось лягушачье мясо, один из цыган подошёл к Инману с бутылкой «Моэт»; он утверждал, что получил её на обмен. Он не совсем точно знал, что это, но хотел продать эту бутылку не меньше чем за доллар. Инман отсчитал ему деньги и устроил себе ужин из лягушачьих лапок и вина. Он обнаружил, что они не так уж плохо сочетаются друг с другом, но, опустошив тарелку, решил, что этого мало для такого голодного человека, как он.
Он побрёл по лагерю в поисках ещё чего-нибудь съестного и случайно вышел к фургону циркачей. Какой-то белый мужчина встал со своего места у палатки, заговорил с Инманом и осведомился о его занятии. Он был худ, высок и уже немолод, под глазами у него были мешки и волосы явно выкрашены в чёрный цвет. Похоже, он здесь всем заправлял. Инман спросил, нельзя ли купить у них чего-нибудь из еды, и тот ответил, что можно, но они будут ужинать очень поздно, так как должны отрепетировать своё представление, пока не стемнело. Инмана пригласили сесть и посмотреть.
Через минуту темноволосая женщина, которую он видел раньше, вышла из палатки. Инман не мог отвести от неё глаз. Он присматривался, в каких отношениях она с этим мужчиной, стараясь угадать, есть ли между ними что-нибудь. Вначале он предположил, что они женаты, но затем решил, что нет. Они расположились у деревянного щита: женщина встала перед мужчиной, а он начал метать в неё ножи, так что лезвия впивались в доски вокруг неё, совсем рядом, но не задевая. Инману казалось, что одного этого достаточно, чтобы привлечь толпу, но в труппе был ещё огромный седобородый эфиоп с царственными манерами, одетый в пурпурные одежды и изображавший африканского царя. Он играл на чем-то напоминающем банджо и мог исполнить замысловатую мелодию, хотя его инструмент был сделан из тыквы и имел всего одну струну. Труппа также включала в себя маленькую компанию из индейцев нескольких племён: семинола из Флориды, крика из Джорджии, чероки из Экоты и индианки из племени йемасси. Их участие в представлении заключалось в том, что они выкрикивали остроты, били в барабаны, танцевали и пели. Фургон, в котором они путешествовали, был забит маленькими разукрашенными бутылочками с чудодейственными жидкостями, каждая из которых излечивала от какой-нибудь болезни: рака, чахотки, невралгии, малярии, худосочия, паралича, судорог и припадков.
С наступлением темноты они пригласили Инмана присоединиться к ним и поужинать. Все расположились на земле у огня и ели большие кровавые бифштексы, картофель, жаренный на топлёном жиру, и дикий стручковый горошек, с которым жареный картофель не смешивали. Эфиоп и индейцы присоединились к трапезе, словно они все были одного цвета кожи и равны. Они вступили в общий разговор, причём никто не спрашивал разрешения говорить и никто его не давал.
Поужинав, все отправились к воде и каждый, присев на корточки на берегу, вычистил свою тарелку речным песком. Затем белый мужчина набросал хвороста на угли костра, не заботясь об экономии топлива, пока пламя не поднялось до уровня плеч. Циркачи послали бутылку по кругу и сидели, рассказывая Инману истории, которые случались с ними в бесконечных путешествиях. Дорога, говорили они, это особое место, самостоятельная страна, управляемая не правительством, а естественным законом, и свобода — одна из её особенностей. Их истории повествовали о том, как они оставались без гроша и как им неожиданно доставались шальные деньги. О карточных играх, о лошадиных торгах и о том, как много на свете глупости. О различных стычках с законом, опасностях, которых удавалось избежать, о том, как они облапошивали дураков при обмене и встречали на дороге мудрецов, чья мудрость зачастую была так противоречива. Они рассказывали о местностях, где люди были доверчивы, и о тех городках, где население отличалось особенной злобностью. Они вспоминали о надёжных местах для разбивки лагеря и еде, которую они там ели, и пришли к общему мнению, что из всех этих мест самым прекрасным было то, где они были несколько лет назад, — у реки, которая вытекала из-под основания скалы, — и все согласились, что никогда не ели жареной курицы вкуснее, чем та, которую они приготовили в тени того отвесного утёса.
После этого Инман лишь недолго мог полюбоваться молодой цыганкой — как прекрасна она в свете костра, как блестят её волосы и светится кожа. И потом в какой-то момент разговора белый мужчина произнёс странную вещь. Он сказал, что когда-нибудь мир будет так устроен, что слово «раб» будет только метафорой.
Уже глубокой ночью Инман взял свои мешки и отправился в лес за лагерем, где устроил себе постель из сухих листьев; оттуда ему были слышны голоса и цыганская музыка. Он старался заснуть, но лишь беспокойно метался по земле. Тогда Инман зажёг огарок свечи, налил остатки вина в оловянную кружку и вытащил из мешка свёрнутую трубкой книгу Бартрэма. Он открыл книгу наугад, стал читать и перечитывать предложение, которое первым попалось ему на глаза. Оно касалось какого-то безымянного растения, схожего, насколько он мог судить, с рододендроном:
«Этот куст растёт в подлесках или маленьких рощах на опушках, где деревья поднимаются высоко, но разбросаны редко; от корня прямо вверх растут вместе много стеблей и поднимаются на четыре, пять или шесть футов в высоту; их ветки или отростки, которые тянутся к вершине стебля, также стоят почти прямо, чуть расходясь от главного стебля, который снабжён средней величины овальными остроконечными листьями бледно-зелёного или желтовато-зелёного цвета; эти листья твёрдые, достаточно плотные, обе поверхности гладкие и блестящие, и растут они почти прямо на коротких черешках; ветви заканчиваются длинными распушёнными метёлками или колосками из белых цветков, у которых пять лепестков, длинных и узких».
Инман какое-то время с удовольствием занимал себя этим длинным предложением. Вначале он читал его до тех пор, пока каждое слово не запечатлелось в мозгу со своим специфическим значением; если бы он не читал так внимательно, его глаза просто скользили бы по строчкам, так что слова не оставляли бы у него в голове никакого следа. После этого он зафиксировал в своём мозгу окружающую обстановку, восполняя все пропущенные детали в описании высокого редкого леса: породы деревьев, которые могли бы там расти, папоротник под ними, птицы, которые прыгали бы по их ветвям. Когда эта картина запечатлелась в его памяти твёрдо и ясно, Инман начал мысленно конструировать куст, представляя себе все его особенности, пока тот не вырос в его воображении так чётко, как будто он его уже когда-то видел, хотя этот куст не был похож ни на одно из известных ему растений и в некоторых своих чертах выглядел довольно фантастическим.
Он задул свечку, завернулся в одеяло и допил остатки вина, готовясь заснуть, но его мысли возвращались к темноволосой женщине и к девушке по имени Лаура; он вспоминал, как мягки были её бедра, когда он нёс её на руках. И затем он подумал об Аде и о Рождестве четыре года назад, так как и тогда он пил шампанское. Он прислонил голову к стволу дерева, отпил большой глоток вина и вспомнил с каким-то особенным чувством, как Ада сидела у него на коленях.
Казалось, это было в другой жизни, в другом мире. Он вспомнил её тяжесть на своих коленях. Какая она была мягкая и всё же худенькая. Она отклонилась назад и прислонила голову к его плечу, её волосы пахли лавандой и имели ещё какой-то одной ей свойственный запах. Затем она выпрямилась, он положил руки ей на плечи и почувствовал слабые мышцы и косточки под её кожей. Он притянул её к себе, хотел обнять и тесно прижать, но она выдохнула воздух из сжатых губ, встала, поправила складки юбки и пригладила колечки волос, которые выбились из причёски. Затем повернулась и посмотрела на него сверху вниз.
— Ну, всё, — сказала она. — Всё.
Инман наклонился, взял её руку и потёр большим пальцем тыльную сторону её ладони. Тонкие косточки, расходящиеся от суставов пальцев, прогибались от этого прикосновения, как клавиши пианино. Затем он перевернул её ладонь и погладил пальцы, а она пыталась высвободить руку и сжать пальцы в кулак. Он прижал губы к её кисти там, где сплетались синеватые жилки. Ада медленно потянула руку и затем рассеянно посмотрела на ладонь.
— На ней не написано никаких новостей. Ничего, что можно прочитать, — сказал Инман.
Ада опустила руку и сказала:
— Это было так неожиданно.
Затем она ушла.
Когда Инман наконец отпустил от себя это воспоминание и заснул, ему приснился сон, яркий, как будто был явью. В этом сне он лежал, словно это происходило в обычном мире, в густом лесу, ветви деревьев устало прогнулись от обильной листвы, которой ещё не скоро предстояло потерять свой цвет и облететь. Среди этих деревьев были и кусты, которые он представлял себе, прочитав Бартрэма. Они были покрыты распустившимися бутонами. В этом мире сна чудесный дождь сеялся сквозь густую листву и стекал к земле завесой такой лёгкой, что даже не смачивал его одежду. Ада появилась среди стволов и направилась к нему сквозь завесу дождя. Она была в белом платье, её плечи и голову покрывала чёрная накидка, но он узнал её по глазам и по походке.
Инман поднялся с земли и, хотя был в недоумении, как она оказалась здесь, однако страстно желал удержать её и шагнул к ней, но три раза, когда он протягивал к ней руки, она проскальзывала сквозь них, как будто состояла из серого тумана, колеблющегося и неуловимого. На четвёртый раз ему удалось коснуться её, и он тесно прижал её к себе со словами:
— Я шёл к тебе очень трудной дорогой. Я никогда тебя не отпущу. Никогда.
Она взглянула на него, отведя от лица накидку, и, кажется, в её взгляде было согласие, хотя она не произнесла ни слова.
Инман очнулся ото сна под пение птиц. Видение Ады не оставляло его, да он и не желал этого. Он поднялся. На траве выпала обильная роса, и солнце уже поднялось над верхушками деревьев. Он направился через лес к лагерю, но там никого не было. Костёр, возле которого вчера стоял фургон, уже давно погас. Ничто не говорило о том, что циркачи действительно были в роще, кроме чёрного круглого пятна и сетки параллельных линий от колёс фургона, изрезавших землю. Инман сожалел, что не попрощался с ними, но весь день шёл с каким-то просветлённым духом от чистого сна, которым он был награждён в темноте ночи.
Пепел роз
В один из теплых дней, когда солнце клонилось к закату, Руби и Ада работали на нижнем поле, где Руби разбила зимний огород. Это был один из тех дней, когда цветущие, отсвечивающие металлом головки посконника, вымахавшего на семь футов в высоту, вдруг раскрылись и заблестели на солнце, словно покрытые утренней изморозью. Они как будто напоминали о том, что скоро появится первая настоящая изморозь, хотя солнце по-прежнему было жарким и корова ещё пряталась в тени от гикори и следовала за ней, когда та медленно двигалась по нижнему пастбищу.
Ада и Руби мотыгами подрубали корни и вырывали сорняки, росшие между рядами молодой кочанной капусты и турнепса, кормовой капусты и лука; на этой грубой пище они должны были продержаться зиму. Несколькими неделями раньше они тщательно подготовили огород, вспахав и удобрив землю золой из камина и навозом из коровника, и затем заборонили комковатую землю; Руби вела лошадь, в то время как Ада ехала на бороне, чтобы та была тяжелее. Борону сколотил один из Блэков из вил и дубового ствола. С двух противоположных сторон ствола сквозь сырую древесину были просверлены отверстия и в них вбиты длинные шипы из чёрной акации. Высохнув, древесина дуба плотно зажала заострённые шипы, так что даже не понадобилось их закреплять. Пока шла работа, Ада сидела у вил, ухватясь за них руками и упёршись ногами в ствол, в то время как борона тряслась по полю, разламывая комья земли и затем прочёсывая её деревянными шипами. Ада наблюдала, как разбиваются комья, и по ходу дела успела схватить с земли кремниевый скребок, три расколовшихся наконечника стрел, тоже из кремня, и один совершенно целый от маленькой стрелы для охоты на птиц. Когда они начали сеять, Руби показала Аде пригоршню крошечных черных семян.
— Кажется, будто их совсем немного, — сказала она. — Чтобы из этих семян получился целый подпол турнепса, понадобится несколько недель. А ещё тёплая осень, потому что мы поздно сажаем.
Урожай в целом хороший, заявила Руби, потому что они сеяли по её настоянию точно в соответствии с приметами. По мнению Руби, всё — от вбивания подпорок до квашения капусты и забоя свиней — зависело от небесных светил. Рубить дрова она советовала в полнолуние, иначе они будут трещать и шипеть в камине, когда придёт зима. В следующем апреле, говорила она, мы посеем кукурузу, когда тополиные листья вырастут до размера беличьего уха; иначе кукуруза пойдёт в ствол и поникнет. В ноябре мы забьём свинью в новолуние, иначе мясо будет нежирным и отбивные будут скручиваться на сковородке.
Монро отмахнулся бы от таких советов, посчитав их суеверием. Но Ада, всё больше и больше жаждущая перенять от Руби её познания о повадках всех живых тварей, населяющих эту местность, решила смотреть на приметы как на метафоры. Приметы, как Ада их понимала, являлись правилами управления и рачительного ведения хозяйства, своего рода средством дисциплины. Они порождали некий ритуал, касающийся устройства и особенностей материального мира там, где тот, как считалось, возможно, пересекается с каким-то иным миром. В конце концов Ада пришла к выводу, что эти приметы упорядочивали жизнь, и в таком случае она была согласна им следовать.
Они работали на огороде, как вдруг услышали скрип колёс, ржание лошади, металлический звон, с которым ведро ударяется о край телеги, — звуки, которые заполнили всю лощину. На повороте дороги появилась пара дряхлых мулов, а за ними фургон. У изгороди повозка остановилась. Фургон был забит мешками и ящиками до такой степени, что для людей не оставалось места; они все шли пешком. Ада и Руби подошли к изгороди. Странники сообщили им, что они из Теннеси и держат путь в Южную Каролину. Они сделали несколько неверных поворотов вдоль реки, пропустили дорогу к Обозному ущелью и сейчас заехали в тупик. Группа состояла из трёх усталых женщин и полудюжины маленьких ребятишек. Их сопровождала пара верных рабов, мужчина и женщина, которые следовали за женщинами как тени, хотя могли бы запросто перерезать им всем горло как-нибудь ночью во время сна.
Женщины рассказали, что их мужья на войне, а они спасаются бегством от федералов и направляются в Кэмден в Южной Каролине, где у одной из них живёт сестра. Они попросились остановиться у них и переночевать на сеновале. В то время как они готовили себе постель в сене, Ада и Руби приступили к стряпне. Руби отрубила головы трём курицам, так как их развелось столько, что нельзя было пройти по двору без того, чтобы не наступить на одну из них, да и петухов было много, и они ожидали, что вскоре у них будет достаточно каплунов. Они разрезали куриц на куски и пожарили, приготовили бобы, сварили картофель и потушили кабачок. Руби испекла три сорта пресных лепёшек. Когда ужин был готов, они позвали гостей и усадили их за обеденный стол. Рабы ели то же самое, но под грушевым деревом.
Путники жадно поглощали пищу, и, когда они насытились, на блюде не осталось ничего, кроме двух куриных крылышек и бедра; к тому же на приготовление ужина было истрачено больше фунта масла и большая кружка сорго. Одна из женщин сказала:
— Бог мой, как было вкусно. Вот уже две недели мы не ели ничего, кроме сухого кукурузного хлеба, и у нас не было ни масла, ни жира, ни патоки, чтобы его смягчить хоть немного. Несъедобная еда.
— Как случилось, что вам пришлось уехать? — спросила Ада.
— Федералы напали на нас и ограбили даже ниггеров, — сказала женщина. — Они взяли всё, что мы вырастили в этом году. Я даже видела, как один из них наполняет карманы топлёным жиром, черпая его пригоршнями. Затем всех связали и сказали, что нас обыщет женщина. Но это была не женщина. У этого человека был кадык. Он забрал у нас все ювелирные украшения, которые мы спрятали на себе. Затем они подожгли наш дом и уехали. Хотя шёл дождь, от дома вскоре осталась одна печная труба. Она стояла, как часовой, над подвалом, наполненным чёрной водой, из которого пахло гарью. У нас не было ничего, но мы оставались там, потому что не хотели покидать наш дом. На третий день я стояла с моей младшей девочкой и смотрела в яму, где осталось все, что у нас было. Она показала на обломок разбитой тарелки и сказала: «Мама, я чувствую, что скоро мы будем есть листья». Тогда я поняла, что мы должны уехать.
— Вот как поступают федералы, — сказала другая женщина. — Они изобрели новые методы ведения войны. Заставляют женщин и детей искупать смерть солдат.
— Такое время наступило, что сердце разрывается от горя, — добавила третья женщина. — Повезло вам, что вы укрылись в этой лощине.
Ада и Руби смотрели, как путники направились к месту ночлега. На следующее утро они поджарили почти все яйца, которые у них имелись, сварили кастрюлю овсяной каши и испекли ещё лепёшек. После завтрака они нарисовали карту дороги к горному проходу и объяснили, как проехать дальше.
В тот же день после полудня Руби сказала, что хочет пойти взглянуть на яблоневый сад, и Ада предложила устроить обед там. Они взяли остатки курицы, небольшую миску картофельного салата, для которого Руби взбила майонез, и разрезанные на дольки маринованные огурцы. Они принесли всё это в яблоневый сад в деревянной бадье и уселись обедать под деревьями, расположившись на стёганом одеяле, расстеленном на траве.
В этот день в воздухе стояла прозрачная дымка, свет пронизывал лёгкий туман, но солнца не было видно. Руби осмотрела деревья и авторитетно заявила, что урожай яблок будет хорошим. Затем, взглянув на Аду, совершенно неожиданно сказала: «Покажи, где север». И потом все посмеивалась, когда Ада долго искала основные ориентиры, которые она помнила, и тщетно пыталась определить, где находится солнце. Казалось, Руби доставляло удовольствие демонстрировать, как Ада беспомощна в этом мире. Когда они однажды пошли к ручью, она спросила: «Куда течёт ручей? Откуда он вытекает и куда впадает?» В другой раз она предложила: «Назови мне четыре растения, растущие на этом склоне, которые, если что, можно съесть. Сколько дней осталось до нового полнолуния? Назови два растения, которые цветут сейчас, и два — у которых уже есть плоды».
Ада все ещё не могла ответить на эти вопросы, но она чувствовала, что обязана знать ответы на них, и Руби была главным источником её знаний. За то время, что они работали вместе, Ада заметила, что познания Руби включают множество таких сведений, которые не имеют практической пользы для того, чтобы вырастить урожай. Названия всевозможных созданий — животных или растений, — и их образ жизни, по-видимому, очень её занимали, так как она постоянно обращала внимание на любое крошечное существо, которое обосновалось в каком-нибудь укромном уголке мира. Она примечала каждого богомола на стебле амброзии, кукурузных мотыльков в маленьких палатках, которые они сворачивали из листиков млечных растений, полосатых и пятнистых саламандр с их дружелюбно улыбающимися мордочками, которые прятались под камнями в ручье. Руби замечала маленькие волосатые, выглядевшие ядовитыми растения и грибы, растущие на влажных стволах гниющих деревьев, всех личинок, жучков и червей, которые жили под корой, в земле или под листьями, — любую земную тварь, — и знала её историю. Каждый маленький жест природы, сделанный, чтобы заставить человека замечать их жизнь как свою собственную, вызывал интерес у Руби.
Когда они сидели на одеяле, сонные и сытые после обеда, Ада сказала Руби, что завидует её познаниям о том, как устроен мир. Завидует её знаниям о сельском хозяйстве, приготовлении пищи, о жизни дикой природы. «Как тебе удалось узнать так много?» — спросила она.
Руби ответила, что училась тому немногому, что она знает, обычным путём. В основном это была народная мудрость: она получила эти знания, бродя по округе и разговаривая со всеми старухами, которые соглашались с ней поговорить, наблюдая за их работой и задавая вопросы, а те в свою очередь услышали это когда-то от других старых женщин. Кое-что она узнала от Салли Суонджер, которой известно, как заявила Руби, огромное множество таких вроде бы незначительных вещей, как названия всех растений вплоть до сорняков. Однако кое до чего она дошла своим собственным умом. Главное, быть внимательным.
— Начни вот с чего: постарайся понять, что кому нравится, — сказала Руби.
Ада истолковала это таким образом: «Наблюдай и соображай, как действует привлекательность в природе».
Руби указала на красные пятна на зелёных склонах гряды: сумах и кизил уже поменяли цвет задолго до других растений.
— Почему они делают это почти на месяц раньше? — спросила она.
— Может быть, случайно? — предположила Ада.
Руби издала звук, как будто она сплёвывала крошки земли или мошку с кончика языка. По её мнению, люди всё, что не понимают, расценивают как случайность. Она видит это по-другому. Как сумах, так и кизил были усыпаны спелыми ягодами в это время года. И человек должен спросить: «Что ещё происходит, что может иметь отношение ко всему этому?» Только одно — перелётные птицы. Они пролетают над головой в течение всего дня и всю ночь тоже. И не обязательно смотреть вверх, чтобы знать об этом. Достаточно того, что голова идёт кругом от их количества. Затем подумай, стоя на высоком месте, таком, например, как обломок скалы, и глядя вниз на деревья, как птицы смотрят на них, все ли эти деревья зелёные и насколько одни похожи на другие. Это тесно связано с тем, есть на этих деревьях еда или нет. Всё это перелётные птицы видят. Они не знают этих лесов. Они не знают, где какое дерево и с какими плодами может расти. Заключение Руби было таково — кизил и сумах становятся красными, чтобы сказать «ешь» голодным перелётным птицам.