При этом обучение верховой езде было очень жестким. Солдат и юнкеров в манежах совершенно не щадили, но результатом была хорошая выучка, красивая и цепкая посадка, действия, доведенные до автоматизма. Русские государи – Павел I, Александр I, Николай I, были прекрасными наездниками. Так же хорошо ездил верхом и Александр II, который, будучи наследником, обучался в жестокое николаевское время. А его наследник, ставший императором Александром III, обучался в период гуманности и либерализма, и его конная подготовка на всю жизнь осталась далекой от совершенства.
Унтер‑офицер Гвардейского фурштадта в 1829–1843 гг.
Унтер‑офицер Л.‑гв. Конно‑пионерного эскадрона в 1829–1841 гг.
Учебрая езда в манеже. Рис. М.Ю. Лермонтова. 1832–1834 гг.
При Николае I очень ценилась русская национальная посадка на лошади, при которой плечо, колено и носок сапога всадника должны были находиться на одной прямой вертикальной линии. Ее изобретение приписывалось цесаревичу Константину. Лермонтов в стихах высмеивал отсутствие такого навыка у своего приятеля и однополчанина по Л.‑гв. Гусарскому полку Столыпина:
Имел он гадкую посадку,
Неловко гнулся наперед
И не тянул ноги он в пятку,
Как должен каждый патриот…[94]
Ротмистры муштровали свои эскадроны, очередь полковников наступала на учениях дивизионов, корнеты и поручики отбывали дежурства в полку и караулы в городе или пригородах, где стояли полки.
Нижних чинов кавалерии обучали маршировке в пешем строю так же ревностно, как пехоту. Кирасиры, гусары, уланы, казаки, не говоря уже о драгунах и конногренадерах, должны были шагать на разводах караулов или на церковных парадах не хуже, чем их пехотные собратья. Бывало, что для этого офицеры‑кавалеристы приглашали на помощь соседей‑пехотинцев. Офицер Лейб‑кирасирского полка князь А.М. Дондуков‑Корсаков писал: «Я помню, что в течение всей зимы из образцового пехотного полка, негласно от начальства, посылались к нам, по дружеским отношениям командиров, команда пехотных унтер‑офицеров при офицере, для обучения наших кирасир пешему строю. Какие истязания испытывали наши солдаты от этих пехотных профессоров! Они учили так же и нас, юнкеров, я помню следующее изречение одного унтер‑офицера при объяснении маршировки: „Держитесь на бедрах, подымайте ногу со всевозможною великатностью, опускайте ее, как будто люта зверя придавить хотите, возьмите наклон корпуса на точку, не упираясь на оную, идите!“ Что мог понять солдат из этой галиматьи? А как их били за это непонимание! Пехотные армейские офицеры инструкторы служили предметом всевозможных школьничеств наших офицеров и обыкновенно спаивались с кругу в нашем полку. Я помню, как на учении, где готовился наш кирасирский батальон к разводу, штабс‑капитан Сурманев, истощив всевозможные ругательства над нашими дологаями (так назывался кирасир), кричал с азартом в манеже: „Забыли вы, мерзавцы, Бога, забыли святые заповеди Его – их все солдат может забыть, но одну всегда должен помнить свято, это 11‑ю заповедь: „во фронте стоять смирно“».[95]
Пешие и конные артиллеристы учились выкатывать и заряжать орудия, наводить их на цели, саперы проводили инженерные работы, обучались изготовлению и подрыву мин, коннопионеры наводили переправы, но значительную часть их служебного времени также занимала строевая подготовка.
Обер‑офицер Л.‑гв. Гродненского гусарского полка в 1833–1845 гг.
На ротных, батальонных и полковых учениях готовились к высочайшим смотрам и парадам – их принимал император. Таким парадам предшествовали смотры великого князя Михаила Павловича, которые были особенно грозными, и перед ними у всех начальников сердце было не на месте. Успехами в маршировке можно было сделать блестящую карьеру, а одной неудачей свести на нет все успехи.
Очень характерно для своего времени звучит приказ по Л.‑гв. Финляндскому полку за 1839 год: «Его императорское высочество командир корпуса на бывшем сего числа смотру изволил заметить, что г.г. подпоручик Симанский и прикомандированный к сему полку Астраханского карабинерного полка подпоручик Смирнов весьма неправильно маршировали, почему предписываю им заняться обучением маршировки и не подвергать себя вперед подобного рода замечаниям».[96]
Обер‑офицер и унтер‑офицер Лейб‑Кирасирского Наследника Цесаревича полка в 1833 г.
Приемы штыкового боя при Николае I пытались поставить на научную основу, с привлечением иностранных специалистов. Однако большой набор регламентированных движений и прыжков со сложными манипуляциями носков и пяток не пришелся по вкусу русскому солдату. Обучение этим приемам, которое планировалось, как повсеместное, стало в 1830‑х годах распространяться только на застрельщиков. В полках гвардейской легкой пехоты, которые действовали с применением рассыпного строя, были устроены фехтовальные команды, куда направлялись для обучения нижние чины других полков. Солдат учили биться не только на штыках, но и на рапирах. В 1840‑х годах обучение фехтованию постепенно сошло на нет и было вытеснено ружейными приемами и маршировкой.
Обучение стрелковому делу в первую половину царствования Николая I переживало застой. Суворовское изречение «Пуля – дура, штык – молодец», прошлые и недавние победоносные войны не давали повода для беспокойства. Однако успехи стрелкового дела за границей, особенно у потенциального противника, Франции, заставили нашего государя и образованную часть военных деятелей принимать меры к улучшению. Кремневые гладкоствольные ружья постоянно совершенствовались. Нарезное оружие – штуцера, которое существовало в единичных экземплярах еще с 1800‑х годов, стало более массовым. Им вооружались команды застрельщиков гвардейской легкой пехоты и даже целые части, например Л.‑гв. Финский стрелковый батальон.
Унтер‑офицер и рядовые Л.‑гв. Литовского полка. Худ. О. Верне. 1841 г.
Застрельщиками назывались отборные стрелки, которые в бою образовывали цепь впереди строя своей части и вели прицельный огонь по противнику, истребляя его офицеров и внося сумятицу в неприятельские ряды, а при необходимости вступали и в рукопашные схватки с такой же вражеской цепью.
О том, как ствол прочищался изнутри после холостой стрельбы и как в пехоте добивались отчетливого бряцания при ружейных приемах, вспоминал офицер Лейб‑Кирасирского полка Дондуков‑Корсаков: «Кремневое тогдашнее ружье до того чистилось песком и кирпичом, что положительно теряло всякую верность в стрельбе; гайки, укреплявшие ствол к ложу, пригонялись как можно свободнее, чтобы приемы были темписты».[97]
В манеже Л.‑гв. Кирасирского Его Величества полка. Литография 1830‑х гг.
На окраинах Санкт‑Петербурга находились стрельбища, куда батальоны гвардейской пехоты выходили для занятий по стрельбе в цель. Обычно это происходило вскоре после возвращения из лагерей, во второй половине августа и в сентябре, когда многие офицеры были в отпусках, а солдаты – на вольных работах. Иногда стрельбы проводились и зимой, а также и в летнее время, в лагерях. Для стрельб устанавливались большие мишени, в которые стреляли с разных дистанций, начиная с малых (40 шагов), затем, по достижении результатов, постепенно доходили до 350 шагов. Результаты стрельбы, несмотря на все усилия и многочисленные приказы, на протяжении всего царствования оставляли желать лучшего.
Кроме стрельбы в цель боевыми патронами были еще так называемые «учения с порохом» – то есть стрельба холостыми патронами, без пуль. Они проходили не только в поле, но и на городских площадях и в манежах. Здесь главное внимание уделялось одновременности движений всех солдат. Патрон того времени представлял собой трубку из плотной просаленной бумаги, герметично обжатую на концах. Внутри находился порох и круглая свинцовая пуля. Патрон для холостой стрельбы набивался одним порохом.
Рядовые Л.‑гв. Московского полка. Худ. О. Верне. Нач. 1840‑х гг.
Заряжание ружья проходило на 12 темпов (команд) и содержало более 30 движений. Нужно было снять кожаный чехол с казенной части ружья, затем, держа ружье горизонтально в левой руке, открыть полку (выступающий вправо желобок в казенной части), затем, протянув правую руку за спину, достать из патронной сумы бумажный патрон, зубами откусить его кончик, насыпать из патрона часть пороха на полку, закрыть полку, поставить ружье прикладом на землю, опустить патрон с пулей и оставшимся порохом в дуло, вытащить из ружейного ложа шомпол, прибить им пулю в стволе (бумажная оболочка патрона служила пыжом), вернуть шомпол в ложе. После этого начиналась новая серия приемов, уже для производства выстрела.
Рядовые Л.‑гв. Егерского, Финляндского и Волынского полка в 1826–1828 гг.
Армейский офицер того времени Федор Федорович Торнау вынужден был признать: «Кремневые ружья, которыми была вооружена наша пехота, не имели ни одного качества, необходимого для верной стрельбы: они отдавали так сильно, что люди боялись прикладывать к ним щеку, без чего нельзя было палить; патрон, болтаясь в дуле, также мешал верному полету пули, а частые осечки, зависевшие от кремня или от плохого состояния боевой пружины, редко позволяли надеяться на то, что ружье действительно выстрелит. Менее всего обращали тогда внимание на стрельбу, обучая солдат одним темпам, да маршировке в три приема, будто в этом заключалась вся загадка непобедимости. Кроме того, существовал между ними предрассудок, что не следует метить в противника, для того чтобы самому не быть убитым, что пуля найдет виноватого, по воле Божьей. Поэтому люди стреляли весьма дурно, мало надеялись на ружье как на способ бить неприятеля издали, предпочитая действовать штыком».[98]
Последний образец кремневого ружья в России вышел в 1839 году (первый – в 1700 году). В 1843 году в Л.‑гв. Финляндском и Волынском полках кремневые ружья были переделаны в ударные – это было уже следующее поколение ружей. Вместо кремня, из которого высекалась искра, воспламеняющая порох, использовался капсюль. В следующем году эта замена произошла во всей армии.
Вид Аничкова дворца и Невского проспекта зимой. Худ. В.С. Садовников. После 1844 г.
Обер‑офицер, Штаб‑офицер и рядовые Л.‑гв. Измайловского полка. Литография нач. 1830‑х гг.
В конце 1840‑х годов у французов вместо круглой пули впервые появилась коническая пуля Минье, которая совершила целый переворот в баллистике. Вскоре она была принята и в русской армии для штуцеров, но опыт показал, что новая пуля, при всех ее достоинствах, слишком сложна в изготовлении, поскольку состояла из двух частей. Император Николай I сам разработал более простой и надежный монолитный вариант конической пули. Новый образец был изготовлен «по собственноручно начертанному его величеством рисунку, с внутренней пустотою». В 1852 году в гвардии была принята новоизобретенная, еще более совершенная бельгийская пуля Петерса.
В 1854 году, уже во время Крымской войны, гвардейская пехота стала получать новые, только что выпущенные нарезные ружья образца 1854 года, переделанные из гладкоствольных образца 1852 года, которые назывались «переделочными». Гвардия всегда служила примером для армии, с гвардии начинались все нововведения в вооружении, обмундировании, амуниции, строевой и боевой подготовке войск.
Когда гвардия квартировала в своих казармах в Петербурге, значительное место в ее жизни занимала караульная служба. В императорские дворцы, военные и государственные учреждения, на городские заставы и другие объекты назначались разные по численности караулы. На главную гауптвахту Зимнего дворца заступала целая рота, более двух сотен человек во главе с ротным командиром и двумя младшими офицерами. В других местах было достаточно нескольких десятков солдат с одним офицером. Все эти караулы назывались офицерскими, а другие, менее значительные, были унтер‑офицерскими или ефрейторскими.
Караульные наряды в Петербурге были многочисленны, гвардейские караулы охватывали весь город, от блестящего центра до тихих окраин. Если полк гвардейской пехоты получал приказ заступить в караулы по 1отделению, это означало, что людей от полка на все посты требуется более батальона. Например, в 1830‑х годах это число составляло 24 офицера, 74 унтер‑офицера, 30 музыкантов и 961 рядового. Караул по II отделению требовал от полка 11 офицеров, 36 унтер‑офицеров, 9 музыкантов и 471 рядового, а I отделение в это время занимал караул от другого полка. Были еще III, IV, V отделения, но они требовали от полка незначительное число людей. Каждый полк в течение года, за вычетом времени, когда находился в лагерях, нес караулы довольно часто. Например, подсчитано, что Л.‑гв. Финляндский полк по I отделению заступал 20–25 раз в год, по II – около 10, и еще 5 раз нес наряд по обоим отделениям сразу, когда все офицеры и почти все нижние чины попадали в караул, кроме батальона, который стоял в загородном расположении. (При Николае I в каждом полку гвардейской пехоты два из трех батальонов располагались в казармах, а один, из‑за недостатка места – в ближайших к Петербургу деревнях. Смена происходила каждый год, после окончания летних маневров.)
Рядовой Л.‑гв. Уланского полка в 1837–1846 гг.
Главная нагрузка в Петербурге ложилась на восемь полков гвардейской пехоты, причем из 24 батальонов в городе одновременно находилось только 16. Полку приходилось отряжать караул каждые 7–8 дней. Л.‑гв. Литовский полк, переведенный из Варшавы в Петербург, в казармы, завершенные в 1836 году, разделил тяжести караульной службы с остальными пехотными полками. Другие гвардейские части, расположенные в столице, – три полка кавалерии, артиллерия, отдельные батальоны и дивизионы – уступали им по численности и в караулы ходили реже. Основная часть гвардейской кавалерии квартировала в Царском Селе, Петергофе, Гатчине и под Новгородом, где были свои караулы, которые не требовали такого напряжения.
Во время ледохода и ледостава на Неве, когда убирались наплавные мосты и не было сообщения между центром города и островами, караулы несли по «заречному положению», то есть Л.‑гв. Финляндский полк вынужденно оставался на Васильевском острове, Л.‑гв. Д.Г. Гренадерский – на Петербургском, Л.‑гв. Литовский – на Выборгской стороне, а во всем остальном городе обходились силами других полков. Офицер Л.‑гв. Преображенского полка Колокольцев вспоминал: «Развод с церемониею давался на этот раз от нашего полка. И в этом случае мы занимали караул не целым полком, за раз, а одним батальоном, например, сегодня, а другим – завтра. Поэтому и одна половина офицеров нашего полка идет сегодня, а другая нас сменяет завтра. Но при разводе присутствовали и парадировали офицеры всего полка».[99]
Постройка в 1850 году постоянного Благовещенского моста разрешила эту проблему. В ледоход и ледостав лейб‑гренадеры попадали на Васильевский остров через деревянный Тучков мост, который с 1835 года стоял на свайных опорах, а затем, как и финляндцы, шли по Благовещенскому мосту на левый берег Невы.
Рядовые Л.‑гв. Егерского полка в 1833–1843 гг.
Когда большая часть гвардии уходила в походы, в помощь оставшимся батальонам для несения караулов в Петербурге привлекались ближайшие к городу армейские полки. Так было во время Турецкой, Польской, Венгерской кампаний. В годы Крымской войны после ухода всей гвардии в Литву караулы в Петербурге несли уже созданные запасные гвардейские полки.
По традиции, заведенной еще императором Павлом Петровичем, караул начинался с развода, где объявлялись приказы и важнейшие известия, такие как, например, манифест о начале войны. При Николае I развод проходил посреди Дворцовой площади, где в теплую погоду собиралась масса зрителей, а зимой караулы строились в манеже. Разводам, на которых присутствовал сам император, придавалась огромное значение. В наше время трудно представить, до какой степени доходили педантизм и строгость этой церемонии. Идеальная красота перестроений достигалась ценой многократных повторов, чтобы каждое движение было доведено до автоматизма. Поэтому разводу предшествовала репетиция, которая проводилась прямо на месте. Офицер Л.‑гв. Преображенского полка князь Н.К. Имеретинский вспоминал: «Батальон приходил в манеж за час до прибытия старшего начальника, и все это время равняли. Приезжал начальник и почти всегда замечал, что плохо выровнено. Тогда все опять набрасывались, и от множества нянек дитя‑солдат и в самом деле был без глазу, потому что терпеливо ждал, чтобы выдвинули или осадили, и сонно исполнял, что велят. Начинались, наконец, ружейные приемы. Тут все должно было замереть и никто ни гугу. Чуть где‑либо раздавался глухой кашель, начальник энергически кричал „Не кашлять!“, а в случае повторения страшно набрасывался на всех из‑за одного: „Смирно, не кашлять! Что за гадость такая завелась!“. Далее по команде: „Господа обер‑и унтер‑офицеры на середину марш!“, начиналось уравнивание шага этих господ, шествующих со всех пунктов на середину. Не обходилось без того, чтобы их не повернуть раз десять взад и вперед… Потом офицеров учили являться поодиночке, салютовать и рапортовать государю… Чтобы не подвергать себя глумлению, мы часто практиковались сами по себе, рапортуя один другому. Это было и веселее, и чуть ли не полезнее, чем на репетиции.
После сбора на середину адъютант командовал: „Первый взвод!“ и тогда батальон двигался в сторону и расставлялся по караулам, причем ворочались направо, и каждый караул отходил настолько, чтобы оставить место своему караульному офицеру и унтер‑офицеру. Это построение доставалось с великим трудом… Потом командовали: „Господа обер‑и унтер‑офицеры, на свои места марш!“ и опять начиналось топтание, уравнивание такта с беспрестанным останавливанием, пока, наконец, не раздавалось: „Повзводно направо‑ди“. Взводы заходили, причем их раз пятнадцать ворочали на прежнее место и повторяли то же самое. Когда все были измучены и запарены до крайности, тут‑то и начинался церемониальный марш: тихим, скорым, вольным и даже беглым шагом – сначала шли фронтом, а под конец рядами. Последнее прохождение было совершенною каторгою. Длинную линию, вытянутую рядами, водили без конца вокруг громадного прямоугольника манежа».[100]
Неясность уставных требований увеличивала трудность караульной службы и ставила молодых офицеров в опасное положение. Историограф великого князя Михаила Павловича подробно описывает случай, происшедший зимой в начале 1832 года с мичманом 2‑го Флотского экипажа, казармы которого находились в Петербурге, выходя самым длинным фасадом на Крюков канал, и поэтому назывались «крюковыми». Стоит заметить, что экипаж не был назначен в караул, а просто должен был участвовать в разводе, проходившем зимой в манеже. «Отдельными частями Гвардейского корпуса» автор называет 2‑е батальоны гвардейских полков, оставленные на время войны в Петербурге, поскольку отдельные батальоны также были в походе.
Рядовой и обер‑офицер Л.‑гв. Драгунского полка в 1828–1832 гг.
«Когда морским экипажам дали знамена, великий князь Михаил Павлович приказал морякам являться на разводы. Гвардия еще не вернулась из Польского похода и назначенный взвод со знаменем от флотского экипажа, которым командовал один из братьев Епанчиных, славных героев Наварина, явясь на развод, должен был встать первым взводом, так как развод был от какого‑то армейского полка, а моряки, как известно, считаются старше армии. Когда начался развод, и последовала команда: „Повзводно, на взводные дистанции, шагом марш!“ открыли прохождение моряки; но командиру взвода мичману З. приходит мысль спросить капитана экипажа, парадирующего на правом фланге, – надо ли бить барабанщику, идущему впереди взвода.
– Молодой человек, исполняйте ваши обязанности! – ответил капитан Епанчин.
Взвод сделал еще несколько шагов вперед, и снова мичман вопрошал:
– Скажите ради Бога, капитан, бить или не бить?
– Нечего спрашивать, когда надо действовать, – был ответ капитана.
Мичман опять повторяет вопрос, так как взвод подходит все ближе и ближе к государю.
– Честь лучше бесчестья: бейте!
Раздался треск барабана, все пришло в недоумение, император Николай сильно разгневался, приказал открыть противоположные ворота манежа и в них выпустить моряков.
Барабанщик и тамбур‑мажор Л.‑гв. Саперного батальона. Литография Л. Белоусова. Нач. 1830‑х гг.
Очутившись на улице, мичман З. увидал своего капитана, садившегося в сани и грозившего ему рукою.
Мороз был свыше 20 градусов, да еще к тому же поднялась метель. Доведя людей до Крюковых казарм, мичман велел им идти домой, а сам, вдвоем со знаменщиком, направился через Неву отнести знамя к экипажному командиру.
Едва поднялся мичман З. с знаменщиком на спуск против Морского корпуса, где стоит теперь памятник первому кругосветному мореплавателю, адмиралу Крузенштерну, как с ним повстречались сани с великим князем Михаилом Павловичем, который с развода вздумал поехать в Горный корпус. Его высочество, выйдя из саней, подошел к мичману З. и спросил:
– Что вы несете?
– Знамя, ваше императорское высочество.
– А знаете ли, мичман, как должно носить знамя и чему вы за это подвергаетесь?
– Знаю, ваше высочество! Делайте со мной, что хотите, но только чтобы не отвечал мой экипажный командир!
– Где живет он?
– Возле Морского корпуса, в 11 линии, в дома адмирала фон‑Дезина!
Великий князь приказал знамя взять на плечо знаменщику, офицеру обнажить саблю и сам, идя рядом, держа руку под козырек, проводил знамя к дому экипажного командира и подождал, когда из него выйдет мичман З., которому приказал завтра к 8‑ми часам утра быть у него во дворце.
Разводящий унтер‑офицер и караульные Л.‑гв. Павловского полка. Худ. О. Верне. 1840 г.
Смена часовых Л.‑гв. Гренадерского полка у Зимнего дворца. Худ. А.И. Гебенс. 1850 г.
Вошедший на другой день в залу Михайловского дворца мичман З. увидел в ней собранных командиров всех отдель‑
ных частей Гвардейского корпуса, а к нему спешил адъютант его высочества с вопросом: тот ли он мичман, которому приказал явиться великий князь; получив утвердительный ответ, адъютант пошел доложить Михаилу Павловичу, который вскоре вышел, подозвал к себе мичмана, а окружавшим его высочество командирам поведал вчерашний случай, закончив свой рассказ следующими словами: „И как вы думаете, что отвечал мне вот этот мичман?“ – „Делайте, ваше высочество со мною что угодно, но лишь бы не отвечал мой экипажный командир. Вот, господа, пример той беззаветной любви к своим начальникам, который существует во флоте, и который я желал бы видеть в полках вверенной мне гвардии“. Затем, поцеловав мичмана З., великий князь Михаил Павлович отпустил его, не подвергнув никакому взысканию».[101]
Вся эта приведенная история очень характерна для своего времени и показывает не только благородство мичмана и великодушие Михаила Павловича. Красивая фраза «Честь лучше бесчестья», которая хорошо прозвучала бы на поле боя, под огнем неприятеля, когда речь идет о жизни и смерти, звучит посреди мирного Петербурга на разводе, где придается огромное значение каждой мелочи установленного ритуала.
С развода караульные отряды расходились по своим постам. Одни через несколько минут приходили во дворец или государственное учреждение в центре города, другим приходилось долго шагать до городской заставы, порта или другого отдаленного уголка. Вновь прибывшие сменяли старый караул и расставляли своих часовых. Начинались караульные сутки. На улице часовому полагалась деревянная полосатая будка для укрытия от непогоды. Эти будки стали одним из символов военного Петербурга XIX века. Заходить в будку часовому разрешалось только в проливной дождь, бурю или вьюгу.
Караул Л.‑гв. Московского полка у Гауптвахты на Сенной площади. После 1833 г.
Рядовой Л.‑гв. Саперного батальона в 1843–1844 гг.
Для сильных морозов часовому полагался овчинный караульный тулуп, покрой которого не менялся веками, – длинный, до пят, просторный, не приталенный, с большим воротником и густой длинной шерстью внутри, неуклюжий, но очень теплый. Его надевали поверх шинели и всей амуниции. Известная картина А.И. Гебенса 1850 года «Смена часовых Л.‑гв. Гренадерского полка» показывает, как быстро и ловко солдаты передают тулуп друг другу, сохраняя тепло. Старый часовой еще не вынул руку из одного рукава, а новый уже просунул руку в другой рукав.
Разводящий унтер‑офицер или ефрейтор каждые два часа менял часовых. Он брал с собой нужное для постов число людей и обходил с ними все посты. Смена часового представляла собой любопытное зрелище для прохожих, которые любовались выправкой бравых гвардейцев. Солдаты выстраивались перед постом, новый часовой выходил из строя и занимал место у будки, старый становился в строй. Остальные солдаты караула размещались в караульном помещении в полной форме и полной готовности выбежать и построиться в случае экстренной ситуации, или для встречи начальства.
На улице находилась караульная платформа, она же плац‑форма (оборудованная площадка для построений), с деревянными ограждениями‑«надолбами», будкой, грибком‑зонтом для колокола, сошками для ружей и специальной подставой для барабана. Все эти предметы были выкрашены черными и белыми полосами.
Бомбардир Л.‑гв. 1‑й Артиллерийской бригады. Литография До 1833 г.
Московский въезд. Гравюра Гоберта по рис. А.М. Горностаева. 1834 г.
Еще более зрелищным было построение всего караула. При появлении особы императорской фамилии, иностранной царствующей особы, любого генерала, дежурного по караулам, штаб‑офицера своего полка караул выбегал, строился на плац‑форме и с барабанным боем брал «на караул». На каждый случай, в разное время суток, то есть до или после вечерней зори, полагался свой ритуал, так что караул был весьма сложной процедурой и для командира, и для часовых. Ошибки были чреваты самыми неприятными последствиями. Караулы в местах, где постоянно приходилось выбегать и строиться, называли «горячками», а спокойные – «спячками». Преображенец князь Н.К. Имеретинский дает самое подробное описание своих караульных впечатлений: «Возьмешь, например, Галерный порт. После перехода, напоминающего поход или добрую военную прогулку, весь караул, начиная с офицера, тотчас после расстановки часовых погружался в глубокий сон и приходил в себя только вечером, а по пробитии зори опять отходил ко сну. Это было тем более удобно, что в Галерном порту и караулить‑то было нечего. Я стаивал там часто, но никогда не знал и не помню, что именно я там охранял. Были, правда, какие‑то сараи и при них часовые, но я не мог никогда добиться, что заключалось внутри: кажется, какой‑то старый корабельный хлам.
Помню, что был один пост, около леска, куда солдаты, особенно зимою, боялись становиться, уверяя, что по ночам там гнездится нечистая сила. По этому можно судить о характере захолустья. Насчет выбегания в ружье в Галерном порту офицер мог так же быть совершенно спокойным, так как в этой трущобе появление не только генерала, но и вообще прохожего было явлением необычайным. Караул Галерного порта заслуживал, по преимуществу, название „спячки“.