– Точно ли правду говоришь?
– Точно так, ваше величество.
Но в это время государь уже успел осмотреть каску и увериться, что удар действительно был безвредный. Едва успел он отъехать, как все начальники налетели козырем на несчастный наш батальон. Начались розыски и распекания».[120]
Чины Кавалергардского полка у Троицкой церкви в Красном Селе. Худ. К. Шульц. 1848 г.
Последняя фраза напоминает о том, с какой яростью строевое начальство набрасывалось в те времена на подчиненных в случае служебных упущений. Дивизионные генералы гневно выговаривали полковым командирам, те устраивали разнос своим офицерам, особенно молодым, ротные командиры отчитывали свои роты, а потом усердные фельдфебели и унтер‑офицеры набрасывались на рядовых. Самых свирепых унтеров в николаевскую эпоху иронично называли «дантистами». Некоторые офицеры, особенно немцы, тоже позволяли себе рукоприкладство. В 1844 году командиром гвардейской пехоты вместо генерала Арбузова был назначен наследник цесаревич Александр Николаевич, уже тогда отличавшийся гуманными взглядами, и это, как отмечал офицер Л.‑гв. Егерского полка П.А. Степанов, положительно отразилось на жизни красносельского лагеря: «После большого парада, бывшего в этом году в начале лагеря, начались обычные посещения на военном поле. Заметно стало радикальное изменение в отношении начальников с войсками. Прежде постоянно раздавались крики, вопли, сильная брань, иногда перемешанная с выражениями, неудобными для печати. Теперь все тихо; замечания делаются спокойно, непечатных слов вовсе не слышно и не раздается действовавший на нервы пискливый голос бывшего начальника пехоты».[121]
В 1849 году, после смерти великого князя Михаила Павловича, наследник стал командиром всего Гвардейского корпуса. По материалам полковых историй, грубое обращение и неофициальное, помимо телесных наказаний, битье солдат, имели место и в те годы. Очевидно, лейб‑егерь Степанов отчасти польстил императору Александру II, в царствование которого издавались эти мемуары.
Офицеры Л.‑гв. Финляндского полка в лагере под Красным Селом. Худ. П.А. Федотов. 1840 г.
Музыкальными сигналами, по которым начинался и завершался день в лагере, были, как и в казармах, утренняя и вечерняя зари с общим построением и молитвой. После вечерней зори нижние чины, наконец, освобождались от тесных мундиров и тяжелой амуниции и надевали поверх рубах шинели. По вечерам офицеры, свободные от дежурств, отдыхали от дневной жары и служебных забот у своих палаток. Сидя на привезенных в лагерь диванах и стульях, кто в сюртуке, кто в домашнем халате, покуривая трубки на длинных чубуках или сигары, беседовали о службе, о вакансиях, хвалились любовными похождениями, обсуждали залетевшие в полк новости высшего света. Ходить по лагерю можно было только одетым по форме; разгуливать в халате запрещалось. Уже в 1830‑1840‑е годы около офицеров стали появляться торговцы всевозможными закусками и напитками, смекнувшие, что здесь их ждет большая выгода. Позже этих торговцев станут называть «шакалами».
У Лермонтова в одной строфе мелькают ностальгические воспоминания о бурных застольях в родном Л.‑гв. Гусарском полку и сценах утренних или вечерних построений на красносельских маневрах:
О, скоро ль мне придется снова
Сидеть среди кружка родного
С бокалом влаги золотой
При звуках песни полковой!
И скоро ль ментиков червонных
Приветный блеск увижу я,
В тот серый час, когда заря
На строй гусаров полусонных
И на бивак их у леска
Бросает луч исподтишка![122]
С начала 1830‑х годов время пребывания Гвардейского корпуса в лагерях было увеличено с одного до полутора месяцев, с 1840‑х годов – до двух месяцев. По возвращении полков в свои казармы в жизни гвардейцев наступало относительно затишье. Солдатам давался отдых от занятий, и чем лучше показал себя полк, тем длиннее, до 10 дней. Многие офицеры в конце лета или осенью уезжали в отпуска, а часть солдат отпускали на «вольные работы», где они могли заработать денег для поправки своего материального состояния.
Глава 12
«Карьера гвардейского офицера»
Многие наши современники, знакомые с историей, знают, что в XVIII столетии, в эпоху дворцовых переворотов, и в век Екатерины единственным полковником одновременно всех гвардейских полков считался царствующий государь, причем чаще это была государыня. Гвардейскими подполковниками числились известные фельдмаршалы, а настоящие гвардейские офицеры, которые собственно и несли службу, состояли не более чем в майорских чинах. Однако почему‑то многим кажется, что так продолжалось и дальше, хотя на самом деле на рубеже веков, при Павле Петровиче, в гвардии был заведен совершено другой порядок, который в общих чертах действовал и при Александре I, и при Николае I, и далее до самого конца Российской империи.
Первой строкой в штате каждого гвардейского полка стоял его шеф. Это был, так сказать, земной покровитель полка, или, на современном языке, почетный член, который с высоты своего положения проявлял заботу о своих подопечных, ревностно следил за их успехами, носил полковой мундир, был самым желанным гостем в полку. Шефами гвардейских полков были, как правило, августейшие особы. В описываемый нами период – сам император Николай I, императрица Александра Федоровна, великий князь Михаил Павлович, наследник цесаревич Александр Николаевич и другие сыновья государя. В целом ряде гвардейских полков шефом был великий князь Константин Павлович, которого, по привычке до самой его кончины в 1831 году тоже называли цесаревичем. В некоторых гвардейских полках шефами были не члены царской семьи, а генералы, например: в Л.‑гв. Павловском полку – малоизвестный генерал‑майор А.Ф. Гольтгоер, а в Л.‑гв. Гусарском – прославленный фельдмаршал П.Х. Витгенштейн.
Затем следовал командир полка. Эта должность была генеральской. Гвардейскими полками командовали генерал‑майоры, батальонами – полковники. Таким образом, и при Николае I в каждом полку гвардейской пехоты был один генерал и четыре полковника – трое были батальонными командирами, а четвертый полковник состоял в должности младшего штаб‑офицера. Чин полковника был единственным штаб‑офицерским чином в гвардии, поскольку чины подполковника и майора были здесь давно упразднены и оставались только в армии. Ротами командовали капитаны и штабс‑капитаны, иногда старшие из поручиков. Остальные строевые обер‑офицеры – поручики, подпоручики, прапорщики – назывались субалтерн‑офицерами, или младшими офицерами, состояли в подчинении у ротных командиров, набирались опыта, ожидая производства в следующие чины и назначения на командные должности. Такой же порядок был и в полках гвардейской кавалерии – генерал‑майор командовал полком, три полковника – дивизионами, ротмистры, или иногда штабс‑ротмистры, – эскадронами, субалтерн‑офицерами служили штабс‑ротмистры, поручики и корнеты, подпоручиков не было. В гвардейской артиллерии генерал‑майоры командовали бригадами, полковники – батареями. Поскольку командиры отдельных батальонов по статусу равнялись полковым, то командиры Л.‑гв. Саперного, Л.‑гв. Финского стрелкового батальонов состояли в чине генерал‑майора, командир Гвардейского флотского экипажа – в равном ему чине контр‑адмирала. Штаб‑офицерских чинов в экипаже было три – капитаны 1‑го и 2‑го ранга и капитан‑лейтенант, а обер‑офицерских всего два – лейтенант и мичман.
Штаб‑офицер Л.‑гв. Уланского полка. Литография Л.А. Белоусова. Начало 1830‑х гг.
Штаб‑офицер и обер‑офицер Л.‑гв. Семеновского полка. Литография Л.А. Белоусова. Около 1828–1833 гг.
Бомбардир и обер‑офицеры артиллерийской команды Гвардейского экипажа в 1828–1830 гг.
Военная служба дворянского отпрыска начиналась с поступления в военно‑учебное заведение, чаще всего в детском возрасте, или взрослым молодым человеком прямо в полк, юнкером.
В начале царствования Николая I в кадетских корпусах по традиции мальчиков обучали с малолетнего возраста до самого производства в офицеры. С 1833 года такой порядок остался только в Петербурге, в 1‑м и 2‑м Кадетских корпусах, а провинциальные корпуса перестали выпускать офицеров – для завершения обучения всех воспитанников переводили в Петербург, в Дворянский полк. Подростков, не побывавших в кадетских корпусах, также принимали в Дворянский полк, но с 1851 года последнее было прекращено. Тех, кто по окончании общего курса не мог быть произведен в офицеры по молодости лет, оставляли для обучения в специальном классе, где юноши проходили более серьезную подготовку для последующего выпуска в «ученые» войска – артиллеристами, саперами, инженерами.
В 1823 году по инициативе Николая Павловича, тогда еще великого князя, была образована Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Двухлетний курс обучения в ней был очень серьезным и строгим, строже, чем в кадетских корпусах.
В Пажеском корпусе обучали с малолетства, но его положение было особым. Просить о зачислении своих сыновей в это самое элитное заведение могли только высшие чины государства или представители самого древнего и титулованного дворянства. Все пажи считались причисленными к Императорскому двору, и кроме обучения наукам и военному делу должны были нести службу во дворце, участвовать в придворных церемониях.
После нескольких лет учебы и муштры успешной сдачи экзаменов величайшим праздником в жизни молодого человека – кадета, подпрапорщика, камер‑пажа, полкового юнкера – было производство в первый офицерский чин, особенно в гвардии. Это резко повышало его социальный статус, самооценку. Почти бесправный юноша, стиснутый жесткими рамками своего подчиненного положения, обязанный вытягиваться перед каждым встречным офицером, вдруг сам превращался в прапорщика или корнета, который отдает команды солдатам, держится с другими офицерами как товарищ, ездит на извозчиках, ходит в театр, танцует на балах, ухаживает за красавицами и гордится своей принадлежностью к офицерской касте.
К моменту производства уже было готово офицерское обмундирование своего полка. Те, кто мог себе это позволить, не жалели денег, заказывая форму у лучших петербургских мастеров. Мундирные вещи – у портного Брунети, треугольную шляпу – у шляпника Циммермана, эполеты, темляк, шарф, шейный знак, шпоры, кивер или каску, ранец, лядунку, портупею для шпаги, сабли, палаша, само это оружие, конный убор и другие предметы – в лавке Петелина, а позже – в магазине офицерских вещей Скосырева.
Камер‑пажи в 1827–1852 гг. в праздничной и парадной формах
Штаб‑офицер, обер‑офицер и нижние чины гвардейских кирасирских полков в 1827–1828 гг.
Лермонтову помогало терпеть двухлетнюю муштру юнкерской школы только сознание того, что его ждет офицерский чин. В 1833 году он писал своей родственнице М.А. Лопухиной: «Одно лишь меня ободряет – мысль, что через год я офицер! И тогда, тогда… Боже мой, если бы вы знали, какую жизнь я намерен вести!.. О, это будет чудесно: во‑первых, причуды, всякого рода дурачества и поэзия, утопающая в шампанском; я знаю, вы возопите; но, увы, пора моих грез миновала; нет уже и поры, когда была вера… с тех пор, как мы расстались, я несколько изменился».[123]
Преображенец Г.П. Самсонов вспоминал: «Ждали мы производства два месяца. Мундиры Брунети, шляпа Циммермана, офицерские вещи Скосырева – все это давно было готово… Наконец 22 ноября 1834 года появился желанный приказ».[124]
Другой офицер, П.В. Жуковский, так описывает волнующий момент: «10 августа 1844 года император Николай I, произведя кадетскому отряду маневры, поздравил выпускных с производством в офицеры, и как только батальон наш прибыл в корпус, сейчас же вновь произведенные прапорщики облеклись в офицерскую форму, и, как говорится, не слыша земли под собою, в восторге разлетелись по всему Петербургу, не столько, чтоб на людей посмотреть, сколько себя показать».[125]
Большинство гвардейских офицеров заканчивало военно‑учебные заведения Петербурга, особенно пехотинцы, артиллеристы, инженеры, саперы. Если при Александре I большая часть офицеров‑кавалеристов производилась из полковых юнкеров, то к концу его царствования, с появлением Школы гвардейских подпрапорщиков, порядок начал меняться. Но и при Николае I небольшой процент молодых людей шел юнкерами прямо в полки гвардейской кавалерии. C самого начала имея на мундире унтер‑офицерские отличия. они служили как рядовые, только на льготных условиях. Их еще называли «рядовыми с галунами». За успехи в службе их производили в штандарт‑юнкера (другое, равнозначное название – эстандарт‑юнкера), а затем, по представлению полковых командиров, – в офицеры. Князь А.М. Дондуков‑Корсаков, окончивший университет и затем служивший в Лейб‑Кирасирском Наследника Цесаревича полку, вспоминал: «Я поступил в полк юнкером на трехмесячных университетских правах, а прослужил в этом звании четырнадцать месяцев. Я занимался чрезвычайно усердно службой и был на счету лучших юнкеров… Три раза я был представлен для производства в числе прочих юнкеров Гвардейского корпуса тогдашнему корпусному командиру великому князю Михаилу Павловичу, и он всякий раз, посмотревши на меня, отставлял от осмотра, говоря: „Университетский, рано, пусть подождет“. Таково было предубеждение его против студентов».[126]
Обер‑офицеры Л.‑гв. Егерского, Финляндского и Волынского полков в 1828–1833 гг.
В николаевское время по давно уже сложившейся традиции бóльшая часть службы офицера проходила, как правило, в одном полку. Полк был для него чем‑то родным, как семья, общество товарищей‑однополчан – сплоченным коллективом, лучшей компанией. Полковой мундир роднил со славой предков, воевавших под его знаменами в прежние времена. Часто рядом служили родные братья, а на место постаревших отцов приходили сыновья. Опытные офицеры гуманного направления хорошо знали и уважали многих старых солдат, унтер‑офицеров и фельдфебелей, беседовали с ними по‑приятельски. Частые переводы обер‑офицеров из полка в полк остались в прошлом, XVIII веке. Они были запрещены еще в 1796 году, чтобы не мешать производству на открывавшиеся вакансии. Однако небольшой обмен офицерами все‑таки имел место как между гвардией и армией, так и внутри гвардии. Переводы же армейских штаб‑офицеров из полка в полк были обычным явлением.
Некоторое количество офицеров попадало в гвардию путем перевода из армейских полков. Согласно Табели о рангах, офицеры «старой гвардии» были на два класса выше армейских офицеров, а офицеры «молодой гвардии», которая появилась в 1813 году, – на один класс выше армейцев. Бывали случаи, когда армейских прапорщиков или корнетов за их заслуги в боях или благодаря хлопотам влиятельных родственников переводили в гвардию в том же чине, поскольку понижать их было просто некуда. Армейские офицеры более высоких чинов при переводе в «старую гвардию» теряли два чина. Однако в отдельных случаях их тоже переводили, сохраняя чин. Как правило, это были адъютанты высокопоставленных генералов; они только числились в полках, но служили не во фронте, а в штабах, и мундиры у них были не полковые, а адъютантские. Обычного фронтового, то есть строевого офицера‑армейца сперва прикомандировывали к гвардейскому полку, а затем, через полгода, если он служил достойно, переводили в этот полк с понижением в чине.
Обер‑офицер и рядовой Л.‑гв. Кирасирского Его Величества полка в 1833–1843 гг.
Известный поэт Афанасий Афанасьевич Фет в 1853 году был прикомандирован, а затем переведен из штабс‑ротмистров Орденского кирасирского полка в Л.‑гв. Уланский Наследника Цесаревича полк младшим поручиком. Разумеется, такого чина, как «младший поручик», в русской армии не существовало, но такая формулировка в приказах была. Дело в том, что среди офицеров полка, состоящих в одном чине, самым старшим считался тот, кто раньше всех был произведен в этот чин, и так далее, по времени производства, а самым младшим – тот, кто последним получил этот чин. В таком порядке офицеры каждого чина и располагались в полковых списках. Старший из поручиков мог первым рассчитывать по получение чина штабс‑ротмистра, за ним продвигался на первое место следующий, а младший должен был дожидаться, пока сам не станет старшим. Офицер, попавший в полк со стороны, то есть путем перевода из другого полка, невольно нарушал этот порядок. Сам Фет писал об этом: «На следующее утро мне предстояло явиться в полной форме к командиру полка генералу Курселю и благодарить его… Н.Ф. любезно вызвался проводить меня ко всем офицерам, начиная со старшего полковника и до младшего корнета. Все были чрезвычайно любезны, не исключая и корнетов, которые, как оказалось потом, сильно дулись на кирасирского штабс‑ротмистра, который, переходя в полк младшим поручиком, садился им всем на шею».[127]
Гвардейских офицеров могли переводить в армию в качестве наказания, в том числе и с положенным повышением на два чина. В отдельных случаях – тем же чином. Например, Александр Ефимович Рынкевич был в 1822 году выпущен корнетом в Л.‑гв. Конный полк. В 1826 году из корнетов конной гвардии переведен в Бакинский гарнизонный батальон прапорщиком. Такое резкое падение объясняется тем, что Рынкевич был связан с декабристами. Хотя он и не заслужил каторги, как активные члены тайных обществ, но все же поплатился своим положением.
Великому поэту Михаилу Юрьевичу Лермонтову за сравнительно недолгое время своей военной службы пришлось поменять несколько полков. В 1834 году он был выпущен корнетом в Л.‑гв. Гусарский полк, а в феврале 1837 года, за дополнительные 16 строк стихотворения «Смерть поэта», которые возмутили императора своей дерзостью, переведен на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, прапорщиком (в драгунских полках чины назывались, как в пехоте). В октябре того же года благодаря хлопотам своих заступников переведен под Новгород в Л.‑гв. Гродненский гусарский полк, корнетом. В марте 1838 года переведен тем же чином в свой родной Л.‑гв. Гусарский полк, в Царское Село. В апреле 1840 года за дуэль с де Барантом Лермонтова переводят из поручиков Л.‑гв. Гусарского полка снова на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк, тем же чином.
М.Ю. Лермонтов. Автопортрет в форме Нижегородского драгунского полка. 1837–1838 гг.
Гвардеец мог и по своему желанию перейти в армию, если находил это полезным для себя. Например, Платон Иванович Челищев был в 1825 году выпущен прапорщиком в Л.‑гв. Преображенский полк, дослужился до капитана, но в 1836 году перевелся на Кавказ. Вскоре последовала женитьба и выход в отставку, но в 1841 году Челищев снова поступает на службу, в Грузинский гренадерский полк, подполковником. Здесь, на Кавказе, в делах против горцев он получил и чин полковника, и полк, а также, будучи хорошим рисовальщиком, оставил после себя несколько альбомов, отражающих внешний облик и характеры солдат, офицеров, казаков, чиновников, дам и представителей кавказских народностей.
Тема Кавказа заслуживает более подробного отступления, поскольку так или иначе затрагивала многих гвардейских офицеров. Уже много лет длилось покорение Кавказа, которое имело вид постоянной войны с ежедневными мелкими стычками, перестрелками, с набегами горцев, грабивших казачьи станицы, и экспедициями больших русских отрядов вглубь непокоренных районов. На Кавказ не только ссылали провинившихся. Офицеры из гвардии часто попадали туда по своей воле, и у каждого были на то свои причины. Преображенец Колокольцев писал: «Странное дело, что такая за страна был тогда Кавказ! Всякий, кто только начинал ощущать невзгоду в жизни, спешил на Кавказ; тот, кто безнадежно влюбился, летел на Кавказ; тот, кто в Петербурге, бывало, наделает каких‑либо глупостей, избирает местом жительства все тот же Кавказ».[128]
Кавказ, воспетый А.С. Пушкиным, М.Ю. Лермонтовым, Марлинским, окруженный романтическим ореолом, с яркой экзотической природой, воинственными народами в живописных костюмах, постоянной опасностью, всегда привлекал молодых людей, давая возможность насытиться романтикой, удовлетворить свое честолюбие и через некоторое время снова вернуться в петербургские салоны, чтобы рассказывать о своих подвигах в делах против горцев, красоваться наградами и хвастаться коллекцией восточного оружия, ковров и бытовых предметов.
П.А. Челищев. Автопортрет. 1844 г.
Здесь можно даже провести некоторую параллель со средними веками, с европейским рыцарством эпохи крестовых походов, которое тоже отправлялось в дальние края воевать с мусульманами, попутно перенимая элементы восточной культуры. С 1830‑х годов рыцарские времена были в большой моде, общество зачитывалось романами Вальтера Скотта, в интерьере и архитектуре зданий стала появляться готика. Сам император Николай I увлекался рыцарством, видя в нем образец чести, благородства, преданного служения. Любящие близкие люди называли государя рыцарем. В 1842 году он организовал в Царском Селе реконструкцию рыцарского турнира, запечатленную художником Верне в картине «Царскосельская карусель». Император с наследником Александром Николаевичем и зятем, принцем Максимилианом Лейхтенбергским выезжают верхом в настоящих рыцарских доспехах, императрица Александра Федоровна и дочери – в средневековых дамских платьях, младшие сыновья одеты в костюмы пажей.
Бывший тогда в большой моде писатель Марлинский, как ни парадоксально, даже в противниках, свирепых джигитах, видел подобие рыцарей: «Я, как умел, вернее старался изобразить… ужасающие красоты кавказской природы и дикие обычаи горцев – этот доселе живой обломок рыцарства, погасшего в целом мире. Описал жажду славы, по их образцу созданной; их страсть к независимости и разбою; их невероятную храбрость, достойную лучшего времени и лучшей цели».[129]
Офицер‑преображенец Самсонов, один из тех, для кого Кавказская война осталась коротким эпизодом служебного пути, вспоминал: «В 1837 году я, произведенный уже в поручики, был командирован, согласно своему желанию, на Кавказ, в Кабардинский полк, где принимал участие в экспедиции и всех делах против горцев под начальством генерал‑лейтенанта Вельяминова. В одном деле я был легко ранен в ногу, но остался в строю, так как о ране не заявил.
Воспоминание о Кавказе. Картина Лермонтова. 1838 г.
На Кавказе я встретил бывших моих товарищей, Лермонтова и Мартынова, несчастная ссора которых уже принимала в то время характер обоюдной злобы.
С Кавказа я возвратился в 1838 году и никаких особенных перемен в полку не нашел».[130]
Действительно, приятели по Школе гвардейских подпрапорщиков лейб‑гусар Лермонтов и кавалергард Мартынов по два раза побывали в войсках Кавказского корпуса, причем Лермонтов оба раза был сослан, а Мартынов оба раза командирован по свому желанию.
Конечно, боевые армейские офицеры, которые всю жизнь проводили на Кавказе и с полным правом называли себя кавказцами, к залетным петербургским искателям приключений, вольным или, как Лермонтов, невольным пришельцам относились с иронией. Картинные героические позы и безрассудная храбрость не могли поставить аристократов на равную ногу с настоящими тружениками войны.
Один из армейцев, Я.И. Костенецкий, писал: «В то время на Кавказе был особенный род изящных молодых людей – людей великосветских, считавших себя выше других по своим аристократическим манерам и светскому образованию, постоянно говоривших по‑французски, развязных в обществе, ловких и смелых с женщинами и высокомерно презирающих весь остальной люд; все эти барчата с высоты своего величия гордо смотрели на нашего брата армейского офицера и сходились с ними разве только в экспедициях, где мы в свою очередь с сожалением на них смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой категории принадлежала большая часть гвардейских офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ; к этой же категории принадлежал и Лермонтов, который, сверх того, и по характеру своему не любил дружиться с людьми: он всегда был высокомерен, едок и едва ли во всю жизнь имел хотя одного друга».[131]
Невольный убийца Лермонтова, Николай Соломонович Мартынов, был в первый раз командирован на Кавказ в марте 1837 года, будучи в чине поручика Кавалергардского полка, и через год вернулся в родной полк. Но уже в 1839 году он был зачислен по кавалерии ротмистром с прикомандированием к Гребенскому казачьему полку, стоявшему на Кавказе. Всегда мечтавший о чинах, наградах, о том, чтобы дослужиться до генерала, Мартынов в феврале 1841 года вдруг вышел в отставку с чином майора и остался на Кавказе, где кроме враждебных аулов были живописные курортные городки с целебными водами и дамским обществом, перед которым он мог блистать, быть загадочным, интересным и оригинальным. Современник писал, что Мартынов «из веселого, светского, изящного молодого человека сделался каким‑то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, нахлобученной белой папахой, вечно мрачный и молчаливый… Причиной такого странного образа действий Мартынова было желание играть роль Печорина, героя тогдашнего времени, которого Мартынов, к несчастью, и действительно вполне олицетворил собою».[132]
Н.С. Мартынов. Рис. Г.Г. Гагарина. 1841 г.
Вернемся, однако ж, в Петербург, как преображенец Самсонов. О своей службе он писал: «В старое время, хотя оно и было время утонченной строгости, доходящей до педантизма, жилось и служилось как‑то проще, легче. Все было ясно. Не надо было измышлять, каким бы образом сделать хорошую карьеру, а для достижения ее следовало только служить честно и благородно на своем посту. Так называемых карьеристов тогда как‑то не было. Идеал подпрапорщика не шел дальше эполет прапорщика, идеал прапорщика – дальше эполет подпоручика».[133]Возможно, офицер слегка идеализирует ситуацию, но, скорее всего, он сам, его близкие товарищи и большинство знакомых были именно такими – просто исполняли все требования службы и весело проводили свободное время, не заглядывая далеко в будущее.
К тому же далеко не каждый молодой человек, надевший офицерские эполеты, собирался носить их до старости. Согласно Закону о вольности дворянства, офицер мог служить столько лет, сколько считал нужным. По спискам офицеров того или иного гвардейского полка при Николае I видно, что одни дослуживаются до полковников и генералов, получают полки, бригады, дивизии, либо становятся адъютантами, делают карьеру в штабах или в Свите Его Величества. Другие же уходят в отставку из капитанов, штабс‑капитанов, поручиков. Некоторые успевают прослужить всего один‑два года, не пройдя дальше чина подпоручика или даже прапорщика. Исправного офицера при отставке жаловали следующим чином и правом ношения полкового мундира, либо только чином, а иногда – только мундиром.
Выдающийся художник Павел Андреевич Федотов, еще учась в Московском кадетском корпусе, показал себя одним из лучших по службе, был унтер‑офицером, затем фельдфебелем своей кадетской роты. В конце 1833 года он был выпущен прапорщиком в Л.‑гв. Финляндский полк и в начале следующего года прибыл в Петербург. В 1836 году произведен в подпоручики, в 1838‑м – в поручики, в 1841‑м – в штабс‑капитаны. В начале 1844 года уволен из штабс‑капитанов в отставку «по домашним обстоятельствам», с чином капитана и с мундиром. Он считал, что служба мешает развиваться его таланту художника. Скромное, но стабильное житье в рамках службы Федотов променял на свободу и нищету.
Кадет‑фельдфебель Московского кадетского корпуса в 1831–1833 гг.
И.А. Фитингоф. Литография из полкового альбома. 1851 г.
Всю свою жизнь посвящали службе те, кто считал это делом чести, особенно потомственные офицеры и те, кто был честолюбив и хотел таким путем достичь высот, и те, для кого служба была единственным средством к существованию. С 1839 по 1847 год командиром Кавалергардского полка был генерал‑майор барон Иван Андреевич Фитингоф, бедный и честнейший человек, который не только не имел с полка никаких доходов, но даже тратил свои деньги на нужды нижних чинов. В 1841 году он писал своему другу и бывшему сослуживцу отставному полковнику Бобоедову: «Еще могу тебе сказать, что служба моя идет не дурно, но дурно то, что не остается копейки на черный день, а о детях надобно подумать. Но Бог и царь помогут, и ежели было бы только прежнее здоровье, то и далее служба покормит. Завидую вам всем, которые дома живете, как бы и я желал, но рано еще, нечем без службы жить».[134]