У городской заставы. Рис. О.Орловского. 1820‑е гг.
И.А. Балашов. Худ. Раев. 1840 г.
С.Крылов, командир Л.‑гв. Финляндского полка. Худ. П.А. Федотов. Нач. 1850‑х гг.
Его однополчанин, князь Николай Константинович Имеретинский, служивший позже, на рубеже 1840‑1850‑х годов, увидел эту жизнь несколько по‑другому, более прозаичной: «…публичные забавы вообще, а театр в особенности, играли большую роль в нашем быту, и это тем более, что вечера почти у всех были свободны; вечером служба выпускала нас из своих тисков. Случалось, однако, что перепадало свободное утро, а при одиночных учениях, даже и целые дни. Наконец, офицерам батальона, стоявшего в загородном расположении, всю зиму нечего было делать. К сожалению, должен заявить, что редко случалось встретить серьезный труд, серьезное чтение или дельный разговор… Время убивалось или в собутыльничестве на квартирах (особенно в Тавриде), или в смежной с библиотекой дежурной комнате, очень просторной и очень удобной, даже роскошно меблированной».[141]
Если даже в престижном Л.‑гв. Преображенском полку, согласно воспоминаниям Колокольцева, почти две трети офицеров проживали в казармах на казенных квартирах, то в скромных полках 2‑й дивизии это число вполне могло приближаться к ста процентам.
Гвардейское офицерство было весьма неоднородным по своему социальному положению и финансовому состоянию. От этого во многом зависел выбор полка и то, как офицеры проводили свое время вне службы. Молодые люди самых лучших дворянских фамилий, аристократы и богачи, семьи которых имели по несколько тысяч душ крепостных крестьян, шли в полки гвардейских кирасир, особенно в первую бригаду, а также в лейб‑гусары, в 1‑ю Гвардейскую пехотную дивизию; для пеших артиллеристов самой престижной была 1‑я бригада, для конных – батарейная батарея. Для этих офицеров сумма жалования не имела большого значения. Они жили на доходы с имений, которые были несоизмеримо больше. Самые знатные и титулованные особы служили в Кавалергардском и Преображенском полках, придавая им дух русского барства и аристократизма. В таком же престижном Л.‑гв. Конном полку собирались суховатые педантичные службисты, каждый третий офицер носил немецкую фамилию. Чуть пониже преображенцев, но тоже достаточно высоко, стояли измайловцы и лейб‑егеря. Чем дальше уходила в прошлое «семеновская история», тем больше постепенно восстанавливался престиж Л.‑гв. Семеновского полка, но это процесс полностью завершился лишь в ходе Турецкой войны 1877–1878 годов. Самые богатые люди, склонные к роскоши, кутежам, разгульному веселью и дерзким выходкам шли в Царское Село, в лейб‑гусары. В этом полку играло роль даже не столько происхождение, сколько возможность без счета сорить деньгами. Более скромное положение занимали царскосельские кирасиры Его Величества, петергофские лейб‑уланы, конногренадеры (бывшие лейб‑драгуны). Особую роль играл полк Гатчинских лейб‑кирасир наследника, который, несмотря на принадлежность к гвардейской дивизии и гвардейское обмундирование, официально считался армейским. Его офицер князь Дондуков‑Корсаков писал: «К нам поступали люди весьма богатые, из лучших фамилий, не выдержавшие тех пустых экзаменов, которые требовались в то время для гвардии. Так, например, до меня там служил князь Александр Иванович Барятинский, нынешний фельдмаршал, выпущенный в этот армейский полк из школы за неуспехи в науках».[142]
Портрет офицера со слугой. 1830‑е гг.
Штаб и обер‑офицеры Лейб‑Кирасирского Наследника Цесаревича полка. Рис. 1830‑х гг.
Рядом с этими графами и князьями, в тех же полках, могли служить офицерами и простые небогатые русские дворяне, и даже выходцы из солдатских детей. Но чаще всего они выбирали другие полки Гвардейского корпуса. Люди скромного достатка, без богатой родни, с небольшим имением или вовсе без него, шли в полки 2‑й гвардейской пехотной дивизии – Л.‑гв. Московский, Гренадерский, Павловский, Финляндский, кавалеристы – в лейб‑драгуны (бывшие конноегеря), пешие артиллеристы – во 2‑ю бригаду, конные – в легкие батареи.
Картежники. (Офицеры Л.‑гв. Финляндского полка за игрой в карты). Акварель П.А. Федотова. 1840 г.
Гвардейская пехота, кавалерия и артиллерия, переведенные в 1832 году из Варшавы в окрестности Петербурга и Новгорода, тоже не получили в Гвардейском корпусе большого престижа. Эти полки – Л.‑гв. Гродненский гусарский, Л.‑гв. Уланский Великого Князя Михаила Павловича, Л.‑гв. Литовский, Л.‑гв. Волынский, а также включенные в состав 3‑й Гвардейской пехотной дивизии Гренадерские Императора Австрийского и Короля Прусского, стояли в этой неписанной шкале ниже всех. Таким образом, одни полки Гвардейского корпуса были элитными, другие скромными, а бывшие варшавские считались и вовсе непрестижными. Впрочем, 3‑я Гвардейская пехотная дивизия и 2‑я Гвардейская легкая кавалерийская встречались с остальной гвардией только на Красносельских маневрах, на самых больших петербургских парадах и на войне. Обычно же в Петербурге представители этих дивизий появлялись редко, если не считать Л.‑гв. Литовского полка на Выборгской стороне и одного дивизиона Атаманского полка, который квартировал на Обводном канале, рядом с лейб‑казаками. Разные чины остальных полков бывали в столице только в служебных командировках, и некоторые офицеры – в отпусках.
Как хорошо иметь в роте портных. Рис. П.А. Федотова. 1835 г.
В скромных полках богачи и аристократы были редким явлением. К таковым нельзя было причислить прибалтийских немецких баронов или грузинских князей, за титулами которых далеко не всегда стояли богатства и земли. Много было в этих полках офицеров, которые считали каждую копейку своего жалования, и не имея никаких лишних средств на роскошь, жили одной службой.
Карл Федорович Багговут, служивший в Л.‑гв. Московском полку с 1828 по 1842 год, приводит такой пример: «В мое время были офицеры в полку и крайне бедные. У нас была одна квартира, где жили трое очень исправных офицеров; свое небольшое жалование они почти всё употребляли на то, чтобы быть чисто одетыми, когда приходилось идти на развод или в караул по 1‑му отделению, так что зачастую им было не на что пообедать. Тогда у них все‑таки в обеденное время накрывался стол, ставились три прибора и они все трое усаживались самым серьезным образом. На их зов открывалась торжественно дверь, и в ней появлялся денщик с огромной чашкой, в которой был вареный дубовый кофе. Этот кофе торжественно разливался по тарелкам и уничтожался при общем хохоте и шутках».[143]
Шмидт на похоронах. Рис. П.А. Федотова. Нач. 1840‑х гг.
Такими же бедными предстают офицеры Л.‑гв. Финляндского полка на рисунках П.А. Федотова. По вечерам их не ждали титулованная родня и великосветские балы. На неоконченном рисунке с условным названием «Картежники» мы видим простых и скромных служак, проводящих свободное время вместе за разговорами, картами, исполнением романсов под гитару. Девять однополчан, включая самого Федотова, расположились вокруг стола кто в мундире, кто в сюртуке, но большинство – в домашних халатах или в нижних рубахах. Видна привычка заходить в комнаты друг к другу без всяких церемоний. В зарисовке под названием «Шмидт на похоронах» Федотов изображает своего сослуживца за поминальным столом. Офицер так лихо орудует ножом и вилкой, как будто радость от возможности поесть досыта сильнее скорби по малознакомому покойнику. На беглом рисунке с натуры «Как хорошо иметь в роте портных» стоит капитан Боассель, у которого перед самым построением форменные панталоны сзади порвались по шву, и солдат его роты срочно спасает положение, сшивая сукно прямо на офицере. На рисунке, подписанном словом «Копай», худощавый офицер совсем не «породистого» вида, сидя на смятой постели, зажимает двумя пальцами нос, другой рукой поднося ко рту рюмку. Обстановка комнаты более чем скромная.
Копай. Рис. П.А. Федотова. 1840 г.
Сын простого солдата, достигшего офицерских чинов и перешедшего в статскую службу, сам скромный и исправный офицер, Павел Андреевич Федотов начинал как художник‑дилетант – явление достаточно распространенное в офицерской среде того времени. Заходя в комнаты товарищей поболтать или угоститься, Федотов тут же делал зарисовки всего, что видел. Портреты офицеров акварелью и карандашом не только в мундирах, но и в домашнем быту, даже на постелях, в самом затрапезном виде, забавные сцены с солдатами в казармах, в строю, на походе, на учениях, сделанные с добродушным юмором, чередовались с серьезными изображениями войск на красносельских маневрах. Каждая офицерская и солдатская фигура была портретом конкретного человека. Работая над этими групповыми портретами, Федотов не забывал среди них помещать себя, и если не в строю, то непременно с альбомом в руках. Героями его картин и рисунков были и генералы, и великий князь Михаил Павлович, и сам император Николай I.
Прогулка. Рис. П.А. Федотова. 1837 г.
Государь, неплохо разбиравшийся в живописи, высоко ценил талант Федотова. Зная, как много времени отнимает служба у хорошего офицера, особенно у ротного командира, Николай Павлович в марте 1840 года в ответ на поданное прошение предоставил ему право выйти в отставку, чтобы освободить время для художественных занятий. Федотов попросил дать ему время для решения. Он любил свой родной Л.‑гв. Финляндский полк, общество однополчан, Василеостровские казармы; служба давала ему жилье и небольшое, но стабильное жалование. Великий князь Михаил Павлович оказывал художнику покровительство и помогал деньгами. Ему тоже нравилось, как ловко Федотов выписывает детали мундиров и амуниции, как точно передает портретное сходство знакомых солдат, офицеров, генералов и нередко изображает самого великого князя. Творчество Федотова было замечено и наследником престола Александром Николаевичем, который заказывал ему акварели. В автобиографии от третьего лица Федотов писал: «Командовавший тогда 2‑й Гвардейской пехотной дивизией его императорское высочество наследник цесаревич удостоил пожелать иметь работы Федотова – несколько бивуачных сцен из командуемой дивизии, и через несколько месяцев на досугах была выполнена картина акварелью бивуак Лейб‑гвардии Павловского полка, в лицах, а потом, через несколько месяцев – Лейб‑гвардии Гренадерского. Обе удостоились похвал его высочества и щедрой награды и благосклонного ответа на прошение: может ли он, Федотов, воспользоваться обещанной монаршей милостью. Получив ее, вышел в отставку в генваре 1844 года, ровно через десять лет службы».[144]
Сватовство майора. Худ. П.А. Федотов. 1848 г.
Внимание трех таких колоссальных фигур, трех главнейших лиц императорской фамилии могло бы обеспечить Федотову безбедное существование, если бы он продолжал службу или сделался батальным художником, как его современники Л.А. Белоусов, П.Е. Заболотский, К.К. Пиратский, А.И. Зауэрвейд, П.З. Захаров‑Чеченец, А.И. Гебенс, Г. Шварц, А.И. Ладюрнер, А.И. Шарлемань, Е. Рейтерн и другие. Но вместо этого он выбрал жизнь свободного художника. По ходатайству наследника, Николай I повелел выплачивать ему ежемесячное содержание, но в казенной квартире при Академии художеств отказал. Провожая Федотова в отставку, офицеры‑финляндцы полагали, что он быстро сделает себе имя и сколотит капитал. Но художник оставил батальную тему, скованную официальными канонами, не стал гоняться за денежными заказами, а начал кропотливо и самозабвенно работать для себя и для развития изобразительного искусства. Делая бесчисленные рисунки и наброски, перейдя от акварелей к живописи, постоянно совершенствуя свое мастерство, он создал такие шедевры, как «Сватовство майора», «Вдовушка», «Свежий кавалер», «Разборчивая невеста», «Не в пору гость. Завтрак аристократа», «Игроки», «Анкор, еще анкор» и другие. Все восемь лет после отставки Федотов жил в бедности и нищете, совершенно не щадя своих сил и здоровья, и в возрасте 37 лет скончался в доме умалишенных.
Лестница в особняке Вонлярлярских. Худ. И.И. Шарлемань. 1852 г.
С рисунками Федотова, который и на службе, и в отставке отображал повседневную жизнь своих однополчан, перекликается и характеристика, данная Н.В. Гоголем типу гвардейских офицеров, к которому принадлежит его герой поручик Пирогов в повести «Невский проспект», вышедшей в 1834 году: «Есть офицеры, составляющие в Петербурге какой‑то средний класс общества. На вечере, на обеде у статского советника или у действительного статского, который выслужил этот чин сорокалетними трудами, вы всегда найдете одного из них. Несколько бледных, совершенно бесцветных, как Петербург, дочерей, из которых иные перезрели, чайный столик, фортепиано, домашние танцы – все это бывает нераздельно со светлым эполетом, который блещет при лампе, между благонравной блондинкой и черным фраком братца или домашнего знакомого… В высшем свете они попадаются очень редко или, лучше сказать, никогда. Оттуда они совершенно вытесняются тем, что называют в этом обществе аристократами; впрочем, они считаются учеными и воспитанными людьми. Они любят потолковать об литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А.А. Орлове. Они не пропускают ни одной публичной лекции, будь она о бухгалтерии или даже о лесоводстве. В театре, какая бы ни была пьеса, вы всегда найдете одного из них, выключая разве, что если уже играются какие‑нибудь „Филатки“, которыми очень оскорбляется их разборчивый вкус. В театре они бессменно. Это самые выгодные люди для театральной дирекции. Они особенно любят в пьесе хорошие стихи, также очень любят громко вызывать актеров; многие из них, преподавая в казенных заведениях или приготовляя к казенным заведениям, заводятся наконец кабриолетом и парой лошадей. Тогда их круг становится обширнее; они достигают наконец до того, что женятся на купеческой дочери с сотней тысяч или около того наличных и кучею брадатой родни. Однако ж этой чести они не прежде могут достигнуть, как выслуживши, по крайней мере, до полковничьего чина. Потому что русские бородки, несмотря на то, что от них еще несколько отзывается капустою, никаким образом не хотят видеть дочерей своих ни за кем, кроме генералов или, по крайней мере, полковников. Таковы главные черты этого сорта молодых людей».[145]
Действительно, при Николае I для небогатого и незнатного офицера скромного гвардейского полка не считалось зазорным жениться на купеческой дочери, особенно если это совмещалось с выходом в отставку. Офицер получал невесту с большим приданым, иногда даже с неплохим образованием, и богатого преуспевающего тестя. Купцу доставался зять‑дворянин в мундире с густыми эполетами, что в купеческой среде считалось очень престижным. Такая сцена была увековечена в 1848 году в знаменитой картине Федотова «Сватовство майора» и сопутствующих ей стихах. Героя автор сделал офицером армейской пехоты, но в основу сюжета легли впечатления художника о своей гвардейской службе, и все типажи для картины и комната с интерьером взяты в Петербурге. В качестве армейского майора позировал знакомый Федотову офицер, фамилия которого осталась неизвестной.
В одной из ранних повестей Н.А. Некрасова, созданной в 1840 году, при описании бала тоже есть меткое замечание на тему гвардейских офицеров, составляющих «средний класс общества»: «Бал. Комнаты набиты самым пестрым народом. Много различных пехотинцев; кавалеристов, кажется, ни одного. Это бал, как бы сказать? Среднего круга. Именно среднего, хотя вы и встретите тут двух‑трех аристократок с мужьями; но они здесь доказательство, что общество тянется непрерывною цепью через все ступени гражданской жизни, – они, сказать точнее, переходные звенья от высшего круга к среднему».[146]
Бал во дворце. Акварель Н. Баранова. 1840 г.
На петербургских балах такого уровня редко бывали блестящие кавалергарды, конногвардейцы или царскосельские лейб‑гусары. А упомянутые автором пехотинцы были, скорее всего, из 2‑й Гвардейской дивизии, или далеко не самые родовитые представители 1‑й.
Для нашего современника понятие «бал в пушкинскую эпоху» вряд ли может ассоциироваться с грузными фигурами бородатых купцов в длиннополых русских одеждах, или в лучшем случае в сюртуках. Однако для балов среднего класса столичного общества, куда в большом количестве являлись незнатные гвардейские офицеры, это было обычной картиной. Разумеется, не все купцы умели танцевать мазурку и другие «благородные» танцы. Чаще они просто смотрели, как их дочери в бальных платьях танцуют с кавалерами во фраках и мундирах. В другой повести Некрасова (1841 г.), мы видим выставку богатства без знатности: «Бал был великолепен и разнообразен. Купцы, по обыкновению, занимали в нем главную роль, но было много птиц и высшего полета. Во всем замечалась необыкновенная роскошь и особенный вкус. В двух комнатах танцевали; в третьей играли в вист; в четвертой, на огромном столе, любители, большею частию купцы и богатые чиновники, играли в ландскнехт. Груды золота лежали на столе и переходили от одного к другому».[147]
Совсем другие балы – с самым избранным обществом – давала петербургская знать. У подъезда останавливались, высаживая гостей, самые дорогие экипажи с гайдуками на запятках, жандармы сдерживали толпу любопытных, в дверях гостей встречал величественный швейцар в одежде, богато расшитой золотом. На парадной лестнице стояли, а в больших светлых залах с колоннами бесшумно двигались вышколенные лакеи, нередко, по традиции, одетые в ливреи и парики в стиле прошлого, XVIII, столетия на хорах играли лучшие оркестры, гостей ждали изысканные блюда, на устройство тратились огромные средства. Здесь танцевали, смотрели на танцующих, прогуливались по залам и гостиным, сидели за карточными столами генералы и титулованные офицеры самых престижных полков, флигель‑адъютанты, генеральские адъютанты, высшие сановники, придворные вельможи, самые аристократические дамы и девицы, «золотая молодежь», графы, князья, русские и иностранные дипломаты и, наконец, нередко сам государь с государыней и другие члены августейшего семейства. Все это объединялось названием «свет», или «большой свет», «высший свет», «высшее общество», «светское общество». В это общество стремились попасть, его ненавидели и высмеивали те, кого оно не признавало, его мнением дорожили, на него завистливо любовались снаружи, его изучали и препарировали изнутри, оно диктовало своим членам и кандидатам неписаные законы этикета, поступков и самой жизни, оно одновременно притягивало и отвращало, но все равно оставалось притягательным. Пушкин, Лермонтов, Одоевский, Марлинский и целый ряд неизвестных нашему веку литераторов на страницах своих произведений злословили по адресу высшего света и наделяли своих вымышленных персонажей чертами реальных представителей этой среды.
Бал у Вонлярлярских. Худ. И.И. Шарлемань. 1852 г.
В этом кругу вращались гвардейские офицеры‑аристократы, которым посчастливилось иметь родню и связи. Их свободное от службы время заполняли балы, рауты (так назывались торжественные званые вечера без танцев), музыкальные вечера у частных лиц, где избранное общество слушало приглашенную знаменитость, званые обеды, просто небольшие вечера со светскими разговорами, спокойной, неазартной карточной игрой и хорошим ужином и, наконец, визиты – короткие посещения светскими людьми друг друга по важным или пустяковым делам, с поздравлениями или просто от скуки.
Преображенец князь Имеретинский с восторгом, ностальгией и иронией вспоминал свои балы: «Сколько было аристократических барских домов, где все высшее общество и царская фамилия собирались на балы и рауты! На Невском проспекте, кроме домов Белосельской, графа Протасова и графа Строганова таких больше не помню, но на Большой Морской их число возрастало с каждым шагом… В конце Морской, по ту сторону Мойки, – огромный дом князя Юсупова, где в ту пору давались самые лакомые для светских людей и самые великолепные балы… Английская набережная была занята сплошь домами финансовой или придворной знати. На Дворцовой набережной – опять гнезда знати… Долго бы я не кончил, если бы стал их всех описывать… Балы и рауты большого света играли не последнюю роль в офицерском быту. Хотя немногие ездили в свет, однако, выражаясь словами генерала Микулина, „несколько преображенских воротников“ всегда можно было встретить на балах и раутах. После Венгерской войны я поселился с товарищем моим по Пажескому корпусу Александром Михайловичем Рылеевым. Мы стали выезжать в свет и там само собою отдаляться от казарменного забубенного житья».[148]
Великосветский салон. Неизв. худ. Нач. 1830‑х гг.
Не лишенный поэтического таланта князь Имеретинский с легкой усмешкой над собой описывает в стихах свой первый бал у сенатора, графа А.Г. Кушелева‑Безбородко, на который он попал зимой 1850 года. Вещи, обыкновенные для опытных в свете людей, оказались для юного прапорщика в диковинку, произвели на него сильное впечатление и были упомянуты в зарисовке со множеством любопытных деталей. Здесь и плошки с горящими огнями, расставленные перед домом по случаю торжества, и томящиеся в передней лакеи гостей, и выстроившиеся на лестнице лакеи хозяина, и лучший в Петербурге того времени бальный оркестр Гунгля, и хозяин, лично встречающий дорогого гостя, престарелого генерала от инфантерии П.Н. Ушакова, бывшего начальника гвардейской пехоты, и сидящие за картами старики, и танцующая молодежь, а также традиционная последовательность танцев, нравы маменек и дочек, и шутливое отчаяние неловкого молодого офицера, которому свет не прощает ошибок.
Бал
Когда век юности прелестной
Меня привлек на первый бал,
Почин свой в танцах интересный
Себе на память я списал.
И вот сперва припоминаю,
Как, поздним вечером, зимой
При свете плошек подъезжаю
К крыльцу по мерзлой мостовой.
В передней всех цветов ливреи
В углах толкаются, шумят,
Шумят, и барские затеи
Всечасно от души бранят.
На ступенях, сукном обитых –
Опять ливрейный красный ряд
И Гунгля скрыпок знаменитых
Аккорды издали звучат.
Вхожу, смотрю, и в ослепленье
Смущенный растерялся взгляд,
Я отпустил в благоволенье
Поклонов десять невпопад.
Мне показалось, что читаю
Во взглядах разговор немой:
Вопрос: – Кто он? – Ответ: – Не знаю!..
Юркнул в толпу и проскользаю
Я поскорей в другой покой.
Повсюду там мирские власти
Сидят у ломберных столов
И сколько всевозможной масти
Валетов, кралей и тузов!
И сколько можно в них подметить,
Кабы остаться на часок…
Но что это? Еще звонок!
Кого бежит хозяин встретить?
Смотрю – он вводит генерала,
А тот бредет едва, едва.
Мне тотчас память подсказала,
Что видела, что испытала
Седая гостя голова.
Полвека – срок ея служенья
Престолам Бога и царей.
Быть может, третье поколенье
Сегодня пляшет перед ней.
И этот воин закаленный
Робеет от пытливых глаз,
Как я, как прапорщик смущенный,
Боится шаркнуть лишний раз.
На отвлеченное сужденье
Не стану время я терять.
Пойду‑ка в зал потанцевать,
Хоть танцы – для меня мученье.
В роскошной зале Гунгль играет,
И опытный его смычок
Давно уж прыгать заставляет
Толпу послушных праздных ног.
Я сам на этот раз решился
Полькировать изо всех сил…
На первом туре с такту сбился,
На старых барынь повалился
И даме ножку отдавил!
Лорнеты женские, мужские
Блеснули и в меня впились.
Заговорили взоры злые:
«Птенец, летать не торопись».
Нагрянул мне для утешенья
Кадриль… по крайней мере, в нем
Немного надобно уменья,
Чтоб не ударить в грязь лицом.
Вот, я скорей заторопился
Места и даму отыскать,
Расшаркался, приосанился
И приготовился начать.
Опять беда! Гляжу: бежит
Мой vis‑a‑vis ужасно красный.
И мне с волненьем говорит:
«J’ai pas de dame». О, я несчастный.
Ну что тут делать, посудите.
Я via‑a‑vis не упустил.
Твержу ему: «Не погубите,
Пока хоть тетушку ведите!»,
Напрасно я его молил.
Пропал кадриль… с тех пор решаюсь
Бесстрастным зрителем стоять.
И поневоле принимаюсь
За всеми всюду наблюдать.
Со мной, у стенки, повсеместно
И чинно рядышком сидят
«Les bonnes Mamans» – уста и взгляд
Их улыбаются прелестно,
Но Богу одному известно,
Что на душе они таят.
Где дочка? С кем теперь танцует?
Прилично ль платье, тон манер?
И кто‑то с нею полькирует:
Жених иль просто кавалер?
«Ma chere, в наш век мужское племя
Не то, что в прежние года.
Плясать, вишь, не всегда им время,
Зато поужинать – всегда!»
Так ропщут маменьки, а дочки
Согласны с тем? – Едва ли да!
Они с своей взирают точки,
И с ними чистая беда!
Но бал закончу, господа:
Финал – мазурка… все танцуют,
А сильно есть и спать хотят,
За ужином и стар, и млад
Все возбуждаются, пируют
И с удовольствием едят.
Быть может, это заключенье
Я слишком резко написал:
Что делать, просто неуменье,
Уменья нет, и кончен бал.
Да и перо уж отупело,
Ему пора бы на покой.
А что «Конец венчает дело»
На это мы махнем рукой![149]
Другой преображенец, Самсонов, вспоминал о придворных балах конца 1830‑х годов: «После происшедшего в Зимнем дворце пожара государь император перенес свою резиденцию в Аничковский дворец. Роскошные приемы и балы, украшенные тремя царскими дочерьми, привлекали к нашему двору много иностранных принцев. Получить приглашение на эти балы составляло верх желаний светской молодежи. Для нас, военных, существовала двоякая форма приглашений: на большие балы назначалось обыкновенно по стольку‑то офицеров от полка, а на малые – призывались избранные лучшие танцоры, в число которых по временам попадал и я.
Аничковские вечера были особенно оживлены участием их императорских величеств. Государыня императрица танцевала котильон и кадрили, а государь император Николай Павлович становился обыкновенно в первой паре „гросфатера“ и здесь, при затейливых фигурах, изобретавшихся нашим высоким дирижером, возникало полное, непринужденное веселье. Вот одна из этих фигур.
Пройдя попарно, умеренными шагами, по всем комнатам дворца, танцующие составляли общий круг в большой зале, и тут начиналась так называемая „фуга“. Государь император выходил со своей дамой на середину, а затем, не разрывая цепи, все прочие наматывались клубком вокруг первой пары как можно теснее. Когда клубок был готов, государь первый начинал прыгать, а за ним и все остальные. Получалась какая‑то толчея, на которую нельзя было смотреть без смеха, но все были веселы и довольны».[150]
Аничков дворец. Парадная лестница. Худ. К.С. Зарянко. После 1846 г.
Императрица Александра Федоровна в мундирном платье Кавалергардского полка. 1830‑е гг.
