Старик фыркнул, но промолчал. Забрав у сына пустую тарелку, он отнес ее в раковину, с трудом ковыляя на плохо сгибавшихся ногах.
– Пойду разбужу девочек. – Браун‑младший поднялся на ноги и подумал: «Ну и парочка! Старый вдовец и молодой вдовец, воспитывающие как умеют двух девочек…»
Отец, мурлыча что‑то себе под нос, принялся мыть тарелки. Тэнни усмехнулся: старик упорно отказывался пользоваться посудомоечной машиной и раздражался, когда кто‑то пытался к ней прикоснуться. Браун‑старший был убежден, что по‑настоящему чистой может быть только посуда, которую человек вымыл своими руками, что на самом деле было не так уж далеко от истины. Когда отец переехал жить к ним и дочки впервые пожаловались на него Тэнни, он объяснил девочкам, что их дед такой человек и ничего уж тут не поделаешь. Вряд ли девочек удовлетворило такое объяснение, и в следующие выходные Браун‑младший усадил их в машину и проехал с ними пятьдесят миль в Бей‑Минетт, по ту сторону границы Флориды и Алабамы. Они миновали маленький пыльный городок с его унылыми кирпичными домами, казавшимися раскаленными докрасна под лучами полуденного солнца, проехали длинную тенистую аллею плакучих ив и оказались на ферме.
Тэнни провел девочек по широкому полю в небольшую лощину и указал им на ряд маленьких, давно пустовавших, покосившихся от старости облупленных и обшарпанных хижин, он объяснил, что именно здесь их дед родился и вырос. На обратном пути в Пачулу Тэнни показал дочкам бывшую среднюю школу для черных, где их дед научился читать и писать, развалины фермы, где тот трудился в поте лица, чтобы стать потом сторожем, и научился дубить кожи. Он показал девочкам дом, который их дед купил в районе, именовавшемся ранее «Городом черных», где их бабушка стала такой ловкой портнихой, что к ней стали обращаться за услугами даже белые женщины, не снисходившие до контактов со своими чернокожими согражданами. Он показал и маленькую белую церквушку, где их дедушка был дьяконом, а их бабушка пела в хоре. Тэнни с девочками вернулись домой, и те больше никогда не заводили разговора о посудомоечной машине.
«Я начал забывать, – подумал Тэнни Браун. – Мы все забываем…»
В коридоре по стенам висели десятки семейных фотографий. Тэнни увидел себя с мячом в руках, в старой выцветшей футболке: у него в школе использовали списанную спортивную форму из соседней школы для белых. Тэнни подумал, что его девочкам этого не понять. Каждый спортивный костюм в его школе, каждая книга в школьной библиотеке и каждая парта в классе практически выброшены из школы для белых. Он вспомнил, как ему впервые дали подержанный шлем для игры в американский футбол. Заглянув внутрь, он увидел темный след пота того, кто носил этот шлем до него. Тэнни долго разглядывал эту полоску, а потом потрогал ее пальцами, поднес их к носу и понюхал. Вспомнив об этом, Тэнни Браун усмехнулся. Потом все изменила война. Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. За шесть лет до того был «Марш на Вашингтон».[8]Через год был принят Закон о гражданских правах.[9]В 1965 году был принят Закон об избирательных правах.[10]Весь Юг США потрясали судороги перемен. Тэнни вернулся из армии и пошел учиться в колледж, воспользовавшись привилегиями в соответствии с Законом о бывших военнослужащих.[11]Вернувшись в Пачулу, он обнаружил, что негритянской школы, в которой он учился и играл в футбольной команде, больше не существует. Вместо нее строилась огромная, уродливая и унылая региональная средняя школа. Футбольные поля, на которых играл Тэнни, поросли сорной травой. Красной глины, которой когда‑то была вымазана спортивная форма, не было видно под кровяной росичкой и вонючим дурманом. Он вспомнил, как ему когда‑то аплодировали болельщики, и подумал, что в его жизни было слишком мало побед и слишком много поражений.
«Нет, я не забуду, – покачав головой, подумал Тэнни. – Забывать нельзя».
Нынче ночью пьяный брат убитого обозвал его черномазым. Судя по всему, для этого человека мало что изменилось.
– Вставай, Лиза! – позвал Тэнни Браун, постучав в дверь к старшей дочери. – И ты вставай, Саманта! – Он постучал в дверь к младшей дочери. – Пора в школу!
Из‑за дверей послышались стоны и причитания просыпавшихся девочек. Лейтенант усмехнулся и на мгновение позабыл о Пачуле, об убитой Джоанне Шрайвер и о двоих мужчинах, совсем недавно сидевших в камерах смертников.
Следующие полчаса Тэнни Браун старательно исполнял роль заботливого отца. Кнутом и пряником он добился‑таки требуемого результата: обе девочки встали, позавтракали, собрали портфели и побежали на остановку школьного автобуса. Старик прилег вздремнуть, а Тэнни оказался наконец предоставлен самому себе. Лучи утреннего солнца залили дом ярким светом, и лейтенант ощутил себя ночным животным, которого застал в поле рассвет. Он шарахался по углам в поисках тени, следов ночных сумерек, где он чувствовал себя в безопасности.
На полке стояла высокая и изящная керамическая ваза, напоминавшая формой песочные часы. Сбоку был изображен ползущий вверх цветок. Тэнни улыбнулся. Он вспомнил, как его жена купила эту вазу в Мексике. Не доверяя хрупкое сокровище носильщикам и швейцарам, Лиззи держала эту вазу в руках всю обратную дорогу. Дома она водрузила вазу в центр обеденного стола, и в ней всегда стояли цветы. Его жена была такой: если ей чего‑нибудь хотелось, она любой ценой этого добивалась. Даже если для этого нужно было всю дорогу не выпускать из рук какую‑то дурацкую вазу.
Теперь в доме Тэнни Брауна больше не было цветов, у него остались только его дочери.
Лейтенант припомнил, как отчаянно пытались спасти его жену врачи в больнице. Когда он приехал, они все еще толпились вокруг, вводили ей адреналин и плазму, делали массаж сердца, пытаясь вернуть ее к жизни. Тэнни хватило одного взгляда, чтобы понять тщетность их усилий. Еще на войне он научился различать ту невидимую черту, за которой все достижения мировой медицины, вместе взятые, не способны вырвать человека из когтей смерти. Врачи работали, не щадя сил. Она сама работала в этой палате вместе с ними каких‑то двадцать минут назад. Потом она сняла белый халат, надела плащ, попрощалась с коллегами, села в машину и проехала пять кварталов в сторону дома. И тут в нее врезался пьяный на огромном пикапе. Врачи пытались спасти ее даже после того, как она умерла, потому что понимали, что, поменяйся они местами, она поступила бы точно так же.
Тэнни страшно вымотался за эту ночь, но сон не шел. Он лежал и смотрел в потолок. Детектив поймал себя на том, что больше не гадает, когда позабудет погибшую жену и успокоится. Он смирился с мыслью о том, что никогда ее не позабудет, и, поняв это, перестал гадать, какие перемены может принести ему следующий день.
Встав с постели, лейтенант прошел в комнату младшей дочери. Подойдя к секретеру, он отодвинул в сторону дорогие сердцу любой девочки безделушки: бусы, колечки, ленточки, плюшевого медведя с оторванным ухом, тетрадки, расчески и щеточки – и нашел то, что искал, – маленькую серебряную рамку с фотографией. Он поднес рамку к глазам, и она засверкала на солнце.
Две девочки на снимке, обнявшись, хихикали. Они были ярко накрашены и одеты в карнавальные костюмы. На шее у них были боа из перьев. Одна девочка была чернокожая с иссиня‑черными волосами, а другая – белая и светловолосая.
Сразу было видно, что это настоящие подруги, что они делятся друг с другом секретами, вместе радуются и плачут. На фотографии им было по девять лет. Их сняли на Хеллоуин, и они вовсю кривлялись перед объективом фотоаппарата. Стараясь перещеголять друг друга нарядами, они напялили невообразимые пестрые одеяния и просто покатывались от смеха.
В душе Тэнни Брауна всколыхнулась волна злости: он вспомнил, как издевался над ним и Уилкоксом Блэр Салливан, когда они пытались поговорить с ним в тюрьме. Лейтенанту тогда захотелось, чтобы казнь на электрическом стуле причинила злодею страшную, невыносимую боль.
Потом детектив вспомнил о Фергюсоне: «Ты, конечно, считаешь, что выкрутился?! Думаешь, тебе все сошло с рук?! Не тут‑то было!»
Тэнни снова взглянул на фотографию. Ему очень нравилось, как девочки на ней обнимаются. Его чернокожая дочь обняла за шею свою светленькую подругу, а та в свою очередь обхватила ее плечи своей белой рукой. Черное на белом и белое на черном.
Джоанна Шрайвер была первой и лучшей школьной подругой его дочери.
Браун всмотрелся в глаза Джоанны – ярко‑голубые, как небо Флориды в день похорон его жены. Тэнни стоял у свежей могилы, прижимая к себе дочерей, и слушал, как священник монотонно рассуждает о вере, благочестии, любви и о мире ином. Смысл слов до него почти не доходил, ему казалось, что его лишили какой‑то жизненно важной части тела, без которой ему не прожить и дня. Плечи девочек под его руками содрогались от рыданий. Ему хотелось злиться на судьбу и пьяного виновника аварии, в которой погибла Лиззи, но вместо этого чувствовал, что приговорен к бесконечным страданиям и постоянному страху, что без жены не сумеет найти общего языка с дочерьми. Он боялся, что, лишившись своего стержня, его семья так или иначе распадется. Тэнни не знал, чем и как утешить дочерей, особенно младшую – Саманту, которая с момента смерти матери плакала не переставая.
Собравшиеся на кладбище люди старались не беспокоить несчастного супруга усопшей, и только Джоанна Шрайвер со слезами на глазах высвободилась из объятий своего отца и с серьезным лицом прошла между рядами взрослых. Она подошла прямо к Тэнни Брауну и сказала ему: «Не беспокойтесь за Саманту. Она моя подруга, и я не оставлю ее в беде». С этими словами Джоанна взяла Саманту за руку и больше ее не выпускала.
Джоанна сдержала свое слово: когда Саманте нужно было с кем‑то поговорить, Джоанна была всегда рядом – по выходным, во время праздников в осиротевшем доме Браунов, после школы. Эта маленькая девочка помогла Тэнни Брауну более или менее наладить жизнь его семьи. Ей было всего девять лет, а она оказалась мудрее большинства взрослых.
«Выходит, Джоанна была подругой не только Саманты, – подумал Браун. – Она была и моим другом. В каком‑то смысле она спасла жизнь всем нам». А вот он, несмотря на немалую власть, сосредоточенную в его руках, не смог спасти Джоанну.
Тэнни вспомнил войну. Он всегда откликался, когда кто‑то звал санитара, а вот сумел ли он кого‑нибудь спасти? Как‑то одному молодому солдату, ковбою из штата Вайоминг, совсем недавно оказавшемуся у них во взводе, пуля пробила грудь. Браун пытался спасти его, но дыхание со зловещим свистом вырывалось у раненого из пробитой груди. Солдат был в шоке от боли, но не сводил глаз с Тэнни, вероятно ожидая какого‑нибудь знака, по которому он понял бы, суждено ему жить или предстоит умереть. Когда раненый испустил последний свистящий вздох, он все еще смотрел на Тэнни. Такие же глаза были у Джорджа и Бетти Шрайвер, когда он приехал к ним домой, чтобы сообщить страшную весть.
Браун был знаком с Джорджем Шрайвером с того самого дня, когда пошел работать уборщиком в магазин к его отцу, тогда Джордж взял вторую швабру и стал вместе с ним мести пол.
«Скольких же людей я уже проводил на тот свет?!» В последний раз взглянув на снимок, он дрожащей рукой поставил рамку с фотографией обратно на секретер дочери, мысленно поблагодарил Джоанну за все, что она сделала для него и его семьи, и пообещал ей, что ее смерть непременно будет отомщена.
Вернувшись к себе в спальню, Тэнни больше не вспоминал о своей усталости и не думал об отдыхе. Движимый волной нахлынувших эмоций, он собрал кое‑какую одежду в небольшой чемодан и стал звонить в аэропорт, чтобы узнать о времени следующего рейса в Майами.
Глава 13
Не рой себе яму
Мэтью Кауэрт не находил себе места.
Наутро после казни Блэра Салливана его не покидало ощущение, словно он следующий в очереди на электрический стул. Журналист почти всю ночь провел за рулем. Он преодолел триста с лишним миль. Он ехал быстро, но, к его удивлению, его ни разу не остановили за превышение скорости, хотя по дороге попадались патрульные полицейские машины, следовавшие во встречном направлении. Кауэрт несся сквозь тьму, а сердце его терзали сомнения. Первые лучи утреннего солнца не принесли облегчения. Уже совсем рассвело, когда он наконец сдал взятую напрокат в Старке машину сотруднику компании «Херц» в международном аэропорту Майами, который никак не мог взять в толк, почему Кауэрт не вернул машину там же, где и взял, – в Северной Флориде. Кубинец‑таксист, без умолку болтавший то на английском, то на испанском о бейсболе и политике, ничего не понимая ни в том ни в другом, с трудом пробился сквозь утренние пробки, и Кауэрт ступил на тротуар, асфальт которого уже начал плавиться под лучами палящего солнца.
Слоняясь взад и вперед по квартире, журналист пытался решить, чем ему следует заняться. Он понимал, что должен отправиться в редакцию газеты, но сил на это у него не было. Если раньше Кауэрт чувствовал себя в редакции как за каменной стеной, теперь она казалась ему бездонной трясиной или минным полем. Его поражало, что совсем недавно он ужасно хотел остаться один, а теперь не знает, как распорядиться своим одиночеством.
Кауэрт порылся в памяти, пытаясь вспомнить других людей, оказавшихся в таких же обстоятельствах, словно чужие ошибки могли оправдать его собственные. Он вспомнил, как известный писатель Уильям Ф. Бакли пытался освободить в начале шестидесятых годов Эдгара Смита, оказавшегося в камере смертников в Нью‑Джерси, и помощь, оказанную не менее известным Норманом Мейлером Джеку Эбботу. Он вспомнил, как этот Бакли в сердцах признался журналистам в том, что убийца обвел его вокруг пальца. А Мейлер вообще отказался говорить перед камерами об убийце, которого он защищал.
«Я не первый совершил такую ошибку! – попытался оправдать самого себя Кауэрт. – Наша специальность связана с повышенным риском. Ставки всегда очень высоки. Репортер постоянно рискует стать жертвой тщательно подготовленного обмана!»
Но от этой мысли стало только хуже.
– А что я мог поделать?! – воскликнул он, словно обращаясь к невидимому обвинителю. – Черт возьми! Улик не было! Все сходилось!
В приступе внезапной ярости Кауэрт сбросил на пол стопку газет и журналов с письменного стола, а потом, схватив журнальный столик, швырнул его на диван. Звук треснувшего дерева взвинтил его. Вполголоса ругаясь, журналист учинил у себя в квартире настоящий погром – переколотил посуду, сбросил на пол книги с полки, расшвырял по квартире стулья и в изнеможении упал на диван.
– Откуда мне было знать?! – завопил Кауэрт, но в ответ услышал только звенящую тишину. – Да, Кауэрт, ты попал. Ты попал по полной программе! Ну и что же ты собираешься делать? – снова спросил он себя самого, принимая сидячее положение. – Хороший вопрос! Ты же не знаешь, что делать!
Встав, журналист пробрался между раскиданными вещами к письменному столу и рванул на себя нижний ящик. Порывшись в бумагах, он нашел опубликованный год назад воскресный экземпляр газеты со своей самой первой статьей. Бумага уже слегка пожелтела. На ней обличающе чернели буквы: «Новые вопросы в связи с убийством во Флориде».
– Вот уж действительно, новых вопросов хоть пруд пруди! – пробормотал Кауэрт и стал читать дальше. Отведя глаза от фотографии Джоанны Шрайвер, он злобно покосился на снимки Салливана и Фергюсона.
Журналист уже собирался выкинуть газету в мусорное ведро, когда его внезапно осенило. Схватив желтый маркер, он стал отмечать в статье отдельные слова и фразы. Перечитав всю статью, он расхохотался. В принципе все, что он написал, было правильно. Статья не содержала никакой откровенной лжи. И вместе с тем она была насквозь лживой.
Кауэрт в третий раз перечитал то, что написал. Все «вопросы» он поставил правильно. Роберту Эрлу Фергюсону вынесли обвинительный приговор при почти полном отсутствии улик, только на основе предубеждения против его персоны. В своей статье журналист не утверждал, что Фергюсона вынудили признаться в совершении преступления побоями. Там говорилось всего лишь, что это утверждает Фергюсон, а полиция отрицает. Тэнни Браун так и не смог убедительно объяснить, почему Фергюсона так долго продержали в полицейском участке, прежде чем «он сам во всем сознался». Это обстоятельство действительно заслуживало отдельного внимания. Присяжные, несомненно, вынесли Фергюсону обвинительный приговор под влиянием эмоций. Еще бы, зверски убитая белая девочка – и дерзкий чернокожий под защитой бездарного адвоката! Как тут избежать предрассудков! В итоге в камеру смертников Фергюсона привели собственные слова, которых от него якобы неправомерно добились. Вне всякого сомнения, были все основания утверждать, что после обнаружения трупа Джоанны Шрайвер с Фергюсоном обошлись несправедливо. Однако эти рассуждения перечеркивала одна маленькая деталь: Фергюсон действительно убил девочку. По крайней мере, по утверждению казненного серийного убийцы.
У Кауэрта перехватило дух. Он вновь и вновь перечитывал свою статью. Да, Салливан был в округе Эскамбиа в момент убийства. Этому было множество подтверждений. И в это время Салливан убивал всех подряд. Если бы полиция удосужилась пошевелить мозгами, Салливан оказался бы в свое время первым в списке подозреваемых в убийстве Джоанны Шрайвер.
Единственной откровенной ложью, которую Кауэрт сумел отыскать, – если это, конечно, была ложь – были слова Фергюсона, утверждавшего, что Салливан признался ему в совершении убийства. Однако в статье было ясно написано, что это сказал Фергюсон, и его слова стояли в кавычках.
И все‑таки статья показалась Кауэрту насквозь лживой. Салливан с Фергюсоном настолько запутали журналиста, что он уже был не в силах отличить ложь от правды.
«Какой ужас! – подумал Мэтью. – Я же действовал из самых лучших побуждений, а что из этого вышло!»
На первые два звонка журналист не ответил. Ему не хотелось подходить к телефону и в третий раз, но он все‑таки заставил себя поднять трубку:
– Слушаю…
– Боже мой, Мэтт! – Уилл Мартин был вне себя.
– Что?
– Куда ты пропал?! Тут все тебя ищут!
– Я вернулся домой на машине, только что вошел в квартиру.
– На машине из Старка?! Это же восемь часов езды!
– Меньше шести. Я ехал довольно быстро.
– Надеюсь, ты пишешь так же быстро, как водишь машину. Отдел новостей желает видеть твою статью. У тебя есть пара часов. Немедленно приезжай в редакцию! – возбужденно тараторил Уилл Мартин.
– Ну да, конечно, – пробормотал Кауэрт, не узнавая собственного голоса. – А что говорят в новостях?
– С ума сойти можно! Пишут только о твоей короткой пресс‑конференции… Что там вообще произошло? Все говорят только об этом, но никто ничего толком не знает. Тебе тут постоянно звонят. С телевидения, из «Нью‑Йорк таймс», из «Вашингтон пост», из разных журналов. У дверей редакции тебя караулит толпа журналистов, поэтому постарайся пробраться незаметно. Уже раз шесть звонили из полиции по поводу нераскрытых убийств, совершенных по маршруту следования Салливана. Все хотят узнать, что этот убийца рассказал тебе, прежде чем его посадили на электрический стул.
– Салливан признался в ряде преступлений.
– Это я знаю, об этом уже пишут. Ты и сам так сказал журналистам. Но нам до зарезу нужна подробная статья с именами и датами. Прямо сейчас. У тебя есть магнитофонная запись? Ее нужно немедленно передать машинистке, чтобы она все напечатала. А еще лучше – десяти машинисткам. Нет, лучше сделаем стенограмму этой записи! Приезжай немедленно, Мэтт! Я понимаю, ты очень устал, но прими что‑нибудь и выпей кофе. Приезжай в редакцию и усаживайся за статью. Приезжай, пока тут все не спятили окончательно, потом отоспишься. И вообще, слава освежает лучше самого крепкого сна. Поэтому немедленно приезжай и пиши статью!
– Ладно, – пробормотал Кауэрт, поняв, что любые попытки деликатно объяснить Мартину сейчас, что именно произошло, успехом не увенчаются. Если даже обычно спокойный и деловитый Уилл дошел до такого состояния, что уже говорить об остальной редакции! Там сейчас наверняка был просто сумасшедший дом. – Но как же мне пробраться в редакцию незаметно?
– Очень просто! – заявил Уилл Мартин. – Знаешь маленький переулок между отелем «Мариотт» и торговым центром «Омни‑Молл»? Там на углу тебя будет ждать фургон для перевозки мебели. Через двадцать минут он подъедет. Залезай прямо в этот фургон, они отвезут тебя к воротам, через которые в редакцию доставляют газетную бумагу.
– Какая конспирация! – с усилием рассмеялся Кауэрт.
– В нынешнюю годину суровых испытаний, сынок, мы готовы на все. Наверное, ЦРУ и КГБ придумали бы что‑нибудь похлеще, но у нас нет времени на креатив. Кроме того, фургона для перевозки мебели должно хватить, чтобы перехитрить этих придурков с телевидения.
– Ладно, сейчас буду, – сдался Кауэрт, но вдруг вспомнил о магнитофонных кассетах с записью исповеди Салливана и правды об убийстве Джоанны Шрайвер.
Эту правду не должен услышать никто! По крайней мере, пока он сам все не обдумает и не решит, как действовать дальше…
– Постой! – поспешно крикнул в трубку журналист. – Мне же нужно принять душ! Пусть фургон подъезжает через сорок пять минут, а еще лучше – через час!
– Ты спятил! Чтобы написать статью, мыться не обязательно!
– Мне нужно собраться с мыслями!
– Прикажешь мне доложить главному редактору отдела новостей, что ты сидишь дома и думаешь?! Нет, ты действительно спятил!
– Скажи ему, что я собираюсь. Складываю свои записи. Пусть фургон подъезжает через тридцать минут. Дай мне хоть полчаса!
– Ладно, но ни секунды больше. Я скажу редактору, что ты едешь, а то у него будет инфаркт. Так что ты все‑таки поторопись, а то он, глядишь, и вправду помрет! – рассмеялся собственной шутке Уилл Мартин и повесил трубку.
У Кауэрта голова пошла кругом. Он чувствовал себя загнанным в угол. В любой момент к нему на работу могли заявиться детективы из округа Монро. Кроме того, от него немедленно ждали сенсационной статьи. События развивались стремительно, и журналист за ними не поспевал.
Кауэрт открыл чемоданчик и высыпал на пол магнитофонные кассеты. К счастью, они были им предварительно пронумерованы, и он тут же нашел последнюю. Несколько секунд журналист размышлял над тем, не уничтожить ли ее, но потом передумал и вставил в стереосистему. Перемотав кассету до конца, он отмотал ее немного назад и нажал на кнопку воспроизведения. Раздавшийся из колонок голос Блэра Салливана заполнил собой всю квартиру. Когда Салливан произнес: «Я расскажу вам всю правду о печальной участи Джоанны Шрайвер…» – Кауэрт остановил ленту и перемотал ее назад, к тому месту, где Блэр Салливан сказал: «Тридцать девять! Возможно, это мировой рекорд! Возможно!..» – а он сам проговорил: «Мистер Салливан, у вас осталось совсем мало времени».
Потом он снова перемотал ленту назад, к словам Салливана: «Возможно, это мировой рекорд! Возможно!..»
Покопавшись среди своих джазовых кассет, Кауэрт нашел «Испанские зарисовки» Майлса Дейвиса. Это была старая, заигранная кассета с потертым ярлычком. Журналист знал, что на кассете еще есть свободное место. Он перемотал кассету в самый конец музыки, потом вставил ее в свой бумбокс, поставил его прямо перед колонками стереосистемы, сунул в нее кассету с исповедью Салливана и нажал кнопку воспроизведения на стереосистеме и кнопку записи на маленьком магнитофоне.
Пока слова Салливана записывались на другую кассету, Кауэрт старался не вникать в их содержание. Ему хотелось вообще заткнуть уши.
Когда Салливан завершил свою исповедь, журналист выключил оба магнитофона. Прослушав запись слов Салливана, Кауэрт убедился, что качество звучания стало похуже, но голос Салливана и ужасные слова, которые произносил убийца, были слышны хорошо. Журналист взял кассету с музыкой Дейвиса и убрал ее на полку к остальным записям.
Несколько мгновений Кауэрт смотрел на кассету, побывавшую в камере серийного убийцы, а потом перемотал ее к началу отрывка, который переписал на кассету с музыкой, нажал кнопку записи и в полном безмолвии стер слова Салливана.
Разумеется, теперь разговор с Салливаном резко обрывался, но другого журналисту сейчас было не выдумать. Кауэрт не знал, какие результаты даст исследование этой кассеты в современной криминалистической лаборатории, но в любом случае стертая запись могла позволить ему выиграть немного времени.
Подняв глаза от экрана монитора, Кауэрт увидел направлявшихся к нему детективов из округа Монро. Огибая многочисленные письменные столы, полицейские не обращали ни малейшего внимания на десятки журналистов, глазевших на них. Когда детективы добрались до Кауэрта, на них таращилась уже вся редакция.
– Настал наш черед, Кауэрт! – прошипела Андреа Шеффер.
– Одну минутку, – пробормотал журналист, не отрываясь от монитора.
– Довольно водить нас за нос! – рявкнул Майкл Вайсс.
Возникший внезапно главный редактор отдела городских новостей решительно встал между Кауэртом и полицейскими.
– Он должен дать нам показания в полном объеме, – объяснила редактору женщина‑полицейский. – Он играет с нами в прятки уже несколько дней. Нам это надоело.
– Мистер Кауэрт обязательно ответит на все ваши вопросы, – закивал редактор, – как только закончит статью…
– Когда он нашел трупы в доме на Тарпон‑драйв, нам сказали то же самое. Потом ему нужно было срочно поговорить с Салливаном. Потом он куда‑то понесся сломя голову из‑за того, что услышал от Салливана. Теперь он, видите ли, должен написать статью! Короче, никаких показаний нам от него не дождаться. Похоже, нам лучше просто подписаться на вашу газету! – возмутилась Андреа.
– Мистер Кауэрт обязательно поговорит с вами через несколько минут, – заслонив журналиста, пообещал детективам редактор.
– Он должен поговорить с нами немедленно! – настаивала Шеффер.
– Как только закончит статью, – повторил редактор.
– Прикажете арестовать вас за то, что вы чините помехи следствию?! – рявкнул Вайсс. – Думаете, только вы здесь занимаетесь делом, а мы дурака валяем?!
– Что ж, арестовывайте, – усмехнулся главный редактор, – но имейте в виду: когда вы будете надевать на меня наручники, вас сфотографируют и эта фотография появится завтра на первой полосе нашей газеты. Шериф округа Монро вас за это по головке не погладит!
– Послушайте, – Андреа с трудом сдерживалась, – у Кауэрта имеются сведения, важные для расследования убийства. Вы считаете, что мы не имеем права просить его поделиться ими?
– Конечно имеете! – спокойно ответил редактор. – Однако мистер Кауэрт должен закончить статью к моменту выхода сегодняшнего номера нашей газеты в свет. Это чрезвычайно важно.
– По‑вашему, важнее всего опубликовать в газете очередную сенсацию, чтобы заработать побольше денег, – сказал Вайсс, – а по‑нашему, важнее всего найти убийцу.
– Сколько времени тебе еще нужно, Мэтт? – спросил у Кауэрта редактор.
– Несколько минут.
– Где кассеты с записями? – спросила Шеффер.
– Их почти закончили перепечатывать. Может, желаете пока почитать то, что уже готово? Это же слова самого Салливана!
Детективы закивали, и редактор, подмигнув Кауэрту, повел их в просторное помещение, где три машинистки в наушниках спешили зафиксировать на бумаге содержание кассет.
Кауэрт перевел дух. Он описал казнь Салливана и теперь пытался изложить суть его сообщения. Журналист уже перечислил все убийства, в которых признался маньяк. Осталось только одно – им как раз и занимались детективы из округа Монро, но Кауэрт чувствовал себя загнанным в угол. Ведь именно это убийство больше всего интересовало читателей его газеты и должно было фигурировать в первых двух абзацах его статьи. Что же было делать журналисту?! Не мог же он заявить полицейским или написать в газете, что это убийство совершил Фергюсон! Кауэрта сразу спросили бы, зачем Фергюсону было убивать этих людей, и журналисту пришлось бы раскрыть заговор Салливана и Фергюсона, имеющий прямое отношение к убийству Джоанны Шрайвер.
Кауэрт смотрел на экран монитора, как кролик на удава. Он мог спасти себя, свою репутацию и карьеру, только скрыв причастность Фергюсона к убийству на Тарпон‑драйв.
«Выходит, я должен покрывать убийцу!» – подумал репортер и вспомнил слова Салливана: «Я раздавил вас…»
Внезапно ему захотелось просто рассказать всю правду, но он тут же задумался о том, что́ из известного ему на самом деле правда. Ведь это были всего‑навсего слова убийцы, изувера и закоренелого лжеца…
Подняв глаза, Кауэрт увидел, что редактор поднял руку, постучав пальцем по своим часам. Пора было заканчивать статью. При этом уже не оставалось времени ни обсуждать ее, ни редактировать.
Все еще сидя в оцепенении перед компьютером, Кауэрт услышал у себя за спиной голос Эдны Макджи:
– Я в это не верю!
Эдна встряхивала головой, и ее светлые волосы разлетались во все стороны. В руках она держала отпечатанное признание Салливана.
– Во что не веришь? – обернулся Кауэрт.
– Что‑то здесь не так, – пробормотала Эдна, не отрывая глаз от бумаги.
– Что именно?
– Видишь ли, я спешила и, конечно, просто пробежала признания Салливана во всех этих убийствах, и он, конечно, сыплет подробностями и так далее, но вот смотри! Салливан сказал, что убил парня на кассе в магазине, где продавали продукты и индейские сувениры. Это было пару лет назад на шоссе Тамайами. Салливану якобы захотелось кока‑колы, он вошел в магазин, убил парня выстрелом в затылок, взял деньги из кассы и поехал дальше в Майами. Я сама занималась этим убийством и все хорошо помню. Я тогда написала статью о махинациях, связанных с индейской резервацией Миккосуки, а еще о преступлениях в районе Эверглейдса. Помнишь?