Введение. К теории познания социальной науки

Социологические и психологические исследования

Глава I

Введение. К теории познания социальной науки

Материал социальной науки; сложный характер его.

Невозможность социологических законов. Понятие общества; критика его с точки зрения индивидуалистического

реализма. Понятие индивида.

Единство общества как взаимодействие его частей. Концентрация этого взаимодействия и превращение его в объективные образования

 

В отношении между теорией и практикой наблюдается одна особенность, которая уже не раз констатировалась в применении к сложным образованиям и которая со­стоит в том, что отношение одного целого к другому повторяет­ся в отношении между частями одного из этих целых. Если в пределах теоретического познания иметь в виду не чисто иде­альное содержание его, а его образование — психологические мотивы, методологические приемы и систематические цели, — то и познание окажется областью человеческой практики, кото­рая, в свою очередь, снова делается предметом теоретизиру­ющего познания. Тем самым в то же время дан и критерий, оп­ределяющий характер теоретико-познавательного и методоло­гического рассмотрения наук; в качестве теории это рассмот­рение так относится к исследованию, направленному на объек­ты, как именно теория относится к практике, т.е. оно имеет мень­ше значения, самостоятельности, носит скорее характер реги­страции, чем приобретения, повторяет на высшей ступени со­знания только формальные стороны уже данного содержания. В общем, для человека важнее нечто делать, чем знать, как он это делает, и факт делания всегда также предшествует ясному его осознанию. Да, в области бессознательного остается обык-

 

[301]

 

новенно не только «как», но и «для чего» познания, коль скоро оно переступает ближайшую ступень целевого ряда и задается вопросом относительно более отдаленных или последних своих целей; включение отдельного познания в замкнутую систе­му истин, его служебное значение как средства для высшего познания, восприятия или действования, сведение их к первым началам, — все это задачи, которые, конечно, стоят на первом месте в идеальном мировоззрении, но фактически в процессе его образования и по времени, и по важности они оказываются всего лишь эпилогом.

Соответственно этому ходу исторического развития позна­ния следовало бы, особенно в такой едва нарождающейся на уке, как социология, все силы отдавать отдельным исследованиям, которые прежде всего могли бы вложить в нее содержа­ние и придать ей надежное значение, а вопросы о методе и о последних целях были бы оставлены в стороне до тех пор, пока не оказалось бы достаточного фактического материала для ответа на них. Дело здесь также и в том, что иначе была бы опасность создать форму, не обеспечив для нее возможного содержания, кодекс законов без субъектов, ему повинующих­ся, правило без отдельных случаев, из которых оно выводится и которые подтверждали бы его верность.

Все это мы в общих чертах признаем, однако же нынешнее состояние наук позволяет создавать науку иным способом, от­личным от прежних, описанных нами выше. Подобно тому как современная политическая революция отличается от револю­ций прошлых эпох тем, что стремится осуществить уже извест­ный, в каком-нибудь другом месте осуществленный и испытан­ный строй, ибо теперь сознательное усвоение теории предше­ствует практике и служит для нее образцом: так же точно, вслед­ствие более высокой сознательности, свойственной современ­ному духу, позволительно сначала на основании множества существующих наук и доказанных теорий наметить контуры, формы и цели новой науки, а уже затем приступать к ее факти­ческому построению.

Для социологии к этому присоединяется еще одна особен­ность. Она является наукой эклектической, поскольку продукты других наук составляют ее материал. Она пользуется данными исторических исследований, антропологии, статистики, психо­логии как полуфабрикатами; она не обращается непосредствен­но к сырому материалу, который перерабатывают другие на­уки, но, будучи наукой, так сказать, второй степени, она творит новый синтез из того, что уже является синтезом для первых. В

 

[302]

 

современном своем состоянии она дает лишь новую точку зре­ния для рассмотрения известных фактов. Но именно потому ей особенно важно установить эту точку зрения, так как только от нее наука получает свой специфический характер, а не от сво­его материала, который уже раньше известен по своему факти­ческому составу. В этом случае общие точки зрения, единство последней цели, способ исследования по праву являются тем, что прежде всего должно быть осознано, должно фактически наличествовать в сознании, чтобы создалась новая наука, тог­да как другие науки начинают скорее с материала, чем с его оформления: это последнее дается в них более непосредствен­но самим материалом. Едва ли нужно упоминать о том, что здесь дело идет лишь о различиях в степени, что в конечном счете ни в одной науке содержание не состоит только из объективных фактов, но всегда заключает в себе их толкование и оформле­ние по категориям и нормам, которые для данной науки явля­ются a priori, т.е. вносятся постигающим духом в факты, в себе и для себя изолированные. В социальной науке имеет место лишь количественный перевес комбинаторного начала в срав­нении с другими науками, и поэтому по отношению к ней пред­ставляется особенно оправданным подвергнуть теоретическо­му осознанию те точки зрения, которыми она руководствуется в своих комбинациях.

Однако это, конечно, не значит, что основные понятия соци­ологии нуждаются в бесспорных и четко очерченных дефини­циях, что, например, с самого начала можно ответить на вопро­сы: что есть общество? что есть индивидуум? как возможны взаимные психические воздействия индивидуумов друг на дру­га? и т.д.. Напротив, и здесь следует удовлетвориться только приблизительным указанием области и ожидать полного про­никновения в сущность объектов от завершения науки, а не до него, если не хотят впасть в заблуждение старой психологии, полагавшей, что нужно определить сущность души, прежде чем научно познавать душевные явления. Все еще не утратила силу истина, высказанная Аристотелем: то, что по существу своему занимает первое место, является для нашего познания самым последним. В логически-систематическом построении науки дефиниции основных понятий занимают, конечно, первое мес­то, но только законченную науку можно построить таким обра­зом, — начиная с самого простого и ясного. Если науку еще предстоит создать, то нужно исходить из непосредственно дан­ных проблем, которые всегда в высшей степени сложны и лишь постепенно могут быть разложены на свои элементы. Самый

 

[303]

 

простой результат мышления отнюдь не есть результат самого простого мышления.

Может быть, именно в социальной науке непосредственно данная проблема есть одна из самых сложных, какие вообще можно помыслить. Если человек есть высшее создание, вер­шина естественного развития, то лишь потому, что в нем со­средоточился максимум разнообразных сил, которые и созда­ли этот микрокосм путем взаимной модификации, уравнивания и отбора; очевидно, всякая организация является тем более высокой, чем многообразнее те силы, которые пребывают в ней в равновесии. Если даже отдельное человеческое существо обладает почти необозримым множеством скрытых и действу­ющих сил, то еще больше сложности должно быть там, где про­исходят воздействия таких существ друг на друга и где слож­ность одного, до известной степени умножаясь на сложность другого, делает возможными бесконечные комбинации. Итак, если задача социологии состоит в описании форм совместного бытия людей и нахождении правил, которые лежат в основа­нии взаимоотношения индивидуумов, поскольку они являются членами группы, и групп между собой, то вследствие такой слож­ности этих объектов наша наука в теоретико-познавательном отношении (я должен буду дать ему детальное обоснование) оказывается в одном ряду с метафизикой и психологией. Обе они отличаются тем, что совершенно противоположные утвер­ждения обнаруживают в них свою равную вероятность и дока­зуемость. То положение, что мир абсолютно един в своей пер­вооснове и что всякая индивидуализация и всякое различие являются лишь обманчивой видимостью, можно сделать на­столько же правдоподобным, как и веру в абсолютную индиви­дуальность каждой части мира, в котором даже ни один дре­весный лист не тождествен другому, и веру в то, что всякая унификация есть субъективное добавление нашего духа, лишь следствие психологического стремления к единству, для кото­рого нельзя было бы найти никакого объективного оправдания. Объяснение всего мирового процесса с механической и мате­риалистической точки зрения настолько же является высшей целью метафизики, как и противоположное указание на нечто духовное, которое повсюду проглядывает сквозь явления и со­ставляет подлинно высший смысл мира; если один философ признает мозг вещью в себе духа, а другой — дух вещью в себе мозга, то один приводит в пользу своего мнения столь же глу­бокие и веские основания, как и другой. То же самое мы нахо­дим в психологии, не тогда, когда связь с физиологией еще дает

 

[304]

 

ей возможность изолировать и тем самым более точно наблю­дать элементарные чувственные основы душевной жизни, а тогда, когда вопрос заключается в установлении причинных отношений между мыслями, чувствами и волевыми актами, всплывающими на поверхность сознания. Так, мы видим, что усиление личного счастья является причиной бескорыстного дружелюбия, желания видеть другого таким же счастливым, каким чувствуешь самого себя, — но так же часто оно является и причиной жестокосердой гордости, неспособности понимать чужие страдания; и то и другое может быть одинаково психоло­гически убедительно. Подобным же образом мы выводим с оди­наковой вероятностью и то, что удаленность друг от друга уси­ливает известные взаимные чувства людей, и то, что она их ослабляет; что не только оптимизм, но именно пессимизм так­же является предпосылкой энергичного этически ориентирован­ного поведения; что любовь к более узкому кругу людей делает сердце доступным и интересам более широких кругов, а с дру­гой стороны, что она замыкает его и закрывает в него доступ последним. И, подобно содержанию, направление психологи­ческой связи может быть изменено на обратное, отчего оно не становится менее правильным. Один психолог доказывает нам, что безнравственность есть причина внутренне ощущаемого несчастья, такими же вескими аргументами, как другой, — что несчастье есть причина деморализации; в пользу того, что вера в известные религиозные догмы является причиной духовной несамостоятельности и оглупения, приводят не менее основа­тельные доводы и примеры, как и в пользу противоположного утверждения, что духовная несостоятельность людей являет­ся истинной причиной того, что они хватаются за веру в сверхъе­стественное. Короче говоря, ни в области метафизики, ни в области психологии не обнаруживается однозначности, свой­ственной научному правилу, но всегда есть возможность про­тивопоставить каждому наблюдению или предположению про­тивоположное ему.

Причина этой бросающейся в глаза двусмысленности явно состоит в том, что объекты, об отношениях которых высказываются суждения, уже в себе и для себя не однозначны. Целое мира, о котором говорят метафизические утверждения, содер­жите себе такую полноту и разнообразие частных моментов, что почти для каждого утверждения об одном и том же можно найти целый ряд подтверждений, психологический вес которых нередко достаточно велик, чтобы вытеснить из сознания про­тивоположный опыт и объяснения, а они, в свою очередь, оп-

 

[305]

 

ределяют общий характер видения мира теми, кто духовно пред­расположен именно к этому. Ошибка состоит лишь в том, что либо частную истину обобщают, придавая ей абсолютную зна­чимость, либо из наблюдения некоторых фактов делают зак­лючение о целом, что было бы невозможно, если бы наблюде­ние продолжалось дольше; иными словами можно сказать, что заблуждение состоит не столько в содержании суждения, сколь­ко в том значении, которое ему придается, не столько в качестве, сколько в количестве. Примерно в том же заключен источник неудовлетворительности психологических суждений. Общие понятия психических функций, между которыми они ус­танавливают связь, настолько общи и содержат такое множе­ство оттенков, что в зависимости от того, на какой из них обра­щают внимание, из тождественного по названию аффекта мо­гут вытекать совершенно различные последствия; так, напри­мер, понятие счастья или понятие религиозности охватывают такую широкую область, что отстоящие друг от друга моменты одного и того же, хотя и подводятся под одно понятие, но по­стигаются совершенно как причины разнородных следствий. Поэтому ни одно из общих психологических высказываний не является вполне неверным; они по большей части вводят в заб­луждение лишь постольку, поскольку упускают из виду то спе­цифическое различие, которое, ближе определяя обсуждаемые общие понятия, устанавливает между ними то одну, то другую, совершенно противоположную, связь. Совершенно верно, что разлука усиливает любовь; но не разлука вообще усиливает любовь вообще, а лишь известные виды их стоят в таком отно­шении; верно также и то, что разлука уменьшает любовь; но не всякая разлука всякую любовь, а известный оттенок первой уменьшает известный оттенок второй. Здесь надо также осо­бенно иметь в виду влияние количественной стороны душевно­го аффекта. Мы можем, конечно, подвести известные измене­ния чувства только под логическую и речевую категорию коли­чества и потому обозначаем их все тем же самым понятием; но в действительности при этом происходят и внутренние каче­ственные изменения. Подобно тому как крупный капитал, хотя и отличается от мелкого только количественно, но производит хозяйственное действие качественно иного рода, так же и даже еще в большей степени, различие между более сильным и ме­нее сильным чувством в любви и ненависти, гордости и смире­нии, радости и горе является только по видимости количествен­ным, в действительности же оно настолько универсально, что в тех случаях, когда нужно высказать общее суждение о психо-

 

[306]

 

логических соотношениях некоторого чувства как такового, то, в зависимости от количества его, о котором как раз и собраны данные опыта, может быть доказано наличие самых разнород­ных связей. А теперь — о том, что является самым важным для той аналогии, которую я имею в виду. Если мы говорим, что одно психическое событие является причиной какого-нибудь другого, то здесь изолированность и самостоятельность пер­вого (каким оно предстает в словесном выражении) никогда не выступает достаточным основанием для второго; напротив, все остальное сознательное и бессознательное душевное содержание служит для того, чтобы в соединении с вновь возникшим душевным движением осуществить последующий процесс. По­скольку такие психические события, как любовь, ненависть, сча­стье, или такие качества, как ум, раздражительность, смирение и т. п., называют причинами, в них объединяют целый комп­лекс разнообразных сил, которые только получают свою окраску или направление от той силы, которая оказалась на самом переднем плане. Определяющим моментом является при этом не только общее теоретико-познавательное основание, соглас­но которому действие каждой силы зависит от всего остально­го состояния сущности, в которой она себя проявляет, так что это действие можно рассматривать до известной степени как равнодействующую той силы, которая выдвинута на первый план, и некоторым числом других сил, действующих в то же мгновение и на тот же пункт; но именно человеческая душа пред­ставляет собой столь исключительно сложное образование, что подведение под одно единое понятие какого-нибудь ее процес­са или состояния есть только именование a

 

potiori*; в нашей душе всегда совершается одновременно так много процессов, действует одновременно так много сил, что установление при­чинной связи между простыми психологическими понятиями, как было в прежних примерах, всегда является очень односторон­ним; дело обстоит не так, что один единообразный аффект пе­реходит в другой единообразный, но это изменение происхо­дит в совокупных состояниях, причем указанные аффекты об­разуют в них только главные, особенно ярко высвеченные мо­менты, которые и получают свою определенную окраску от мно­жества одновременно сосуществующих душевных содержаний. Подобно тому как тон получает свой звуковой оттенок от одно­временно звучащих обертонов, и мы, следовательно, слышим не чистый тон, но большое число тонов, из которых один толь-

 

[307]

 

ко сильнее всего выделяется, но отнюдь не определяет самостоятельно эстетического впечатления: точно так же у каждого представления, каждого чувства есть много психических спутников, которые его индивидуализируют и определяют его даль­нейшие действия. Из всей полноты одновременного психического содержания области ясного сознания достигают всегда! только немногие руководящие представления, и причинная связь, один раз установленная между ними, в следующий раз оказывается уже больше не значимой, потому что тем време­нем изменилось совокупное состояние души, и некоторые про­цессы, которые в первый раз действовали, скажем, в пользу этой связи, во второй раз ей противодействовали. Вот почему! психология не может добиться законов в естественнонаучном смысле: из-за сложности ее явлений в душе нельзя наблюдать ни одного изолированного простого действия сил, но каждое из них сопровождается столькими побочными явлениями, что никогда нельзя установить с полной уверенностью, что же имен но в действительности является причиной данного следствия или следствием данной причины.

Тем не менее было бы несправедливо отрицать на этом основании научную ценность утверждений метафизики и пси­хологии. Если они и не представляют собой точного познания, то все же его предвещают. До известной степени они помогают ориентироваться в явлениях и создают понятия, постепенное утончение, разложение и новое сочленение этих понятий на иных основаниях создает возможность все большего прибли­жения к истине; они устанавливают между ними связи, хотя и односторонние, но их односторонность парализуется противо­положной односторонностью; они представляют, по крайней мере, первую организацию масс, хотя и не господствуют еще над ними настолько, чтобы проникнуть в отношения последних простых частей, на которые наука в конечном счете стремится разложить сложные явления.

В подобном же положении находится ныне и социология. Так как ее предмет заключает в себе множество движений, то, в зависимости от наблюдений и тенденций исследователя, ти­пичным и внутренне необходимым оказывается то одно из них, то другое; отношение индивидуума к всеобщности, причины и формы образования групп, противоположности классов и пе­реходы от одного к Другому, развитие отношений между руко­водящими и подвластными и бесконечное число других вопро­сов нашей науки проявляется в такой массе разнообразных исторических воплощений, что всякое единообразное норми-

 

[308]

 

рование, всякое установление постоянной формы этих отно­шений должно оказаться односторонним, и противоположные утверждения о них могут быть подтверждены многочисленны­ми примерами. Основание более глубокое заключается и здесь в сложности объектов, которые совершенно не поддаются раз­ложению на простые части и их элементарные силы и отноше­ния. Каждый общественный процесс или состояние, которое мы делаем своим объектом, есть определенное явление и, следо­вательно, результат действия бесчисленных много глубже ле­жащих частичных процессов. Так как одинаковые действия мо­гут иметь своим источником очень разные причины, то возможно, что в точности то же самое явление будет вызвано совершенно разными комплексами сил, которые, соединившись в одном пункте для одного и того же действия, в своем дальнейшем развитии, выходящем за его пределы, принимают снова совершенно различные формы. Поэтому то, что в больших эволюционных рядах имеется два одинаковых состояния или пе­риода, еще не позволяет сделать вывод, что последствия это­го отрезка развития в одном ряду будут одинаковы с послед­ствиями соответствующего периода в другом; в дальнейшем снова сказывается различие исходных пунктов, которое перед этим было лишь вытеснено случайным и преходящим сход­ством. Естественно, что такое положение дела вероятнее все­го будет часто встречаться там, где количество, сложность и трудность познания отдельных факторов и частных причин наи­большие. А это, как мы уже указывали, в высшей степени свой­ственно общественным явлениям; первичные элементы и силы, из которых они образуются, так необозримо разнообразны, что сотни раз возникают одинаковые явления, дальнейшее разви­тие которых в следующий момент идет в совершенно различ­ных направлениях, — совершенно так же, как благодаря слож­ности душевных сил совершенно одинаковые явления созна­ния вызывают то одни, то другие прямо противоположные им последствия. То же самое можно наблюдать и в других науках. Мы видим, как в истории гигиены, особенно в теориях питания, сменяют друг друга самые противоположные утверждения о достоинстве какого-нибудь пищевого продукта. Но в человечес­ком теле фактически активно так много сил, что вновь появля­ющееся воздействие может иметь самые разнообразные по­следствия, способствовать одним и мешать другим. Поэтому возможно, что ни одна из этих теорий не впадает в совершен­ное заблуждение, устанавливая причинное отношение между пищевым продуктом и человеческим организмом, ошибка со-

 

[309]

 

стоит лишь в том, что она это отношение выдается за един­ственное и окончательное. Такая теория забывает, что то, что в очень сложной системе действует определенно в одну сторо­ну, может наряду с этим действовать в другую сторону совер­шенно противоположным образом, и перескакивает через вре­менные и реальные промежуточные звенья, стоящие между непосредственным действием силы и заключительным общим состоянием целого, на которое она односторонне действует.

Именно эта неопределенность конечных результатов неко­торого процесса в социальном теле, которая приводит к появ­лению в социологическом познании столь многих противопо­ложных утверждений, оказывает то же действие и в практичес­ких социальных вопросах; разнообразие и враждебность в этих вопросах партий, из которых каждая все же надеется достиг­нуть своими средствами одной и той же цели — наивысшего общего блага, доказывает своеобразный характер социально­го материала, не поддающегося вследствие своей сложности никаким точным расчетам. Поэтому нельзя говорить о законах социального развития. Конечно, каждый элемент общества дви­жется по естественным законам; но для целого законов нет; здесь, как и во всей природе, нет высшего закона, который, воз­вышаясь над законами, управляющими движениями мельчай­ших частей, объединял бы эти движения всегда одинаково и соединял бы их, приводя к одному и тому же общему результа­ту. Поэтому мы не можем знать, не сокрыты ли в каждом из двух кажущихся одинаковыми общественных состояний те силы, которые в следующее мгновение извлекут из них совершенно различные явления. Подобно этому и дифференциация, кото­рая будет предметом дальнейших рассуждений, не является особой силой или законом, вторгающимся в игру изначальных сил социального формообразования; она есть лишь выраже­ние для феномена, порождаемого действиями реальных эле­ментарных сил. И далее: там, где мы пытаемся определить последствия комплекса простых явлений, нам удается лишь при помощи труднейших и часто совершенно неприменимых к выс­шим областям методов установить то явление, действие кото­рого было единственным или существенным; вообще там, где разнородное вступает в отношение с разнородным и отноше­ние это выступает как нечто единообразное, всегда в высшей степени легко сделать ошибку в определении подлинных носи­телей как причины, так и действия.

Такая постановка вопроса приводит к возражению, которое вообще можно сделать против науки об обществе с точки зре-

 

[310]

 

ния теории познания. Понятие общества имеет смысл, очевид­но, только в том случае, если оно так или иначе противополага­ется простой сумме отдельных людей. Ведь если бы оно со­впадало с последней, то, видимо, могло бы быть объектом на­уки только в том смысле, в каком, например, «звездное небо» может быть названо объектом астрономии; но на самом деле это лишь имя собирательное, и астрономия устанавливает толь­ко движения отдельных звезд и законы, которые ими управля­ют. Если общество есть такое соединение отдельных людей, которое представляет собой только результат нашего способа рассмотрения, а настоящими реальностями являются эти от­дельные люди, то они и их поведение образуют настоящий объект науки, и понятие общества улетучивается. И это, види­мо, действительно так и есть. Ведь ощутимо только существо­вание отдельных людей, их состояния и движения; поэтому речь может идти лишь о том, чтобы понять их, тогда как возникшая только в результате идеального синтеза совершенно неощути­мая сущность общества не может быть предметом мышления, направленного на исследование действительности.

Это, сомнение в том, что социология имеет смысл, по своей основной идее совершенно справедливо; в самом деле, мы долж­ны возможно точнее различать реальные сущности, которые мы имеем право рассматривать как объективные единства, и их соединения в комплексы, которые как таковые существуют лишь нашем синтезирующем духе. Конечно, все реалистическое зна­ние покоится на возвращении к первым; познание общих понятий отживший платонизм, который все никак еще не успокоится, контрабандой вводит их в качестве чего-то реального в наше мировоззрение) как чисто субъективных образований и разложение их на сумму единственно реальных отдельных явлений составляет дну из главных целей современного духовного развития. Но если индивидуализм направляет таким образом свою критику против снятия общества, то стоит только углубить размышление еще на дну ступень для того, чтобы увидеть, что он произносит тем самым приговор самому себе. Ведь и отдельный человек не является абсолютным единством, которого требует познание, считаю­щееся лишь с последними реальностями. Прозреть как таковую ту множественность, какую индивидуальный человек представля­ет уже в себе и для себя, — вот, думается мне, одно из важней­ших предварительных условий рационального основоположения науки об обществе, и мне хотелось бы поэтому рассмотреть его здесь поближе.

Пока человека подобно всем органическим видам считали

 

[311]

 

мыслью Бога о творении, существом, которое вступило в мир готовым, оснащенным всеми своими свойствами, то было ес­тественно и даже необходимо рассматривать отдельного че­ловека как замкнутое единство, как неделимую личность, «про­стая душа» которой находила выражение и аналогию в сово­купном единстве ее телесных органов. Эволюционно-историческое мировоззрение делает это невозможным. Подумаем о тех неизмеримых изменениях, через которые должны были пройти организмы, прежде чем они могли от своих примитив­ных форм подняться до человеческого рода; подумаем, соот­ветственно, и о той неизмеримости влияний и жизненных усло­вий, случайности и противоположности которых подвержено каждое поколение; подумаем, наконец, об органической плас­тичности и наследственности, благодаря которым каждое из этих изменяющихся состояний добавило каждому из потомков тот или иной признак или видоизменение — и абсолютное ме­тафизическое единство человека предстанет в весьма сомни­тельном свете. Человек является скорее суммой и продуктом самых разнообразных факторов, о которых и с точки зрения качества, и с точки зрения функций лишь в очень неточном и относительном смысле можно сказать, что они слагаются в един­ство. В физиологии давно уже признано, что каждый организм есть, так сказать, государство, состоящее из государств, что его части все еще располагают известной независимостью друг от друга, и только клетку можно рассматривать как настоящее органическое единство; но и она является единством только для физиолога и лишь постольку, поскольку она — не считая существ, состоящих из одной протоплазмы — представляет простейшее образование, с которым еще связаны жизненные явления, между тем как сама по себе она есть в высшей степе­ни сложное соединение первоначальных химических элемен­тов. С точки зрения последовательного индивидуализма реаль­ными сущностями оказываются лишь точечные атомы, а все сложное как таковое оказывается реальностью низшей степе­ни. И ни один человек не знает, что следует подразумевать кон­кретно под единством души. Представление о том, что где-то в нас находится будто бы некая сущность, которая является един­ственным и простым носителем душевных явлений, есть совер­шенно недоказанный и с точки зрения теории познания несос­тоятельный догмат веры. И мы должны не только отказаться от однородной душевной субстанции, но и признать, что в ее со­держании также нельзя открыть никакого настоящего един­ства; между мыслями ребенка и мыслями взрослого человека,

 

[312]

 

между нашими теоретическими убеждениями и нашей практи­ческой деятельностью, между результатами труда в наши луч­шие и худшие часы есть столько противоположностей, что аб­солютно невозможно открыть такую точку зрения, с которой все это оказалось бы гармоническим развитием первоначального душевного единства. Остается только совершенно пустая фор­мальная идея Я, того Я, в котором имели место все эти измене­ния и противоположности, но которое является тоже только мыслью и поэтому не может быть тем, что, возвышаясь якобы над всеми отдельными представлениями, охватывает их своим единством.

Итак, то, что мы соединяем некую сумму движений атомов и отдельных представлений в историю «индивида», уже неточно и субъективно. Если мы имеем право, как того хочет индивиду­ализм, считать подлинно объективным только то существова­ние, которое в объективном смысле образует единство в себе и для себя, и если соединение таких единств в некое высшее образование есть лишь производимый человеком синтез, в про­тивоположность которому задача науки состоит в возвращении путем анализа к тем первым единствам, то мы не можем также остановиться на человеческом индивиде, но должны и его рас­сматривать в качестве субъективного соединения элементов, тогда как предметом науки станут лишь его единообразные ато­марные составляющие.

Насколько справедливо это требование в теории познания, настолько неосуществимо оно в познавательной практике. Вмес­то идеального знания, которое может дать историю каждой мель­чайшей частицы мира, мы должны довольствоваться историей и закономерностью отдельных конгломератов, которые вычленяют­ся согласно субъективным категориям нашего мышления из объек­тивной совокупности бытия; упрек, который можно сделать в от­ношении такой практики, имеет силу и применительно ко всякому оперированию как с человеческим индивидом, так и с человечес­ким обществом. Вопрос о том, сколько реальных единств и какие из них следует соединить в одно высшее, но субъективное един­ство, судьбы которого должны составить предмет особой науки, есть лишь вопрос практики. Таким образом, после того, как мы раз и навсегда признали, что такое познание имеет только пред­варительное значение и исключительно морфологический харак­тер, нам остается поставить вопрос о критерии подобного рода соединений и о том, насколько этому критерию удовлетворяет такое соединение, как общество.

Для меня несомненно, что существует только одно основа-

 

[313]

 

ние, которое придает сочленению в единство, по крайней мере, относительную объективность: это — взаимодействие частей.

Мы называем каждый предмет единым постольку, поскольку его

части находятся в динамических взаимоотношениях. Живое существо в особенности являет себя единым, ибо мы наблю­даем в нем самое энергичное воздействие каждой части на другую, тогда как связи частей в неорганическом природном образовании слишком слабы, чтобы по отделении одной части свойства и функции других оставались по существу неповреж­денными. В пределах личной душевной жизни, несмотря на ранее указанную несогласованность ее содержаний, функцио­нальная связь их является в высшей степени тесной; каждое представление, даже самое отдаленное или давным давно про­шедшее, может оказывать на другое такое сильное воздействие, что с этой точки зрения представление единства является в данном случае, конечно, наиболее оправданным — естествен­но, только в разной степени в разных случаях. В качестве регу­лятивного мирового принципа мы должны принять, что все на­ходится со всем в каком-либо взаимодействии, что существуют силы и переходящие туда и обратно отношения между каж­дой точкой и каждой иной точкой мира; поэтому не может быть

логического запрета на то, чтобы вычленить любые единицы и сомкнуть их в понятие одной сущности, природу и движения

которой мы должны были бы устанавливать с точки зрения ис­тории и законов. При этом решающим является лишь вопрос о том, какое соединение целесообразно с научной точки зрения и где взаимодействие между сущностями достаточно сильно, чтобы его изолированное рассмотрение в противоположность взаимодействию каждой такой сущности со всеми остальными могло обещать выдающееся по результатам объяснение, при­чем дело, в основном, состоит в том, является ли частой рас­сматриваемая комбинация, так чтобы познание ее могло быть типичным и могло указать если не закономерность — ее можно познать только в действиях простых частей, — то хотя бы регу­лярность. Разложение общественной души на сумму взаимо­действий ее участников соответствует общему направлению современной духовной жизни: разложить постоянное, равное самому себе, субстанциальное на функции, силы, движения и постигнуть во всяком бытии исторический процесс его станов­ления. Никто не будет отрицать, что взаимодействие частей происходит в том, что мы называем обществом. Общество, как и человеческий индивидуум, не представляет собой вполне замкнутой сущности или абсолютного единства. По отношению

 

[314]