О коллективной ответственности 3 глава

[345]

ний очень часто пробуждает к ним интерес, и обращение к другим людям и делам ради эгоистических конечных целей часто переходит бескорыстную самоотдачу, — если отвлечься от все­го этого, то окольные пути, ведущие к той конечной цели, по природе своей бывают часто вполне нравственными; чем шире социальный круг, чем более развиты именно хозяйственные отношения, тем чаще должен я служить интересам других, если хочу, чтобы они служили моим интересам. Благодаря этому вся атмосфера социальной жизни становится более нравственной, что обычно не осознается, молишь потому, что конечные цели, ради которых это совершалось, являются эгоистическими. Внут­ренняя нравственность индивида не становится от этого пона­чалу более высокой, потому что по отношению к ней решаю­щее значение имеет не деяние на благо других, но то убежде­ние, исходя из которого оно совершается; тем не менее факти­ческие результаты должны быть названы нравственными, по­скольку они способствуют появлению других; и так как с расши­рением наших отношений это становится все более необходи­мым средством для достижения наших целей, то и увеличение круга заставляет нас фактически поступать нравственнее, хотя это, собственно говоря, и не является нашей заслугой. И при­чина этого также заключена не в коллективной нравственнос­ти, но в совпадении эгоистических целей и таких размеров со­циального круга, что достичь этих целей можно лишь околь­ным, нравственным по своей природе путем.

На том же самом окольном пути есть другая стадия, на ко­торой нравственность в поступках отдельного человека в не­сколько более высокой степени оказывается результатом кол­лективной нравственности. Мы нуждаемся для достижения сво­их целей не только в людях, но и в объективных учреждениях. Установления права, нравов и форм общения всякого рода, которые общность выработала для своей пользы, т.е. в инте­ресах нравственности, проникают в конце концов во все жиз­ненные отношения отдельного человека настолько, что он дол­жен ими пользоваться каждое мгновение. Даже самые эгоис­тичные намерения, за исключением непосредственного наси­лия, могут осуществиться не иначе, как в социально предпи­санных формах. Но если этими формами пользуются, то с каж­дым разом они приобретают все больше силы, и благодаря это­му самое безнравственное намерение должно до известной степени платить дань нравственности, применяя те формы, в которых объективировалась публичная мораль. Задача прогрес­сирующей социализации состоит во все большем увеличении

[346]

этой дани, дабы путь к безнравственному, который, конечно, никогда нельзя будет преградить совсем, по крайней мере, дол­жен был бы проходить через возможно большее число облас­тей нравственного, помогая, таким образом, упрочить и расши­рить движение в этих областях. Мошенник, совершающий под­ложную сделку в строго правовых формах, плут, точно соблю­дающий правила общественной вежливости, сибарит, безнрав­ственные и расточительные траты которого производятся, по крайней мере, в тех экономических формах, которые, согласно установлениям его группы, наиболее целесообразны, лицемер, который ради каких-нибудь личных целей устраивает свою жизнь согласно религиозным нормам, — все они, так сказать, мимоходом делают свой вклад в нравственность, способству­ют всеобщему, и заслуга в этом должна быть приписана, конеч­но, не их воле, но социальному устройству, заставляющему отдельного человека в его безнравственных стремлениях следовать тому пути, на котором он обязан платить дань публичным учреждениям и, следовательно, публичному благу.

Впрочем, то, что вину, таким образом, сваливают на общество относится к познаниям, распространение которых могло бы показаться сомнительным с точки зрения социальной педагогики, потому что оно легко могло бы стать известного рода отпущением личной вины, и искушение совершить тот или другой поступок должно было бы расти по мере того, как совесть чувствовала себя облегченной. Выгоду от безнравственного поступка получает индивид, а моральный ущерб, так сказать, падает на общность. Акционерные общества — символ этого отношения, однако они важны и сами по себе в связи с вопросом о коллективной ответственности. Там, где существует личная ответственность, уже собственный интерес будет иметь тенденцию оберегать индивида от слишком рискованных спекуляций, чрезмерной задолженности, перепроизводства и т.д. Напротив, для правления акционерного общества, которое опе­рирует чужими деньгами, не существует этого регулятора; они могут затеять рискованное предприятие, удачный исход которого доставляет им выгоды вместе со всеми, а неудачный не влечет за собой иных последствий, кроме того, что они просто выходят из дела, когда оно терпит крах, тогда как кредиторы остаются ни с чем. Как в случае морали вина, так в случае экономики — долги⁶ падают на существо, безличность которого допускает и соблазняет сваливать все на него. Здесь следует, однако, обратить большое внимание на то, что прогрессирующая мысль, которая проникает в очень запутанные отношения,

[347]

действует дифференцирующим способом, т.е. одинаково сти­мулирует и обостряет совершенно противоположные тенден­ции. Ведь, с одной стороны, познание нашей социальной зави­симости может притупить индивидуальную совесть, но, с дру­гой стороны, оно должно ее обострять, так как оно учит, что каждый человек находится в точке пересечения бесчисленных социальных нитей, и, таким образом, каждый из его поступков должен иметь самые разнообразные социальные последствия; внутри социальной группы ни одно семя не падает, так сказать, на каменистую почву. Это обеспечивается, что касается насто­ящего времени, взаимодействием с ныне живущим поколени­ем, не прерывающимся ни в одной точке, а что касается буду­щего, — тем влиянием, которое оказывает каждый поступок на передаваемый в наследство материал. Индивид больше уже не ограничивается самим собою — ни a parte ante, ни a parte post*, так что социологическое рассмотрение и уменьшает ле­жащее на нем бремя, и увеличивает его и оказывается, таким образом, истинно культурным принципом, который, исходя из единства некоторой идеи, дифференцирует самые дифферен­цированные жизненные содержания, придавая им более яркое выражение и большую глубину.

[348]

Глава III

Расширение группы и развитие индивидуальности *

Развитие внутренне однородных, но взаимно очень противоположных групп: дифференциация, происходящая в каждой отдельной группе, вызывает взаимное уподобление и сближение между членами различных групп.

Разложение узких кругов:

1) вследствие индивидуализации участников,

2) вследствие расширения круга и соединения его

с более отдаленными кругами.

Чем более индивидуальна группа как таковая,

тем менее индивидуальны ее члены; увеличению дифференциации

в социальной сфере соответствует уменьшение ее в сфере личной.

Всеобщее равенство и индивидуализм.

Этические применения: интересы не личного характера,

обязанности по отношению к самому себе,

нравственная автономия, чувство личности.

Психологическое изображение соотношения между

расширением

и дифференциацией объектов представления

Неоднократно приходится наблюдать следующее соот­ношение между развитием индивидуальности и соци­альным интересом: это развитие тем выше, чем более широк тот круг, на который распространяется интерес. Возьмем две социальные группы, М и N, резко отличающиеся друг от друга как по своим характерным свойствам, так и по взаимной настроенности, причем каждая из них состоит из однородных и тесно связанных между собой элементов. Обычно развитие вызывает все возрастающую дифференциацию элементов. Различия между индивидами по внешним и внутренним склон­ностям и их проявлениям, которые первоначально были мини­мальными, обостряются вследствие необходимости добывать себе средства к жизни, борьба за которые ведется все более своеобразными способами; конкуренция, как известно, создает особенность индивида. Сколь бы ни были различны исходные пункты этого процесса в группах М и N, все же он должен посте­пенно делать их похожими друг на друга. С самого начала есть вероятность того, что с увеличением несходства между собой

[349]

составных частей группы М и составных частей группы N в каждой из них можно будет найти все больше сходств с другой группой; разнообразные отклонения от нормы, значимой до тех пор для каждого комплекса как такового, необходимо должны приблизить членов одной группы к членам другой. Это должно произойти уже потому, что, как бы ни были различны социальные группы сами по себе, формы дифференциации одинаковы или сходны между со­бой: отношения простой конкуренции, соединение многих слабых против одного сильного, избыток входящих в группу индивидов, последовательное усиление раз установленных индивидуальных отношений и т.д. Действие этого процесса — с чисто формальной стороны — часто можно наблюдать в интернациональной симпа­тии, которую питают друг к другу аристократы и которая странным образом не зависит от специфического содержания того суще­ственно важного, что в других случаях имеет решающее значение для взаимного притяжения и отталкивания. После того как про­цесс социальной дифференциации привел к разделению высоко­го и низкого, уже одно только определенное социальное положе­ние как формальный факт внутренним, а часто и внешним обра­зом соотносит между собой членов самых разнообразных групп, для которых характерно именно это социальное положение.

К тому же вместе с такой дифференциацией социальной груп­пы будет расти необходимость и склонность выходить за преде­лы ее первоначальных границ в пространственном, экономичес­ком и духовном отношении. А ввиду возрастающей индивидуали­зации и, следовательно, взаимного отталкивания ее элементов будут расти также необходимость и склонность устанавливать, помимо первоначальной центростремительности отдельной груп­пы, центробежную тенденцию как мост, перекинутый к другим груп­пам. Немногих примеров будет достаточно, чтобы показать, каков этот процесс, который и так уже самоочевиден.

Первоначально в цехах господствовал дух строгого равен­ства, вследствие чего, с одной стороны, налагались ограниче­ния на отдельного человека в отношении производства, ибо ни один член цеха не должен был превосходить остальных по ко­личеству и качеству своей продукции, а с другой — имелось стремление защитить индивида посредством норм продажи и оборота, чтобы его не превзошли другие. Однако более про­должительное время поддерживать это состояние недиффе­ренцированности было невозможно. Мастер, разбогатевший в силу каких-нибудь обстоятельств, не хотел больше подчинять­ся ограничениям: продавать лишь собственную продукцию, тор­говать только в одном месте, держать очень ограниченное чис-

[350]

ло подмастерьев и т.п. Но как только он добивался права на это, нередко путем тяжелой борьбы, должно было произойти следующее: во-первых, первоначально однородная масса чле­нов цеха должна была дифференцироваться все с большей определенностью на богатых и бедных, капиталистов и рабо­чих; после того как принцип равенства был однажды нарушен настолько, что один имел право заставить другого работать на себя, и свободно, по своим личным способностям и энергии, полагаясь на свое знание отношений и на свой учет шансов, выбирать себе рынок сбыта, именно личные качества, получив возможность развиваться, должны были повыситься и привес­ти ко все более резкой специализации внутри товарищества и, в конце концов, к его распаду. С другой же стороны, это преоб­разование повело к дальнейшему выходу за пределы прежней области сбыта; благодаря тому, что производитель и торговец, соединенные прежде в одном лице, дифференцировались друг от друга, последний приобрел несравненно большую свободу передвижения и завязались коммерческие связи, до тех пор невозможные. Индивидуальная свобода и увеличение предпри­ятия находятся во взаимодействии. Так, при одновременном существовании цеховых ограничений и больших фабричных предприятий, например, в начале этого столетия в Германии оказывалось всегда необходимым предоставить последним свободу производства и торговли, которую могли или хотели коллективистски ограничивать для кругов, состоявших из бо­лее мелких и незначительных предприятий. Итак, развитие, бравшее начало в узком гомогенном цеховом круге, шло в двух направлениях и, соответственно этой двойственности, должно было подготовить его разложение: речь идет, во-первых, об индивидуализирующей дифференциации, а во-вторых, о про­странственном расширении. В этом отношении, например, ис­тория освобождения крестьян в Пруссии оказывается сходным процессом. Наследственно-зависимый крестьянин, каким он был в Пруссии приблизительно до 1810 г., и по отношению к земле, и по отношению к господину занимал своеобразное сред­нее положение; земля хотя и принадлежала господину, но так, что крестьянин не был лишен известных прав на нее. С другой стороны, хотя он и должен был отбывать барщину на поле сво­его господина, но он обрабатывал наряду с этим и отведенную ему землю на свой страх и риск. С уничтожением крепостного права известная часть земли, принадлежавшей до сих пор кре­стьянину на ограниченных правах, была передана ему в пол­ную и безусловную собственность, а помещик мог рассчиты-

[351]

вать только на наемных рабочих, набиравшихся теперь, главным образом, из владельцев более мелких клочков земли, которые были у них скуплены. Итак, если крестьянин при прежних отношениях соединял в себе отдельные черты собственника и работающего на других⁷, то теперь появилась резкая дифференциация: одна часть превратилась в чистых собственников, а другая — в чистых работников. Само собой очевидно, каким образом это привело к свободным личным перемещениям и установлению связей с более удаленными лицами и кругами; влияние здесь оказало не только уничтожение внешней прикрепленности к клочку земли, но и положение работника как такового, которого нанимают то здесь, то там; а кроме того, и свободное владение, которое делает возможным отчуждение и вместе с тем коммерческие отношения, переселения и т.п. Так подтверждается сформулированное выше положение: дифференциация и индивидуализация ослабляют связь с ближним, чтобы создать взамен новую связь — реальную и идеальную — с более дальними.

Аналогичное соотношение обнаруживается в животном и растительном мире. Можно заметить, что у наших домашних животных (это относится и к культурным растениям) особи одного и того же подвида⁸ резче различаются между собой, чем особи соответствующего подвида, пребывающие в естественном состоянии; напротив, подвиды одного вида как целые бли­же друг другу, чем у некультурных пород. Итак, культивирова­ние усиливает формообразование, благодаря которому, с од­ной стороны, индивидуальность более резко выделяется внут­ри своего вида, а с другой — происходит сближение с чужими видами и обнаруживается сильное сходство с более широкой общностью вне пределов первоначально гомогенной группы. С этим вполне согласуется утверждение, что породы домашних животных у некультурных народов имеют характер гораздо бо­лее обособленных видов, чем те разновидности, которые есть у культурных народов. Дело в том, что первые еще не достигли в процессе развития той стадии, когда в результате более про­должительного приручения уменьшаются различия между ви­дами, поскольку увеличиваются различия между индивидами. И в этом развитие животных прямо пропорционально развитию их господ: в менее культурные эпохи индивиды, принадлежа­щие к одному роду, настолько единообразны и одинаковы, на­сколько возможно; напротив, роды в целом противостоят друг другу как чуждые и враждебные: чем теснее синтез внутри сво­его рода, тем резче антитезис по отношению к чужому роду; с

[352]

прогрессом культуры растет дифференциация между индиви­дами и увеличивается близость к чужому роду. Соответственно, широкие необразованные массы культурного народа внут­ренне более гомогенны, чем образованные слои; характерные особенности, отличающие их от масс другого народа, более резки, чем различия между образованными слоями обоих на­родов. А что касается отражения этого отношения в наблюдаю­щем духе, то должно иметь место то же самое и притом на ос­новании важного психологического правила, согласно которо­му различные, но принадлежащие к одному и тому же роду и сопряженные в некое единство впечатления сливаются между собой и тем самым парализуют друг друга, так что образуется некое среднее впечатление; одно крайнее качество уравнове­шивает другое, и подобно тому, как самые различные цвета об­разуют вместе бесцветный белый свет, так разнообразие очень неодинаково одаренных и действующих лиц ведет к тому, что целое, в которое их объединяет представление, получает ха­рактер более индифферентный, лишенный резко очерченной односторонности. Трения между ярко выраженными индивиду­альностями, которые в действительности ведут к уравниванию или конфликтам, происходят и в субъективном духе. Чем бо­лее дифференцирован круг соответственно своим составным частям, тем менее он, как целое, производит индивидуальное впечатление, потому что его части, так сказать, не дают говорить друг другу, взаимно устраняют друг друга, так что в ре­зультате получается впечатление усредненности, которое бу­дет тем неопределеннее, чем многочисленнее и разнообраз­нее факторы, совместно его производящие.

Обобщая эту мысль, можно выразить ее так: в каждом чело­веке ceteris paribus индивидуальное и социальное имеется, так сказать, в неизменной пропорции, которая изменяет только свою форму: чем теснее круг, которому мы себя отдаем, тем меньше мы имеем индивидуальной свободы; но зато этот круг сам пред­ставляет собой нечто индивидуальное, и именно потому, что он невелик, отделяет себя от других резкими границами. Это обнаруживается очень ясно в социальном строе квакеров. Как целое, как религиозный принцип, отличающийся самым крайним индивидуализмом, квакерство объединяет членов общины строем и образом жизни в высшей степени единообразными, демократическими и по возможности исключающими все индивидуальные различия; но зато оно совершенно лишено понимания высшего государственного единства и его целей, так что индивидуальность меньшей группы исключает, с одной сторо-

[353]

ны, индивидуальность ее отдельных членов, с другой сторо­ны, — самоотдачу индивида большой группе. В частностях это проявляется следующим образом: в том, что является делом общины, в богослужебных собраниях, каждый может выступать и говорить, как проповедник, что хочет и когда хочет; однако, с другой стороны, община ведет надзор за личными делами, на­пример, за заключением браков, так что последние не происхо­дят без согласия комитета, назначенного для рассмотрения каждого отдельного случая. Итак, они индивидуальны только в общем, но социально связаны в индивидуальном. И соот­ветственно, если расширяется круг, в котором мы действуем и к которому относятся наши интересы, то это дает больше простора для развития нашей индивидуальности; но в каче­стве частей этого целого мы обладаем меньшим своеобра­зием, а целое, как социальная группа, является менее инди­видуальным.

Если, таким образом, тенденции, с одной стороны, к инди­видуализации, а с другой — к недифференцированности, столь тождественны друг другу, что относительно безразлично, про­являются ли они в области чисто личной или же в сфере той социальной общности, к которой принадлежит личность, то уве­личение индивидуализации или ее противоположности в одной области потребует соответственного уменьшения в другой. Итак, мы приходим к самой общей норме, которая чаще всего может проявляться при различиях в размерах социальных групп, но, впрочем, обнаруживается и в других случаях. Например, у не­которых народов, у которых преобладает все экстравагантное, преувеличенное, импульсивно причудливое, мы замечаем раб­скую приверженность моде. Сумасбродство, совершенное од­ним, автоматически влечет за собой слепое подражание всех остальных. Те же, у кого жизнь в целом далеко не так многоцветна, более трезва и устроена на солдатский манер, имеют, однако, гораздо более сильные индивидуалистические стремления и отличаются друг от друга в рамках этого однообразно­го и простого стиля жизни гораздо резче и отчетливее, чем пер­вые внутри своего изменчивого многоцветья. Итак, с одной сто­роны, целое носит очень индивидуальный характер, но его ча­сти весьма подобны между собой; с другой стороны, целое бо­лее бесцветно, его образование в меньшей степени связано с какими бы то ни было крайностями, но его части сильно диф­ференцированы между собой. Сейчас, однако, для нас важно, главным образом, отношение корреляции, которое привязано к объему социального круга и обычно связывает свободу группы

[354]

со стесненностью индивида; хорошим примером этого являет­ся сосуществование коммунальной стесненности и политичес­кой свободы, которое мы, например, видим в русском устрой­стве доцарского периода. Особенно в эпоху нашествия монго­лов в России было множество территориальных единиц, кня­жеств, городов, сельских общин, которые вовсе не были соеди­нены между собой единой государственной связью, и, таким образом, каждое из них как целое пользовалось большей поли­тической свободой; но зато прикрепленность индивида к ком­мунальному сообществу была наиболее тесной, так что не су­ществовало вообще частной собственности на землю и только одна коммуна владела ею. Тесной замкнутости в круг общины, которая лишала индивида личного владения, а нередко, конеч­но, и возможности личного передвижения, соответствовало от­сутствие отношений, связывающих его с более широким поли­тическим кругом. Круги социальных интересов расположены вокруг нас концентрически: чем теснее они нас охватывают, тем меньше они должны быть. Но человек никогда не является ни существом сугубо коллективным, ни существом сугубо индиви­дуальным; поэтому здесь, конечно, идет речь лишь о большей или меньшей степени того и другого или же только об отдель­ных сторонах и определениях человеческого существования, в которых являет себя развитие, переход от перевеса индивиду­ального над коллективным к перевесу коллективного над инди­видуальным. У этого развития могут быть стадии, в которых принадлежность одновременно к меньшему и к большему со­циальному кругу выражается в характерных последствиях. Итак, если самоотдача более узкому кругу, в общем, менее благо­приятна для сохранения индивидуальности как таковой, чем ее существование в некоторой возможно большей общности, то все-таки с психологической точки зрения следует заметить, что внутри очень большого культурного сообщества принадлеж­ность к семье способствует индивидуализации. Отдельный че­ловек не может оградить себя от совокупности; только отдавая некоторую часть своего абсолютного Я нескольким другим ин­дивидам, соединяясь с ними, он может еще сохранить чувство индивидуальности и притом без чрезмерной замкнутости, без чувства горечи и обособленности. Даже когда он расширяет свою личность и свои интересы, включая сюда личность и ин­тересы ряда других людей, он противопоставляет себя осталь­ному, так сказать, в более широкой массе. Правда, для индиви­дуальности в смысле чудачества и всякого рода ненормально­сти жизнь без семьи, в некотором широком круге оставляет

[355]

широкое поприще; но для дифференциации, которая затем при­носит пользу и наибольшему целому, будучи порождена силой, а не непротивлением односторонним влечениям, — для нее принадлежность к более узкому кругу внутри более широкого оказывается полезной, правда, часто, конечно, только как под­готовка и переходное состояние. Семья, значение которой сна­чала политически реально, а с ростом культуры все более и более психологически идеально, предоставляет в качестве кол­лективного индивида своему члену, с одной стороны, некото­рую предварительную дифференциацию, которая, по крайней мере, подготавливает его к дифференциации в качестве абсо­лютной индивидуальности, с другой стороны, она предостав­ляет ему и защиту, благодаря которой эта индивидуальность может развиваться, пока она не будет в состоянии устоять про­тив самой обширной общности. В более высоких культурах, где одновременно получают признание и права индивидуальнос­ти, и права самых широких кругов, принадлежность к семье представляет собой смешение характерного значения принад­лежности к узкой и более широкой социальным группам.

Если я указывал выше, что самая большая группа предос­тавляет больше простора крайностям формирования и дефор­мирования (Bildungen und Verbildungen) индивидуализма, ми­зантропическому уединению, причудливости и капризным фор­мам жизни, бесцеремонному эгоизму, то это является лишь следствием того, что более широкая группа предъявляет нам меньше требований, меньше заботится об отдельных людях и поэтому ставит меньше препятствий для полного развития даже самых извращенных влечений, чем более узкая группа. Следо­вательно, на размеры круга ложится лишь негативная вина, и речь идет не столько о развитии в пределах группы, сколько о развитии вне ее, для которого большая группа открывает сво­им членам больше возможностей, чем меньшая. Хотя это — случаи односторонней гипертрофии, причиной или следствием которой является слабость индивида, однако именно в одно­сторонности, которую приносит с собой нахождение в большой группе, лежит неизмеримо могучий источник силы и притом не только для совокупности, но и для отдельного члена. Яснее всего свидетельствует об этом тот несчетное число раз наблю­давшийся факт, что лица, которые до старости действовали в одном определенном кругу, тотчас по выходе из него теряют силы, посредством которых они до сих пор вполне удовлетво­рительно исполняли свое призвание. Дело не просто в том, что данное количество силы не следует более своей привычной

[356]

траектории и не может войти в предлагаемую новую колею, а потому разлагается; вся личность, вся деятельность ее, даже помимо ее призвания, в большинстве таких случаев замирает, так что нам потом может показаться, будто организм сам по себе давно уже не располагал силами, нужными для его дея­тельности, и мог развить лишь в этой определенной ее форме ту способность, которая, собственно говоря, ему самому уже более не свойственна. Примерно таково было и представле­ние о жизненной силе: будто кроме естественных сил, обитаю­щих в составных частях тела, к химическим и физическим воз­действиям в нем прибавляется еще и особая сила, свойствен­ная специфической форме органического. Но как теперь отри­цают, что у жизни такая сила есть, а ту сумму сил, которую, казалось, она производила, свели к особому сочетанию ранее известных сил, пребывающих в естественном круговороте, — так же нужно будет признать, что энергическая собранность личности и та добавочная сила, которую, как кажется, дает нам призвание и существование которой, по всей видимости, доказывают последствия, вызываемые его оставлением, — эта собранность является лишь особенно благоприятным приспособ­лением и упорядочением сил, которыми личность обладает и в остальное время; ибо форма не производит силу. Но подобно тому как в действительности жизнь есть все-таки именно эта особая, ни с чем другим не сравнимая комбинация и концент­рация природных сил, так и призвание, некоторым определен­ным образом упорядочивая силы индивида, вызывает их раз­вертывание и целесообразные сочетания, которые иначе были бы невозможны. А так как это специфическое придание формы применительно к отдельному человеку может иметь место толь­ко внутри большой группы, организованной на основе значи­тельного разделения труда, то и на этом пути становится опять очевидным, в какой тесной зависимости от жизни в пределах самого большого круга находится укрепление и полное разви­тие личности.

Дальнейшее развертывание этой взаимосвязи позволяет понять, что значительное развитие индивидуальности и глубо­кое уважение к ней нередко идут рука об руку с космополити­ческим образом мысли, и, наоборот, самоотдача узко ограни­ченной социальной группе создает препятствия и для того, и для другого. И внешние формы, в которых выражается этот

образ мысли, следуют той же схеме. С одной стороны, Ренессанс в Италии создал совершенную индивидуальность, с другой — образ мыслей и нравственности, далеко выходящий за

[357]

пределы более узкого социального окружения; прямо это вы­ражено, например, в словах Данте, что — при всей страстной любви его к Флоренции — для него и подобных ему отечеством является мир, как для рыб — море; косвенно и, так сказать, а posteriori это доказывается тем, что формы жизни, созданные итальянским Ренессансом, были восприняты всем цивилизо­ванным миром, и притом именно потому, что они предоставили индивидуальности, какого бы рода она ни была, неслыханный до тех пор простор. Как на симптом этого развития, я укажу толь­ко на неуважение к дворянству в ту эпоху. Дворянство лишь до тех пор имеет подлинное значение, пока оно представляет со­бой социальный круг, который, будучи тесно сплоченным внут­ри, тем энергичнее обособляется от массы всех остальных, причем и по отношению к высшим, и по отношению к низшим; отрицание его ценности свидетельствует об упразднении обо­их признаков, свидетельствует, с одной стороны, о понимании ценности личности, к какому бы кругу она ни принадлежала по своему рождению, с другой стороны — о нивелировании дво­рянства относительно тех, выше кого оно себя ставило рань­ше. И то и другое действительно нашло свое выражение в ли­тературе того времени.