Свою долю Юра проглотил мигом, хотя и старался тянуть удовольствие подольше, сосал каждый кусочек как леденец.
…Надвигалась ночь. Жара спадала. Постепенно стихали стоны. Голодные, измученные люди засыпали на жесткой остывающей земле под открытым небом. Никто из них не знал, что многие скоро погибнут здесь под пулеметным огнем, что многих немцы настигнут в лесу и зверски расправятся с ними. Но это потом. А сейчас засыпали с надеждой, что завтрашний день принесет им радость избавления.
У Юры это была первая ночь в неволе. Он запомнил ее на всю жизнь.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Прошло несколько мучительных дней в плену. Юра видел, как фашисты расстреливали тяжелораненых.
После очередной расправы на территорию лагеря въезжал громадный грузовик, и охрана заставляла военнопленных грузить на него погибших. Затем строили человек десять, давали им лопаты и уводили под усиленной охраной вслед за грузовиком.
Вскоре они возвращались. Мрачные, с опущенными головами. Молча ставили лопаты и расходились по своим местам. Их ни о чем не спрашивали. Всем было ясно, куда и зачем их водили.
Кормили два раза в день. Давали распаренную, прогорклую пшеницу, иногда жидкую похлебку.
Появились больные дизентерией. Их не лечили, переводили в другую зону, где многие умирали. За любой проступок, возмущение, требование улучшить условия жизни – расстрел.
…Десятый день июля начался серым, пасмурным утром. Было похоже, что будет дождь. Часов около девяти в лагерь въехал огромный, крытый брезентом фургон. Немцы открыли задний борт и пачками выбрасывали старые, поношенные ботинки.
– Для нас привезли, – догадался Бондаренко. – Видать, сапоги наши потребовались.
– Точно, – согласился Телегин, глядя на свои новенькие запыленные сапоги.
Прохоров, менявший повязку Лукьянову, кивнул головой: дескать, тоже так думает.
В лагере появилось начальство. Пленных построили. Кто был в сапогах, оставили в строю, остальных вернули на свои места. Затем группами, по десять человек, пленных подводили к кучам ботинок и заставляли переобуваться. Сапоги связывали попарно и бросали в кузов.
Дошла очередь и до Бондаренко с Прохоровым. Лукьянов с Телегиным попали в другую группу. Бондаренко выбрал свой размер, ботинки попались невзрачные, потертые, но еще крепкие. Когда он вернулся на место, шепнул Юре:
– Как стемнеет, партбилет переложу под стельку. На такую обувку вряд ли кто позарится.
Вернулись Лукьянов с Телегиным.
– Ну, гады! – ругался Лукьянов. – Войной пошли, а у самих обуться не во что!
– Тише ты! – предупредил Прохоров. – Они, может, для таких, как мы, взяли. На них вся Европа работает, а в рудниках и шахтах в таких ботиночках много не наработаешь. Бесплатные сапожки почему не взять?!
Телегин нащупал в ботинке большой гвоздь, разозлился:
– Чем я его загну?
– Камешком, – посоветовал Бондаренко.
Покончив с гвоздем, Телегин шепнул Бондаренко:
– Нужного человека сейчас встретил, вместе ботинки подбирали. Поговорить с вами желает. Вы, товарищ старшина, прогуляйтесь до ветру… – Телегин показал глазами в сторону туалетов.
Бондаренко удивился такому неожиданному предложению и проследил за взглядом Телегина. К туалетам, прихрамывая, медленно подходил невысокий плечистый военный без петлиц.
Бондаренко неопределенно пожал плечами. Телегин пояснил:
– Вы вчера меня в свой план посвятили. Ну я и доложил нашему комбату Красникову. Он тоже о побеге думает. Вот и хочет с вами встретиться.
Бондаренко помедлил, размышляя, затем поднялся и не спеша пошел к наскоро сколоченным строениям.
Через несколько минут они вышли. Юра, не сводивший с Бондаренко глаз, видел, как старшина зашептался о чем‑то с Прохоровым. Не выдержал и подошел к ним. Услышал:
– А вы не спросили, где мы находимся?
– Спросил. Недалеко от города Слоним. В следующий раз к майору ты пойдешь, хочет с тобой познакомиться. Пароль: «Уж больно, говорят, лето жаркое, правда?» Ответ: «Ничего, что жаркое, зато зима студеная будет». Запомнил? Повтори…
Бондаренко повернулся к Юре:
– Вот такие у нас пироги. С горькой начинкой. Ну, ничего, пережуем и это. Надо только верить. Понял?
– Понял. А когда мы отсюда убежим?
– Когда? – переспросил Бондаренко. – Ты своего Федота помнишь? Молодец! Вот тебе привет от него, подкрепляйся. Один сухарик я того, а этот для тебя сохранил. Набирай силенки, они скоро пригодятся.
– Кушайте сами, это ваша доля, я не хочу.
– Не старайся. Все одно не возьму. Ешь, тебе говорю!
Юра повертел‑повертел в руках маленький засохший, как камень, хлебный кусочек и, решившись, с жадностью стал грызть этот незабываемый сухарик.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
К вечеру погода испортилась окончательно. Небо потемнело. Порывистый ветер низко гнал тяжелые тучи.
В ожидании дождя люди плотнее жались под навесы. Но места под крышей хватало не всем.
Мимо прошел высокий, с перебинтованной рукой боец. Он пристально посмотрел на Телегина, а когда их взгляды встретились, отвернулся. Телегин поднялся и пошел за ним к навесам. Вернулся минут через двадцать. Прилег рядом с Бондаренко. Зашептал:
– Вот что, старшина, принято решение: быть готовым к прорыву. Возможно, сегодня ночью рванем отсюда. Чуете, какая погодка надвигается? Самая для нас подходящая.
– А как же проволока? Ее голыми руками не порвешь.
– Разберем туалеты. Видели, из каких досок они сделаны? И столбики не очень глубоко врыты. Это все, на что мы можем рассчитывать. Для прорыва наша группа разбита по два человека: мы с Лукьяновым, вы – с Прохоровым. Другие тоже имеют задание. Понятно?
– Понятно.
– Наш участок левее этой вышки. Ориентируемся от туалетов.
– Пулеметы и прожекторы перед носом. Нелегко будет…
– Если дождь хлынет, – лучшего момента не придумаешь. Прохорову сами обо всем скажете, а я – Лукьянову. Лукьянов, хоть и сержант, но говорливый. Жить хочет, а рисковать боится. В нашем же деле без риска не обойтись, все равно кому‑то не повезет.
Бондаренко вспомнил про «лимонку»:
– Слушай, Телегин, мне срочно с майором переговорить надо. Про гранату ему не сказал, забыл. Она подо мной зарыта.
– Ну? – не поверил Телегин. – Откуда взялась? Ведь обыскивали.
– У Юры была. Его не обыскивали.
– Молодец! Не испугался… А к майору нельзя. Запретил, чтоб не вызвать подозрений. Вдруг провокаторы имеются? Тогда все пропало.
– В таком случае сам сходи, доложи. Эта штука посильнее доски будет. Порадуй его.
– Не могу: приказ! Может, Юру пошлем? Вроде как от дождя пацан прячется, место под навесом ищет…
Красникова Юра нашел не сразу. В плотной массе людей, одетых в одинаковую военную форму, узнать его было трудно.
Но Юра сообразил: рядом с Красниковым сидел тот самый боец с перевязанной рукой. Юра присел около них. Все потеснились, уступая ему место. Многие удивлялись появлению мальчика в лагере военнопленных, некоторые знали его историю. Разглядывали Юру с интересом.
– Сколько тебе лет, малыш? – спросил кто‑то.
– Десятый, – буркнул Юра и свернулся калачиком, давая понять, что хочет спать и разговаривать не желает.
Больше вопросов ему не задавали. Сквозь прищуренные веки Юра наблюдал за Красниковым. Тот что‑то говорил бойцу с перебинтованной рукой. Боец выслушал, встал и, перешагивая через людей, удалился. Юра придвинулся к Красникову и как бы между прочим сказал:
– Духота какая. Никак не уснуть. Неужто дождик будет? Люди промокнут.
Красников внимательно посмотрел на него, спросил:
– Тебя как звать‑то?
– Юра. А вас?
– Зови дядей Васей, не ошибешься.
– А что, дядя Вася, уж больно, говорят, лето жаркое, правда?
Услышав пароль, Красников круто повернулся всем телом.
– Вы чего молчите? Я неправильно сказал?
– Повтори, о чем ты меня спросил…
Юра повторил слово в слово. Красников ответил:
– Ничего, что жаркое, зато зима студеная будет.
Юра почувствовал облегчение.
– Ты вот что, Юра, если тебе не спится, двигайся ближе, поговорим по душам.
Юра приблизился. Красников обнял его, спросил шепотом:
– Что случилось? Говори, но только тихо.
Юра сказал, зачем пришел сюда. Красников обрадовался.
– Спасибо, хорошую весть принес. Граната нам очень пригодится. Ты полежи, а я с товарищами посоветуюсь…
Вернулся Юра минут через тридцать. Полил дождь, где‑то вдали сверкнула молния, загремел гром.
– Ну, что? – нетерпеливо спросил Юру Бондаренко.
Прохоров, Телегин и Лукьянов подползли ближе.
– Гранатой велено вывести из строя вот эту угловую вышку. У нее два прожектора и два пулемета. Их надо уничтожить. В двенадцать бросайте гранату. Вот часы, чтоб точно было.
Юра передал Бондаренко часы. Ему было приятно, что он выполнил поручение.
– Больше ничего?
– Просил, чтоб не промахнулись.
Дождь шел все сильнее. Порывами налетал ветер, хлестал холодными дождевыми струями.
Бондаренко глянул на часы. Было около десяти. Да‑а, не очень‑то приятно под таким дождичком ждать двенадцати. Но что делать? Приказ есть приказ. Бондаренко прижал к себе Юру, спрятал, как мог, от дождя, предложил вздремнуть. Но Юра не мог спать, он был взволнован надвигающимися событиями. Неужели они вырвутся из фашистского лагеря?! Дождичек, миленький, лей сильнее!
Юра плотнее прижался к широкой груди Бондаренко. К ним кто‑то подполз. Юра сразу узнал Красникова и толкнул Бондаренко.
– Ты чего? – нагнулся к нему старшина, увидел Красникова. – Товарищ майор?
– Он самый… Ушел ваш посыльный, а я засомневался: не перепутал бы он чего! Давайте еще раз обсудим план…
Дождь уже лил как из ведра. Бурлили ручьи, сверкали молнии, грохотал гром. Но Юра не испытывал страха. Он радовался ливню, молниям и грому. В этой стихии была долгожданная свобода. Она вселяла уверенность, прибавляла силы.
И все, кто знал, что должно вскоре произойти, были полны решимости, ждали заветного часа…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Стрелки часов приближались к двенадцати. Бондаренко выкопал «лимонку» и осторожно сунул в карман.
– Ну Юра, адрес мой помнишь? Если что, смело заявляйся к моим и живи. От меня привет передашь. Договорились?
Говоря это, Бондаренко не спускал глаз со сторожевой вышки. Сквозь дождь прожекторы виднелись расплывшимися желтыми пятнами.
– И моим в Калач пару слов черкни. Не забудешь? – сказал Прохоров.
От земли приподнялся Лукьянов, справа от него замаячила фигура Телегина. Лукьянов бурчал:
– И откуда столько воды в небе? Целое море, не меньше.
– Может, мне, старшина, гранатку дозволите? – подал голос Телегин. – Я неплохо бросаю.
– Не могу. Приказано мне. Твоя задача – с Лукьяновым проходы пробивать.
Старшина помолчал немного, потом вдруг сознался:
– Скажу вам, хлопцы, честно: волнуюсь – не промахнуться бы! Все дело загубить могу, потому и на душе неспокойно.
Все понимали ответственность, возложенную на него. Подбадривая, Прохоров посоветовал:
– Поближе подползти надо, чтоб наверняка было, вот и все.
До двенадцати оставались минуты. Бондаренко тронул Прохорова за локоть, похлопал Юру по плечу и растворился в темноте.
Все осторожно двинулись за ним. При плотном дожде прожекторы не просвечивали местность. Шум дождя мешал сторожевым собакам что‑либо услышать.
Юра полз вместе с Прохоровым. Больше он никого не видел, но был уверен, что по этой мокрой, скользкой земле ползли и другие группы, готовые при взрыве гранаты броситься к проволочному заграждению и пробивать себе путь к свободе.
Вдруг Прохоров остановился и тихо предупредил:
– Дальше нельзя, будем ждать здесь… Жаль, что бога нет. Я бы сейчас любую молитву сотворил, только бы старшина врезал фашистам в самое яблочко.
Юра слушал Прохорова и молчал. Лежать на земле под проливным дождем было холодно. Он начал дрожать. Чтобы согреть мальчика, Прохоров стал легонько шлепать его по мокрым плечам и спине.
– Терпи, казак, атаманом будешь.
Юра терпел. Не ради атаманского звания, а ради общей свободы.
Метнулась по небу молния, с треском рассыпался над головой перекатистый гром и покатился вдаль, затихая. Юра втянул голову в плечи и прижался к Прохорову.
Дождь хлынул еще сильнее. Хотя все ждали взрыва, но он прозвучал неожиданно и глухо. На угловой вышке погасли прожекторы, стало совсем темно. Прохоров сильно дернул Юру.
– За мной, быстро!
Около туалетов они задержались. Прохоров мигом оторвал две доски и устремился к ограждению. Бондаренко ждал их, схватил у Прохорова одну доску, и они вдвоем стали сбивать колючую проволоку. Глухие удары слышались слева и справа.
Взревела сирена. На соседних вышках заметались едва заметные лучи прожекторов. Раздались пулеметные очереди. Нетерпеливым лаем залились сторожевые псы.
Обгоняя друг друга, люди стремительно мчались вперед.
Юра не помнил, как в общей сутолоке проскочил ограждение, за что‑то зацепился и упал. Его подхватил Бондаренко, потащил в сторону леса.
Прохоров стал отставать.
– Что с тобой? – тревожась, спросил Бондаренко.
– Не могу идти. Коленом ударился. – Прохоров оступился, упал. – Вы уходите, а я как‑нибудь один.
– Ты что, с ума спятил! – Бондаренко подскочил к нему, взвалил на плечи и повернул в поле. – Юра, сворачивай в рожь. До леса не успеем, ну, живее!
Юра свернул в поле. Бежать стало труднее. Ноги скользили и вязли в грязи. Рядом тяжело дышал Бондаренко.
– Пусти, – просил Прохоров, пытаясь вырваться.
Бондаренко крепко выругался и сильнее стиснул Прохорова. Тот смирился и замолчал.
Частая стрельба, бешеный лай собак, надрывный рев мотоциклов – все это удалялось в сторону леса.
Бондаренко, тяжело дыша, медленно продвигался по вязкой земле.
– Отдохните, – шептал Прохоров, – хоть самую малость.
– Нет! – Бондаренко пытался ускорить шаг, но сил уже не было. Прошел еще несколько метров и остановился совсем. От слабости кружилась голова… Прохоров соскользнул на землю.
– Я постою пока, отдохните.
– Как нога?
– Распухла… Да это чепуха. Главное – вырвались.
– Верно, вырвались… Ну‑ка, держись, Никола, я партбилет достану.
Бондаренко достал из ботинка партбилет. Переложил в карман.
– Промок‑таки. Ну и дождичек! Всю жизнь помнить буду… Давай, Никола, полезай на свое место. Поехали.
Прохоров обхватил старшину за плечи, но вдруг что‑то вспомнил, достал из кармана размокший сухарь и протянул его Юре.
– Держи. Тоже для тебя берег. Ешь и Федота своего вспоминай. – Сухарь был пресный, безвкусный, и, только разжевав его, Юра почувствовал знакомый хлебный вкус.
Дождь не прекращался. По‑прежнему сверкали молнии, перекатывался гром. Казалось, ливню не будет конца.
Группа медленно удалялась от зловещего места. Ни выстрелов, ни лая, ни рева мотоциклов уже не было слышно. Шли полем. Ноги глубоко вязли, идти становилось все труднее и труднее. Часто останавливались, отдыхали.
Наконец выбрались на проселочную дорогу. Под ногами почувствовали твердый грунт. Идти стало намного легче. Но Бондаренко отказался от дороги:
– Нельзя! Она на бугор к лагерю, а вниз – к насыпи. Опять опасно. Полем пойдем. Надежнее. А как рассветет, увидим, куда дальше двигаться.
И они снова нырнули в мокрое ржаное поле, ощутили ногами вязкую жижу. Бондаренко нес Прохорова, Юра поддерживал сзади.
Юра крепился как мог. Но усталость брала свое. Ноги не слушались. Ужасно хотелось отдохнуть, посидеть, полежать. Он стал отставать.
Ни Бондаренко, ни Прохоров этого сразу не заметили. Первым хватился Прохоров.
– А где Юра?!
– Как где? – Бондаренко остановился, оглянулся назад.
Прохоров сполз на землю. Оба всматривались в темноту. Но вокруг шумел дождь. Несколько раз окликнули. Юра не отозвался. Решили возвращаться.
Юра вынырнул из темноты неожиданно.
– Ты чего? – встревоженно спросил Бондаренко.
– Устал, – признался Юра. – Ноги не идут. – И бессильно опустился на землю.
– Товарищ старшина! – горячо заговорил Прохоров. – Возьмите Юру и уходите. Я один доберусь. Смотрите, он совсем изнемог.
Бондаренко промолчал, поднял Юру на руки, прижал к себе. Дождевая вода ручьем катила с обоих. Что делать?! Прохорова бросать нельзя, и Юра вконец обессилел, да и сам едва на ногах держится. А идти надо. Не попадаться же снова фашистам.
– Сынок, – обратился он к Юре, – крепись, родной! Ты же знаешь, фашисты рядом. Доберемся до леса и отдохнем, сколько захочется. Ну? Помаленечку, потихонечку идем, дорогой.
Юра пригрелся на груди старшины и начал засыпать. Слова Бондаренко доходили до него откуда‑то издалека. Но при слове «фашисты» очнулся, открыл глаза, представил новый плен…
– Идем…
Бондаренко крепко обнял и поцеловал Юру.
– А дождик‑то перестает. Вы чуете, дядя Ваня?
…Прохоров шел в середине, опираясь на плечи старшины и Юры. Он скрипел зубами, стонал, но упрямо заставлял себя идти.
Шли не разговаривая. Каждый в душе мечтал просушиться, поесть, хорошенько выспаться в тепле. Об этой обычной жизни мечталось, как о величайшем человеческом счастье!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Поле кончилось неожиданно. Под ногами был скользкий, но твердый грунт. Ливень сменился мелким, нудным дождем.
Вышли к небольшому домику. У плетеного забора наткнулись на кучу дров. Присели. Дрова сырые, холодные. Но какая радость – ощутить, что добрались наконец до жилья, до людей.
– Подождите, я сейчас, – сказал Бондаренко и исчез.
Отсутствовал он недолго. Возвратился с маленькой, худенькой старушкой.
У старушки оказался густой, уверенный бас. Чувствовалось, что она любит и умеет командовать… Вошли в хату.
– Дед, а дед? Вставай, слышь!
– Чего тебе? – отозвался дед откуда‑то из‑за печки.
– Шевелись живее. Одежу сыновей на двоих подай и на мальца теплое подбери. Отогреть, обсушить людей надо.
– Кого отогреть?
Бабка вскипела:
– А ну вылазь из своей берлоги! У людей зуб на зуб не попадает, а он еще кочевряжится, медведь ленивый!
Под дедом тяжело скрипнула кровать, он шумно вздохнул, засопел. И вскоре появился – большой, лохматый, очень похожий на медведя.
Увидев нежданных гостей, дед сипло прокашлял, буркнул приветствие и запустил пятерню в кудлатую голову. Бабка недовольно повела носом:
– Накурился уже, табачищем прет – сил нет! Открывай сундук, переодевай мужиков. Э, пока ты раскачаешься, совсем рассветет. Иди баню затопи – я сама все достану. Дрова‑то отсырели, ты керосинчику плесни, да пожара не сделай. От тебя ведь всего ожидать можно. А вы садитесь, люди добрые.
Она подала всем широкие прочные табуреты.
Дед накинул пиджак и вышел, но тут же вернулся за спичками и бачком с керосином.
…В низенькой деревянной баньке, вросшей в землю, было еще прохладно. Дрова в печурке весело потрескивали. Сухую одежду, которую дала бабка, повесили на вбитые в стену гвозди.
Юра присел у огня погреться, вытянул к пламени руки. Взрослые закурили, разговорились. Дед, как бы между прочим, поинтересовался, что за люди, откуда появились в столь поздний час. Бондаренко рассказал. Медлительный дед сразу засуетился. Принес березовый веник:
– Вчера два десятка заготовил. Парьтесь на здоровье, полезно.
Затянулся дымом глубоко, с наслаждением.
– Так вы как, дальше пойдете аль побудете денька два?
– Дальше пойдем, – ответил Бондаренко. – До города далеко?
– До Слонима? Нет. Если по большаку, рукой подать. Но нельзя. По нему день и ночь фрицы от границы катят.
– А сюда заглядывали?
– Заглядывали. Раза два. Но все наскоком, торопились. – Дед потрогал воду в котле. – Полезайте наверх, погрейтесь.
Стали раздеваться. Мокрая одежда поддавалась с трудом. Дед заметил, как Прохоров мучается с ногой:
– Ранен?
– Нет, зашиб.
Дед снял с гвоздя керосиновую лампу, нагнулся к ноге.
– Эх, разнесло как!.. Ты ее с горчичкой попарь.
Он сходил домой, принес почти полную пачку.
– На, лечись. Опухоль как рукой снимет. В этом обрезе и парь. – Дед пододвинул к Прохорову обрезанную бочку и вышел.
В котле зашумела вода, стало жарко. Юра никогда не испытывал такого удовольствия в бане, как сейчас. Бондаренко и Прохоров поочередно, с наслаждением, стегали друг друга веником. Угостили и Юру. От жары стало трудно дышать. Юра сполз на две ступеньки ниже и чаще умывался холодной водой.
Прогревшись, Прохоров парил ногу горчицей.
Когда оделись, вошел дед, стал рассказывать:
– У меня тоже два сына воюют. Один срочную служил, тут, под Брестом, а другого на второй день войны вызвали в военкомат… Записку прислал, что их погрузили в эшелон, но куда повезут, не знает… Сам я на фронт идти не могу: стар и глаза не те. В гражданскую‑то я лихо беляков рубал. Пришлось силенками потягаться и с генералами, адмиралами и всякими там атаманами.
Дед достал бутылку вина, огурцов с хлебом, кружки. Налил сначала Бондаренко, потом Прохорову, потом себе. Юра сидел в стороне, не спеша ел огурец с теплым пшеничным хлебом, слушал:
– Вам в город нельзя. От него круто на север берите, держитесь лесом. Обойдете город, опять на восток выворачивайте.
В дверь требовательно застучали. Все настороженно переглянулись.
– Кого черт несет? – выругался дед. – Кто там?
– Да я, кто же еще. Еду принесла. Открой, мокну ведь!
Все облегченно вздохнули. Дед откинул крючок. Бабка сунула ему узелок с провизией, протянула старенький чайник.
– Спать на сеновал отведешь, одеяла я отнесла туда.
Когда поели и напились горячего чая, дед отвел всех на сеновал и, запирая шаткую деревянную дверь, предупредил:
– Если что – отопру. А сейчас спите, я посторожу. Из окна видно, кто с большака в село сворачивает. Только никто в такую погоду сюда нос не сунет. Дорогу‑то вон как развезло, не скоро просохнет. Ну, бывайте, – сказал и ушел.
Проснулись к вечеру. Дождя не было, солнца тоже. Небо серое, хмурое. Дул сырой, холодный ветер. Около сеновала возился с лопатой дед. Услышал их голоса, воткнул лопату в землю и вошел в сарай.
– Ну что, горемыки, выспались? И мастаки же вы храпеть.
– Выспались, отец, спасибо тебе.
– Плохую я вам весть принес. Васька Терентьев в село вернулся. Кулацкая порода. Отца в тридцатом посадили, а он скрыться успел. Теперь объявился. В фашистскую форму обмундирился. Думает, ему все позволено. Ошибается, гадюка, найдутся люди – вырвут жало… Нога‑то как, лучше?
– Вроде лучше. Боль еще чувствую, но уже не то, что было.
– Я тебе палочку изготовил. Походишь с ней пока.
– Спасибо!
Прохоров встал, потоптался на месте, пробуя ногу.
– Порядок. Потихонечку ходить можно… А что, дед, где сейчас предатель?
– Вон его хата, против моей стоит. Матрену с тремя детьми выгнал. У нас теперь они. Пообещал всем за отца припомнить.
Прохоров посмотрел на Бондаренко. Старшина понял его взгляд, отрицательно покачал головой:
– Нельзя, Никола. Ухлопаем его, а фашисты всех уничтожат.
Дед понял, о чем разговор, но промолчал. Протянул узелок.
– Вот, бабка на дорогу собрала. – Он опустил голову. – В дом нельзя. Извиняйте. У этого кобеля нюх собачий.
– Да не волнуйся, отец, – сказал Бондаренко. – Мы понимаем. Спасибо за хлеб‑соль, сейчас уйдем.
– Сейчас нельзя, – возразил дед. – Стемнеет, тогда и тронетесь. А пока перекусите картошечки, огурчиков, сальца вот.
Он глянул на Юру добрыми глазами, добавил:
– Молочка, парень, нэма. Матрене отдали детей кормить.
И, обращаясь ко всем, развернул принесенный ранее узел.
– Одежа тут ваша. Бабка заштопала, погладила…
Переодевшись и подкрепившись едой, все снова залезли на сеновал и с удовольствием растянулись на сене. Юра тут же уснул. Проснулся, когда Бондаренко тронул его за плечо:
– Вставай, сынок, пора. Стемнело уже.
Юре никак не хотелось вставать. Хотелось еще поспать, полежать в тепле, но только не выходить на этот холодный ветер, в эту грязь, тащиться в темноте неизвестно куда.
– Вы уж меня не того, сами понимаете! А до леса провожу и по какой дорожке, путь укажу.
Вышли на улицу. Было ветрено, сыро, темно. Юра поежился от холода и зевнул. Тянуло в тепло, ко сну. Бондаренко понимал его состояние, обнял за плечи и сказал:
– Крепись, пионер. Главное, мы на свободе!
– Я не пионер, – поправил Юра. – Меня еще не приняли.
Бондаренко сказал уверенно, торжественно:
– Как не пионер? Пионер! Считай, что мы тебя приняли. Верно, Никола?
– Конечно, – подтвердил Прохоров.
А Бондаренко продолжал:
– Как считаешь, отец, после всего, что было, заслужил он пионерское звание или нет?
– Заслужил, – одобрил дед. – Такое выдержал, что с чистой душой может галстук носить. Жаль, под рукой ног.
– Есть! – воскликнул Юра. – Вот он!
Дед не поверил и, удивленный, разглядывал в полумраке красный шелк галстука.
На душе у Юры пели соловьи. Он испытывал настоящее счастье. Пусть это не пионерская линейка, где принимают в пионеры, но дядя Ваня коммунист, ему можно верить. Он был готов перенести новые испытания, преодолеть новые трудности. Он должен быть настоящим пионером, он будет им! Не знал счастливый мальчик, что судьба уготовила ему новые беды, что впереди у него не будет волнующего радостью детства.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В скитаниях и тревогах миновал июль. Группа Ивана Бондаренко медленно продвигалась к линии фронта. Питались случайно, раздобыв какую ни на есть еду.
Чаще всего в селение посылали Юру. Для него это стало обычным делом. Нередко на деревенских улицах он встречал фашистских солдат. Но страха перед ними не испытывал. Страх остался позади: на дороге, где погибли мать и сестра, в лесу, когда бродил в отчаянном одиночестве, у железнодорожной насыпи, в концлагере. Зато, увидев во дворе или проулке русского человека, подходил к нему с волнением.
Больше всего встречались женщины. И ни одна не оттолкнула мальчика, не отвернулась от него. Юру сажали к столу, старались накормить чем могли. Но он, подавляя в себе голод, отворачивался от еды и тихо говорил свое:
– Извините, меня ребята в лесу ждут, они тоже есть хотят.
Многие, конечно, догадывались, какие «ребята» дожидались в лесу, и понимали, почему он отказывался от гостеприимства. Его слова вызывали уважение, и не было случая, чтобы он возвращался с пустыми руками. Хотя все, к кому он обращался, знали, что за эту помощь им грозила смерть. И все же рисковали! Рисковали ради советских людей, ради общего дела, ради победы. И Юра уносил с собой картошку, хлеб, соль, яйца, кусочки сала.
Голодные, усталые, но уверенные, что доберутся до позиций Красной Армии и с нею вернутся назад, освобождая свою землю, три советских человека настойчиво продвигались вперед.
В середине августа вышли к реке Сож, неподалеку от города Речица Гомельской области. Спрятались в мелком кустарнике, стали наблюдать. У реки – роща. Чуть правее реки виднелась деревня. Там хозяйничали фашисты. За околицей, в ложбине, стояли танки. Вдоль леса тягачи растаскивали пушки, а метрах в пятидесяти от них немцы рыли окопы.
– Неужели добрались до линии фронта? – скорее удивился, чем обрадовался Бондаренко.
– Верно, добрались, – подтвердил Прохоров.
Все трое смотрели, как немецкая орудийная прислуга копошилась вокруг длинноствольных пушек, приводя их в боевую готовность. Слева и справа слышалась канонада тяжелой артиллерии, доносились пулеметные и автоматные очереди.
– Хлопцы, за рекой наши! Добрались‑таки, черт возьми!
Все трое обнялись, прижались крепко друг к другу, ощущая в себе эту неожиданную и долгожданную радость.
– Неужто у своих? – ликовал Прохоров. – Ведь всего и осталось – перемахнуть речку и… привет фашистам! Приведем себя в порядок, и сами на них навалимся…
А Бондаренко всматривался туда, где стояли танки, пушки, тянулись окопы, и что‑то прикидывал в уме.
Прохоров проследил за его взглядом и вздохнул:
– Жаль, бумаги нет, зарисовать бы все. Ну‑ка, Юра, у тебя глаз острее – посчитай, сколько здесь танков и пушек спрятано?
Юра посчитал. Получилось тридцать два танка и двенадцать орудий… Тягачи, расставив пушки, скрылись в лесу. Но вскоре появились, таща за собой деревья. Продвигались ложбиной так, чтобы с другого берега их не было видно. Около реки деревья отцеплялись, и тягачи вновь исчезали в лесу.
– Переправу для техники готовят, – предположил Бондаренко. – Эх, наши не знают. Их бы с воздуха накрыть или из орудий по ним ахнуть. Ни один бы танк не ударил – и пушкам каюк.
– Не знают? А мы на что?! Эту позицию запомнить надо и у наших потом на карте указать.
– Я умею рисовать. – Юра вопросительно посмотрел на старшину.