– Ну, бабуля, живи сто лет!
Никто не засмеялся. Все были благодарны ворчливой, но доброй старушке… Бондаренко ел не торопясь, задумчиво. Когда кончил, сказал:
– Есть идея. Получится – мигом до фронта доскочим. В селе в крайнем доме старик что‑то паял: канифолью пахло. А напротив два мотоцикла стоят, о них и думаю. За одну ночь мы бы ого куда махнули! Разузнай, Юра, не будет ли для нас какой ловушки. Там теперь спохватились, могут облаву устроить. Ну как, справишься? Говори, не стесняйся. Дело это не детское, никто не осудит.
За эти дни Юра привык к опасностям. Они стали для него постоянной, обычной жизнью. О страхе уже как‑то не думалось.
…Дед Остап сидел во дворе и паял старенькую кастрюлю. Рядом стояли две миски и чайник.
Юра подобрался к дому огородами, но во двор войти не решался. Окликнул тихонько деда, но тот и ухом не повел. Может, глухой? И так бывает. Поднял камешек, метнул в деда. Тот удивленно поднял голову, огляделся. Юра махнул ему рукой. Дед поднялся, подошел.
– Деда, а деда, пустите переночевать?
Дед молча посмотрел на него и открыл калитку.
– Здрасте! – громко поздоровался Юра.
– Чего орешь! – сердито обрезал дед. – У меня офицеры в хате. И потом это… если пожрать, зря время теряешь. Не проси, все забрали. А что спрятал, взять не могу, увидят. Так что будь здоров! Обоим нам есть кого проклинать.
В последних словах деда было столько ненависти, что Юра решил ему довериться.
– Понимаете, – зашептал он, – меня командир отряда к вам прислал. Просил узнать, сколько немцев в селе? И в хате, где мотоциклы стоят?
– Чё, чё? – изумился дед. – Какой командир, какой отряд? Никого не знаю!
Послышался скрип половиц. Кто‑то выходил на крыльцо.
– Офицеры, – засуетился дед. – А ну дуй отсюда! Ишь ты, отряд объявился, командир какой!
На крыльце появились немцы. После ужина они вышли на свежий воздух покурить. Делая вид, что чинит забор, дед шепотом зачастил:
– Передай своему командиру, как кокнули сегодня двоих, фрицы всполошились. На трех машинах еще прикатили. Человек сто. Посты с собаками установили. А где мотоциклы, там человек десять… Небось ваших рук дело?
Юра неопределенно пожал плечами.
Сзади подошел офицер. Дед сразу закричал на Юру:
– Тебе чё, повторять? А ну, качни забор, проверим, крепко ли закрепили?
Юра изо всей силы качнул, но забор не шевельнулся. Офицер бросил на Юру удивленный взгляд:
– Малщик? Щей такой?
– Внук мой. Забор чинить помогает. Чтоб не упал. Бух – понятно? – Дед показал, как может упасть забор.
– Винук? – переспросил немец. – Сын твой сына?
– Во‑во! Он самый. От дочери. Сына нет.
– А мамка… э… фрау молодой?
– Дочь‑то? Найн, найн. Старая и заразная. – Дед изобразил, какие муки испытывает от болезни его дочь.
Офицер брезгливо поморщился и длинно затянулся дымом.
– Чё смотришь? – набросился дед на Юру. – А ну нажми еще разок. Устоит – нет?
Юра снова нажал, но забор опять не шевельнулся.
– Вот теперь порядок, – миролюбиво произнес дед и тихо добавил: – Заходи во двор, раз фриц тебя видел.
Юра вошел. В данной ситуации офицер был не страшен.
Подмигнув украдкой, дед сильно дернул Юру за рукав.
– Небось опять у матери не отпросился и сюда приперся? Так?
– Так, – Юра виновато опустил голову.
Дед сокрушенно всплеснул руками.
– Чуяло мое сердце! Где у тебя совесть? Ведь лет десять поди?
– Девять с половиной.
– Все одно сопляк. Сидел бы дома и не шатался.
Офицер стоял рядом. Слушал, улыбался. Ему нравилось, как русский дед ругает своего внука.
– Вот неслух! Прямо беда. Хоть убей, а он все жрать просит. У вас там, господин офицер, поесть не осталось? Накормить бы паршивца и домой отправить, темнеет уже.
– Кушать? Ха‑ха‑ха… Хитрый мальщик. Иди к свой мамка, кушай ремень. Ата‑та, ата‑та. – И, довольный, пошел к крыльцу.
Дед зло сверкнул вслед глазами.
– Наелся?! Сюда больше носа не показывай. И передай своим – держитесь подальше… Да, чуть не забыл, по дороге отдашь Федоту чайник. Вон Федот на крыльце сидит. Скажи, дед Остап запаял, может пользоваться. И потом это… все расскажешь ему. Он поймет. И провизией поможет. Ну, с богом!
И дед легонько подтолкнул Юру вперед.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Федот сидел на крылечке и курил. Рядом сидела старенькая мать. Ее белый платок хорошо виднелся на фоне темнеющего неба.
Юра поздоровался, отдал чайник.
– Спасибо, – поблагодарил Федот. – А ну, маманя, налей водички в чайник, проверь, не течет ли?
Бабка нехотя поднялась, взяла чайник и покорно удалилась в дом. Юра заметил, что у Федота нет обеих ног.
– Не удивляйся. Я уже привык. В четырнадцатом году на германском фронте оставил. Как видишь, выжил. И не зря. Опять с ними встретился, но им это даром не пройдет.
Федот говорил громко, без всякой опаски. Юра невольно оглянулся на калитку.
– А ты не оглядывайся, я их не боюсь. Видишь? – Он сделал быстрое движение, и при тусклом свете луны Юра увидел в его руках противотанковую гранату.
– Понял, что я для них припас? А ты чей будешь‑то? Я тебя раньше здесь не примечал. Пришлый, что ли?
Юра замялся. Федот дружелюбно пригласил его присесть. Юра сел рядом и откровенно рассказал, кто он и зачем пришел в село.
– Теперь понятно, – произнес Федот. – Мамань, а мамань, где ты там пропала?
– Иду, иду. Чего тебе?
– Ты это… заверни‑ка чего‑нибудь. Ну, сальца, хлебца, картошечки.
Мать возмутилась:
– Который день заворачиваю, а что сами есть будем?
– Не жадничай, маманя, – ласково сказал Федот. – Если не помогать, кто же фрицев бить станет? Ты – старая, я – калека. Мы как‑нибудь перебьемся, добрые люди помогут.
Мать в сердцах махнула рукой. Глядя ей вслед, Федот произнес с гордостью:
– Старуха у меня мировая. За восемьдесят перевалило, а смотри, какая шустрая и сердце доброе. Уважаю таких, а ты?
Юра согласился, но внимание его больше привлекла граната. Он погладил ее, подержал в руках и просительно глянул на Федота. Тот понял, о чем думает Юра, и резко крутнул головой:
– Не дам! У меня с фрицами свои счеты. Выберу момент и шарахну. А вот этими поделюсь.
Он оперся руками о крыльцо, перенес свое тело в сторону, вынул небольшую дощечку, и Юра увидел несколько «лимонок».
– Держи, своим передашь, – Федот протянул две «лимонки». – Мне их один капитан оставил. Его солдаты на носилках несли. Нога осколком раздроблена, а он сам норовил идти…
Рассказывая, Федот вставил на место дощечку и снова перенес себя на нее. Юра взял гранаты, сунул за пазуху и сразу ощутил неприятное прикосновение холодного металла.
Появилась мать, спросила:
– В чем, Федотушка, дать‑то? Все корзинки и ведра роздали. Последнее ведро осталось. Как хочешь ругайся, его не дам.
– Возьми на погребе мешок, для этого дела пойдет.
Мать ушла. Федот протянул Юре расшитый кисет:
– Ребятам от меня. Лет десять, как память, храню. Жена вышивала. Зимой простыла, врачи спасти не сумели… – Он покопался в кармане, вытащил помятую газету. – Ее тоже прихвати, пригодится.
Вернулась мать. В руках небольшой узкий мешочек с картошкой, салом, хлебом.
– Порядок, – одобрил Федот и, прощаясь, сунул Юре два сухаря. – Возьми, на черный день пригодится. Может, вспомнишь когда безногого Федота. Ну, бывай здоров! – и крепко пожал руку…
Огородами Юра направился к лесу. Стал поджидать своих в условленном месте. Первым появился Рахматулин. Сложив ладони, трижды прокричал совой. Появились остальные. Юра подробно рассказал о встречах в селе и передал Прохорову мешок с провизией, кисет с табаком и газету.
– Дед прав, – выслушав Юру, решил Бондаренко. – Надо уходить. А ты молодец!
Он обнял Юру и, почувствовав что‑то твердое, спросил:
– Что это у тебя за пазухой?
– Гранаты.
– Гранаты?! – не поверил Бондаренко.
– А ну, покажь! – загорелся Прохоров и, не дожидаясь, когда Юра достанет, потрогал через рубашку. – Ого, две штуки!
Юра достал одну, протянул Бондаренко.
– «Лимонка», – обрадовался старшина. – Давай вторую.
Юра замялся:
– Мне тоже нужна!
– Ладно, береги у себя, а там разберемся, где она нужнее, – сказал Бондаренко.
И они пошли дальше. Вокруг шумели сосны, над головой мерцали звезды, ярко светила луна.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Группа Ивана Бондаренко упорно продвигалась к линии фронта. Питались лесной ягодой, иногда грибами. Варили в котелке, без соли. Вкус был непривычный, неприятный. Ели с отвращением и прислушивались, не слышно ли артиллерийской канонады. Днем не слышали, а по ночам доносились далекие орудийные раскаты.
В начале июля погода стала портиться. Ждали дождя. По едва заметной тропинке группа осторожно пробиралась цепочкой. Населенные пункты обходили стороной: в селах стояли многочисленные немецкие части.
Вдруг Рахматулин насторожился и поднял руку. За ним остановились все. Каждый гадал – в чем дело? На всякий случай спрятались за деревья и присели. В просвете деревьев показался боец. В пилотке, с вещмешком за плечами. Прислушиваясь к лесным звукам, он осторожно пробирался по лесу. Вот он остановился, огляделся и тихонько свистнул. Рядом появилось еще несколько человек.
– Покажись, – шепнул Бондаренко Рахматулину, – а ты, Юра, ударь своей палкой по дереву чтоб услышали.
Юра ударил. Бойцы мгновенно повернулись на звук. Бондаренко махнул им рукой. Боец, которого увидели первым, подошел ближе, спросил строго, подозрительно:
– Кто такие?
– А ты не видишь? – вынырнул из молодой поросли Прохоров и встал рядом со старшиной. Готовый ко всему Рахматулин следил за движениями новичка. Тот кивнул своим, и четверо подошли к нему. Увидев старшину, каждый представился. Выяснилось, что они тоже пробиваются к линии фронта. Старшим в группе был рядовой Савушкин.
– Вы нас, товарищ старшина, в подчинение принимайте, – сказал он. – Правда, патронов у нас маловато, с десяток осталось, но ничего – раздобудем.
Бондаренко приказал всем построиться. Юра стоял в стороне и наблюдал, как, почувствовав дисциплину, все подтянулись, становились в строй.
– А тебя что, не касается? – спросил Прохоров Юру и показал ему место рядом с собой. – Быстро становись!
Юра встал, приставил к ноге свою палку, как винтовку. Бондаренко прошел вдоль строя, пристально оглядел каждого.
– Теперь нас вдвое больше, и осторожность нужна вдвойне. Предупреждаю: дисциплина и устав – для нас закон. Главная наша задача – вырваться из окружения и бить фашистов до последнего, без всякой пощады, понятно?
– Так точно! – дружно ответил строй. Все были довольны: есть дисциплина, порядок, цель.
– Рядовой Савушкин, выйти из строя! – приказал Бондаренко.
Савушкин четко, как положено, выполнил приказание.
– Назначаю вас своим заместителем, ясно?
Савушкин покосился на своих товарищей, но все восприняли назначение как должное.
– Итак, – продолжал Бондаренко, вернув Савушкина в строй, – тридцать минут на отдых – и в путь. В случае опасности – каркайте. Это каждый умеет. Но не больше двух раз.
Не успела группа расположиться на отдых, как совсем рядом началась беспорядочная стрельба. Стреляли из винтовок и автоматов. Бондаренко послал Рахматулина выяснить обстановку. Прохоров вручил ему автомат и «лимонку».
Рахматулин тут же растворился в лесу. Группа замаскировалась и ждала возвращения разведчика…
Стрельба утихла неожиданно, как и началась. Каждый терялся в догадках – что же произошло? Стояла гнетущая тишина. Только ветер прошелестел листвой, и опять вокруг все тихо.
Появился Рахматулин. Взмокший, побледневший. Попросил воды. Ему дали фляжку и в напряженном молчании ждали, когда он напьется и расскажет, что же там случилось.
– Там… была засада… Много наших погибло… Часть людей вырвалась, в лес ушла… По следам проверил… Немцы не преследуют… Может, побоялись или подкрепления ждут… На бугре, у леса, деревня – с немцами… Так что нам лучше всего…
– Все ясно: ловушка! – Бондаренко не раздумывал ни секунды. – Но нам, товарищи, необходимо догнать своих и соединиться. Ведите, Рахматулин!
Группа пошла ускоренным шагом. Рахматулин уверенно вел по следу. Различал следы, которые никто не мог разглядеть. Юра постоянно проверял за пазухой то галстук, то гранату. Боялся потерять. От частых проверок «лимонка» стала перекатываться с одного бока на другой. Юра переложил ее в карман. Бондаренко заметил это.
– Что, мешает?
– Нет‑нет! – торопливо ответил Юра, боясь, что ее отберут.
– Ну‑ну, – Бондаренко подмигнул. – Славный ты парень. Я о таком сыне мечтал. А родилась дочь. Хорошая дивчина, люблю ее. И жинка у меня добрая, ласковая. Если батьку твоего не разыщем, сыном будешь…
Впереди остановились. Бондаренко пошел узнать причину.
Рахматулин стоял в густых кустах, вытянувшись на носках, вслушивался в лесной шум. Бондаренко осторожно приблизился. Рахматулин шепотом доложил:
– Голоса слышу, а чьи – не разберу. Разрешите уточнить?
Бондаренко разрешил, но предупредил – будь осторожен!
Рахматулин исчез. Вернулся через несколько минут.
– Те самые! Человек двадцать. Командует лейтенант Коваль.
– Неплохо! – сказал Бондаренко и повел группу за Рахматулиным.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На небольшой поляне, куда привел их Рахматулин, отдыхали бойцы. Многие были ранены, кровь проступала сквозь бинты. Некоторые стонали.
К Бондаренко, прихрамывая на левую ногу, подошел лейтенант Коваль. Бондаренко доложил о своей группе. Лейтенант слушал внимательно. Затем, повернувшись к Юре, сухо спросил:
– А этого где прихватили? Почему его жизнью рискуете?
Бондаренко рассказал историю с Юрой. Лейтенант кашлянул.
– Это меняет дело, извини, старшина! – И обратился к прибывшим: – Располагайтесь, товарищи, а мы со старшиной обсудим ситуацию. У кого есть бинты, помогите раненым.
Группа расположилась на поляне. Кто чем мог оказывал помощь. Юра с Прохоровым подошли к лежавшему в тени сержанту. Лицо у него было забинтовано. Сквозь бинты слышалось невнятное бормотанье. Прохоров наклонился, пытаясь разобрать что‑нибудь, но понять ничего не смог. Лежащий рядом боец пояснил:
– Опять он в горячке. Сегодня на немцев наткнулись, его автоматной очередью срезало. На руках несли. – Боец шевельнул плечом, поморщился от боли. – Спасибо лейтенанту, не растерялся, а то бы все там остались.
Он устал говорить, отвернулся, уставился в голубое небо и, помолчав, добавил с грустью:
– Эх, Никита Воробьев, не видать тебе своей милой Катерины, не купаться больше в родной Волге…
– Ты, друг, того, – упрекнул его Прохоров. – Рано себя хоронишь. Мы фашисту еще за все припомним. Что С плечом‑то?
– Осколком гранаты трахнуло. Ломит, хоть криком кричи. Может, осколочек извлечешь, а? Я стерплю. Своим предлагал – боятся. Ножичек у меня имеется. Не так чтоб острый, но сгодится. На огоньке лезвие прокалить и… согласен? Зажигалка у меня тоже есть, бензинчику хватит.
Прохоров за свою жизнь курицы не тронул, а тут живой человек. Нет, не согласен. Воробьев обиделся. Глаза, вспыхнувшие было надеждой, погасли. Юре стало жаль его.
– А врача здесь нет, да?
Прохоров вздохнул с сожалением. В глазах Юры он увидел настоящее беспокойство повзрослевшего человека. Увидел осуждение.
– Эй, Рахматулин! – позвал он. – Помоги… Ты человек степной, привычный. Крови не боишься. Будь добр. Извлеки ему осколок…
Рахматулин присел рядом с Воробьевым, осмотрел рану, достал свой нож, располосовал вокруг плеча гимнастерку. Но снять окровавленный лоскут поостерегся: ткань присохла к ране.
– Ты того, – простонал Воробьев. – Водичкой смочи. Легче отстанет. Не бойся, я вытерплю. Осколок‑то рядом. Колупни – и он сам упадет. Не погибать же из‑за этой чепухи! Во фляжке спирт, протрешь потом рану.
Юра отвернулся…
Лейтенант Коваль присел в тени, поудобнее положил на траву раненую ногу, извлек из новенькой планшетки карту и разложил на коленях.
– Видать, недавно планшетку получили? – поинтересовался старшина, садясь рядом.
– Больше месяца. После саратовского училища. – Лейтенант что‑то вспомнил. – Какая дивчина там осталась. На октябрьскую пожениться собирались. Теперь не до свадьбы. – Посмотрел на старшину и нагнулся над картой.
За железнодорожной веткой тянулся на восток лесной массив. Лейтенант вынул из планшетки голубую линейку. Измерил расстояние. До массива получилось около десяти километров. Не так и далеко.
– А если железная дорога охраняется?
– Днем на рожон не полезем. Ночь подождем…
Кто‑то громко вскрикнул. Коваль и Бондаренко оглянулись. Рахматулин и Прохоров склонились над Воробьевым. Юра что‑то рассматривал в руках.
Бондаренко подозвал Прохорова и Рахматулина. Руки Рахматулина были в крови.
– В чем дело? – спросил Бондаренко.
Рахматулин замялся. Выручил Прохоров.
– Он, товарищ старшина, у бойца осколочек из плеча вынул. А руки вымыть не успел.
– Вы что, действительно осколок извлекли?
– Так точно, товарищ лейтенант, извлек, – несмело козырнул Рахматулин. – По его личной просьбе.
– А если заражение? Вы об этом подумали?
– Подумал, товарищ лейтенант. Я рану спиртом обработал, как санинструкция требует.
Лейтенант переглянулся со старшиной, но ничего не сказал.
– Разрешите идти? – спросил Рахматулин.
– Не разрешаю, – отказал Коваль. – Вас для другого дела пригласили. У меня во фляжке есть вода, вымойте руки.
Взяв флягу, Прохоров и Рахматулин отошли в сторону, а когда вернулись, выслушали задание и ушли к железной дороге, в разведку…
Лежавший рядом с Воробьевым сержант больше не стонал и не бредил. Юра даже испугался – почему? Воробьев, превозмогая боль, объяснил:
– Отмучился бедняга. Долго со смертью боролся. Одолела его.
Юра испытывал чувство жалости и тоски.
– Про войну только книжки интересно читать, – вздохнул Воробьев. – А когда в живом теле ножичком ковыряют, другое удовольствие чувствуешь. Ты, парень, не расслабляйся. Может, страшнее испытать придется…
Бинт, которым перевязали рану, пропитался кровью. На лице Воробьева, как он ни крепился, отражались муки.
Чем Юра мог помочь ему? Чем облегчить боль? Да и что ждет их всех! Как понимать слова: «Может, страшнее испытать придется»?!. А может, наоборот, лучше станет, ведь их теперь вон сколько…
Совсем близко раздался неожиданный лай обозленных собак, прострочила автоматная очередь. Лейтенант дал команду углубиться в лес. И в этот миг на поляне появился Прохоров.
– Засада! – выпалил он. – Собаки нас учуяли.
Лейтенант глянул на Бондаренко.
– Ну, что, старшина, дорога теперь одна: в соседний лес.
Снова донесся лай. Полоснула короткая автоматная очередь, и все услышали визг раненых собак. Затем частая, сплошная стрельба заглушила все звуки.
– Где Рахматулин? – строго спросил Бондаренко, хотя отлично понимал, что он там, где идет сейчас бой.
– За собой повел, – мрачно произнес Прохоров.
Стрельба стала удаляться.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Раздался взрыв, и наступила тишина. Все замерли.
Гранату бросил, догадался Бондаренко. Но почему тихо? Неужели и себя взорвал, чтоб в плен не угодить?
Прохоров стоял рядом и молчал. Юра понял, что с Рахматулиным что‑то случилось, но что, как и все, не знал.
– Вперед, товарищи: фашисты могут сообразить, что Рахматулин отвлек их, и вернутся назад. Собаки быстро след возьмут.
И правда, послышался приближающийся лай немецких собак. Немцы спешили по следам отряда.
Лейтенант торопил. Раненые не выдержали темпа, стали отставать. Пришлось идти медленнее. Лай собак приближался. Но вот лес начал редеть. Показалась железнодорожная насыпь. Это придало всем сил, зашагали бодрее. Взобрались на насыпь и… ахнули! Вдоль дороги рядами стояли немецкие танки, дымились походные кухни, пахло горячей едой. Вокруг танков, расстегнув черные комбинезоны, с сигаретами в зубах лежали, сидели, стояли фашисты. Отдыхали после сытного обеда.
Заметив русских, они открыли бешеный огонь.
Отряд повернул назад. Кубарем скатились с насыпи. Но из леса, отрезая путь отряду, широкой цепью появились преследовавшие их немцы. Сзади, на насыпи, вырастали черные фигуры танкистов. Пули засвистели со всех сторон. Бондаренко толкнул Юру на землю и сам упал рядом. Послышались вскрики и проклятия раненых. Как‑то странно повалился на бок Воробьев, сжался в комок и уже не шевелился.
Юра хотел вскочить, подбежать к нему, но его остановил окрик старшины: «Лежать!»
Над головой Юры застрочил автомат Бондаренко. Горячие гильзы падали рядом. Вокруг свистели пули, рвались гранаты, стонали люди… Вскоре немцы поняли, что перед ними практически безоружные люди, и стали окружать отряд.
– Прохоров! – крикнул Бондаренко. – Заходят слева. Держи гранату! Эх, жаль, патронов нет – дороже бы стоили…
Юру тряхнуло взрывной волной, сверху посыпалась земля.
Плотно окружая, немцы двинулись в атаку. Лейтенант вскочил им навстречу, взмахнул пистолетом.
– За Родину! Вперед! – И первым ринулся в рукопашную.
Обливаясь кровью, за ним поднялось несколько человек. Остальные лежали неподвижно.
Бондаренко торопливо протянул Юре партбилет:
– Спрячь, прошу тебя! – схватил автомат за ствол и, высоко подняв над головой, бросился на помощь лейтенанту. Таких глаз у старшины Юра еще никогда не видел. Они сверкали ненавистью, жаждой мести, неудержимым порывом.
Юра сунул партбилет за пазуху, завернул в красный галстук, прижал к себе.
Лейтенант с кучкой бойцов дрались в рукопашной. Фашисты все плотнее сжимали кольцо. Бондаренко и Прохоров спешили на помощь, но путь им преградили танкисты. Завязалась борьба. Юра вскочил и побежал на выручку. Но его с силой оттолкнули. Юра упал и больно ударился головой.
Бондаренко оглушили прикладом, подкравшись сзади. Он закачался и медленно опустился на землю. Несколько фашистов навалились на Прохорова и скрутили ему руки.
Там, где с горсткой бойцов дрался лейтенант, тоже было все кончено. Немцы торжествующе строили пленных.
У Бондаренко по лицу стекала кровь. Он лежал на земле и морщился от боли. Танкист тыкал его сапогом в бок, приказывая встать. Бондаренко пытался подняться, но не мог. Фашист ударил сильнее. Прохоров подставил старшине плечо, помог встать. Обоих подвели к группе лейтенанта и повели в сторону насыпи. Бондаренко едва держался на ногах. Прохоров, как мог, поддерживал его.
Довольные результатом боя, фашисты торопили пленных, отстающих подталкивали дулами автоматов.
Юра шел рядом с Бондаренко. На глазах мальчика блестели слезы, но он не плакал. Подошел танкист, с силой оттолкнул его в сторону. Юра не устоял на ногах, упал. Фашисты засмеялись. Поднявшись с земли, Юра решительно встал рядом с Бондаренко.
– У… у! – загудели немцы. Решительность мальчика им, вероятно, понравилась. Но тот, кто оттолкнул, вновь размахнулся, чтоб ударить. Юру загородил собой Прохоров. Его суровый вид остудил намерение фашиста. Он задержался с ударом. Ударил Прохорова, однако значительно слабее.
Бондаренко нагнулся к Юре и зашептал:
– Уходи, пока не поздно. Добирайся до города Щорса. Не забыл мой адрес? Примут как родного. Все, что видел, расскажешь семье. Прощай!
К ним подскочил немец, ударил Бондаренко прикладом. Старшина качнулся, но на ногах устоял. Усмехнулся:
– Фашисты! Иначе не могут…
Новый удар свалил его с ног. От удара о землю из ушей хлынула кровь. Фашист наставил автомат. Еще миг – и раздастся выстрел. Не раздумывая, Юра бросился к старшине, заслонил его собой. Ему на помощь пришел Прохоров. Вдвоем они подняли отяжелевшего Бондаренко и повели. Немец цокнул языком и отошел в сторону.
Пленных вели к железной дороге. Сзади раздались выстрелы. Юра оглянулся. Несколько фашистов в упор стреляли в лежащих на земле людей.
– Раненых добивают. Сволочи! – сквозь зубы процедил Прохоров.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Лагерь для советских военнопленных был расположен на большом покатом бугре и обнесен колючей проволокой. Сторожевые вышки с пулеметами и прожекторами четко выделялись на фоне голубого неба. Под бугром – ржаное поле. И только вдали – большой лесной массив. Тот самый лес, до которого пытались добраться советские бойцы. Прикидывая до него расстояние, Иван Бондаренко глубоко вздохнул и посмотрел на Юру. Он чувствовал себя перед ним виноватым: не сумел убедить мальчика остаться на свободе.
Около ворот пленных остановили. Навстречу вышел капитан. К нему подскочил молоденький обер‑лейтенант, что‑то бодро доложил. Указал на советского лейтенанта. Капитан кивнул головой. Два немецких солдата схватили Коваля и увели. Больше его никто не видел.
Остальных обыскали и втолкнули в ворота. Не стали обыскивать только Юру: мал еще, чтобы его опасаться.
– Зря ты за нами увязался, – упрекнул Прохоров Юру. – Видишь, куда угодили.
– Не пугай, – остановил его Бондаренко. – Не велика крепость, убежим. Вон нас сколько, и лес близко. Только бы до него добраться, а там днем с огнем не сыщешь. Приличный отряд можно сколотить.
Тоска овладела Юрой. Через колючую проволоку смотрел он на голубое небо, на колосившееся поле, на спасительный лес, куда не успели добраться. Юра понимал, что Бондаренко успокаивал их, вселяя надежду, а на самом деле не так‑то просто отсюда выбраться.
Там, за этим полем, за лесом были наши, была линия фронта, шли бои. А здесь стонали раненые, взывали о помощи, просили пить, умоляли хоть как‑то облегчить страдания, проклинали фашистов, грозили отомстить.
Смотреть на муки людей, чувствовать, что не можешь им помочь, было нестерпимо тяжело. Но Юра не жалел, что он здесь. Ведь он не бросил товарищей в беде – ради своей свободы, не струсил, и потому совесть его чиста. Вспомнил про красный галстук, порадовался ему.
Бондаренко опустился на землю рядом с белоголовым бойцом. Около него сели и Юра с Прохоровым. Боец поправил на голове потемневшую от крови и пыли повязку, спросил спокойно:
– Где они вас, старшина, накрыли? Тоже у леса?
– Да нет, за насыпью. Оружие у нас было, а патронов нема. И раненые почти все. Легко с нами разделались. Ну, ничего, злее будем.
– А ты давно здесь? – спросил Прохоров.
– Третий день жаримся на солнце. Вчера какой‑то бурдой накормили, сегодня горсточку распаренной пшеницы дали. До завтра кормить не будут, – он поморщился от боли. – Как со скотиной обращаются. Подавились бы сами этой едой!
К ним повернулся раненный в руку сержант:
– Пшеничку даже не посолили, фрицы поганые!
– Не паникуй, Лукьянов! Смотри, нас сколько. Навалимся разом – не устоять фашистам.
– С кем же ты, Телегин, навалишься? – усмехнулся сержант. – С такими же инвалидами, как ты да я?! Забыл, как позавчера из этих пулеметиков наших уложили? До проволоки не добежали… Лично я на рожон не полезу.
– Ладно, поживем – увидим, – миролюбиво ответил Телегин.
Вдоль колючей проволоки с овчарками на поводке не спеша прохаживалась охрана. За воротами дымилась кухня, слышался веселый немецкий смех. Фашисты чувствовали себя по‑праздничному.
Метрах в тридцати от проволочного ограждения Юра заметил несколько необычных строений, собранных из деревянных щитов. Время от времени туда заходили раненые. Туалеты, догадался он.
Стоял полдень. Солнце палило нещадно. Спрятаться было некуда: навесов не хватало. Люди маялись на солнце, мучились от ран, очень хотели пить.
Бондаренко протянул Юре носовой платок с завязанными уголками.
– Прикрой голову, чтоб солнечный удар не хватил.
Юра натянул на голову платок, благодарно посмотрел на старшину. Тот нагнулся к нему, прошептал:
– Партбилет не потерял?
– Нет‑нет, что вы! Могу показать, в красный галстук завернул. – Юра даже расстегнул рубашку.
– Не надо… Пусть у тебя хранится.
– А с гранатой что делать?
– С какой гранатой?!
– Какая была. – Юра нащупал «лимонку», прижал к себе.
Бондаренко не растерялся:
– Вот что, двигайся ближе. Выроем ямку, в нее и спрячем.
Юра придвинулся, вместе выкопали небольшую лунку, положили в нее «лимонку», присыпали землей.
– Вот и все, – сказал Бондаренко. – Так надежнее будет.
Лег на спину, прикрыв собой гранату, задумался. Побег из плена стал ближе, ощутимей. Прохоров все видел и, выждав удобный момент, шепнул:
– С одной вряд ли прорвемся. Народ надо поднимать. Фрицев здесь не так много. Оружие у них захватим.
– Ты прав. Но сначала оглядимся. Не на всякого положиться можно. Не каждый жизнью рисковать станет…
Лежали на горячей земле. Думали о побеге. Сколько так прошло времени, никто не знает. Наконец Прохоров нарушил молчание:
– Эх, сейчас бы кружечку ключевой водицы, да краюху свеженького хлебца с солью!
У Юры сохранились два сухарика, которые дал ему безногий Федот. Юра берег их на черный день. Хотя какой он, этот черный день и когда будет, не знал. А сейчас почему‑то решил, что этот день настал. Юра вынул из кармана оба сухарика, разломил каждый на три части. Всем досталось по два небольших кусочка. Но и этому были рады. Спасибо тебе, дорогой Федот!