– Умеешь? – просиял Бондаренко. – Молодец, сынок! Бумагу я тебе сейчас раздобуду. Огрызок карандаша у меня есть.
Он подполз к молодой березке, срезал ровный пласт белой коры и вернулся назад. Внутренняя поверхность была гладкая, чистая.
– Здесь и рисуй. Начинай от реки. От нее самый верный ориентир будет. Располагай все, как видишь. Ну, приступай, а мы с Николаем разведаем, не прячут ли фашисты еще где боевую технику.
Часа два разведчики ко всему присматривались, прислушивались, уточняли расположение войск противника.
У Юры на коре появилась четкая схема немецкой обороны. Прохоров радовался:
– А неплохо, Юрик, у тебя получается. Не с пустыми руками к своим заявимся. Изобразил, как на фото, все понятно!
Когда Юра закончил, старшина взял эту необычную карту, сличил с местностью, сделал несколько пометок и сказал довольный:
– Такую карту и самому товарищу Сталину не стыдно показать, только бы не намочить ее при переправе.
Прохоров посмотрел на Юру:
– Привяжем Юре под рубашку, а его перевезем через реку.
– Точно! Снимай, Юра, рубашку; примерим военно‑художественное донесение.
Юра снял рубашку, бросил на траву, сверху бережно положил красный галстук. Подсохшая кора своим полуовалом впору пришлась к худенькому телу мальчика. Бондаренко оторвал от нижней рубашки длинную полоску и ею прикрутил березовую карту.
– Готово! – произнес он. – Теперь вперед, к нашим! Двигаемся низиной, чтоб фашисты не заметили. Может, коряга какая попадется, на нее военного художника посадим.
Пригнувшись, чтоб их не заметили немцы, разведчики низиной приближались к реке. Но, как ни осторожничали, как ни прятались, немцы заметили их. Сбоку ударил пулемет, застрочили автоматы. Над головой засвистели пули.
– Ложись! – Бондаренко резко толкнул Юру на землю. Прохоров упал в нескольких шагах от них. Пули свистели, вонзались в землю. Прохоров схватился за грудь, вскочил, затем странно и медленно стал оседать. Опустился на колено и рухнул всем телом.
Бондаренко в два прыжка подскочил к нему.
– Николай! Что с тобой?!
Прохоров отнял руку от груди и показал: рука была в крови. Бондаренко все понял.
– На берегу я заметил… челн. Для Юры приго… дится, – дальше Прохоров не мог говорить, совсем слабея, закрыл глаза.
Стрельба продолжалась. Оставаться здесь было опасно.
– Юра, в кустарник, живо!
Немцы усилили огонь. Юра успел проскочить опасное место и скрылся в кустах. С того берега ударили советские минометы. Не желая себя окончательно обнаружить, фашисты прекратили стрельбу. Минометы тоже замолчали.
Бондаренко взвалил на себя отяжелевшее тело друга, пополз вслед за Юрой к кустам…
– Нет, Юра, с нами нашего Николая, скончался.
– Как? – не поверил Юра. – Он же только ранен.
– Был ранен, а теперь… Эх, Никола, Никола, до линии фронта добрались, до своих рукой подать – и вот на тебе!
Прохоров, вытянувшись во весь богатырский рост, спокойно лежал с закрытыми глазами, с побелевшим, застывшим лицом. Юра прижался к старшине.
– Крепись, дружок!
Живые долго сидели возле мертвого. Смотрели на него.
– Вот что, Юра, похороним нашего боевого товарища как положено. Видишь ровик?
– Вижу, – глухо ответил Юра. – Только… просто так положим и землей засыплем, да?
– Другого выбора у нас нет.
– А потом? Когда скажем родным дяди Коли, его возьмут отсюда?
– Обязательно. Лишь бы война кончилась. Давай свой галстук, накроем Николая как боевым знаменем и похороним с воинской почестью.
Юра протянул галстук. Старшина разложил на груди погибшего красный шелк, расправил концы, прижал ветками, чтоб ветром не сдуло.
Когда стемнело, они подтащили Прохорова к небольшому рву, отрытому, вероятно, нашими бойцами для укрытия, аккуратно уложили в него тело. Прощаясь, Бондаренко нагнулся к другу:
– Ты уж, Никола, прости нас. Такая вокруг обстановка, сам понимаешь…
Засыпали руками. Земля была рыхлая, поддавалась легко. Несколько минут постояли перед могилой.
– Прощай, наш боевой товарищ! Мы никогда не забудем тебя. Клянусь, Никола, мы отомстим за твою смерть! Пусть земля русская будет тебе вечным пухом. – Дальше говорить Бондаренко не мог, отвернулся в сторону, смахнул слезу.
Юра нагнулся к могиле:
– Прощайте, дядя Коля. Я не забуду вас. И мы отомстим за вас и за всех‑всех. Честное пионерское!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Когда совсем стемнело, они осторожно спустились к реке. Звездное небо было ясное, спокойное. Кое‑где верещали сверчки.
Бондаренко вошел в реку, запустил в воду широкую ладонь.
– Теплая. Искупаться бы, да не время. Ты посиди здесь, а я вдоль берега поищу.
Минут через пятнадцать Юра услышал тихие всплески. Присмотрелся к реке: в его сторону двигалось что‑то длинное и темное. Челн, догадался Юра.
– Дядя Ваня, я здесь!
Бондаренко развернул челн, приблизил к берегу. Юра сел в него, вцепился в бугристые бока, пригнулся.
– Еще ниже можешь?
– Могу.
– Порядок, – одобрил Бондаренко и протянул сверток. – Возьми партбилет. Сунь за пазуху. И схему береги от воды. А главное – держи равновесие. Ну, поехали!
Челн качнулся, и Юра почувствовал, как медленно поплыли поперек реки. Шершавая древесина карябала щеку. Но Юра не обращал на это внимания. Он смотрел на воду. В мелкой волне забавно колыхались отражения звезд и луны.
Бондаренко одной рукой придерживал скользкую корму, другой сильно загребал воду. Разбухший челн был тяжелым, и усилий одной руки было явно недостаточно.
Наконец толкнулись в противоположный песчаный берег.
– Приехали. Подъем, капитан! – Бондаренко вышел из воды. Следом за ним Юра.
Оба сделали несколько шагов, как вдруг из ближних кустов раздалось негромкое, но требовательное:
– Руки вверх!
Щелкнул затвор.
Юра и Бондаренко обернулись на голос и тут же зажмурились. Яркий луч фонарика ударил в лицо.
– Что молчите? Кто же вы?
– Свои.
– Свои, говоришь, а где документы?
– Какие документы? – переспросил старшина.
Юра впервые услышал в его голосе растерянность.
– Дядя Ваня, у нас же есть документы. Партбилет и березовая кора с танками и пушками.
– Погоди, сынок. Слушайте, товарищ, я не вижу вашего звания, но очень прошу срочно доставить нас к командиру.
– Может, самолет вызвать и прямо в Москву, а?
– Дело, о котором я должен доложить, серьезное. Нельзя упускать момент.
– Да не сердись ты, старшина. Мы за вами давно наблюдаем. И фашистов на прицеле держали, к вам не подпускали. А где третий? Вас же трое было.
– Там остался. Навсегда!
– Понятно… Вы подождите здесь, а я майору доложу. Соболев!
– Слушаю, товарищ лейтенант.
– Уведи гостей, чтоб не видно было.
От кустов отделилась высокая фигура Соболева.
– Пошли!
– Ну вот и добрались мы до своих. – Бондаренко потрепал Юру за жесткий вихор. – Доволен?
– Еще бы! – обнял он старшину.
…Соболев привел их на небольшую полянку. Здесь кружочком сидели несколько бойцов и тихо переговаривались.
– Теперь, Юра, снимай рубашку, я отбинтую нашу картинку. И партбилет верни, не намочил его?
– Нет, не должно.
Юра вернул партбилет и снял рубашку. Бондаренко никак не мог развязать узлы.
– Братцы, ножичек есть у кого? Свой был, да на той стороне остался. Здесь такое дело прикручено, а узлы затянулись, развязать не могу.
Один из бойцов протянул нож и спросил:
– Что же такое у пацана привязано, если не секрет?
– Ты бы лучше вместо вопросов пожевать дал. Два дня во рту маковой росинки не было. Я‑то, ладно, потерплю, а вот парнишка совсем ослаб.
– Извини, друг, я сейчас.
Бондаренко срезал узлы, отбинтовал березовую кору:
– А ну, хлопцы, посвети, у кого огонек имеется.
Высокий усатый боец чиркнул спичкой, загораживая ее свет:
– На, держи, да чтоб на той стороне не заметили, а то сразу шарахнут. Там тоже не спят, на нас поглядывают.
Бондаренко взял горевшую спичку, прикрыл широкими согнутыми ладонями, стал внимательно рассматривать чертеж. Все было в порядке. Вода коры не коснулась.
– Ну чего там интересного нашел, старшина?
– Хочешь посмотреть? На, но только осторожно, за углы держи, чтоб не смазать.
Над корой нагнулись несколько человек.
– Слушай, старшина, и это все против нас расположено?
– А где же еще! Вот Юра и зарисовал все.
– Молодец парнишка, понятно обстановочку срисовал. Да вы переоденьтесь. Ребята, у кого есть из одежды что, давай сюда.
Кто‑то полез в вещмешок, кто‑то сходил куда‑то, и у ног Юры и Бондаренко появились гимнастерки, брюки, нижнее белье.
Они переоделись. Хоть и лето, и вода в реке теплая, а все‑таки плохо ночью быть в мокрой одежде. К ним подошел еще один боец, от него резко пахло луком, борщом.
– Ну кто здесь с той стороны?
– Сюда, Серега, неси. Вот они.
Старшина аппетитно жевал говядину, шумно запивал чаем и рассказывал о скитаниях своей группы: коротко, без прикрас.
Юра ел молча и устало прислушивался, что говорил Бондаренко, словно тот рассказывал о ком‑то другом, очень близком и знакомом. Неудержимо клонило ко сну. Юра привалился к широкой спине старшины, почувствовал тепло и задремал. Под впечатлением воспоминаний старшины приснилось ему ржаное поле, бой у железнодорожной насыпи, концлагерь, побег, смерть Николая.
Проснулся, потому что его настойчиво тормошили за плечи.
– Сынок, а сынок, очнись. Не стони. Лейтенант вернулся, к командиру вызывают.
Юра встал и тут же присел от нестерпимой боли.
– Что с тобой? – испугался Бондаренко.
– Нога. Не могу больше идти.
– А ну, покажи!
Юра снял ботинок и вытянул ногу. Бондаренко наклонился, лейтенант включил фонарик, и оба ахнули. По всей ступне расползся огромный сине‑желтый нарыв.
– Тю! – поразился Бондаренко. – Как же ты терпел?
Увидев распухшую ногу, все удивлялись и советовали немедленно отправить Юру в госпиталь.
Мальчика подняли на руки, закутали в жесткую шинель и куда‑то понесли. По дороге совали кусочки сахара, говорили добрые, ласковые слова.
На заботливых руках Юра снова заснул. Даже боль не в состоянии была пересилить великую силу сна.
Юре было все равно, куда его несли и зачем. Он был у своих, на душе было легко‑легко, и хотелось только одного: спать, спать, спать.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Когда Юра проснулся и открыл глаза, то сразу зажмурился от яркого солнца и больничной белизны. В палате стояла тишина. На потолке и стенах – солнечные зайчики. Где он? Куда попал? Юра вспомнил вчерашний вечер и все понял.
В правой ноге ощутил нудную, тупую боль и, чувствуя сдавленность, догадался, что нога перевязана.
Юра повернулся, увидел стол, на котором, как чудо, стоял стакан молока, накрытый краюхой белого хлеба. В распахнутые окна врывался, теплый ветерок, шевелил тюлевые занавески, обдавал запахом полевых цветов. Вроде и не было войны, горя, трудностей, оставшихся позади, в тылу врага. Все это показалось Юре ужасным, прошедшим сном. Да‑да, сном!
У окна сидела женщина. В белом халате и белой косынке, Она что‑то быстро писала на тумбочке. Она так была похожа на его мать, что сердце невольно сильно забилось. Юра не сомневался, что это, конечно, она, мама. Кто же еще, как не она, придет к нему?! Счастливый, Юра вскочил с кровати.
– Ма‑а‑ма!
Женщина моментально повернулась.
– Проснулся, сынок?
Юра увидел ее доброе, ласковое лицо, совсем как у мамы, но это была не она… И Юра понял, что своей мамы он никогда‑никогда не увидит. Уткнувшись в подушку, он заплакал. Безудержно, навзрыд.
Медсестра Анна Федоровна подошла к Юре, присела рядом. Стала успокаивать его. Она все знала. Ей обо всем рассказал старшина Бондаренко. Он просил по‑матерински поухаживать за мальчиком. Но ее и просить не надо было. Какое женское сердце останется равнодушным, узнав о горе ребенка?.. И с вечера, после операции, она всю ночь, не смыкая глаз, просидела у кровати Юры. Слышала, как он настойчиво звал мать, жалел какого‑то дядю Колю, грозил фашистам, метался, разыскивая красный галстук.
Немного успокоившись, Юра немигающим взглядом уставился в далекое голубое небо. Перед глазами, в который раз, представилась страшная картина всего, что он видел, испытал, перенес. Юра закрыл глаза – что же будет? Что делать, как быть? А если и отец погиб?..
Ласковые женские руки легонько коснулись его головы. Нет‑нет, только не это. Юра отдернул голову и накрылся простыней.
– Что с тобой, сынок?
Юра промолчал. Анна Федоровна продолжала говорить тихо, с материнской заботой:
– Одежонку твою, родной, я заменила. Хотела подлатать, да на ней живого места не осталось. Смотри, вот брючки, рубашечка, давай примерим?
Она надеялась, что Юра ответит, заговорит. Когда человек говорит, ему легче помочь. Но Юра молчал…
Прошло два дня. Нога заживала. Юра с Анной Федоровной подружились. Он уже знал, что ее муж погиб в первые дни войны, а сын воюет где‑то на Севере и что от него второй месяц нет весточки.
Анна Федоровна по‑матерински заботилась о Юре, но ему это не нравилось. Ему не хотелось, чтобы кто‑то заменял родную маму. Анна Федоровна понимала Юру и вела себя ненавязчиво. Постепенно сердце мальчика оттаивало и тянулось к этой доброй женщине.
Через несколько дней появился Иван Бондаренко. Он словно ворвался в палату. Неузнаваемо бодрый, чисто выбритый, в новенькой форме. Его трудно было сравнить с тем Бондаренко, с которым Юра скитался, был в плену, выходил из окружения. Глаза сияли радостью.
Увидев его, Юра обрадовался и вскочил с кровати.
– Дядя Ваня, наконец‑то!
Они обнялись, как отец с сыном после долгой разлуки. Анна Федоровна отвернулась, украдкой смахнула слезу.
– Ну, что, я пришел прощаться.
– Как? Насовсем?!
– Да нет. Назначение получил в часть, сейчас двигаем на передовую.
Бондаренко положил на край стола несколько кусочков сахара и присел на стул.
– Ты, Юра, поправляйся быстрее и к моим поезжай. Они тебя как родного встретят. Я им письмо отправил, все описал про нас, так что ты не стесняйся! Начальник госпиталя обещал мне отправить тебя с попутной машиной. – Бондаренко повернулся к Анне Федоровне: – А вам, сестричка, большое спасибо за него. Здоровья вам побольше и чтоб сын вернулся целым‑невредимым.
За окном засигналила машина. Бондаренко резко выпрямился.
– Ну вот, сынок, пора, зовут уже. – Голос старшины дрогнул, он крепко прижал к себе Юру, уткнулся лицом в его жесткие выгоревшие вихры. – Извини, ждут. Пиши, как доберешься до нашей хаты. Привет моим. После войны мы с тобой во как наговоримся! – Расцеловал Юру, быстрым решительным шагом направился к выходу, остановился в дверях, оглянулся. – Будь здоров! – и закрыл за собой дверь.
Юра бросился к окну. У низкого штакетника стоял новенький ЗИС‑5. В кузове ровными рядами сидели бойцы, тоже в новенькой форме, в поблескивающих на солнце касках.
Из подъезда выбежал Бондаренко, обернулся на окно, увидел Юру, махнул рукой и прыгнул на подножку кабины… Грузовик вырулил на дорогу и, поднимая пыль, покатил, набирая скорость, в сторону орудийных раскатов – туда, где шли жестокие бои. Вскоре он скрылся за поворотом. Юра стоял у окна и смотрел на опустевшую дорогу.
– До свидания, дядя Ваня!
Почему так сжалось у него сердце? Неужели предчувствовало, что не увидеть больше дорогого старшину?!
Подошла Анна Федоровна, положила на плечи маленькие добрые руки.
– Ну чего нос повесил? Вернется твой дядя Ваня. Видал, сколько силы в нем, разве одолеть такого фашисту? Иди в сад, погуляй малость, а там и завтрак поспеет. На больную ногу не наступай, береги ее. Ну‑ка, примерь костылик, самый маленький подобрала.
Послышался гул моторов. Анна Федоровна выглянула в окно и всплеснула руками:
– Батюшки! Опять раненых везут.
И заспешила навстречу раненым.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Раненых поступило много. Из своей палаты Юра перешел в маленькую комнатку Анны Федоровны, бывший кабинет завуча.
Анна Федоровна день и ночь дежурила около раненых. Юра даже удивлялся: когда же она спит? Он стоял у книжного шкафа и перебирал запылившиеся книги. Юра взял «Историю древнего, мира» и с интересом рассматривал картинки.
Он так увлекся, что не слышал, как вошла санитарка Катя. Ее родители погибли при первой бомбежке, а она попала в госпиталь, выздоровела, да так и осталась здесь помогать. Катя очень картавила, это смешило его. Девочка обижалась, краснела, старалась подыскивать слова, в которых дефект речи был незаметен. Вот и сейчас она произнесла всего три слова:
– Иди, начальник зовет, – и ушла.
Начальник госпиталя майор Ишин, хирург по профессии, разговаривал с кем‑то по телефону. Требовал срочно прислать медикаменты. Ему, вероятно, возражали. Тогда Ишин попросил пригласить к телефону полковника Лазаренко…
Увидев Юру, Ишин подмигнул ему, кивнул на стул.
– Ну, фронтовик, как нога? Не хромаешь?
– Немножко.
– Немножко можно. Анна Федоровна, разбинтуйте рану.
Рана заживала и уже подсыхала. Опасений, что она загноится, не было. Ишин остался доволен осмотром.
– Чисто я тебя, парень, выскоблил. Через день‑другой плясать сможешь. Не бинтуйте больше, природа без бинтов долечит… Алло?! Товарищ полковник? Нет его? Ищите и доложите ему, что у меня медикаменты на исходе, а я доложу командиру дивизии.
Ишин положил трубку.
– Я вас вот зачем позвал. Ефрейтор Андреев поедет сейчас за медикаментами. Твой старшина, Юра, заходил ко мне, просил к нему на родину тебя отправить. Так что собирайся в дорогу. А вас, Анна Федоровна, прошу взять у Бутурлина трехсуточный паек. Андреев до железной дороги Юру довезет и на черниговский поезд посадит. Там до Щорса недалеко. Желаю успеха, фронтовик, и не хромай!
Ишин крепко пожал Юре руку и занялся своими делами. Юра и Анна Федоровна вышли из кабинета растерянные…
Провожали Юру Анна Федоровна и Катя. У машины остановились. Прощаясь, Юра заметил у Кати слезы, и ему стало жалко ее – и что она картавит, и что он так нехорошо над этим смеялся. Когда Юра попросил у нее прощения, Катя удивилась. Неожиданно наклонилась к нему, поцеловала в щеку и убежала, вытирая платочком глаза. Тем временем Анна Федоровна заботливо наказывала шоферу, как надо ехать, когда и чем покормить Юру.
…Старенькая полуторка тарахтела, дребезжала, но ходко катила по проселочной дороге. Андреев оказался разговорчивым. Ловко расспросил Юру, почему он попал в госпиталь и кем доводится ему старшина Бондаренко.
Юра обо всем рассказал. Андреев косился, хмыкал, явно не всему верил.
Дорога была изрыта воронками от бомб. Приходилось сбавлять скорость и объезжать ямы. Выруливая машину на ровную дорогу, Андреев ни с того, ни с сего вдруг спросил:
– Про Кольский полуостров слышал?
– Нет.
– И про Мурманск, значит, не знаешь?
– Про Мурманск нам в школе рассказывали. Там залив зимой не замерзает и тюлени на льдинах плавают, правда?
– Правда! В таком случае считай, что мы с тобой земляки, договорились?
– Ага.
В разговоре километры летели быстро. Они говорили весело, непринужденно, будто забыв о войне.
Внезапно машину тряхнуло и повело в сторону. Андреев нажал на тормоза. Юра едва не ударился в лобовое стекло.
– А, черт, прозевали выбоину! – в сердцах выругался Андреев. – Неужели передний скат не выдержал?
Он вылез из кабины. Следом за ним спрыгнул на дорогу и Юра. Андреев присел у переднего ската и с огорчением слушал, как со свистом выходил воздух.
– Придется одно заднее колесо на передок перебросить. Запаску не успел сделать, за лекарствами торопили. Ее в двух местах на передовой пробило. Тащи, земляк, инструмент из‑под сиденья. Менять будем.
Юра достал ключи.
– А домкрат где? Мать честная! Я ж его Сидоренко дал, а он на передовую укатил. Будем ждать проходящую, другого выбора нет.
Андреев не спеша начал сворачивать цигарку.
– А проходящая скоро будет? – спросил Юра.
– Да как тебе сказать, – Андреев затянулся дымом. – Смотри влево и вправо, завидишь над дорогой пыль, вот тебе и проходящая, сообразил?
Юра кивнул головой и стал внимательно смотреть в обе стороны. Минут через десять увидел приближающиеся клубы пыли:
– Смотрите, смотрите, проходящая, и не одна!
Андреев глянул на дорогу, жадно курнул несколько раз и, далеко отбрасывая окурок, приподнялся с земли.
– Везучий ты, Юра, я покурить толком не успел, а ты уже увидел. Никак тягачи пушки тянут.
Звук мощных моторов нарастал. Уже хорошо были видны зачехленные орудия, в кузовах сидели артиллеристы. Андреев поднял руку. Передний тягач остановился, за ними остальные. В окно кабины выглянул кудрявый, усыпанный веснушками сержант:
– Что, браток, мотор заклинило? Извини, запасных не возим.
– Мне бы, товарищ сержант, домкратик минут на пять. Заднее колесо на передок перебросить. Я мигом, дело привычное.
– Не могу, друг, задерживаться. К эшелону опаздываем.
– А вы эшелоном в какую сторону? Может, нам по пути?
– Не о том спрашиваешь. В такое время родной маме не все говорят, понял? Ну, будь здоров!
– Я ж не ради любопытства. Ради мальца. Может, по пути, взяли бы.
Андреев не видел, как сбоку подошел капитан.
– Понимаете, парнишка недавно через линию фронта перешел, мать потерял. Так ему к родне добраться надо.
– И далеко ему? – спросил капитан.
Андреев оглянулся на голос, увидел офицера, вытянулся и, отдавая честь, ответил с готовностью:
– В Щорс, товарищ капитан. От Чернигова совсем рядом.
Капитан внимательно посмотрел на Юру, решая, правду ли говорит ефрейтор, или так, чтобы только взяли. Юра выдержал взгляд и повернулся к Андрееву:
– Не надо просить. Других подождем. Все равно кто‑нибудь поможет домкратом.
– Ну, вот что, мальчик с пальчик… Полезай в кузов, живо!
Не зная, как ему поступить, Юра глянул на Андреева. Тот кивнул головой и заторопился передать пакет с продуктами. Артиллеристы сдвинулись, освободили Юре место.
– А вы все‑таки куда, товарищ капитан?
– За кудыкины горы. Слыхал про такие места? Нет? Тогда не задавай лишних вопросов. По пути нам, ясно? Потому и берем. Остальное – военная тайна, понял? – Усаживаясь рядом с водителем, посоветовал: – Следом вторая колонна идет. Там аварийка имеется. Обратишься к лейтенанту Перевалову, скажешь, что капитан Васильев приказал помочь. Будь здоров!
Взревели моторы. Колонна двинулась дальше. Встречный ветер взъерошил мальчишеский чуб. Юра долго оглядывался и смотрел на одинокую фигуру Андреева, оставшегося на дороге.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В середине августа Юра с попутным воинским эшелоном прибыл в город Щорс.
Дом и улицу разыскал сразу.
Когда подходил к небольшому белому домику с зеленым палисадником, заволновался – как его примут и примут ли вообще.
На крылечке сидела худенькая девочка лет двенадцати. Она теребила тонкими пальцами короткие косички и о чем‑то сосредоточенно думала. Глаза были грустные, заплаканные.
Наверное, Оля, дочь дяди Вани, решил Юра. И потянул на себя калитку. Скрипнули петли. Девочка от неожиданности вздрогнула, увидела незнакомого мальчика, вскочила и вдруг громко закричала в открытое окно:
– Мама, бабуля! Юра приехал! – и побежала навстречу.
Юра в нерешительности остановился. Оля подбежала, схватила его за руку и потащила за собой во двор. Юра едва успевал за ней.
На крыльцо выбежала высокая молодая женщина с тугими черными косами. Она приветливо улыбалась. Следом за ней на крыльце появилась полная, небольшого роста пожилая женщина, очень похожая на Ивана Бондаренко.
Оля, как и взрослые, радовалась приезду Юры. Повернувшись к матери и бабушке, она торопливо говорила:
– Это же Юра, Юра приехал, ты же ведь Юра, правда?
– Правда, – несмело подтвердил он и, окончательно смутившись, тихо добавил: – Я от дяди Вани приехал. Он привет всем передавал.
Женщины бросились к нему. Они обнимали, целовали, перебивая друг друга, расспрашивали про Ивана. Оля стояла в стороне и во все глаза смотрела на Юру.
Вдруг женщины спохватились, разом охнули и торопливо повели Юру в дом. Усадили за стол и стали угощать отварным мясом, яйцами, холодным молоком.
Юра проголодался, но ел несмело, медленно разжевывая еду. Женщины молча смотрели на него. А когда он поел и выпил кружку молока, его снова спрашивали про Ивана. Как он там себя чувствует, не ранен ли, когда приедет домой?
Вечернее солнце опускалось уже за крыши, когда с работы вернулся старший Бондаренко. Михалыч, как называла его Олина бабушка, вошел во двор, щелкнул запором калитки. Юра с Олей сидели на крыльце и разговаривали. Вернее, говорил один Юра. Он повторял рассказ о ее отце.
Когда дед ближе подошел к ним, Оля дернула Юру за рукав:
– Гляди, дедушка наш пришел… Дедуль, а это Юра приехал.
Юра встал навстречу. Михалыч тихим, спокойным голосом, словно удивляясь, произнес:
– Так вот ты какой, Юра Подтыкайлов? – и как взрослому протянул ему руку. – С прибытием тебя. Устал небось?
– Нет‑нет, что вы! Я с бойцами ехал, всю ночь и все утро спал.
– Дедуль, ты не спрашивай Юру про папу, хорошо? Я тебе сама все‑все расскажу, ладно? А то бабушка с мамой просто замучили его.
– Там видно будет, – уклончиво ответил дед и направился в дом. В дверях он обернулся, сказал просто, доброжелательно: – Я, Юра, быстренько умоюсь с дороги, и мы потолкуем с тобой…
Дед прикрыл за собой дверь.
– Юра, пойдем погуляем? Я тебе город покажу, нашу школу. А то у меня настроение такое… Не очень, понимаешь?
Юра прислушался, как дед громыхал в сенях рукомойником, и отказался:
– Нехорошо получится, – сказал он тихо, но твердо. – Ему про дядю Ваню узнать хочется, а я уйду. Нечестно будет, обидится.
– Вообще‑то ты прав, – вздохнув, согласилась Оля. – А потом сходим, ладно?
– Потом можно.
Некоторое время они сидели молча. Вскоре Оля не выдержала молчания:
– Ты книги любишь читать?
– Люблю. Особенно сказки.
– Я тоже сказки люблю. С ними хорошо мечтается.
Она снова печально опустила глаза. Юра чувствовал, что ее все время что‑то тревожит, волнует.
– Что с тобой?
– Ничего.
– А почему до меня плакала? Обидел кто‑нибудь, да?
Оля нахмурилась, опустила голову… Вдруг повсюду завыли тревожные гудки. Оля вскочила.
– Воздушная тревога!
Подбежала к окну!
– Мам, идем!
Повернулась к Юре:
– Мы у соседей в подвале прячемся, когда фашисты бомбят. А дедушка в своем погребе. Идем с нами, места хватит.
Юра не знал, что ответить, но почему‑то решил, как дед скажет, так он и сделает.
Послышалась частая стрельба зениток и сразу приближающийся гул самолетов. Из дома торопливо вышла Катерина. Взяла за руку Олю, позвала с собой Юру. Но появившийся следом дед сказал:
– Ты, Катерина, иди с внучкой, а мы с Юрой в своем погребке пересидим, о жизни потолкуем. Так что идите, идите.
По шаткой крутой лесенке, вслед за Михалычем Юра спустился в погреб. Пахло сыростью. Дед засветил свечку, и Юра увидел маленький столик, прижатый к стене, рядом стояла коротенькая дубовая скамеечка, едва вместившаяся сюда.
Вдвоем уселись на скамеечку.
– А почему бабушка не идет? – спросил Юра.
– Она не спускается. Сколько раз объяснял ей, что пуля – дура, шлепнет – и поминай как звали! Она и слушать не хочет. Меня гонит, а сама не идет! Да и трудно ей спускаться, на сердце жалуется… Ну, Юра, расскажи про сына, время у нас теперь имеется, говори по порядку, не спеши.
Дед закурил, привалился боком к столу, уставился в одну точку и, слушая, медленно и глубоко затягивался дымом…
Где‑то совсем рядом вздрогнула, загудела земля. Взрывы бомб, стрельба зениток, надрывный самолетный гул – все смешалось воедино.
Некоторое время Михалыч и Юра сидели молча, вслушиваясь и стараясь представить, что же творится наверху. А когда звуки боя стали удаляться, дед не спеша загасил цигарку, сказал веско:
– Видать, немец и у нас скоро объявится. Жмет, проклятый, со всех сторон, – помолчал с минуту и добавил с горечью: – По восемнадцатому году хорошо его помню. Кровавые следы оставил. А этот похлеще прежнего будет. Одним словом – фашисты!
Михалыч замолчал, задумался. Юра смотрел на него и чувствовал неотвратимое приближение новой беды.
– Что к нам приехал – молодец! Спасибо тебе. О твоей беде все знаем, сын написал. Живи, Юра, у нас как дома. – Дед прислушался к далеким разрывам. – Никак наше депо на станции Сновск бомбят. Я там, дорогой мой, всю жизнь работаю. С детства каждый уголок, каждая пядь земли роднее родного стали. А он, стервец, вторую неделю бомбами замучил. Подъездные пути ремонтировать не успеваем. Ну, ничего, соберутся наши силой, всыпят еще по заслугам – обратно фрицы бегом побегут. Наполеон и в Москве побывал, а что из этого получилось? То‑то и оно! Народ наш не такой, чтоб его покорить можно. Так что, Юра, доскажи‑ка мне про Ивана, как вы с ним расстались и когда?..