Глава XXXIV
Приближаемся к дому
В этот день я буквально чудом остался цел и невредим — случай не столь уж редкий в матросской жизни. С самого утра я работал наверху и почти час провел на фор-брам-рее, который, удерживаясь на месте всего одним узлом, был только что поднят на гордене. Закончив свое дело, я скатал лишние каболки, взял лопатку для клетневания, осторожно ухватился за такелаж брам-стеньги, снял одну ногу с рея и уже собирался оторвать другую, как вдруг узел отдался и рей рухнул вниз. Благодаря тому, что я держался за снасть, со мной ничего не произошло, но все-таки сердце у меня сильно забилось. Стоило узлу распуститься секундой раньше, или задержись я хоть на мгновение, меня швырнуло бы в воду с высоты девяноста — ста футов, а может быть, что еще хуже, прямо на палубу. Подобные происшествия со счастливым исходом моряки всегда обращают в шутку, и того, кому вздумалось бы жаловаться всерьез, просто подняли бы на смех. Матрос и так прекрасно понимает, что его жизнь в буквальном смысле часто висит на волоске, и ему не надо напоминать об этом. Я знаю много случаев, когда человек спасался только благодаря счастливой случайности, и никто не придавал происшедшему ни малейшего значения. Как-то темной ночью у Горна, где невозможно спустить шлюпки, чтобы подобрать упавшего за борт, один из наших парней брал рифы и, поскользнувшись на перте, выпустил из рук риф-сезень. Работавший рядом Джон-француз успел схватить его за воротник и втащил на рей, прикрикнув: «В следующий раз держись крепче, желторотая обезьяна, чтоб тебе провалиться в преисподнюю!» И больше не было сказано ни слова.
Воскресенье, 7 августа. 25° 59' южной широты, 27°00' западной долготы. Говорили с английским барком «Мэри-Кэтрин», шедшим из Байи в Калькутту. Это был первый встреченный нами парус, и впервые почти за сто дней мы увидели и услышали голоса других людей. Даже выкрики чужих матросов, тянувших снасти, звучали в наших ушах музыкой. Сам барк оказался старой посудиной с высокой кормой и сильно поднятым полубаком. Как у всех английских «чайных фургонов», его нос и корма были круто обрублены. Барк нес верхние и нижние лисели, но, по словам его капитана, все равно не мог выдавить больше четырех узлов, и они приготовились к долгому плаванию. Мы же шли по шести даже при слабых булинях.
На следующий день около трех часов пополудни встретили большое судно «корветной» постройки под английским флагом с брамселями и трюмселями на всех мачтах. Оно шло курсом зюйд-тень-ост, возможно к мысу Горн. На марсах у него стояли матросы, а своими черными топами, тяжелым рангоутом и многим другим оно походило на военный корабль. Имея хороший ход, «англичанин» являл собой великолепное зрелище, а на бизани гордо развевался флаг св. Георгия. Мы, вероятно, мало в чем уступали ему благодаря нашим широко раскинувшимся с обоих бортов лиселям, которые поднимались пирамидой к бом-брам-лиселям и трюмселям, так что корпус совершенно тонул в облаках парусины.
Пятница, 12 августа. Днем открылся остров Тринидад, находящийся на 20°28' южной широты и 29°08' западной долготы. Погода была великолепная, по морю бежала едва заметная рябь от легкого пассата, а сам остров казался маленьким голубым холмом, возвышающимся посреди стеклянного поля. Говорят, что этот столь мирный на первый взгляд остров долгое время служил убежищем для шайки пиратов, хозяйничавших в тропических морях.
Четверг, 18 августа. В три часа пополудни открылся остров Фернанду-ди-Норонья, лежащий на 3°55' южной широты и 32°35' западной долготы. А в ночь с пятницы на субботу мы в четвертый раз после выхода из Бостона пересекли экватор по долготе 35°. Таким образом, от острова Статена мы шли двадцать семь дней, покрыв более четырех тысяч миль по линии пути с учетом всех перемен курса.
Теперь наша широта росла с каждым днем. Последний привет из южного полушария — Магеллановы облака — уже давно погрузились за горизонт, и на небосводе вставали привычные светила и созвездия Севера — Полярная звезда, Большая Медведица и другие. Ничто, кроме открывшейся земли, не позволяет полнее ощутить радость приближения к дому, чем сверкающее звездами то самое небо, под которым ты родился. Погода стояла томительно душная, с обычным для тропиков палящим зноем, перемежающимся шквалами и ливнями. Но никто не жаловался, памятуя, что каких-нибудь три или четыре недели назад мы бы отдали все, лишь бы оказаться в этих широтах. К тому же у нас было изобилие дождевой воды, которую мы набирали в растянутый горизонтально брезент с положенным посредине ведром. Шквалы налетали с обычным для тропиков постоянством.
Как правило, это происходит так. Представьте себе ярко-синее небо, палящее солнце в зените; матросы в парусиновых штанах, клетчатых рубахах и соломенных шляпах неторопливо выполняют работы. Судно едва рассекает воду; рулевой, надвинув шляпу на глаза, облокотился о штурвал. Капитан наслаждается в каюте послеобеденным сном; наш единственный пассажир перегнулся через поручни и разглядывает играющего у форштевня дельфина. На юте с подветренного борта парусный мастер занят починкой старого лиселя. Юнги плетут «косичку», тихо поскрипывает крутильная машинка, и матросы, выделывающие шкимушгар, медленно расхаживают с каболками взад-вперед по палубе. Но вот с наветра на горизонте появляется едва заметное, похожее на черную точку облако, и трюмсели немедленно берутся на гитовы. Капитан высовывает голову из сходного люка и, осмотрев горизонт, поднимается на палубу. Облако тем временем растет на глазах и быстро приближается. Корзина с каболками, парус и прочие предметы уже сброшены вниз, световой и сходной люки задраены. По команде: «На бом-брам-фалах стоять!» — рулевой кладет руль на ветер. И тут налетает шквал. Если он не очень силен, мы приспускаем только бом-брам-реи, а судно идет прежним курсом. Но, когда ветер крепчает по-настоящему, приходится брать на гитовы бом-брамсели, посылать матросов наверх скатывать их, спускать брам-реи и убирать бом-кливер. Рулевой, прилагая большие усилия, держит руль на ветер. На нос обрушиваются пронизывающие потоки дождя, но никто не надевает ни курток, ни зюйдвесток — дождевая вода теплая, и матросов ничуть не заботит, что они промокнут. Как только шквал ослабевает, хотя непосвященному и будет казаться, что ветер ревет с прежней силой, раздается команда:
— Привести обратно на курс!
— Есть привести на курс, сэр! [67]
— Пошел брам-реи!
— Ставить бом-кливер!
И не успело еще судно выйти из шквала, как оно опять бежит под всеми парусами. Снова появляется солнце, оно припекает пуще прежнего. Палуба и одежда на матросах уже сухие. Крышки с люков сняты, старый парус снова расстелен на палубе, снова поскрипывает крутильная машинка. Капитан спускается вниз, и ничто уже не напоминает о том, как недавно бушевала стихия.
Подобные шквалы, равно как и мертвые штили, которые длятся по нескольку часов и даже дней, весьма характерны для тропиков Атлантики. Поскольку всю команду целыми днями держали на палубе, вахте разрешалось спать по ночам, исключая рулевого и впередсмотрящего. Правда, формального позволения на это никто не давал, просто смотрели на такое нарушение дисциплины сквозь пальцы. Мы, конечно, старались наилучшим для себя образом использовать такую поблажку и расползались по самым разным углам, укрываясь под наветренным фальшбортом, за шпилем и в прочих закоулках поуютней. Возможность отдохнуть сверх положенного пришлась очень кстати, ибо при работе всей командой мы могли находиться в кубрике всего четыре часа в течение полутора суток, и поэтому мы не пренебрегали ни одним часом сна. Нашей вахте случалось спать даже в такие ночи, когда хлестал настоящий ливень. Часто при мертвом штиле, сопровождавшемся не сильным, но затяжным дождем, мы, чтобы не лишаться сна, укладывались на бухту троса и, накрывшись курткой, спали крепче, чем голландец под своими перинами.
В течение недели или десяти дней после пересечения экватора происходило непрерывное чередование штилей, шквалов, попутных и противных ветров. Не успевало судно привестись круто к ветру, как через час поднимался легкий попутный ветер, и мы снова ставили лисели по обоим бортам. Так продолжалось
до воскресенья, 28 августа, когда на 12° северной широты мы вошли в северо-восточный пассат. Уже за двое суток до этого в небе появились пассатные облака, и с часу на час мы ожидали, что окажемся под ними. К полудню легкий южный ветер сменился порывистым от норд-оста, заставившим нас убрать лисели и перебрасопиться. А уже через два часа мы лихо неслись вперед по волнам, вздымая фонтаны брызг под крепким норд-остом. В основном нам пришлось идти круто к ветру, чтобы держать курс норд-норд-вест, но иногда ветер отходил немного к осту, и можно было рискнуть, поставив грот-брам-лисель, благодаря чему мы значительно продвинулись к северу.
Воскресенье, 4 сентября. Потеряли пассат на 22° северной широты и 51° западной долготы, то есть у самого тропика Рака.
Несколько дней мы болтались в так называемых «конских широтах» [68], подвергаясь воздействию всевозможной погоды и ветров, а так как мы были на широте Вест-Индии, то пережили и грозы. К тому же сентябрь — месяц ураганов, а мы как раз «повторяли» путь ужасного урагана, который обрушился на Северную Атлантику в 1830 году.
В первую же ночь, после того как мы вышли из пассата (это было на широте Кубы), разразилась настоящая тропическая гроза. С вечера дул легкий попутный ветер, который к полуночи совсем стих и сменился мертвым штилем. Тяжелая черная туча заволокла все небо. Когда к полуночи наша вахта вышла на палубу, вокруг было темно, как в Эребе [69]. Мы убрали все лисели и бом-брамсели, хотя не ощущалось ни малейшего дуновения ветра. Замершие паруса грузно свисали с реев. Недвижимость всего окружающего и почти осязаемая чернота страшили неизвестностью. Никто не произносил ни слова, но все словно ждали чего-то. На баке появился старший помощник и тихо, почти шепотом, приказал убрать кливер, за которым так же, почти беззвучно, последовали фор- и крюйс-брамсели. Судно оставалось недвижимым, и долгое ожидание вызывало в теле почти физическую боль. Мы слышали, как капитан расхаживает по юту, но ничего не могли разглядеть, кроме собственной ладони, да и то поднесенной к самым глазам. Вскоре опять пришел старший помощник и так же тихо велел взять грот-брамсель на гитовы. Тягостное ожидание и мертвая тишина настолько подействовали на команду, что гитовы и гордени мы выбирали без единого звука. Я вместе с молодым англичанином полез наверх закатывать парус, и, когда мы подтягивали его пузо, старший помощник что-то крикнул нам, но мы ничего не расслышали. Решив, что нас зовут подсобить остальным, мы быстро закрепили сезни и на ощупь спустились на палубу. Команда стояла по местам, и все смотрели наверх, и там, прямо над тем местом, где мы только что находились, на топе грот-брам-стеньги был светящийся шар, так называемый огонь св. Эльма. О нем нас и предупредил старший помощник. У матросов есть примета — если огонь поднимается вверх, то это к хорошей погоде, а если идет вниз, значит непременно будет шторм. Однако для нас он не предвещал ничего хорошего, так как спустился на нок брам-рея, откуда мы вовремя убрались, поскольку человек, на лицо которого упал отсвет огня св. Эльма, считается обреченным. Потом на несколько минут он исчез и появился снова на фор-брам-рее. Померцав там, он потух, но впередсмотрящий на баке почти сразу заметил его на ноке бом-утлегаря. В этот момент мы почувствовали, как редко закапал дождь и заметно сгустилась чернота ночи. Потом послышался далекий рокочущий раскат грома, и на зюйд-весте мелькнуло несколько вспышек. У нас были убраны все паруса, кроме марселей, однако шквал все еще медлил. Несколько дуновений ветра всколыхнули было паруса, но вслед за этим опять все стало неподвижным. Внезапно ужасающая вспышка озарила все вокруг и одновременно с ней раздался оглушительный удар, направленный словно на нас. Прямо над нашими головами словно разверзлось небо, и оттуда хлынул поток воды, подобный низвергающемуся с высот океану. Мы словно окаменели. Удары грома следовали один за другим с такой силой, что, казалось, нам приходит конец. Вся поверхность воды светилась от непрерывных вспышек. Стена была сплошной лишь считанные минуты, а затем дождь переходил в ливень только время от времени. Однако молнии непрестанно сверкали в течение нескольких часов, разрывая ночную темноту слепящими вспышками. И все это время не было ни единого дуновения ветра, так что судно стояло недвижимо, словно мишень для стрельбы, оставаясь единственным плавающим предметом на поверхности океана на многие мили вокруг. Так мы выстаивали час за часом, пока в четыре не кончилась наша вахта. За все это время вряд ли кто из нас промолвил хоть слово, мы даже не отбивали склянки и столь же беззвучно сменялись рулевые. Проливной дождь то затихал, то снова возобновлялся. Мы стояли на палубе промокшие насквозь и ослепленные молниями, которые пронзали эту «египетскую тьму» нестерпимо яркими вспышками, а раскаты грома, казалось, сотрясали океан. Впрочем, молния редко губит суда, так как электричество поглощается многочисленными выступающими частями рангоута и расположенными всюду металлическими предметами. В четыре часа мы спустились вниз, а на палубе все оставалось по-прежнему. До чего трудно уснуть, когда думаешь, что очередная молния может переломить судно пополам или поджечь его, и когда «могильный» штиль грозит каждую минуту взорваться ураганом, который может начисто снести мачты. Но тот не матрос, кто не засыпает, как только уляжется на койку. И когда в семь склянок привычное «Вахта левого борта, наверх!» подняло нас на палубу, вокруг было ясное солнечное утро, а судно под всеми парусами, подгоняемое легким ветром, не спеша бежало вперед.
Глава XXXV
Новые происшествия
От широты Вест-Индии и до Бермуд, где мы имели западные и юго-западные ветры, постоянно дующие ранней осенью у восточного побережья Соединенных Штатов, нам сопутствовала переменчивая погода; мы пережили и два-три умеренных шторма, которые называются у моряков «риф-марсельными ветрами». Последние настолько характерны, что описание одного из штормов может дать полное представление о прочих. Представьте себе прекрасный полдень — команда работает, кто на рангоуте, кто на палубе, дует крепкий бриз, судно идет круто к ветру с трюмселями, взятыми на гитовы. Обычно во второй половине дня ветер усиливается, облака предвещают шторм. Водяные брызги начинают перехлестывать через полубак и попадают на каболки, которые плетут парни. Старший помощник останавливает работы и очищает палубу раньше обычного. Подается команда вынести бом-брам-фалы на ветер. Обтягиваются стень-фордуны, а на мартин-бакштаг закладываются тали. Кто-нибудь из матросов убирает крюйс-бом-брамсель. Кок уже не сомневается, что предстоит «паршивая работенка» и спешит с ужином. Так оно и есть — старший помощник велит ужинать повахтенно, а не всей командой, как обычно. За едой слышим, как убирают бом-брамсели. Выходим наверх. Ветер тем временем успевает усилиться и гонит встречную волну. Матросы уже не собираются на баке перед «собачьей вахтой», чтобы покурить, спеть что-нибудь или послушать чью-нибудь историю. Подвахта сразу же отправляется вниз и заваливается по койкам, справедливо полагая, что на ночь нелишне и поспать два часа. Меж тем облака становятся все чернее, ветер расходится вовсю, и судно с трудом пробивается сквозь высокую встречную волну, которая заливает полубак. Однако паруса больше не убирают, потому что наш капитан — «выжимала ветра» и, как всякий «выжимала», весьма ревностно относится к своим брамселям. Тем более что поставленный брамсель служит как бы границей между крепким ветром и штормом. Если стоят брамсели, значит, надо думать, что будет обычный ветер, хотя мне не раз приходилось видеть, как мы несли брамсели даже при зарифленных марселях, когда бушприт до половины окунается в воду, а у подветренных шпигатов по колено воды. В восемь склянок никто даже не вспоминает о зарифливании марселей, и подвахта спускается вниз, напутствуемая предупреждением «быть наготове». Мы расходимся по койкам, ворча на «старика» за то, что он-де не взял рифы, когда сменялась вахта, и теперь нас опять будут дергать наверх и портить нам отдых. Нет смысла засыпать, если тебя все равно скоро поднимут. Слышно, как на палубе свистит ветер, и судно с натужными стонами и скрипами едва влачится вперед. Когда его ударяет о крутую встречную волну, раздается такой грохот, словно мы врезались в скалы. Тусклая лампа в кубрике болтается как маятник, наши пожитки скатываются к подветренному борту. «Неужели этот чурбан второй помощник не сообразил убрать брамсели? Дождется, что у нас снесет все мачты», — ворчит по своему обыкновению старина Билл, который, как большинство старых матросов, не любит, когда с судном неумело обращаются. Тем временем наверху что-то командуют, а с полубака доносится: «Есть, сэр!» О палубу стучат снасти, слышно хлопанье полощущегося по воздуху паруса и те резкие отрывистые звуки, которые издают матросы, когда они выбирают гитовы. «Значит, убирают фор-брамсель!» Сна у нас ни в одном глазу, и мы в точности знаем, что делается на палубе, как если бы и не уходили с нее. Знакомый голос советует с марса вахтенному помощнику подобрать наветренные брасы. Потом прямо над нашими головами на палубу швыряют снасти. По протяжным крикам людей и скрипу тросов мы безошибочно определяем, что уже убран бом-кливер. Но второй помощник все еще держит грот-брамсель, пока бак не накрывает огромная, как целый океан, волна. Возня на палубе свидетельствует, что и этот парус наконец убран. Судну становится легче. Бьют две склянки, и мы пробуем хоть ненадолго заснуть. Но почти сразу же — банг! банг! банг! — раздаются удары по люку и крик: «Все на-а-а-верх!» Мы вскакиваем с коек и, схватив на ходу куртки и зюйдвестки, бросаемся к трапу. Старший помощник опередил нас и уже ревет на баке, как разъяренный бык. Капитан выкрикивает команды на юте, а второй помощник со средней палубы. Судно положило на борт, подветренные шпигаты ушли в воду, весь полубак окутан облаком пены. Бухты бегучего такелажа сорваны с нагелей и перекатываются в струях воды по палубе. Брам-реи спущены до эзельгофтов, паруса неистово полощут и бьются о мачты, а вахта правого борта тянет риф-тали у грот-брамселя. Мы бросаемся к фоку и берем два рифа на фор-брамселе, стараясь опередить вахту правого борта, которая работает на гроте. Вся команда наваливается на грота-галс, а потом, пока скатывается кливер и ставится стаксель, мы, крюйс-марсовые, зарифливаем крюйсель. Когда все закреплено и уложено, раздается команда: «Подвахта вниз!» — и теперь можно еще немного (каких-нибудь полтора часа) поспать. Всю ночную вахту и первую половину утренней нисколько не стихает, но к рассвету ветер заметно слабеет, и мы не только вытряхиваем по рифу из каждого марселя, но еще и ставим брамсели. А в семь склянок отдаются все рифы, команда работает на фалах, брам-шкоты выбираются хват-талями, ставится бом-кливер, и судно снова оказывается в своей прежней упряжи.
Наш капитан женился всего за несколько недель до выхода из Бостона, и легко догадаться, что после двухлетнего отсутствия он теперь не жалел парусов. Старший помощник тоже не привык никому уступать, а второй, хоть и опасался «выжимать ветер», еще сильнее боялся капитана, отчего временами рисковал больше, чем оба его начальника. Однажды за сутки мы сломали три бом-утлегаря и блинда-рей, не говоря уже о такой мелочи, как несколько лисель-спиртов. Кроме естественного желания поскорее попасть домой, у нас была другая причина гнать судно — на борту объявилась цинга. Одному матросу стало так плохо, что он уже не мог работать, а наш англичанин Бен был еще в более ужасном состоянии, и день ото дня ему становилось все хуже и хуже. Ноги у него распухли так, что он не мог ходить; мышцы утратили упругость, а на коже после надавливания пальцем оставалась вмятина; десны раздуло, и бедняга почти не открывал рта; дыхание стало прерывистым и тяжелым. Он окончательно обессилел и совсем упал духом, ничего не ел и при таком быстром ухудшении здоровья вряд ли протянул бы дольше недели. У нас же не осталось никаких лекарств, да и все равно ничто не могло помочь ему, кроме свежих продуктов и terra firma [70]. Впрочем, цинга на судах теперь не столь распространена, как в прежние времена, и принято считать, что она возникает из-за соленой пищи, грязи, чрезмерного употребления жира (поэтому ею так часто страдают китобои) и, наконец, является следствием бездеятельности. Однако на нашем судне никто не заболел бы по сей последней причине, равно как и по второй, поскольку люди у нас подобрались чистоплотные; мы всегда аккуратно прибирали кубрик, а что касается мытья и перемены одежды, то отличались большей прилежностью, нежели многие береговые жители. Причина болезни заключалась, по всей видимости, только в употреблении солонины и, может быть, в быстром переходе из области жестоких холодов в жаркие тропики.
Рассчитывая на преобладающие осенью у побережья западные ветры, капитан зашел далеко к весту, чтобы пройти между материком и Бермудами. Кроме того, он надеялся встретить какое-нибудь судно, идущее в Вест-Индию или южные штаты. Хотя цинга и не распространялась пока на остальную команду, но этого следовало опасаться, да и наши больные были совсем плохи.
Воскресенье, 11 сентября. Широта 30°04' северная, долгота 63°23' западная. Бермудские острова в ста пятидесяти милях к норд-норд-весту. На следующее утро около десяти часов раздался крик: «Парус!», и вся команда высыпала наверх посмотреть на встречное судно. Оно оказалось ничем не примечательной бригантиной, шедшей курсом зюйд-зюйд-ост, скорее всего, из северных штатов в Вест-Индию, то есть как раз тем, что нам было нужно. Заметив, что мы хотим переговорить с ней, она легла в дрейф, и мы поспешили приблизиться.
— Эй, на бригантине, откуда вы?
— Идем из Нью-Йорка в Кюрасао.
— Не найдется ли у вас свежей провизии?
— Сколько угодно!
В одно мгновение мы спустили кормовую шлюпку, в нее прыгнули капитан и четверо матросов, и скоро она уже пританцовывала на волне у борта бригантины. Через полчаса шлюпка возвратилась, наполненная картофелем и луком, и суда разошлись, следуя своим курсом. Это был «Солон», приписанный к Плимуту, который направлялся из Коннектикут-Ривер, с заходом в Нью-Йорк, в Центральную Америку с грузом свежего продовольствия. Лук оказался совсем свежим. И второй помощник «Солона», когда он, перегнувшись через борт, передавал связку лука в нашу шлюпку, пошутил, что, мол, девицы нанизали луковицы на нитку специально для нас в день отхода судна. У нас на «Элерте» по ошибке считали, что прошлой зимой были выборы президента, и когда шлюпка уже отвалила, капитан окликнул бригантину и спросил, кто сейчас президент Соединенных Штатов. Эндрю Джексон, ответили ему. Мы, однако, усомнились, что престарелого генерала могли избрать в третий раз, и окликнули их снова, тогда они отвечали — Джек Даунинг, предоставив нам самим разбираться на досуге, где истина.
Один из гребцов нашей шлюпки, некто Джо, выставил себя на посмешище. Он был очень тщеславным парнем и не упускал случая похвастаться по любому поводу. Дело в том, что честь и достоинство любого судна и его команды зависят от продолжительности и характера рейса. В среде моряков почетными считаются плавания в Индию или Китай, а вояж на Северо-западное побережье Америки (на Колумбия-Ривер или в Русскую Америку) за грузом мехов почитается за предприятие романтическое и таинственное, а коли уж судну доведется обойти вокруг света, такой рейс бьет все прочие. Так вот, серьезный сутуловатый старший помощник бригантины перегнулся через борт и заговорил с людьми в нашей шлюпке: «Откуда идете?» Джо не задержался с ответом: «С Северо-западного побережья». — «С каким грузом?» Это был каверзный вопрос, но Джо и тут не ударил в грязь лицом. «Шкуры» — поспешно сказал он. «Так что и тут, и там одни рога?» [71] — отпарировал помощник самым язвительным тоном. Все в шлюпке затряслись от хохота. Так был посрамлен Джо.
A propos, некто Сэм на «Пилигриме» часто рассказывал нам одну и ту же историю о самонадеянном капитанишке с паршивенького брига, который во время жалкого рейса из Ливерпуля в Нью-Йорк, осмелился окликнуть в море солидного «индийца», возвращавшегося домой под всеми лиселями с загоревшей под южным солнцем командой в широкополых шляпах, с обезьяной и попугаем, сидевшими на вантах. «Индиец» уверенно покачивался на волнах на прямом курсе от самой Святой Елены, и не было вовсе никакой необходимости останавливать его, но тщеславие капитана брига все же заставило его сделать это, однако затем он все-таки струхнул и поэтому пропищал тоненьким, жалким голоском: «Что за судно, будьте любезны?» В ответ в рупор промычал могучий бас: «„Бэшоу“ из Кантона, иду в Бостон. Сто десять суток в море. Откуда вы?» — «Всего лишь из Ливерпуля, сэр», — проверещал капитанишка самым извинительным и подобострастным голосом... Однако комизм этого может оценить только тот, кто хорошо знаком с ритуалом переговоров между судами в море. Дело в том, что совершенно недопустимо при этом употреблять «сэр», а «всего лишь из» — смеху подобно.
Было как раз время обеда, и стюард, взяв для обитателей юта несколько связок лука, отдал нам остальное и в придачу еще бутылку уксуса. Мы сложили лук у себя в кубрике и не стали варить, а решили съесть его сырым с мясом и хлебом. Это была воистину пища богов! Сочный и хрусткий сырой лук, еще не расставшийся с запахом земли, после долгого употребления одной лишь солонины бодрил нас, словно свежая кровь — гончую. Мы поедали луковицы дюжинами, за обедом, завтраком и ужином и набивали ими свои карманы, чтобы грызть во время вахты. Но нужнее всего они были для заболевших цингой. Один из них еще мог еле-еле жевать и, благодаря сырому картофелю с луком, скоро поправился. Зато другой едва открывал рот, и коку пришлось толочь сырые картофелины, чтобы выжать из них сок, которым он поил несчастного. Тот глотал этот сок чайными ложками, и вначале он вызвал у него судороги и резкие боли. Однако больной продолжал принимать каждый час по ложке сего снадобья, в нем возродилась надежда на выздоровление, и вскоре он поправился настолько, что стал самостоятельно ходить и есть протертый лук и картофель. Его выздоровление шло так быстро, что через десять дней после нашей встречи с «Соло-ном» он уже работал наверху и скатывал бом-брамсель.
С отличным зюйд-вестом мы проскользнули между Бермудскими островами и материком и, несмотря на предостережение, которое заключено в старой морской поговорке, то и дело вспоминаемой теми, кто считал, что мы все-таки попадем в шторм прежде, чем окончится рейс, —
Пропустят Бермуды на этот раз —
Штормом встретит мыс Гаттерас, —
мы прошли этот мыс при хорошей погоде и начали считать уже не дни, а часы, оставшиеся до той самой минуты, когда мы отдадим якорь в бостонской гавани.
На нашем судне все было в отменном порядке, благодаря тому, что команда непрестанно занималась судовыми работами с рассвета дотемна, исключая только воскресенья, с того самого времени, как началась теплая погода по «эту» сторону Горна.
Среди береговых жителей распространено ошибочное мнение, что судно находится в самом лучшем состоянии при выходе в плавание, а возвращается в порт после долгого отсутствия «с помятыми волнами ребрами и парусами в дырах, худое, тощее, ограбленное ненасытным ветром».
В действительности это совсем не так. Если на возвратном пути с судном ничего не случилось и не стоят зимние холода, когда затруднена работа на мачтах, его всегда приводят к концу рейса в образцовый порядок. И наоборот, в день отплытия такелаж на судне обычно не обтянут, мачты нуждаются в подкреплении, палуба и борта остаются грязными, как во время погрузки. При возвращении прекрасная погода в тропиках позволяет навести безукоризненную чистоту. Ни одно торговое судно не может сравниться по своему внешнему виду с судном, возвращающимся из Ост-Индии или из-за мыса Горн. Репутация капитанов и старших помощников зависит от того, как выглядит их судно при входе в родной порт. Поэтому весь наш стоячий такелаж был обтянут втугую и просмолен, после чего началось «скобление» всего судна, включая мачты, реи и выстрелы. За борт спустили беседку, и мы скоблили корпус до самой воды, обдирая попутно ржавчину с цепей и болтов. Два дня при спокойной погоде у экватора ушли на то, чтобы произвести наружную покраску. При этом по бортам были наведены порты, на корме с особой тщательностью отделаны резные украшения, изображавшие Нептуна на колеснице с трезубцем в руке, влекомого морскими конями, а также восстановлена позолота у рога изобилия, служившего носовым украшением. Затем было покрашено все, от клотиков до ватервейсов: реи — черной краской, марсы и топы мачт — белой; ютовые поручни — черной, белой и желтой; фальшборт — зеленой; планширь — белой; ватервейсы — свинцовой и т. д. Якоря, рым-болты и все оковки были зачернены угольной смолой, а стюарда поставили драить медь на штурвале, шпиле, колоколе и пр. Каюту также отскребли и выкрасили, но на кубрик краску тратить не стали — Джек-матрос и так прекрасно обходится. После этого наступила очередь палубы, которую даже покрыли лаком. Одновременно за борт полетел весь хлам, в том числе старые смоляные бочки, которые в одну из темных ночей подожгли и сбросили в воду. Они пылали у нас за кормой, освещая океан на несколько миль вокруг. Добавьте ко всему этому еще и такелажные работы: выделку кнопов, голландских огонов, сплесней, бензелей, обшивок и оплеток, которые должны были свидетельствовать о безукоризненном порядке на борту. И наконец, самые последние приготовления заключались в подвешивании якорей за бортом, извлечении на палубу швартовов и осмотре диплота.