Шлемы, которые помнили последние звуки, слышанные погибшими. Расплавленные айподы, вытащенные из обгоревших танков, – заработай они опять, и любому джинну осталось бы только выщипать себе бороду по волоску от зависти. Цель, преследуемая покупателем, уровень заряженности и тип предмета, который он желал приобрести, диктовали и выбор рынка. Если поставщиком оказывался солдат из восточной трети Соединенных Штатов, то выбор вполне мог пасть на «Точность» как место, подходящее для совершения сделки. Незаконный оборот, что и говорить, но власти закрывали на него глаза. Насилие и мародерство тоже никогда не поощрялись в армии, но, как известно, не пойман – не вор, главное не попасться на глаза начальству. Так и теперь колдовство, воровство и укрывательство краденого стали неофициальными бонусами военной службы, а добытые на войне артефакты пополняли черный рынок.
Вы спросите, как же такого рода деятельность ряда служб сочетается с запретом на пытки, изложенным в параграфе 2340А раздела 18 Кодекса законов США? Конинг могла процитировать этот параграф наизусть. Она и цитировала его. Почему нет? В конце концов, разве не для этого он написан?
Всего разрешенных приемов десять. Захват внимания. Удары о стену. Зажим головы. Пощечины унижения. Блистательный документ. Ю и Байби, пророки без совести и чести, мученики Госдепа и его современные чародеи. В каждом списке есть своя магия, порядок слов рождает ритм: тот, кто простой и лаконичной прозой, достойной «Книги Тота» нового тысячелетия, изложил десять правил на бумаге, дав каждому название и номер, не мог не сознавать, что написал заклинание.
Действия, направленные на подавление личности, все эти помещения, лишения, ну и, конечно, симуляция утопления. О ней не писали и не говорили только ленивые. Именно на ней сконцентрировались все СМИ: и правые, и левые, и умеренные, и оппозиционные. Ужас, вызывающий гадливость, для одних и реклама товара для других. У Конинг не хватило бы денег, чтобы купить эту тряпку, вернее, ту, самую первую. Насколько она поняла, ткань еще сохраняла влагу с первого допроса, хотя прошло уже несколько лет. И теперь это мокрое полотенце могло проделывать такие штуки, которые никакому куску материи просто не по чину.
Однако как Байби прятался за Ю, так и за утоплением скрывались другие, менее известные чары. Десятому номеру, пытке водой, этому апогею дозволенных методов воздействия, предшествовал прием номер девять.
9. В тесный ящик помещаются насекомые. Затем вам нужно… – И опять это слова наших магов от юриспруденции. Конинг никогда не пренебрегала сбором материалов по объекту разработки. Она снова медленно перечитала текст, который и так знала наизусть, до гортанного рыка понижая голос на том, что было написано жирным шрифтом. Потом завернула в распечатанный текст пузырек. Затем вам нужно посадить в ящик к насекомым Зубейда. Как нас проинформировали – о, это множественное число, это виртуозное второе лицо: комок грязи, летящий сквозь время в тех, кто, содрогаясь от отвращения, возьмет когда-нибудь в руки эти шедевры и внезапно ощутит себя замаранным соучастием в чужом преступлении – блестящий способ оправдаться, разделив вину на всех. Любой, кто задает вопрос постфактум, тоже виновен, ибо его сразу принимают в коллектив. Нас проинформировали, шепчут любопытному. Нам сообщили, что Зубейда, похоже, панически боится насекомых. Вот поэтому скажите теперь Зубейде, что насекомое, которое находится с ним в одном ящике, ядовито. А на деле вы подсаживаете к нему совершенно безобидную тварь.
– Ящик был так тесен, что он не мог там и пальцем пошевелить, – рассказал Конинг тот солдат. – Вы устно проинформировали нас о том, что посадите безобидное насекомое, например обычную гусеницу, в ящик к Зубейду.
– Так оно и было.
Крохотная комнатушка, грязного, обмочившегося от страха мужчину волокут прочь, не заботясь о том, как он себя чувствует. Стены камеры, кажется, еще вибрируют от его недавних воплей. Конинг представила, как этот человек, который только что принял от нее изуродованную и набитую деньгами книгу, склонился тогда над коробкой, протянул руку и выудил из лужи мочи ошеломленное, извивающееся, но чудесным образом уцелевшее оружие правительства в этой войне с террором.
– Через пару дней после того, как я его вытащил, мелкий гаденыш окуклился, – продолжал солдат. Он уже встал из-за стола и натягивал куртку. Его не заботило, услышит его слова кто-нибудь еще или нет. Пара посетителей за другими столиками действительно посмотрели на него с любопытством.
Конинг ждала, что еще скажет этот барыга черного рынка магии. Но он промолчал, и тогда она продолжила:
– Но он не умер.
Она внимательно разглядывала свою покупку.
– Знаю, – сказал солдат. – Не умер. – И он поднял вверх палец. – И мне наплевать, для чего он тебе понадобился. Я же вижу, у тебя прямо на языке вертится.
Он улыбнулся. Потом дружески подмигнул ей и вышел, оставив Конинг наедине с куколкой ждать, когда он отойдет настолько далеко, чтобы она могла тоже покинуть заведение.
Конинг была экспертом-самоучкой. Свое приобретение она устроила в гнездышке, заранее подготовленном из порванного на полоски гримуара и смятых в комок страниц из справочника о правилах заключения помолвки. Стала наблюдать. Ничего не происходило.
Конинг нянчилась со своим приобретением, насколько вообще можно нянчиться с окуклившимся насекомым: невосприимчивый панцирь, угловатые очертания, резко очерченные края. Не верилось, что все это соткано из нити: скорее, создание производило впечатление некоего нароста. Скопления органики и неорганики, металлических опилок вперемешку с почвой. Она набралась терпения и стала ждать, когда процесс становления существа завершится.
Метаморфоза гусеницы – это смерть. Под панцирем куколки плоть прежнего живого существа разлагается полностью, словно облитая кислотой. Одни глаза не трансформируются в другие, и ротовое отверстие не становится новым ртом. Преображение начинается с превращения тела в слякоть, столь же бесформенную, как соленый слизняк, а уж затем это жидкое nihil самоорганизуется в совершенно новое живое существо. Так что панцирь куколки – это не утроба, где одно трансформируется в другое, а камера пыток, служащая одновременно и местом рождения – и потому относящаяся к материи рачительно.
Напитавшаяся спецификой момента истины Зубейды, гусеница, или то, чем она сейчас была, раздулась не только от физических калорий. Ее нянька была права: в процессе своего причудливого, затяжного нового рождения она должна была не просто выпростать наружу новые конечности и многосоставные челюсти, не только развернуть бумажные крылья, напряженно гудящие от непривычного еще движения, но и раздвинуть само время. Теперь она возвращала материю миру. Насекомые всегда лишь эхо иной жизни: в этом их секрет. Бабочка – это перевод наполненных криками мгновений на язык шестиногих, это голос хитинового протеста. Стоит только правильно толкнуть большую дверь, и она будет открываться снова и снова.
Блоха, призрак которой славил и поносил Блейк. Убийца Александра. Чигу, которыми заразились матросы Санта-Марии, да так, что пришлось оставить их на острове с безнадежно пораженными ногами. Как дотянуться сквозь время до таких, как они, чем измерить те дыры, которые насекомые просверлили в истории человечества? Как их прихлопнуть и все изменить?
У Конинг был план. А у кого его нет? Как будто силы насекомого, способного останавливать или убыстрять ход времени, было недостаточно. Нет, у нее еще родилась схема грандиозного, воистину безумного размаха. Это из-за нее она годами тратила семейные капиталы на всякую ерунду, на невозможные вещи. Случайно подхваченный ею слух о существовании черного рынка заряженных войной артефактов стал первым звеном в длинной цепи последующих событий и действий, которая привела ее сюда, в эту комнату, где она сидела, наблюдая за куколкой некусачей гусеницы, нечаянного орудия пытки Зубейды, и ждала, когда новое существо прорвет стенки кокона и продолжит свой путь насекомого.
Теперь уже совершенно не важно, к чему она стремилась, хотя это было, конечно, важно для нее. Что-то пошло не так, и это что-то привело нас туда, где мы есть сейчас. Где-то произошло – на это она и делала свою ставку – усечение. Насекомое – оскверненное, остановленное в своем развитии, заброшенное в конец своей насекомой судьбы. Она приобрела его, и оно должно было стать первым шагом на пути к исправлению. У нее было намерение нырнуть в ту дыру во времени, которое оно откроет, когда станет вылупляться. Ей предстояло раздавить вампира. И так вновь соединить оборванные когда-то нити политики, давно превратившейся в историю. Как еще, если не пойдя дорогами насекомых, сможет она вступить в бой с малярийным комаром, жаждущим лорд-протекторской крови, и без того уже кишевшей паразитами, проникнувшими в его тело через желудок? Честолюбивое желание переиначить историю, задержать развитие Матери Парламентов, отодвинув дату малярийной кончины цареубийцы.
Конинг подолгу не сводила глаз со своего приобретения. Она склонялась над бутылкой, водила по стеклу ногтем, а иногда приподнимала ее и легонько встряхивала. При этом она боролась с собой, старалась подавить в себе желание трогать ее снова и снова.
Спала она в кабинете, где просыпалась по нескольку раз за ночь и подходила к столу, на котором образец помещался рядом с отключенными от питания мониторами и другим незадействованным оборудованием, к которому она изначально намеревалась его подсоединить. Сидя рядом с ним в ранние часы третьего или четвертого утра своего обладания предметом, она почувствовала, как что-то очень легкое вдруг коснулось ее лица. Включив лампу, она обратила внимание на то, как та слегка подрагивает на своем упругом стебельке, точно кто-то потянул ее в сторону и тут же отпустил. Она стояла под абажуром и не видела ничего такого, что могло бы вызвать это покачивание, но при каждом новом колебании источника света ощущала все те же легкие прикосновения. Она взяла бутылку, и тут же все ручки, листки бумаги, разные клочки и огрызки, которые накопились вокруг нее на столе, заскользили под ее рукой, как будто стекло у нее в горсти потянуло их за собой или они были к нему привязаны.
Что это, неужели сгусток внутри стал больше? Она вглядывалась в него до тех пор, пока ей не стало казаться, что он шевелится. Держа бутылку в левой руке, большим пальцем она стирала с нее воображаемые волокна.
Она пролистывала все бывшие у нее книги по истории и оставляла на полях свои заметки – уравнения, замыслы, токсические алгоритмы. Еще раз перебрала в памяти все продуманные ею механизмы. За прошедшие годы она в совершенстве овладела иезуитским искусством плетения заговоров и научилась предсказывать целые каскады причин и следствий, необходимых для того, чтобы продлить жизнь одного-единственного покойника.
Когда утром она встала и сразу пошла к столу, пространство сопротивлялось каждому ее шагу, мелкие вещи на полках дребезжали, как будто в комнате все было соединено со всем тончайшими шелковыми нитями, которые проникли через поры в стекле и пронизали воздух. Куколка точно разрослась. Теперь она заполняла собой почти весь контейнер.
Невозможно было не взволноваться, сделав такое открытие, не могло не забиться чаще сердце, не могло не участиться дыхание, но она все же поборола себя и удержала свои чувства в узде. Когда в течение дня она зашла в комнату снова и, окинув ее взглядом, увидела, что мелкие предметы вокруг куколки не просто сдвинулись с места, а исчезли, у нее даже дух захватило, а когда она увидела саму бутылку, дыхание вышло из нее медленно, со свистом, как из проткнутого шара.
Стеклянный контейнер раздуло так, словно изнутри на него давила разрастающаяся материя насекомого. Куколка, которой уже едва хватало места в бутылке, лежала настолько компактно, была такой матовой и темной, что трудно было определить, что это за вкрапления у нее внутри: может, поблескивает пластик исчезнувшей со стола ручки, или белеют комочки бумаги, которая тоже куда-то подевалась. Конинг снова склонилась над ней и долго смотрела, а когда она опять опустилась на стул, то вскрикнула, прижав к голове руки. Подняв со стола бутылку – теперь та была уже куда тяжелее, чем раньше, – она разглядела внутри, в составе наполнявшей ее материи, новый клочок волос, которого там раньше не было, – волосы были того же цвета, что и ее собственные.
«Сможешь ли ты? – подумала она. – Сделаешь ли то, что мне нужно?»
Вещи продолжали пропадать. Бутылка все тяжелела и тяжелела. Ее стекло оставалось целым: оно не прогнулось, не треснуло, не выпучилось гротескно, как будто размягченное нагревом и вновь застывшее в измененной форме, но поднимать его становилось все тяжелее, а тени внутри делались все гуще. Контейнер неуклонно наполнялся, его содержимое все прибывало и прибывало, переполнение приводило к тому, что всякий раз, когда Конинг наклонялась над ним, она ощущала на лице все больше невидимых прикосновений.
Она готовилась. «Ну, пора? Уже время. Вот оно, происходит». Она подготовила инструменты. Внутренне трепеща, она садилась за стол и начинала наблюдать за стеклянной емкостью, такой чужеродно-формальной, засиживалась допоздна, придвигалась ближе, вглядывалась, затаив дыхание, и ждала, когда же покажется насекомое. Тщательно обдумывала, что ей от него нужно и что она хочет с ним сделать.
У нее кружилась голова. Да, ее замыслы заходили очень далеко, но возможности соответствовали им, а расчеты были убедительны настолько, что благодаря им ее планы могли казаться гордыней, но не безумием.
Однако бутылка оставалась все той же. Куколка не хотела лопаться. Гусеница внутри не хотела превращаться в то, во что ей полагалось превратиться.
Шли дни, а дырка все не появлялась, и ее план оставался неисполненным. Куколка набрала уже тысячу фунтов и продолжала лежать в стекле, которое давно должно было треснуть. Конинг смотрела на него и тряслась, все плыло у нее перед глазами.
Надо полагать, иногда она отходила, чтобы поесть и попить. Шло время. Проходили недели. В комнате стало больше света: за окном исчезло дерево, однако все дело могло быть только в том, что наступила осень и унесла все листья, налетевший ураган повалил дерево, а потом приехали рабочие, распилили его, погрузили на грузовик и увезли. Она моргнула. Бутылка показала ей свою темную сторону.
У нее не осталось измерительных инструментов. Все ее книги, все оборудование – все исчезло, осталась пустая комната, бутылка и сама Конинг. Однажды, почувствовав холод, Конинг медленно обернулась и посмотрела в окно. Ей обожгло глаза. Настала зима, и все за окном стало белым.
Может быть, это был просто снег. А куколка будет расти и расти, ибо ни на что иное она не способна.
Веревка – это мир
Что вы хотите увидеть?
Какова суть вашего предприятия?
Когда вы осознали, что такое веревка? Хорошо.
Земля – это велосипедное колесо, только без обода. И у него мало спиц: при взгляде со стороны, – с точки зрения Бога, к примеру, – мы, должно быть, сильно напоминаем предмет, найденный на помойке.
В доисторическую эпоху эти лифтовые шахты, эти человеко-веревки, космические провода, одним словом, эти башни, были попросту невозможны. Долгое время они оставались не более чем шуткой, набившим оскомину академическим анекдотом. Изысканным мысле-экспериментом. А потом вдруг – в результате то ли прорыва в изучении углеродистых нанотрубок, то ли взаимного влияния энергий экономического спада, девальвации, а затем и ревальвации американской промышленности и подъема парадолларовых экономик – кому-то показалось, что они вполне возможны. Более того, достижимы.
Долгие годы, пока обсуждения преимуществ космических лифтов шли в ключе мы-это-понарошку, на первый план выдвигалась экономия, которую они, теоретически, если-бы-их-можно-было-построить, помогали бы достичь. Предварительный подсчет затрат на их строительство достигал цифр воистину невозможных, при этом вывод за пределы земного тяготения одной тонны груза на таком лифте оказывался на столько-то – или во столько-то – дешевле (далее следовала смехотворная разница в цифрах), чем вывод аналогичного количества груза при помощи ракеты, космического челнока или даже благожелательно настроенных пришельцев. Теперь, когда космические лифты, небесные стыковочные крюки, геостационарные транспортировочные колонны привязных погрузочных платформ сделались вдруг шокирующе доступными, исследовательские проекты заговорили языком «несгибаемости человеческого духа» и «стремления к осуществлению вековой мечты». На этом фоне заботы о грошовой экономии представали совсем вульгарными – каковыми они, в сущности, и были.
Экваториальные народы, обитателей того самого вектора, на котором наблюдается геосинхронность, сначала запугали, потом лестью и уговорами присоединили к другим государствам. Экономики Габона, Индонезии, всех Конго, Бразилии, Эквадора и Нуганды раздуло от парабаксов и жэньминбинов, отравленных необходимостью соблюдать сложные условия и выполнять обязательства. В Эквадоре, где при поддержке миротворческого контингента ООН двадцать семь лет правили военные (годы, которые теперь, в ретроспекции, кажутся нам единым мигом), после подготовки и открытия со всей возможной помпой первой в мире орбитальной платформы на землю, точнее, на остров Изабелла на Галапагосском архипелаге, величественно и неспешно нисходила Башня Свободы – первый созданный человеческими руками космический лифт.
И, конечно, она сразу оказалась не у дел. Технологии, по которым был создан ее центр гравитации, дальний конец и первая построенная часть – базовая станция в поясе Кларка, – безнадежно устарели в сравнении с теми, что были в ходу на Земле, когда протянувшаяся сквозь пространство башня наконец коснулась ее поверхности. Это был лифт в техническую древность.
Кроме того, эта самая Башня Свободы, известная также как Башня Изабеллы, или просто Веревка, была заложена первой, а открыта лишь третьей. В процессе строительства ее опередили две другие, построенные китайским и американским консорциумами. Так что Башня Свободы родилась уже как музей грузовых перевозок.
Она перестроилась, чтобы начать зарабатывать: на ней появились развлекательные площадки и прочая мура. После этого башня вошла в фавор у любителей зрелищных суицидов. В зависимости от выбранного уровня прыжок вниз гарантировал прощание с жизнью сразу двумя способами: можно было сразу и задохнуться, и сгореть в верхних слоях атмосферы. Те же, кому удавалось сигануть с высоты в двадцать три километра, лелеяли особый замысел: их окоченевшие тела должны были вечно носиться по орбите. Теоретически их безжизненное околоземное кружение действительно могло бы продолжаться бесконечно, если бы орбиту время от времени не очищали от трупов.
Космических лифтов было сначала три, потом семь, потом одиннадцать. Наземные основания, космические противовесы – маленькие луны или скопления отходов, которые быстро получили прозвище балабошек. А между ними – громадная струна, более тридцати шести тысяч километров колоннообразного углерода и неостали, натянутая вдоль геостационарной орбиты, так что башни смотрят строго вверх. От балабошек сновали к колониям и обратно крохотные пустолеты, развозя по ним тонны груза, которые космические лифты поднимали наверх, точно огромные вертикальные поезда.
Варьируясь по толщине от целых городских кварталов до тончайших небоскребов, эти усиленные конструкции, содержащие внутри себя подобия железнодорожных путей, эти невыразимые тонны косной материи, пронизанные окнами, утыканные непонятного назначения выступами, увешанные спутниковыми тарелками, кабелями и воздушными шлюзами, поднимались и уходили за пределы видимости. Сквозь считаные километры пригодного для дыхания воздуха; мимо пролетающих самолетов; сквозь страто- и мезосферу; сквозь линию Кармана, за которой начинается космос; мимо космических станций, накручивающих круги на высоте жалких трехсот-четырехсот километров; прямо в вечную ночь, добавляя отблески своих бесчисленных окон к световому загрязнению.
От метеоритов, радиации и подземных толчков их защищали специально придуманные системы. Сама Земля превратилась в подобие оси огромного колеса.
До сих пор остается непонятным, что обо всем этом подумали эмиссары внеземных цивилизаций. Саб, Позин, Гаш – все присылали своих наблюдателей, те являлись, соблюдая принятые в околоземном пространстве нормы космического этикета, и предлагали взаимодействие на разных, не всегда понятных уровнях. Торговые представители Земли знакомили инопланетян с особенностями конструкции наших лифтов, а те безо всякого интереса, словно королева, посещающая очередную фабрику по производству печенья, тянули в ответ вежливое и незаинтересованное «У-гум-м-м», каждый на свой внеземной манер. Никто так и не понял, как их собственные космические суда преодолевают порог притяжения их планет и есть ли в этом какая-нибудь необходимость.
Башням давали – и до сих пор иногда дают – имена знаменитых спонсоров: Недвижка; АйТауэр; Поверить Не Могу, Что Это Космический Лифт. Однако прижились все же более обобщающие названия. Так, одна была известна как Бобовый Стебель, другая – Космокрюк; третья – Скайтауэр, и так далее. Одну называли просто Веревкой.
Каждая имела от миллиона до полутора миллионов этажей в высоту, и каждую обслуживало столько народу, что хватило бы на целый мегаполис. Тысячи километров вертикальных путей внутри герметичных труб; обзорные станции; образовательные и рекреационные зоны; участки для охранников и/или полиции; приспособления для уничтожения мусора и мусоропроводы длиннее, чем вся Россия; общежития для рабочих; инженерные лаборатории; склады с инструментами; небольшие садики. Ну и, конечно, главная цель – постоянно доставлять на орбиту и обратно тонны и тонны грузов.
Башни представляли собой огромные грузовые лифты, и их обслуживали люди. Люди жили очень далеко от дома, дальше, чем кто-либо когда-либо до них, и они требовали воссоединения с семьями. Семьи, в свою очередь, требовали удобств и развлечений и так далее.
Итак, самая первая башня – Башня Свободы, или Изабелла, или попросту Веревка, – так вот, она, как вы помните, не задалась с самого начала.
Иными словами, пользы от нее было не больше, чем от Олимпийской деревни после самой Олимпиады. Обслуживающий персонал, как мог, держал этого белого слона на плаву. Немногочисленные романтики, любопытствующие, искатели смерти и просто заблудившиеся поднимались наверх. Для перевозки грузов этой башней пользовались лишь те, кто не мог себе позволить башни поздоровее, да те, кому хотелось избежать особенно строгого досмотра.
Башня Изабелла превратилась в серую зону, где процветала вертикальная преступность, контрабандные грузы, укрывательство от налогов, воровство. Отдельные отрезки пути в грузоподъемных шахтах то и дело переставали функционировать, и тогда в поднебесье отправлялись целые армии носильщиков и грузчиков, чтобы пешком, по лестницам, перетащить грузы из одного лифта в другой, а за ними туда же пробирались и шустрые бандиты, чтобы их грабить.
Кое-где выше уровня тропосферы на отдельных этажах прекратилась подача энергии, и те, кто был внутри, погибли, а бригады рабочих, запертые между обесточенными этажами, сидели, как потерпевшие кораблекрушение на острове, и ждали, пока их вызволят. В сущности, по-настоящему нуждались друг в друге лишь два уровня – земной и космический. А все, что было меж ними, вся огромная башня с годами… ну, не то чтобы списывалась с довольствия, но, скорее, предоставлялась самой себе.
Удивительно, до чего быстро на смену одному поколению приходит другое, потом третье и так далее, как всегда. А вот когда же на устремленных ввысь этажах все чаще и чаще стали отключаться свет, отопление, подача кислорода? До тех пор, пока по герметично закрытым лифтовым шахтам продолжали двигаться вверх и вниз грузы, никого особенно не волновало, что там, на этих этажах, – темно ли, холодно ли, сколько мумифицированных трупов.
И в самом деле, смешно говорить о каком-нибудь сварщике или поварихе в четвертом поколении с миллион какого-то этажа как о гражданине или гражданке того государства, на территории которого находится нижний уровень башни и где он или она никогда даже не бывали. Ведь они на своей верхотуре в разы дальше от столицы того самого государства, чем в любой другой, даже самой удаленной от него точке земного шара. Грустно, когда кто-то умирает, конечно, но так ли уж важно, чей это мертвец? К тому же служба безопасности должна надежно охранять верх и низ башни, на земле и в космосе – от террористических атак и вторжений, причем не только снаружи, но и изнутри. Лифтовые кабины должны быть бронированными, чтобы без ущерба пройти сквозь нищенские полузаброшенные этажи.
Другие башни переставали функционировать. Одни разрушались и обезлюдели, еще более энергетически опустошенные, чем даже Веревка. Одна упала. Две отцепились от своих земных оснований в результате дерзких терактов – злоумышленники всего-навсего подсадили в нужные места несколько термитов, и те в скором времени отправили вертикальные города-веревки в жуткий центростремительный полет прочь от Земли. Кабели волочились за ними в пространстве, из стволов лопнувших лифтовых шахт сыпались грузы и люди, и все это улетало в космос, закручиваясь по жуткой орбите со скоростью, неожиданно большой для столь крупных штук.
Иные еще продолжали служить в том или ином качестве. Земля до сих пор похожа на щербатое велосипедное колесо.
Не спрашивайте, как они там живут, те, кто еще уцелел на обитаемых уровнях один миллион двухсоттысячеэтажной Веревки. Их сообщества стали изолированными от мира еще прежде, чем родились ваши мама и папа. Мы знаем о них только по рассказам путешественников. Неизвестно, на каких языках они говорят, что производят и чему учатся, кому молятся и какие сказки рассказывают на сон грядущий своим детям, когда через иллюминаторы или экраны мониторов смотрят вверх, на открытый космос, или вниз, вдоль башни на Землю, пока заполненные иноземными грузами лифтовые камеры скользят мимо их территорий; как они отмечают смерть своих любимых; да и живы ли они еще, эти люди, для которых Веревка – это и есть весь мир.
Веревка – это мир.
Яйцо канюка
Доброе утро.
Нет? Все еще дуешься?
Ну и хорошо. Дуйся. Мне-то что. Меня все равно накормят.
Кстати, о пище. Видишь, как я развожу огонь? Видишь, как я подкладываю на него хорошее дерево? Чувствуешь, какой приятный дым? Я мог бы взять сейчас эти угли, встать к тебе спиной и начать швырять их в тебя через плечо, и многие сказали бы, что ты это заслужил, но ведь я этого не делаю, правда?
Ты видишь дневной свет. Я чувствую твой золотой взгляд.
Нет, меня ты не запугаешь, нечего на меня так смотреть. Смотри лучше, как всегда, поверх моего плеча, в окно. Наши холмы очень хороши, правда?
Я знаю, что это не твои холмы. Но все равно, посмотри, как солнечный свет пронизывает сад. Видны даже тропинки, по которым гуляет Сиратх. По-моему, это его имя. Не знаю. Он одного возраста со мной, волосы у него серые, как мои глаза. Здесь не так много людей вокруг. Но иногда я слышу чей-то крик, и тогда он вскидывает голову. Мне кажется, кто-то кричит «Сиратх».
Давай ешь. Я не смотрю. Видишь вон те камни? Над карнизом? С полукруглыми выемками?
Жрецы и жрицы, солдаты и рабы выходили из города – он за башней, я тебе говорил. Несколько месяцев назад. У них были кирки, ими они вырубили из горы целый пласт. Капитан сказал мне тогда, что в город должна прийти новая сила, из той горы.
Не помню, как его звали. Ни капитана, ни идола, ни кто он был, тот идол: «он» или «она», ничего не помню.
Вон парят орлы. А вон там, дальше, видишь? Канюки.
Любили друг друга самка канюка и орел. Вообще-то, они друг друга ненавидели, но и любили тоже, и орел взобрался на самку канюка, а она отложила яйцо. Но она была горда и высиживать его не стала. Тогда прилетела голубка и сказала:
– Я такая глупая, должно быть, это я потеряла, это мой ребенок. – И села на яйцо. – Надо же, я и забыла, какие у меня большие дети! – воскликнула она. – С него видно море.
Ты поел? Будешь есть?
Ну, пожалуйста, поешь. Разве этот дым не вкусный? Нельзя, чтобы ты зачах.
Море в сорока милях отсюда. Я никогда его не видел. Однажды в башню заходил торговец – не знаю, почему солдаты его впустили, – так вот, он рассказал мне, что такое море. На спине он вез свою дочь. Она была крошечной, я смотрел на нее, не отрываясь, пока она не заплакала, и тогда он стал качать ее вниз и вверх и говорить, что он лодка.
Так вот. Яйцо под голубкой треснуло. Внутри оказалась птица с перьями из камня и железа. Она взмахнула крыльями, и пошел снег. Она крикнула, и изо рта у нее вырвалась, кажется, радуга.
Может быть, ты был там и сам все видел. Почему ты молчишь? Или я говорю непочтительно?
Ты ничего не сделаешь? Там, снаружи, все готово, все ждет. А деревья качаются от ветра, он раскачивает их макушки, поднимает и опускает ветви. Сиратх не придет сегодня за плодами.
Сад далеко внизу. Видишь вон тот колодец? Раньше там был фонтан. Струйка воды текла изо рта каменного животного. Даже здесь было слышно, как она журчит. Это было приятно. Потом один солдат напился пьяным – о, давно, много лет назад – и ударил по фонтану кулаком. Снаружи все осталось как было, но от удара, наверное, погнулось что-то внутри, и с тех пор он молчит.
Солдата не наказали. Не выпороли. Не знаю, может, его прикрыли друзья. В остатках воды какое-то время плодились комары. Потом она высохла, и сейчас там просто камни.