* * *
…У Римлян — Тацит, у нас — Татищев. Щукин уничтожал Тацита, Скальковский защищал его.
* * *
Онегин сказал мне, что он готов читать корректуру акад. изданий Чушкина, исправлять и добавлять где надо, даром, не требуя за это ничего. Он просил меня сказать об этом Л. Майкову.
* * *
Запрашивал телеграммой Петербург, как принята в России речь Чемберлэна, сказанная 1-го мая, кажется. Ответ: телеграфом речь эта передана кратко. Очевидно, гр. Муравьев задержал телеграммы, по своему обыкновению, и, может быть, совсем о речи этой нельзя будет говорить. Сегодня у Щукина все возмущались. Такую речь можно сказать только в пьяном виде. Чемберлэн применил к России поговорку, что «обедать (ужинать) с чортом можно только, имея длинную ложку». С англичанином и с длинной ложкой ничего не достанется — все возьмет себе и сожрет.
* * *
Вчера сидел у меня гр. Ржевусский. Он потерял все свое состояние (60 000 р. ежег. дохода) на женщинах и игре и теперь принужден gagner sa vie литературной работой. Он расспрашивал меня о театре, предлагает прислать мне свою пьесу для Малого театра. Я предложил ему написать о парижской журналистике и театрах. «Заплатите мне, по крайней мере, по 90 коп.», говорил он. «Петерб. газета» платит ему по 5 коп. Валишевский находит, что у него большой талант, но он не заботится о нем, и когда писал свои романы, то забывал имена действующих лиц и называл их на разных страницах разно. В Париже очень трудно «arriver», как говорится, — известность достается очень трудным путем. Один известный художник говорил Щукину: «прежде чем я стал продавать свои картины, у меня ими было набито две комнаты».
* * *
В субботу, 2-го мая, был Татищев под влиянием речи Чемберлэна. Проговорили часа три. Ганото ему сказал: «La Russie a perdu la Chine». Германский посол наш рассказывал ему о занятии (Киау-чоу) немцами. Государь написал Вильгельму II на его запрос, можно ли Германии занять эту гавань, так: «ни позволить, ни запретить не могу». Дотом, когда Вильгельм принял это за согласие, министерство воспротивилось, говоря через посла, что Вильгельм не так понял письмо государя. Дело дошло до того, что посол наш не мог найти ни Вильгельма, ни министра, чтоб передать протестующую ноту. Государь велел тогда уведомить Германию, что наш флот войдет (в Киау-чоу) вместе с германским, но только на другой день, и эта угроза была взята назад.
|
|
Мая.
Де-Роберти был на процессе Зола. После него на улице смотрел на манифестацию. «Какие идиоты!» — сказал де-Роберти, сказал, конечно, громко. Вдруг к нему подошел француз: — «Я понимаю по-русски. Вы сказали: какие идиоты! Вы не меня разумели?» Семенов, кор. «Новостей», бывший с ним, поспешил сказать, что его не разумели. Спор: правильно ли поступил француз?
* * *
Вчера обедала у меня Барятинская; она (Яворская) приехала, по ее словам, больная и есть не будет. Однако, отлично ела.
* * *
Познакомились с Ростаном, были у Сары. Ростан: — «Как считают Яворскую? Талантливой?» — «Да». — «Она, кажется, любит подражать?» — «Да». Вообще, о Яворской недоброжелательно. А она говорила, что он в нее влюблен. Вчера, когда я ехал с ней, она мне говорила, что ее поклонники постоянно угрожают застрелиться, когда она не отвечает на их любовь. — «Да вы бы им сказали: «стреляйтесь». Охотников не нашлось бы».
|
|
* * *
И. И. Щукин, основатель музея, говорил о своем детище. У него множество рукописей. У него одна помощница. Когда поступила, не умела читать столбцы, а теперь читает лучше ученых. Много писем о Пушкине, Грибоедове в бумагах Муханова, которые он приобрел Есть любовные письма Корсакова, конца XVIII века, из другого архива.
* * *
Прочел драму Корвин-Круковского, которая когда-то была приставлена под заглавием «Comtesse Borovska». Недурная.
* * *
Дюма-сын, желая уплатить долги отца, купил с публичного торга право на его сочинения, уплатив за это всего 38 т. Они приносили ему до 60 т. в год. В уплату долгов отца, конечно, пошли только эти 38 т.
Июня.
Вернулся из Парижа 5 июня, в пятницу. Боря кончил с золотой медалью. Все им не нахвалятся.
* * *
Объяснение с Лелей, кажется, 7-го. Очень тяжелое, почти невыносимое. Все в Петре Петровиче. Я уступил и жалею. Я его понять не могу. Какая-то сумасшедшая мстительность.
Июня.
Завтра еду в Ефремов, где находится семья.
* * *
Вчера и сегодня был на аукционе вещей княгини какой-то. «Ваша цена?». Аукционист кладет на счетах. Большая разница с «Hotel Drouot» в Париже. Купил два комода (140 и 105 р.) и два кресла (82 руб.). Вещи шли по огромной цене. Киевский торговец всех забивал, б. ч. набавляя «пятачок» или целой сотней рублей. Я доходил до 458 и затем стушевался.
* * *
Вчера был у Гартвига. Он мне предложил напечатать выписку из «Journal de Geneve» против парламентаризма, присланную оттуда нашим посланником, Иониным, с некоторыми его рассуждениями. Царь ее читал. Я отказался, ибо не нахожу, что парламентаризм плохая вещь. Наши у теперь ловят такие мнения: «Швейцария республика, а против парламентаризма». Но Швейцария не за самодержавие, а за народное голосование законов.
|
|
Год.
Марта.
Обедало много. Был разговор о том, что клевета распространяется, насчет циркуляра от 17 марта. На самом деле, этот циркуляр состоялся для ограждения принятых 17 же марта распоряжений в Совете министров, именно закрытия университета на 18 марта и на объявление 19 марта распоряжения министра просвещения Боголепова об увольнении всех студентов и новом приеме их.
Плющик-Плющевский сегодня говорил, что будут не приняты около 300 студентов. Ждут новой стачки. В Академии Художеств, большинством 80 против 60, решена обструкция. А. П. Никольский рассказывал, что в 3 гимназии, где учится его сын, в 4 классе, произошла обструкция. В классе 36 воспитанников. 14 явилось, а остальные собралась на сходку в Летнем саду и объявили обструкцию. Причина та, что, вопреки обычаю, когда 3 дня говельной недели не учились, ныне заставили учиться и в эти дни. Так заразительна стачка.
Плющик говорил, что сегодня должна решиться общая стачка рабочих на Петербургских заводах.
Витте действует с Плеве, расставшись с Муравьевым, с которым не поладил. 17 марта, в Совете министров, он говорил за такие строгие меры, что Победоносцев воскликнул будто бы — «Нет, Сергей Юльевич, так нельзя». Он ошибся совершенно в своих предположениях, о которых говорил мне до высочайшего постановления от 20 февраля, что учащиеся примут с восторгом инициативу государя. Оказалось, никакого восторга, а напротив — стачка за стачкой!
* * *
Послал письмо к П. Н. Исакову следующего содержания:
«Так как Комитет Союза взаимопомощи писателей собрался меня предать суду чести, о чем уже явились обязательные публикации в газетах; и так как перед Комитетом, во время или тотчас после окончания заседания собрания 19 марта, произнесена была публично против меня самая бесчестная для писателя клевета, то я просил бы вас употребить свои усилия на то, чтобы суд чести мог собраться на этих же днях. Состояние моего здоровья требует уехать из Петербурга, но клевета меня здесь удерживает. Не боясь клеветников, не желаю снабдить их поводом к сочинению новой клеветы, что я бежал от честных людей. Будьте любезны и добры, сделайте мне одолжение поспешить делопроизводством. Сколько мне известно, Комитет следствий не производит. Он только получает заявления и клеветы и передает их судьям чести. Времени для этого от 19 до 26 марта было довольно. Если вы не поспешите, мне остается начать дело о клевете на меня в окружном суде, так как мое присутствие там не потребуется».
Марта.
Наконец, это глупо. Я стал малодушен, нервен, как женщина. Я пишу письма, велю их набирать, а затем бросаю их. К одному Исакову написал три письма и, слава богу, ни одного не послал этому «начальнику 3 отделения собственной канцелярии Союза». И тайные советники, и шпионы, и ложные доносчики, и в «Сыне Отечества», и в «Новостях», и в «Народе», где выступал Трубников, желающий теперь служить 3-му отделению Союза, после того, как служил он 3-му отделению собственной его величества канцелярии по столу о печати. Какой-то Филиппов, бездарный человек, Назарьев, выгнанный из «Нового Времени» за подделку, истеричные бабы, и проч.
В чем дело? В том, что я просто посмотрел на столкновение полиции со студентами. Из этого случая захотели сделать политическое событие и сделали. Поставили во главе полицейского происшествии государя, уверив его (Витте), что молодежь будет в восторге после назначения Ванновского. Я уверял Витте, что этого не будет. Так и вышло «Третье отделение» Союза меня хочет судить. Я ему скажу, чего оно стоит. По сущности дела надо было бы сказать: «убирайтесь все вы к чорту», и больше ничего.
* * *
Телеграмма из Берлина об успехе Савиной в «Татьяне Репиной», и об успехе самой пьесы.
* * *
Этот месяц, прожитый мною, равняется годам. Никогда я так не волновался. Мне казалось, что все против меня и что я гибну.
* * *
Вчера слышал, что Мамонтов и Морозов затевают газету с капиталом 250 тысяч на первый год. Сотрудникам жалование платят вперед за 9 месяцев. Хотят сыграть на неудовольствии против «Нового Времени» и спешат. Приглашали Амфитеатрова в редакторы.
* * *
Потапенко ушел. Вот о ком не жалею. Средний талант, но необыкновенно продуктивный.
* * *
Леля говорил с Розановым, приглашая его в редакцию, обещал 600 р. жалования и 8 коп. со строки. Он на службе 22 года и ему жаль, пенсии. Резон — получает он в конторе 2200 р., да работами в журналистике около 1500–1800 р.
Марта.
Амфитеатров ушел из газеты, написав мне обидное и фальшивое письмо.
Марта.
Письмо А. В. Амфитеатрову. Написано 29 марта, но не послано.
«Я получил ваше письмо с намеком на «общественные условия», которые побудили вас выйти из газеты. Сын мой, Леля, бывший у вас после, разъяснил мне, что вы под этим разумеете ту клевету, которая пущена против меня, что я будто бы выпросил у министра циркуляр от 17 марта. Значит, вы уходите по благородству и честности!
Но ведь недостаточно для благородства и честности только считать себя честным и благородным. Надо уважать права другого на это же самое, в особенности между людьми, давно друг друга знающими и кое-чем друг другу обязанными. Ведь я думал, что вы способны защитить меня от клеветы. Когда про вас, после вашей театральной катастрофы, рассказывали мне прямо бесчестные вещи, я им не только не верил, но я помог вам, когда вас все оставили, не исключая московских купцов. Почему же вы поверили тем мерзостям, о которых вам рассказывают «верные» люди? Потому, что иначе вам трудно было выйти из «Нового Времени» и стать во главе новой газеты, которая хочет воспользоваться моментом и отнять у «Нового Времени» занятое им положение. Но не проще ли было бы, если бы вы прямо сказали, что условия, вам предложенные, лучше тех, которые вы имеете у меня, что самостоятельность соблазнительна и проч. Да у меня язык бы не повернулся вас отговаривать, хотя вы еще так недавно так горячо говорили мне о своей преданности и желании оставаться в «Новом Времени». Я очень хорошо понимаю стремление к независимости. Но вы непременно хотите выйти из газеты, опираясь на клевету, как на меч, поднятый над моей головой. Если бы вы были такой человек, я понял бы это. Но я помню наше объяснение по поводу фельетона Буренина. Вы кричали, ругались и я кричал. Мы оба выходили из себя и, накричавшись, стали говорить мирно. Злые люди так не делают… Вы ни Буренина не убили, ни меня. Зачем же теперь вы хотите меня убивать, выходя с мечом клеветы? Для кого это, кому вы хотите угодить? Кто вам поставил такие ужасные условия? Ведь вы даже не объяснились со мною, не пришли ко мне и не сказали: я вас обвиняю в том-то и том то. Кто же так поступает, скажите пожалуйста! В застенках так не поступают. Вы меня страшно обидели и это подавило меня больше, чем самая клевета. Я знаю, что благодарность — порок, но я не знал, что клевета — добродетель. Чего вы обещали мне, как милость великую, не говорить против меня? Ведь, выйдя из газеты с таким оружием, вы невольно должны за него держаться и поддерживать клевету всеми зависящими от вас мерами, как свое достоинство, свою честь. Разве и там вам пришла бы в голову такая «милость?» Вы должны были бы знать, что я ее отшвырну от себя. Вы хотели обидеть еще и этим: «Никогда ни словом не выступлю против вас», чтоб больше было обиды. Знаете ли, что меня утешает? Меня утешает только то, что люди, так поступающие, как вы, в глубине души своей чувствуют себя скверно. Выругать хозяина, которому задолжал, обидеть хозяина смертельно, которому обязан, чтоб перейти к другому, — это русская черта, одна из самых худших. Я переменил дважды хозяев, но так не поступал. Прощайте. — А. Суворин».
* * *
Написал Витте:
«Многоуважаемый Сергей Юльевич, мне всегда казалось, что вы — принимали во мне некоторое участие, и, когда я обращался к вам, я обращался не как к министру, а как к умному и талантливому человеку. Так было и 11 марта, когда я был у вас и говорил с вами о студенческих волнениях и полемике против меня и «Нового Времени». Не знаю наверное, кому я обязан циркуляром главного управления по делам печати от 17 марта, запретившим эту полемику как раз в то время, когда события университетской жизни доказывали, что я был прав. Но этот циркуляр доводит меня до полного отчаяния. Мои противники пустили очень искусно в ход клевету, что я его выпросил у министра внутренних дел. Позвольте препроводить вам копию с моего письма к министру И. Л. Горемыкину. Я пойду и далее. Я употреблю все средства для того, чтобы вывести наружу правду. Я обращусь к государю, но я не оставлю клевету ей самой. Я вначале не обратил на нее внимания. Но нашлись ловкие люди, которые захотели ею воспользоваться во что бы то ни стало и всякими клеветническими средствами. Я пока думаю: бог не выдаст, свинья не съест. А выдаст, — значит, так и надо, так и следует по делам моим, чтоб свинья съела».
* * *
Писал письма Горемыкину, Витте и т. д. Какое дурацкое положение с этой клеветой. Не все ли, в сущности, равно, клевещут или нет? Когда на меня не клеветали? Когда мне отдавали должное. Вот Савина теперь со своей труппой в Берлине играла «Татьяну Репину». Газеты отдают должное и пьесе. А у нас только ругали, с «видом знатока», и главное завистники. Сам. В. А. Крылов написал о ней прямо ругательный фельетон в «Новостях», с выражением даже своего удивления, то дирекция императорских театров ставит пьесу автора, который так много ругал дирекцию.
* * *
В университете сегодня экзамены. Приглашаются группами, с билетами. Первая группа 1-го курса в 100 человек. Пришли только 17. Экзаменатор Георгиевский — политическая экономия. Когда он сел, встал один студент и сказал, что студенты решили добиваться правды и до тех пор не слушать лекций и не экзаменоваться, «а кто придет на экзамен, — подлецы». Затем встал другой и обругал профессора матерными словами. Их схватили и увели. Остальные экзаменовались. В городе стали говорить, что профессора прибили.
* * *
Царь сказал, что жалеет, что даже Боголепова не послушался; прежде 20 февраля, ибо лучше тогда было принять строгие меры, чем теперь; что он очень жалеет, что его впутали в это дело. — «Один Суворин — говорил правду». Другие прибавляют, что будто царь сказал, что «перед ним и общество и я виноваты».
* * *
Послал Вл. Ив. Ковалевскому такое письмо:
«Многоуважаемый Владимир Иванович. Амфитеатров говорил моему сыну, Ал. Ал-чу, в прошлую субботу, что вы слышали из «верного источника» о том, что я выпросил у министра внутренних дел циркуляр от 7 марта, которым запрещена полемика между «Новым Временем» и другими газетами по вопросу о волнениях учащейся молодежи. Амфитеатров говорил, что слышал это от вас самих. Вы можете себе представить, как я обрадовался, что, наконец, я могу узнать тот «коренной источник», из которого потекла клевета на меня самая позорная. Я никого не просил об этом циркуляре, никому я не писал «Маленьких писем», никого не уполномочивал за себя хлопотать, единственное административное лицо, у которого я был с ноября 1898 года вплоть до самого изучения циркуляра 17 марта, был С. Ю. Витте; 11 марта я сидел у него вечером, но ни о чем его не просил. Да вы сами хорошо знаете, что С. Ю. Витте скорее мог дать мне департамент в министерстве финансов, чем циркуляр из министерства внутренних дел. Значит, не он этот «верный источник». Если вы могли сказать Амфитеатрову так положительно о нем, то можете сказать и мне. У меня вся душа изболела от этой клеветы, которой несколько дней я не придавал никакого значения. Будьте добры, скажите, кто это? Я вам дам честное слово, что вас не назову и это останется между нами. Вы должны сказать. В моей жизни были ошибки, но такой никогда, никогда, никогда. — Уважающий вас А. Суворин».
Далее письмо Соловьеву:
«Многоуважаемый Михаил Петрович, препровождаю вам для сведения копию с письма моего к министру внутренних дел. Дело о циркуляре 17 марта так разрослось, что я не могу ничего предпринять для своей защиты, кроме этого письма, в котором излагаю свою просьбу. — Искренне вас уважающий А. Суворин».
Марта.
Ездил на заседание Пушкинской комиссии. Ничего интересного. Скучно и вяло. Говорили о памятнике Пушкину, о сборах на него «Нов. Временем». Я сказал великому князю, что можно собрать 50 т.р. в несколько месяцев.
— «Без думских?» — спросил он.
— «Без думских».
Витте предлагал что-то в пользу того, чтоб комитет по сбору пожертвований состоялся у меня при обществе из разных представителей литературы, искусства и музыки. Я сказал, что желаю остаться при своих и буду собирать и ничего больше.
У П. Н. Исакова, я спросил, получил ли он мое письмо. — «Получил, начал ответ писать». — «Благодарю вас».
Разговаривал с академиками о том, что у нас без шуму ничего нельзя сказать. Перед началом заседания Витте все ходил с графом Голенищевым-Кутузовым. Он был бледен и озабочен.
* * *
Вчера было экзаменующихся в университете человек 30. Старый курс будет экзаменоваться в гимназиях, для чего некоторые гимназии дали свои залы. Вчера говорили, что сегодня или завтра будет манифестация.
Молодость обнаруживает силу. Деятельная часть прибегает ко всем средствам. В Киеве анонимные письма к студентам и их женам, списки нежелающих забастовки выставляются на дверях и расклеивают во все уголки заведения, чтоб на них смотрели, как на прокаженных. Инородцы — вот деятельный элемент.
Экзаменовалось в университете человек 5–7. Полиция на экзамене присутствует. Забрано в манифестации несколько сот студентов. Говорят что 400–500. Их потом развозили: на дрожках городовой и студент. Стоявшие на мосту студенты подбегали к дрожкам, спрашивали фамилию увозимого и отходили. Был совет у Горемыкина. Говорят, Витте за строгие меры. Просвещенное самодержавие почти два месяца борется с правительством.
Апреля.
Гессе говорил на-днях о том, что государь хвалил меня за статьи. У Саблера разговор обо мне. Митрополит Антоний интересовался мною.
* * *
Амфитеатров забрал вперед тысяч 20 и улизнул, прикрывшись благородством.
* * *
Послал еще письмо Витте:
«Как вы обо мне думаете, я никогда не мог определить для себя самого. Но я о вас неизменно думаю, что вы самый талантливый и умный из администраторов, не только настоящего времени. Я хотел вам сказать, что я чувствовал молодежь, всем говорил против привлечения государя к разбору дела между нею и полицией. Но я все-таки не знал ее. Она оказалась упорнее, чем я мог предполагать. Когда я был у вас 11 марта, встревоженный и усталый от борьбы, которая досталась на мою долю, я слышал от вас, что дело это такое, что через две недели: все войдет в колею. Оказалось нет. 17 марта нам запретили полемику о беспорядках и стали распространять слух, что я выпросил циркуляр. В союзе писателей поднялся целый бунт против меня, хотели судить мою деятельность. Амфитеатров воспользовался этим слухом и вышел из газеты, даже не увидевшись со мною. Московские купцы хотят организовать «Народ» при помощи министерства финансов. Довольно странная компания: Амфитеатров, Ковалевский, Мамонтов, Морозов. Амфитеатров поступил, как человек неблагодарный. Нечего говорить, что я не причем в циркуляре 17 марта. Хотело ли спасать меня правительство, или нет я этого не знаю. Знаю только, что оно меня оставило 25 дней совершенно одного, и начало спасать, когда я ни мало не нуждался в его спасательных инструментах. Вы говорили о просвещенном самодержавии, о земстве и проч. А на самом деле против всякого самодержавия общество недовольное, изверившееся, революционизированное чуть не со времени убийства Павла. Если ближе присмотреться к истории, то ряд революционных вспышек окажется почти непрерывным. То, что я вижу и наблюдаю теперь — это бессилие правительства, против кучки нигилистов. Что оно будет делать против обструкций общества, которые и теперь, и были во время нигилизма. Общество каких-нибудь 30–40 энергичных людей боролось против полиции, жандармерии и убило императора. Весьма возможно, что обостренная молодежь пойдет дальне и станет отказываться от воинской повинности. Не могли же сладить с духоборами и допустили их переселение, точно для того, чтобы очистить самодержавную землю. Истинно преданных самодержавию очень немного. Народ, нечего сказать, ибо движение идет из столиц и городов и либерализм овладевает всеми. Тут крутыми мерами ровно ничего не сделаешь. Надо что-нибудь поднимающее дух».
* * *
Писал Исакову:
«Петр Николаевич. Получив ваше письмо, спешу вас уведомить, что я совершенно не понимаю, почему Комитет Союза так долго надо мною издевается. С 17 марта до 1 апреля он занимался тем, что давал возможность распространиться самой подлой клевете на меня, которая все время держала меня в нервном, напряженном состоянии. Я, наконец, написал вам, 29 марта, и просил уведомить меня о тех махинациях членов Союза и Комитета, о которых приходили ко мне известив из частных источников. Вы теперь отрицаете, что в Союзе и в Комитете говорилось о клевете относительно циркуляра 17 марта. А я знаю, что говорилось, именно 19 марта, и только это меня и возмущало. Вы уведомляете меня теперь, что 17 марта вы предали меня суду чести, а 19 марта допустили публичный скандал, устроенный мне и г. Филипповым, и г. Назарьевой из побуждений, которые легко было бы вам извинить, если бы вы прочитали их письма, как составленные «Не сообразно со смыслом параграфа 30 устава». Из этого выходит, что вы и ваш Комитет даже смысла параграфа 30 устава не понимаете. Ваше это сознание поистине замечательно, ибо оно показывает, что вы предали меня суду чести, не понимая устава. Получив мое письмо от 29 марта с просьбою ускорить «суд чести», вы постановили 30-го или 31-го марта в другой раз предать меня суду чести. Эти два «предания» несомненно доказывают, что во всяком случае вы и суд чести понимаете этот параграф каждый по своему или по обстоятельствам. Для меня это совсем неожиданно, а потому спешу вас предупредить, что мне, может быть, придется поискать путь к его разъяснению, по крайней мере, через консультацию юристов. Вы говорили, что «мнения и предположения отдельных членов Союза не подлежат критике, поскольку они высказываются частным образом, и совершенно свободны». — Но ведь эти мнения и предположения, высказанные публично, в стенах этой залы, где только что прервано было заседание и где устроен был скандал, явно заранее приготовленный. Вы говорили, что «мне предстоит еще скандал в общем собрании, имеющем установить весьма определенный взгляд Комитета на подобного рода действия», как действия г. Филиппова и его собратьев».
Но что всего удивительнее в вашем письме, это обязательный совет мне «возбудить перед судом чести частное обвинение против г. Филиппова», которому пришла охота выкрикивать против меня гадости и распространять их в публике, или литературных кругах. Мне передавали, что было. Если это так, что, очевидно, подтасованное большинство может делать все, что ему угодно, имея заручку в Комитете. Вы, очевидно, полагаете, что когда в залах Союза устраивают мне скандалы, то для прекращения я могу возбуждать процессы против скандалиста. Вы заканчиваете: «из вышеприведенного вы изволите усмотреть, что Комитет Союза, по своей обязанности, был на стороне чести и достоинства как учреждения, так и каждого из его членов» и проч. Нет, я усмотреть не изволю, выражаясь вашим слогом. Я усматриваю совсем другое, как, надеюсь, усмотрит и всякий непредупрежденный человек. Я усматриваю нечто такое, что не дозволяет мне оставаться в этом учреждении и дозволяет перенести это дело на суд публики.
На мое письмо 29 марта вы отвечали мне письмом от 31 марта, которое я получил 1 апреля. 30 марта, встретив вас в высочайше учрежденной Пушкинской комиссии в Академии Наук, я спросил вас, получили ли вы мое письмо. Вы отвечали, что получили и что начали писать ответ. Из вашего письма от 31 марта несомненно следует, что вы писали его 31 марта, а не 30-го; ясно также, что, получив мое письмо, где я просил вас ускорить судом чести, вы собрали Комитет, прочли мое письмо и постановили предать меня суду чести в другой раз. В первый раз, но вашим словам, вы судили меня 17 марта, чему я мало верю, ибо постановление о том состоялось 19 марта после скандала, устроенного Филипповым. Это говорил кн. Ухтомский В. П. Буренину и М. А. Суворину и прибавил, что он этого постановления не подписал. Кто-нибудь тут говорит неправду. Вы теперь отрицаете клевету насчет циркуляра. Об ней не было «суждения». Я имею основание, в этом сомневаться. Клевета вышла не только из заседания Союза писателей, но и из Комитета Союза. С 19 марта по 1 апреля члены Союза весьма деятельно распространяли ее и в печати являлись намеки на меня».
Апреля.
Получил обвинительный акт из суда чести, как отделения Союза писателей.
Ответил так:
«Г. непременный член суда чести при Союзе взаимопомощи русских писателей, уведомляю вас, что не имею ни малейшей причины к отводу кого-либо из судей чести и их кандидатов. Но я имею все причины отвести ту полемическую статейку, которую вы мне прислали в качестве не то обвинительного акта, не то насмешки над здравым смыслом и уставом Союза писателей. Об этом завтра я напишу в Комитет, если позволит мне состояние моего здоровья. — А. Суворин».
* * *
По поводу этого пришлось обратиться письменно к Исакову.
«М. Г. Петр Николаевич, я получил от непременного члена суда, чести выписку из журнала Комитета Союза взаимопомощи русских писателей. Этот документ есть не что иное, как полемическая статейка по шаблонному образцу статеек подобного рода, с тенденциозным подбором отдельных фраз из четырех моих статей, без всякой связи с предыдущим и последующим, с навязыванием мне того, чего я не говорил, и с тщательным убеганием от главного предмета — стачки молодежи, о которой я только и говорил. Я такому документу могу удивляться, но принимать его серьезно не могу, когда идет дело о вопросе, крайне серьезном. Стоит только вырванные фразы поставить в мои статьи на свое место, и документ этот окажется совершенно бесполезным. Тем менее могу я серьезно его принять теперь, когда молодежь так страшно платит за свои увлечения, за свою непосильную борьбу, от которой я ее предостерегал, принимая на себя за это удары не только от нее — что очень естественно — но и от тех, которые спокойно сидели в своих кабинетах и платонически желали ей победы, не шевеля для того и пальцем, если, не считать всяческую брань по моему адресу, точно во всем виноват я».
* * *
Сегодня в заседании, в присутствии нескольких художников (Вилье, Бруни и др. — 5 чел.), я наговорил Исакову невероятных вещей. Я был просто в бешенстве и вылил на него все что у меня накипело… Я назвал его «нулем, ничтожеством в литературе», «прихвостнем радикальной партии», «Сен-Жюстом в комитете du salut public» и чорт знает чего еще. Я говорил, что он должен был бы сложить с себя чин действительного статского советника, если он хочет действовать в союзе с этой партией. Я говорил, что правительство не стоит никакой поддержки, что оно глупо, нелепо, бесхарактерно, и что не ради его я писал свои статьи, а ради царя, на шею которого взвалили полицейское столкновение со студентами, и ради молодежи, которая, вижу, как гибнет и до чего ее это все довело. Исаков старался не потерять спокойствия, выбегал и возвращался и стал около меня просто лебезить. Он уверял, что заступался за меня, что спорил с членами комитета, что судьи чести все честные люди, что необходимо, наконец, разобраться; в этой сутолоке и проч., в том же роде.