* * *
Эти дни читаю «Идиота» Достоевского. Никогда я этого романа не читал. Странный писатель! Мне кажется, что все его люди — от его нутра, его души и воображения. Таких людей он не видал, да таких, может, нет и не было. Были только, может, подобия им. Какую-то преступную душу, мрачную, таинственную, он изображает. Есть ли это русская душа? Много увлекательных страниц, много поистине драматических сцен. Все его романы в сценах. Он любит разговоры, тянет их бесконечно, и многие очень занимательны. Он говорил мне, когда я у него спросил однажды, почему он не писал драм? — «Белинский говорил, что драматический талант складывается сам собой, с молоду. Вот я и думал, что если я начал с романов и в них силен, то я не драматург!».
Сентября.
Письмо от Плющика по поводу того, что я восстал против назначения роли Дуни в «Преступлении и Наказании» г-же Погодиной. Дуня — красавица, а Погодина — замухрышка с носовым голосом. Я отвечал ему телеграммою: «Не режиссер, а вы обязаны были сообщить мне распределение ролей, даже посоветоваться со мной, как это делали решительно все авторы на императорских сценах. Зачем вы на стрелочника сваливаете? Относительно своего авторства вы очень ошибаетесь. Между вами и автором колоссальная разница. В некоторой степени вашим объяснением я удовлетворен. Далее делайте, как найдете, лучшим. В ваши права я больше не вступаюсь. Суворин».
* * *
…Случай графа Л. Н. Толстого и г. Маркса, издателя «Нивы». — На руку ли это «марксистам?» Г. Маркс — капиталист, граф Толстой — рабочий. Граф Толстой продал за тысячу рублей с печатного листа «Ниве» первое издание своей повести «Воскресенье». Он прямо и категорически заявил г. Марксу, что продает только первое издание, или, вернее первенство его печатания, что после появления в «Ниве» частей этой повести, все другие издания имеют право пользоваться «Воскресеньем», как своею собственностью, ибо сейчас же повесть эта в каждом отрывке и в целом делается общею собственностью. Надо знать, что первоначально цена повести была объявлена в 1500 руб. за печатный лист, причем граф Толстой, из целей чисто благотворительных, готов было сделать оговорку, что продает первое печатание своей повести вплоть до появления ее в печати целиком, до конца. Только тогда, когда она напечатана была бы до конца, она поступила бы в общую собственность. Эта оговорка увеличивала, бы благотворительный капитал тысяч на 8, на 9. Но затем граф Толстой отказался от этой мысли и предложил за 1000 р. с листа только первое печатание, сейчас же переходящее в общую собственность. На этих условиях Маркс и купил, и это может подтвердить один из литераторов, взявший на себя посредничество в этом деде.
|
|
Г. Маркс тщательно умалчивал в своих оповещательных рекламах при подписке на «Ниву» об этих условиях. Он собрал подписку прекрасную, которая сторицею возвратила ему потраченный капитал на приобретение первого печатаная. Но ему этого было мало, ибо капиталу все мало. Когда стали появляться перепечатки, — надо сказать, что при этих перепечатках умалчивалось, что они делаются из «Нивы», что не корректно, во всяком случае, — г. Маркс стал осаждать графа Толстого просьбами положить предел этим перепечаткам до появления всей этой повести. Граф Толстой сначала настаивал на своем праве, но потом, очевидно, тронулся мольбами г. Маркса и обратился с просьбою к повременным изданиям не перепечатывать повести, в интересах г. Маркса, до появления ее на страницах «Нивы» целиком.
|
|
Надо при этом вспомнить, что г. Маркс угрожал сначала судом тем, которые станут перепечатывать повесть. На эту угрозу он не имел ни малейшего права и она вполне противоречила тем условиям, на которых он купил эту повесть. Когда эта самовольная угроза не остановила перепечатки, он стал просить графа Толстого вмешаться в это дело… Мне думается, что вся эта история прекрасно характеризует капиталиста и рабочего, в таких представителях, как г. Маркс и гр. Толстой. Было уже напечатано письмо, где г. Маркс защищает свои выкидки из повести («Домашняя цензура») и говорит, что будто бы в заграничных изданиях «печатают роман графа Толстого с урезками, несравненно более значительными». Не знаю, о каких изданиях идет речь, но могу указать на объявление в «Bibliographie de la France».
* * *
…Даже в том, что все на меня обрушивается, точно я виноват во всех прегрешениях правительства и общества, во всех наших неустройствах, я вижу признаки не исчезнувшего еще холопства. Мне говорят, что я предсказал, что делается все так, как я предполагал. Да я сорок раз вижу одно и то же, и достаточно знаю общество, которое способно сочувствовать, но не способно выражать свое сочувствие, или не умеет. Молчать при этом обществе хуже всего. Если б я молчал, было бы еще хуже.
* * *
…Что значит «глубокое негодование общества?» Какого общества? Я знаю, что ничего подобного не было. Я получил несколько десятков писем от молодежи, большею частью порицательных, но были и спокойные, рассудительные; из общества — пять писем порицательных и десятка три благодарственных, даже очень. Если «глубокое негодование» в Союзе писателей, то это еще не общество. Наконец, какую часть этого Союза надо отнести на личные счеты, на зависть, на бессильную злобу совсем не против меня, а против власти. Меня больше всего возмущало, что меня сделали ответственным за все прегрешения правительства и за всю немощность общества. Что бы ни делалось скверного, все я виноват. Я всегда очень скромно смотрел на свою деятельность и это взваливание на меня всех нелегких поистине изумительно. Не зависит ли это от присущего обществу холопства? О полиции никто не пикнул ни слова. А я все-таки сказал, что дело вышло из-за столкновения с полицией и напомнил, что в 1857 году, после расправы полиции со студентами, дело было расследовано и полицейские чины, оказавшиеся. виновными, получили возмездие («Новое Время», 8264). Вообще, дело это стало известным, благодаря моим письмам. Мне говорят, что следовало молчать, потому что всего сказать нельзя. Но я сам предупреждал читателя.
|
|
Сентября.
Сегодня я разговорился со сторожем на ст. Кресты. Он получает 10 руб., служит 25 лет. Жаловался на свою судьбу. Все зависит от «мастера»: если сторож отдает мастеру жену или дочь, тогда и хорошо. Он женат на второй. Наивно рассказывал, как мастер залез в окно к его жене и как она ему жаловалась. Дети у него от первой жены — неудачники. Один какой-то немощный. Другой женился, а на девятый день она родила. Я спросил наивно: «Почему же?» — «Да она была …, по солдатам ходила». Он эту фразу сказал так просто, как бы другой сказал: «она хорошая женщина», или «сегодня воскресенье».
Сентября.
Вчера продолжал читать «Идиота» Достоевского. Отчасти, в подробностях, это — продолжение «Преступления и Наказания».
Я помню, какое впечатление произвела моя статья, без подписи, о смерти Достоевского, Я называл его «учителем». Лорис-Меликов, прочитав ее, как рассказывал А. А. Скальковский, тотчас поехал к государю и выхлопотал пенсию вдове. Григорович приехал ко мне; говоря, что он плакал. Многие плакали. Я разжалобился. Вдова Достоевского понимала очень хорошо значение этой агитации. Она поцеловала мне руку. Удивительный тогда был этот подъем в Петербурге. Как раз это перед убийством императора. Публика бросилась читать и покупать Достоевского. Точно смерть его открыла, а до того его не было. Он умер бедно, едва сводя концы с концами. Сама Достоевская ходила к книжникам на толкучку и продавала книги романов своего мужа, по одному, по два экземпляра, с большой уступкой. Достоевский возобладал над Тургеневым только после своей смерти. Во время пушкинских дней в Москве, после его знаменитой речи, я пошел за сцену его поздравить. Он шел мне навстречу в зал и сказал радостно:
— «А что? Мы победили, победили! Женщины мне руку целуют!». Несколько девушек несли ему по залу в это время большой лавровый венок.
* * *
Вчера я написал письмо Я. А. Плющику о переделке им «Преступления и наказания». Она мало удовлетворительна, не драматична. Конец можно было бы сделать гораздо эффектнее, напр., в больнице или на каторжных работах. У него на берегу большой реки разговор Раскольникова и Сони.
* * *
Сколько происшествий — Дрейфус, Мамонтов, биржевой крах. Банки затрещали. Петербургские дамы, гвардейские офицеры, Трансвааль, заговор в Париже, Форт Шаброль… А у нас — дождь, дождь, дождь, и золотая валюта трещит. Шарапов, кажется, прав. Витте трещит вместе с нею. Муравьев — в Париже, Горемыкин — там-же, обеды и, конечно, политика. Издали, все это кажется какой-то сказкой, романом, который читаешь в газетах ежедневно от главы до главы.
Октября.
Сегодня «Преступление и наказание» в переделке Плющика-Плющевского. Третьего дня, на репетиции, когда я настаивал на выпуске двух картин, он сказал, что возьмет пьесу назад, я ему крикнул, что в таком случаев через неделю нарежу, как и он, сцен из «Преступления и наказания» и буду их давать. Он обиделся. Вчера он мне рассказывал о своей любви ко мне.
* * *
Отправил письмо Нотовичу:
«Многоуважаемый Осип Константинович. Вы не правы, говоря, что будто бы, с моей точки зрения, все произведения таких «стариков», как Грибоедов, Гоголь, Бомарше, Мольер, «должны быть окончательно сданы в архив». Разговор идет о «Пикквике» Диккенса. Диккенс — романист, и может идти в сравнение только с романистами. «Пикквик» — роман, а не комедия, комедию же о «Пикквике» написали вы. Отсюда отнюдь не следует, что комедия о «Пикквике» равна роману о «Пикквике» и что комедия о «Пикквике» равна комедиям Грибоедова, Гоголя, Мольера, Бомарше. Очень может быть, что сам Диккенс, как драматург, был бы второстепенным талантом, если бы он, будучи по таланту романистом, стал бы писать драмы и комедии. Я, вообще, против переделок пьес из романов и не знаю ни одной переделки во всемирной литературе, которая считалась бы литературным произведением. Я очень желал бы вам угодить, но данным случаем не могу воспользоваться для этого».
Октября.
Вчера репетиция «Добрыни» В. В. Самойлова. Пьеса очень сложная. Сам автор — человек даровитый. Профессия — архитектор. Сын знаменитого артиста В. В. Самойлова.
Октября.
В 8 часов вечера, на Преображенской, д. №25, сын генерала Афросимова, служащий в министерстве внутренних дел, женившийся 4 июня на баронессе Корф, застрелился в висок. Жена тотчас уехала.
Октября.
От Нотовича ругательное письмо, где он Буренина ругает мертвецом, грязною собакою. Буренин получил от него еще более ругательное письмо. Он написал ему ответ, очень колкий, но потом решился разорвать письмо и предать его забвению. Я возвратил ему его письмо с надписью на нем — «Вы — сумасшедший, Осип Константинович; возвращаю вам вашу глупость обратно».
Октября.
Жена Я. П. Полонского приходила. Принесла его стихотворение, которое он больной продиктовал ей в мае 1898 года.
— «Сколько вы хотите за него?» — «150 р.», — отвечала она. Я сказал, что 10 руб. дам. Оно очень неважное и в нем 20 строк, (напечатано в № 8491). — «Мне нужно на панихиду, на памятник», — сказала она. — «Тогда я лучше так дам вам эти деньги на панихиду, на памятник». — «Так я не хочу»… Я дал ей 150 руб. Она сказала — «Как вы великодушны». Я сказал — «Никакого тут великодушия нет».
* * *
Сегодня поместил «Маленькое письмо» о кн. Волконском, новом директоре театра. Оно 350-ое. Сделали мне в типографии 5 оттисков моей пьесы «Героиня», в 3-х действиях. Послал Ив. М. Литвинову, В. А. Крылову, П. Н. Буренину и Мите. Надо много страсти для монологов в пьесе, а у меня ее нет. Перечитывал и казалось холодно.
* * *
Что делать с пьесой кн. Д. Голицына — не знаю. Знаю только, что она плоха. Сегодня прибегал Плющик и сообщил, что вместо Горемыкина — Сипягин, а вместо Соловьева — Голицын. Вот тут и попробуй отказать в постановке. Плющик тоже себя везде пропагандирует: мне, мол, предлагают или предложат место Соловьева, но я не возьму. Предложить, конечно, и ему могут. Голицын — талантливый беллетрист.
* * *
Был Сигма. Он говорил, между прочим, очень прозрачно, что князь Ухтомский, собираясь отстаивать окраины и проповедовать для них всякие «вольности», в то же время брал деньги: с того 400 руб., с того 20 000 р., с того 50 000 р. Возможно ли это? Я знаю только, со слов Прасолова, директора департамента иностранных исповеданий, где Ухтомский служил, что он продолжает получать свое жалование и награды в размере более 3000 руб., хотя в департамент никогда не является.
Октября.
Софью Михайловну завтра хоронят на Александро-Невском кладбище. Я был сегодня на панихиде. Вот так и меня станут готовить в землю. Также свечи будут гореть, также будут ждать конца панихиды, чтоб разойтись и обменяться несколькими незначащими словами, также буду я лежать, никому не нужный, даже земле! И все будет кончено.
* * *
В «России» сегодня прегнусная статья обо мне, с намеками, самыми облыжными, с воспоминанием о «мартовских днях», «когда доблестное и мужественное поведение его по университетскому вопросу нашло такую яркую оценку в поголовном негодовании русской интеллигенции». Или вот эти строки из той же статьи (№ 182): «Дубельт и Бенкендорф презирали Булгариных и Гречей, которые, по их приказу, душили всякую живую мысль на Руси, но не могли презирать, хотя, может быть, и ненавидели врагов своих, носителей этой мысли — Пушкиных, Лермонтовых, Белинских».
Если такая сволочь, как Дубельт и Бенкендорф, презирают кого нибудь, то это совсем не беда. Я думаю, что Греч и Булгарин и ненавидели их, и презирали. Это взаимное презрение ни мало не было никому вредно.
* * *
Сазонов приносил в «Новое Время» похвальные статьи Горемыкину и проч. и их ему возвращали, или помещали с вычеркиванием его сладко-глаголивых гимнов.
Октября.
Был на обеде беллетристов. Сергеенко говорит, что, будто, Т. Л. Толстая выходит замуж за М. П. Сухотина. Человека лет под 50 и с 7 человеками детей. Старшая дочь его — невеста. О Чехове, — что он опять стал кашлять кровью. Вопрос об его женитьбе на Книппер не решен еще. Говорили, что Л. Н. Толстой что-то готовит в «Новое Время». Ему понравилось какое-то мое «Маленькое письмо».
Ноября.
Вчера дебютировала в «Грозе» Гуриелли (княгиня Бебутова), Горемыкин, бывший министр, говорил А. П. Колышко, что она жила с покойным наследником. Сегодня «Вокруг пылающей Москвы». Все министры в театре. Съезд великолепный.
Ноября.
Григорович мне говорил, что А. А. Краевский умер на полковнице, которую он содержал, и был привезен домой в карете мертвым. Он, вообще, был большой любитель женского пола. Бильбасов говорил мне, что он оставил несколько учительниц. городских школ, которых «перепортил», и давал им содержание.
Ноября.
Вечер у Витте. Рассказывал о принце Ольденбургском. Он уничтожил и истребил чуму и в большой обиде, что правительство не печатает, что он сражался именно с чумой, а не с кем иным. Он очень плакался и ругал министров, которые «изменили» своему государю. Дело в том, что благодарность государя за истребление чумы министры не допустили печатать. Гр. Муравьев рассказывал свое свидание с принцем. Он бегал по кабинету и бранился.
Вдруг остановится и скажет:
— «А ведь Анюта спит. Вы знаете, граф, Анюта спит».
— «Какая Анюта, ваше в–во?»
— «Горничная. Уснула и спит».
И опять начинает бегать и браниться. Потом к колокольчику подбегает. Входит лакей.
— «Анюта спит?»
— «Спит, ваше в–во».
— «Доктор был?»
— «Был».
— «Что он говорит?»
— «Говорил, пускай спит, проснется, может быть».
Лакей уходит. Принц опять бегает и бранит министров и славословит себя. И так несколько раз. Вдруг ударил себя по лбу.
— «Граф, я нашел».
— «Что такое, ваше в–во?»
— «Я нашел, как разбудить Анюту. Я положу ей в … льду, и она проснется».
И он выбежал лично класть в … лед.
Год
Января.
Новый век или нет? Все равно. Лет 10 тому я напечатал, что не буду жить в новом веке. Л. Н. Толстой спросил меня — «Почему вы так думаете?» Я сказал, что 10 лет трудно прожить.
* * *
Вчера статья Перцова о Герцене. По поводу Герцена вспомнил: в 1858 году у меня была «Полярная Звезда», которую я взял у бобровского предводителя дворянства. Смотритель уездного училища, Казанский, где я был учителем истории и географии, — старичок добрый и боязливый. Я бывало положу «Полярную Звезду» в «Русский Вестник», держа его перед собою, начну читать «Полярную Звезду». Казанский подпрыгивал от ужаса: «Что теперь позволяют, что позволяют!» Нет, досель этого не позволяют.
* * *
Очень хотелось бы кончить пьесу «Героиня». Но никак не справлюсь с последним актом. Хотелось бы уехать. Но одному? Куда? Лучше все-таки здесь, на людях. Я завидую спокойной старости. Очень жаль Д. В. Григоровича. Лежит теперь, бедный, и никогда его не увидишь. Когда умирают люди, самое грустное именно это мысль, что никогда их не увидишь, никогда не скажешь с ними ни одного слова, а затем жалеешь, отчего не всегда был с ними предупредителен, любезен, ласков, не следует огорчать кого бы то ни было. А я вчера был такой вспыльчивый, такой нервный.
* * *
Я должен был поехать сегодня к главному начальнику по делам печати Шаховскому. Я знал его, когда он служил у Воейкова, в канцелярии гр. Игнатьева, министра внутренних дел. Это был совершенно незначительный белокурый молодой человек, писавший нам бледные статейки.
Января.
19-го бенефис Савиной за 25-летие. Я читал на сцене адрес от Литературно-Художественного общества. Адрес написал я же. Насилу дочитал. Тряслись ноги и руки. Стал подвигаться назад, к актерам, думая, что упаду. Скверное мое дело со старостью. Как ни храбрись, а ничего не поделаешь. Мои ежедневные ванны и прохладный дождь немного оживляют, но не надолго. В пятницу Буренин отвечал Потапенко, местами прекрасно, с его необыкновенным сатирическим подъемом. Если-бы у нас была свобода печати, он стал бы единственным в своем роде памфлетистом, употребляя свое перо для разоблачения министров и т. д. Теперь он тратит его по мелочам и на мелочи. Дорошевича он назвал Кабакевичем. Этот не бездарный далеко писатель обрушился на Буренина фельетоном в «России» (№ 267). Все его остроумие исчезло. Осталась злоба, ненависть и ругательства.
* * *
Свою комедию «Героиня» я послал Чехову. Очень устал, полемизируя с Ф. Коршем, который в «Известиях» Академии старается выдать подделку Зуева «Русалки» за Пушкина. Вчера Бор виделся с племянником этого Зуева, который говорит, что его дядюшка стал страшный враль. Он сказал своему брату, что «написал окончание» «Русалки». А когда его брат умер, он стал выдавать свое окончание за Пушкина. Корш опростоволосился со своей Академией.
* * *
Потапенко отвечал сегодня Буренину, но злобы своей скрыть не может: — «Давно, давно уже, г. Буренин, стыдно вам перед читающей публикой того, что имя ваше числится среди литературных имен. Да ничего ведь с этим не поделаешь». Вот это так стыдно говорить г. Потапенке. Что он такое сам? Значения Буренин имеет гораздо больше.
* * *
Очень приятное письмо от В. А. Ефремова о моих статьях с «Русалке».
Февраля.
Ал. Петр. достал телеграмму, запрещенную, такого содержания:
«Excellence ministre finances. Petersbourg. de London 47 41 24 10 91 t.
Absence nouvelles officielles Roberts cause surprise. Impression produite par depeche Petersbourg «Daily Telegraph» pretendent general Kouropatkin aurait sounds plan occupation Herat mais empereur aural', repousse toute idee profiter situation actuelle etant resolu eonserver attitude strictement neutre «Russenbaux».
Неужели эту телеграмму Витте не показали? Министр внутренних дел имеет копии со всех телеграмм, получаемых другими министрами и может даже читать их письма. Такова его привилегия. Он, директор почт и телеграфов и начальник 3 отделения получают копии со всего. Министр и начальник 3 отделения имеют и ключи к шифрованным телеграммам.
* * *
Буренин и Сигма получили приглашение на «Гамлета» сегодня.
* * *
К. П. Победоносцев был в книжном магазине и говорил с Ф. Ив. о том, что мы хотели сократить розничную продажу газеты за то, что кто-то употребил по отношению к Сальвини священное выражение «Слава тебе, показавшему нам свет». Фед. Ив. выразил мнение, что «не Суворин ли это написал?» — «Этого не может быть», — возразил К. П. А это был я. Ах, какие пустяки они ловят и как слона они не примечают!»
* * *
…Александр III русского коня все осаживал. Николай II запряг клячу. Он движется и не знает куда. Куда-нибудь авось придет.
Февраля.
Вчера был в Эрмитажном театре и смотрел «Гамлета» в исполнении вел. кн. Константина Константиновича. Но у него ни сколько дарования. Сноснее других тень отца и актер, говорящий монолог о Гекубе. Полоний говорил не дурно, но без всякого комизма. Сам Гамлет ни говорить, ни ходить по сцене не умеет. Часто он просто смешон. Тянет, кому-то подражает, очевидно думает, что он что-то даровитое, что он что-то объясняет в этом Гамлете. В одном монологе он ругал короля, обращаясь к его креслу, которое, наконец, изломал. Он при этом поднял голос, рычал, кричал, но во всем этом ни капли души, ни одного тона сердечного. Меня удивило, что он выходил на аплодисменты публики, как обыкновенный актер. Но и аплодисменты были жиденькие, хотя зал был полон, так что многие стояли. Начало было назначено в 2 часа, началось в 3 без десяти минут. Оказалось, у них не было гримера и, вообще, беспорядок у них большой. В антракте я вышел и бродил по комнатам. Публика тоже вышла, но вся держалась в зале, примыкающем к театру. Хожу и вижу Сальвини, который идет по направлению к парадной лестнице. У Волконского я его не видал. Думаю, подойду к нему. Да нет, не надо. Продолжаю ходить. Сальвини возвращается; я подошел к нему и отрекомендовался. Любезности. Заговорили о его сыне, с которым я знаком. «Князь хочет его пригласить на высокий пост. Il faut le passer», — говорит он мне с приятной улыбкой. Наконец, он обращается ко мне с просьбою. Оказывается, он приехал на спектакль вместе с князем Волконским через правленский подъезд, где осталась его одежда. — «Вел. кн. пригласил меня, я не мог отказать ему, но я хочу обедать, мне вечером сегодня ехать, но меня не выпускают. Князя Волконского не могу найти. Хотел уйти через правленский подъезд (entree administratif, как он выражается), — меня не пускают, пошел по парадной, — там никто по французски не знает, и вот я не знаю, что делать. А мне ужасно есть хочется». Я позвал солдата и велел его проводить.
— «Это посол?» — спросил солдат.
— «Актер, но больше посла», — отвечал я ему.
— «Скажите, чтоб мне вызвали карету, князя Волконского», — говорил Сальвини.
Сказал и это. Солдат мне потом сказал, что все сделали: одели и посадили в карету.
Таким образом, я сделал доброе дело — освободил Сальвини от тюремного заключения в Эрмитажном театре, где Гамлета играл наш великий князь.
Я прослушал сцену в театре, где вел. князь полз по эстраде, на которой происходило представление. Все это было глупо и по-детски воистину. Когда король со свитой ушел, великий князь три раза принимался хохотать, и это было еще глупее. И чего им надо, этим великим князьям? Зачем они маленьких Неронов разыгрывают и заставляют себе аплодировать эту челядь петербургскую?
* * *
Сегодня приглашали в главное управление по делам печати. На лестнице, на площадках встретился с Исаевичем. Поговорили. — «Здесь холодно», — сказал Исаевич, — «А мы вас дежурим». Я подошел к двери, она открылась в это время и я нос с носом с Амфитеатровым. — Он был красен, как рак. Никогда так близко я не стоял к нему. — «Здравствуйте, Алексей Сергеевич», — сказал он и протянул руку. Я взял ее. — «А я думал, что вы не хотите меня знать. Я поклонился вам в театре, а вы отвернулись. Вы не заметили». — «Нет, заметил, но вы мне сделали гадость. Не в том она, что вы ушли из газеты. Это — ваше право. И я мог тоже уйти. Но вы распустили обо мне, что я будто бы просил министра внутренних дел или Соловьева, чтобы было запрещено продолжать полемику по студенческому вопросу. Этого никогда не было и не могло быть. Я мог желать бог знает чего. В моей жизни бывали минуты, когда я желал убить человека, отравить его, но я никогда не убивал. Мы с вами ссорились, я ругал вас, однажды мы готовы были броситься друг на друга с ножами (история с Бурениным), но мы говорили и договаривались. Я считаю себя по отношению к вам безупречным». — «Да, вы имеете право сказать это», — сказал он. — «И вы все-таки сделали это. Вы обязаны были поговорить со мной». — «Мне кн. Ухтомский сказал». — «Кн. Ухтомский лгал». — «И В. И. Ковалевский». — «Да у меня есть его письмо, где он говорит совсем противоположное тому, что вы говорите». Он замолчал. — «Я вас любил, Алексей Сергеевич». — «И я вас любил», — отвечал я ему, — «несмотря на то, что ссорился с вами… Это было «род недуга». — «Но я поступил так не без борьбы. Если б вы знали, как мне это было тяжело. Но это было такое нервное время». — «А что со мной было, вы это видели, и все таки не пришли ко мне, не объяснились, а поверили нелепым слухам. Я не способен на то, в чем вы меня обвиняли».
Я мог бы ему сказать, что он продолжал настаивать на этой клевете в «России», что он приписывал мне то, чего я не говорил, напр. уверял, что в то время, когда вся Россия «вопит» о том, чтоб освободили от классицизма, я один будто бы настаивал на этом, тогда как ничего подобного я не говорил. Да мало ли что? Он остался мне должен до 15 тысяч, я ему ни разу не заикнулся об этом долге. Да бог с ним!
* * *
Кн. Шаховский — очень милый и разумный человек. Он извинился, что тревожит меня, а не сына, но он это делает по приказанию Сипягина, которого неприятно поразила моя фраза относительно Сальвини, которую я посоветовал Давыдову сказать Сальвини, вместо длинной и нелепой речи, которую он говорил на сцене Сальвини, под суфлера, по русски — «Слава тебе, показавшему нам свет!» На эту фразу тотчас указал кн. Мещерский, за ним и Сипягин. Он хотел непременно наказать или на три дня отнять розничную продажу. Но кн. Шаховской уговорил его, сказав, что это — возглашение, вроде «мир всем» и т. д. Тогда Сипягин ему сказал: «Вызовите Суворина и скажите ему, что я хотел его за это наказать, но вы не согласились». Я поблагодарил, заметив, что за слова наказывать — последнее дело. — «Но министр в этом отношении очень щепетилен». Затем стали говорить о министре графе Муравьеве, который непременно добивается того, чтобы «Новое Время» наказали материально за то, что оно не разделяет политики его. Этот болван желает фимиама, который мы ему не курим. — «С ним просто беда нам: он докладывает государю, потом лезет к нам». Тот непременно бюро желает учредить, где будут давать сведения и запрещения и говорить об известных вопросах. Он назначает для этого Нератова, вероятно, думает прославиться. Я думаю, что осел останется ослом, хоть осыпь его звездами. У него и вид шулера. Буренин сидел около него в театре и думал: «вот лицо шулера». — Это был Муравьев. Витте говорил мне о нем, как о человеке, который ничего не делает и ничего не понимает.
Февраля.
В одной из своих записных книжек я нашел образчик свободной статьи. Недурно написано. Попробовать разве теперь?
* * *
Гольмстрем сегодня в «СПБ. Ведомостях» говорит об Англии, что она погибла и что причина тому — парламентаризм. Кн. Ухтомский далее это проповедует, ибо при парламентаризме дальше чиновника ведомства иностранных исповеданий он не пошел бы, а теперь он опричник, или был опричником. Вывший опричник все-таки сила, ибо on reviant tojours a ses premiers amours. Самодержавие куда лучше парламентаризма, ибо при парламентаризме управляют люди, а при самодержавии — бог. И притом бог невидимый, а точно ощущаемый. Никого не видать, а всем тяжко и всякому может быть напакощено выше всякой меры и при всяком случае. Государь учится только у бога и только с богом советуется, но так как бог невидим, то он советуется со всяким встречным: со своей супругой, со своей матерью, со своим желудком, со всей своей природой, и все это принимает за божье указание. А указания министров даже выше божьих, — ибо они заботятся о себе, заботятся о государе и о династии. Нет ничего лучше самодержавия, ибо оно воспитывает целый улей праздных и ни для чего не нужных людей, которые находят себе дело. Эти люди из привилегированных сословий и самая существенная часть привилегий их заключается именно в том чтоб, ничего не имея в голове, быть головою над многими. Каждый из нас, работающих под этим режимом, не может не быть испорченным, ибо только в редкие минуты можно быть искренним. Чувствуешь над собой сто пудов лишних против того столба воздуха, который над всяким.