Через час художник Вилье встретил меня в магазине и сказал: — «Ну, поговори вы со мной, как с Исаковым, я бы вас отдул». — «Да и я бы то же сделал». Но вот подите!..
Апреля.
Уведомил суд чести, что откладывать не желаю.
Апреля.
Шильдер рассказывал, что будто царь был у умирающего Нарышкина. У него сидело еще трое его друзей. Они хотели уходить. Но царь их оставил. Нарышкин обратился к царю с просьбой исполнить его предсмертное желание. Царь, ничего не подозревая, согласился.
— «Увольте Горемыкина. Этот человек не любит вас и губит вашу династию».
Понятно, как царь был сконфужен. Горемыкин именно ничего не понимает. Пока он в министрах, будет готовиться революционное движение.
Апреля.
Была Савина из Берлина, в восторге от своей поездки. Хитро посоветовала не давать «Татьяну Репину» в бенефис вторых артистов за святой, в виду возможного скандала. Я согласился. Я достаточно сыт.
* * *
Вечером 3 часа сидел инспектор института путей сообщения Брандт. Говорили о молодежи, о ее безвыходном положении. Он пришел предложить, чтоб все газеты написали такие статьи, за которые их бы запретили. Я ему сказал, что останутся правительственные газеты и «Спб. Ведомости» и явятся новые. Этим делу не поможешь. Молодежь, должна покориться царю и больше ничего. Тут не может быть другого решения, Она могла бунтовать против министров, совершенно ничтожных и нелепых, особенно против Горемыкина и Боголепова, но бунтовать против царя невозможно.
Апреля.
Не писал долго да и не надо. Все одно и то же. Я чувствую себя глубоко несчастным с теми противоречиями, которые чувствую и которые отогнать не могу. Писал все ответ суду чести и все им недоволен. Все не так. Писавши этот ответ, я чувствую, что не так следовало говорить, надо было говорить яснее, интереснее. Мы переживаем какое-то переходное время. Власть не чувствует под собою почвы, и она не стоит того, чтоб ее поддерживать. Беда в том, что общество слабо, общество ничтожно, и может произойти кавардак невероятный. Он нежелателен. Вчера я получил грубое и злое на себя стихотворение, и оно меня очень задело. Я сам не свой был в Александро-Невской лавре и на могиле детей. Меня утешают тем, что я — власть, и что как власть, я должен терпеть. Чорт с ней, с властью! Чары ее я никогда не ощущал, негде было и некогда. Вечно занят, вечно в родном кружке, Лесть мне всегда была неприятна, ибо я никогда не думал о себе высоко. В это время нападок на меня сколько раз я думал, что попал на высоту не по праву, и сколько раз я плакал у себя в кабинет и спальне.
* * *
Вчера Дягилев с каким-то господином пришел в 11 ч. вечера к Буренину и сделал скандал за фельетон в прошлую пятницу. Буренин закричал, чтоб позвали швейцара, а Дягилев со своим чичероне бросился бежать вниз по лестнице.
* * *
Князю Ухтомскому.
Опричник царский, что ты мелешь?
Что шепчешь ты царю наедине,
Глаз на глаз? Что ему строчишь ты тайно,
Братаясь с радикалом пред царем?
Ты радикальничаешь точно так же-ль?
Иль, дорожа подачками, ты лжешь
Ему, клевещешь, как лукавый раб
Иль выжига из княжеского рода.
Апреля.
Полемика вышвыривания «Нового Времени» продолжается с аппетитом и с подходом очень либеральным, что несомненно на руку русскому обществу, которое совсем застыло. Меня самого к этому же влечет и я не сочувствую порывам консерватизма, направленным против инородцев. Никогда я против них ничего не писал и ни к одной народности не питал вражды. Да и зачем? Можно поддерживать русское чувство, относясь к инородцам сочувственно и мило.
А. В. Никольский резок и прямолинеен, а это теперь не в пору.
Впрочем, все скоро кончится. Я не перейду в 1900 год наверное. 1899 будет последним моим годом. Когда несколько дней тому я думал, что умираю, я пожалел о жизни, но переход мне не показался страшен. Я хотел бы, чтоб только скорей.
Несомненно, от нас отстраняются. Арабажин, например, был у меня и просил заступиться за него. Но сам пишет в «Новостях».
Мне не нравится полемика Энгельгардта. Он не остроумен, тяжел, многословен. Полемика должна резать ножом остроумия или одушевления, иначе она — плохое дело.
* * *
Клевета относительно того, что я выпросил у министра циркуляр от 17 марта, очень распространилась и вредит мне больше всего. И тут ровно ничего сделать невозможно. Сегодня в «Revue Suisse» прочел, что «Новое Время» — одно против Дрейфуса, что оно «terriblement discrédité d’ailleurs». И во мне дух упал. Стар стал, уверенности нет, нет прежнего огня и силы. Я не могу выдержать всей этой травли, и она достигнет своей цели, если у нас не явятся свежие силы. А где они, где их взять? Подписка на памятник Пушкину только и радует. Она достигла вчера 24 000 р. Очень хорошо.
Апреля.
В. П. Буренин сказал стихи свои, давно написанные Амфитеатрову;
Своей фамилии взамен
Ты кличку взял old gentleman;
Верней бы искренно и прямо
Назваться русской кличкой хама.
У Буренина, кажется, целый том наберется таких надписей к портретам. Чехов давно их собирал в особую тетрадку. Цела ли она у него?
* * *
«Россия» Амфитеатрова выйдет 28-го. Я думаю, что успех ее несомненен. Коломнин говорил со слов присяжного поверенного, который писал договор, что московские купцы, во главе с Мамонтовым, подписались на 180 тысяч, но денег этих Амфитеатрову не дали, а желают поручить ведение хозяйства особому своему человеку.
* * *
Я писал Чехову. Послал ему свое объяснение суду чести. Он нашел его «мало выразительным». И он прав. Оно мало выразительно, ибо не все в нем сказано. Я мог бы все сказать только людям, которые обратились бы ко мне прямо и честно. А людям, которые подошли ко мне с подходцами, я не могу этого сделать.
Мая.
Сегодня 14 мая. День поистине проклятых воспоминаний. Семья сегодня переезжала на дачу в Павловск. Решено было, что я приеду позже, с 4-х часовым поездом, так как утром я должен был поехать к Кондакову спросить, по просьбе Стасюлевича, насколько опасно положение Б. И. Утина, за здоровье которого опасались и у которого был Кошлаков. Я поехал в исходе девятого. Только что миновал я Александровскую колонну, как встречается мне Буренин, на извозчике. Мы оба сошли с дрожек. Буренин был бледен, с измятым, расстроенным лицом.
— «Вы ничего не знаете?» — спросил он.
— «Ничего. А что?»
— «Жохов убит.»
Я был поражен. По лицу его я видел, что это не шутка, и не находил слов для выражения моего изумления и горя.
— «Это ужасно», — продолжал Буренин. — «Теперь ни за какие блага в мире не соглашусь быть секундантом. Тот момент, когда стреляли они, — это было что-то невообразимо страшное. Я слышал выстрел, потом видел, как Жохов упал, а вслед за ним Утин. Без памяти, как в чаду я бросился сначала к одному, потом к другому. С Утиным сделались конвульсии, он плакал и рыдал, как ребенок, как женщина в истерике».
— «Боже мой! Боже мой! Бедный Жохов.! Как же вы допустил: до этого! Неужели нельзя было остановить их?»
— «Знать, сама судьба вмешалась в дело. Мы употребили все средства. Достали пистолеты самые простые, положили в них пол-заряда дистанция была 20 шагов, оба они не умели стрелять, и вот пуля попадает как раз в середину лба, в ленту шляпы, у краев, пробивает череп и конец».
— «Он умер?»
— «Нет. Но доктор сказал, что он умрет через несколько часов. Он совершенно в бессознательном состоянии. Доктор сказал, что у него поражены чувствительные нервы, и даже если он останется жить несколько дней — это бывает — то ничего не будет чувствовать».
— «Где он теперь?»
— «В Петропавловской больнице».
Все это потрясло меня страшно. Мне жаль было бедного Жохова. и я кипел негодованием против этого позорного и подлого убийства, которое называется дуэлью. Как! Литераторы, представители интеллигенции, люди, преследующие дуэль смехом и сарказмом, доказывающие всю ее глупость, и те, как скоро им приходится на практике применить свои идеи, становятся офицерами, дуэлистами, подчиняются общему предрассудку, входят в священные права дуэлей, хранят тайну, заряжают пистолеты, отсчитывают шаги и смотрят, как люди убивают друг друга. И у них не достает смелости растоптать гнусный предрассудок, посмеяться над ним на самом месте поединка, обратить торжественную обстановку в посмешище, в балаганную пошлость, разбить пистолеты в глазах противников, стоящих друг против друга, и послать их ко всем чертям! Нет не хватает такого мужества, и они идут за толпою, и толпа становится выше их и преследует их своим праведным смехом и негодованием, чтоб потом, в свою очередь, отделить от себя ратников на такое же печальное дело! И так долго еще будет. Жохов — не последняя жертва этой расправы!
Еще о Жохове, убитом Утиным.
Жохов — ночевал у Ватсона и целую ночь не спал; он попросил: себе бумаги и писал письмо. Дорогою он то истерично плакал, то смеялся, нападая на условия дуэли, определявшие расстояние между противниками в 20 шагов: он боялся, что из этого выйдет комедия, и умолял Ватсона стоять на том, чтобы сократить расстояние. Во время поединка он поверил шаги, отмеренные Бурениным.
Ватсон сказал: «Весь трагизм тут в том, что Жохов оскорблен и убит. А разве это редко случается. Разве исход дуэли суд божий, а не случайность или искусство стрелка.
Мне говорят многие: Я понимаю дуэль в важных случаях, в исключительных, но из-за вздора, — признаюсь. Вот в этом-то и беда, что вы признаете все-таки ее. А вы не признавайте и в важных случаях, — тогда она не будет иметь места в случаях пустых.
Секунданты, в виде утешения братьям Жохова, сказали, что и Утин ранен, потому брат Жохова и сказал мне: «Обе пули попали случайно».
По рассказу де-Роберти:
Утин сильно позировал и вел себя, как человек, знакомый с условиями дуэли. Он явился весь в черном и стал в полоборота, как обыкновенно становятся, чтобы дать противнику менее прицела, сплошной цвет одежд также необходим, для того, чтобы дать менее прицела противнику: белая рубашка, цветной жилет, цепочка от часов, цветные брюки, — все это может служить целью, в которую противник направит дуло пистолета Жохов ни о чем подобном не заботился. Для него, очевидно, дуэль была существенным делом, вопросом жизни и смерти: — он подчинился предрассудку с серьезной решимостью, быть может с верою суд божий. Об одежде, о внешности он нимало не беспокоился, несмотря на то, что де-Роберти просил его одеться, как следует. На нем был открытый жилет, светлые брюки, пиджак, застегнутый на одну пуговицу. Он снял пальто, в котором приехал, несмотря на то, что секунданты его советовали ему не снимать. Утин же остался в пальто и, ссылаясь на то, что забыл пальто, подостлал себе под ноги плед: конечно, в предвиденьи падения, чтобы тельце его упало не на траву, а на плед.
Жохов никогда не стрелял и не умел ни держать пистолета, ни становиться полуоборотом; хотя его перед дуэлью учили этому, но он ничего не исполнил и стал прямо, выставив весь корпус en face.
Ватсон подбежал к нему: «Станьте же, Жохов, как следует», но он не обратил на это никакого внимания. По слову «раз» Утин поднял пистолет по линии верно и умеючи, Жохов поднял его без правил, по своему соображению, как делает человек, отроду не обращавшийся с оружием. Перед дуэлью де-Роберти подошел к Утину и спросил не хочет ли он помириться. — «На месте?» — сказал Утин, т.-е., другими словами: — «Теперь уже не время». Естественно, что Жохов на такой вопрос отвечал: — «Нет, не хочу».
Опять с одной стороны позированье, принятие в соображение условий дуэли — мириться «на месте», — это, мол, последнее дело, тогда как Жохов отвечает прямо, руководясь единственно своим чувством.
Жохов написал запись такого содержания, что мы, мол, нижеподписавшиеся, вышли на дуэль из-за причины, которую не желаем объяснить и которая не вполне известна нашим секундантам, поверившим нам на слово, что причина эта достаточно важная для дуэли. Утин был настолько бестактен, что не подписал этой записи, не сделал своему противнику этой простой любезности, которая не могла иметь никаких последствий дурных, но хорошие имела бы. Ватсон объявил об этом отказе Утина уже в 5 час. перед самой дуэлью, и это очень оскорбило и огорчило Жохова. Наконец, Жохов, в ответ на письмо Утина, исполненное крайней бестактностью, в котором значилось даже, что Жохов сносился с Гончаровым, сидевшим в 3-м отделении, написал редакцию примирения в таком смысле, что Утин отрицает то обстоятельство, что будто бы Жохов стремился сослать Гончарова в Сибирь. Утин и на это не согласился. Секунданты решились не показывать этой записки Жохова, которая должна находиться у Неклюдова.
После ссоры со мной, Жохов, говоря о клевете, распущенной на его счет Утиным, сказал: — «Если-бы Утин хоть немножко знал русские законы, то не стал бы говорить такого вздора на счет моего плана защиты, потому что за преступления Гончарова он во всяком случае; по самому мягкому приговору, подлежал ссылке в Сибирь на поселение. Это же наказание освобождало Гончарову от брачных уз. Стало быть, мне вовсе нечего было желать усиления наказания, если-бы я и действительно стремился жениться на Гончаровой, чего, как всем известно, не было. Я с нею всего два раза виделся, и напиши я ей теперь об этой Утинской сплетне, — она приехала бы сюда и вызвала бы на дуэль Утина. Не я своими планами убил Гончарова, а Утин своей бестактной и глупой защитой погубил его. Он выставил его, с одной стороны, жарким приверженцем коммуны, каким-то интернациональным революционером, а, с другой, негодяем, позволяющим своему защитнику говорить о Гончаровой всякий вздор и пачкать ее имя. Радея о своей репутации, он, вероятно, хотел этим бесчестным говором обо мне покрыть неудачу своей защиты: вот, мол, был человек, который хотел погубить Гончарова, но я спас его от этой непрошеной помощи и убедил Гончарова отвергнуть союз Жохова с Гончаровой. Воображаю, что он говорил Гончарову: «Этот господин, которого я никогда не видал, но который был страшно ревнив, конечно, всему верил и видел в Утине и радикала, и даровитого защитника. А он — просто радикальный болтун и самолюбивый мальчишка, ищущий в радикализме репутации. Я все-таки кажу, что, благодаря вмешательству Гончаровой и моему, в это дело не были впутаны 20 человек, которые иначе разделили бы участь Гончарова».
* * *
С прошлого четверга ни слова. В прошлый четверг, когда я отказался от «последнего слова», которое мне предлагал Арсеньев в «суде чести», он мне написал, что сообщил суду мое письмо, и что суд, вероятно, приступает к «рассмотрению дела по существу». Это было 6 мая. Сегодня 14-е и ни слова.
Мне сегодня говорили, что Арсеньев и Спасович за меня, но остальные (?) рвут и мечут, собирают какие-то сведения и т. д. Кроме сплетен они ничего собрать не могут. Я пошлю завтра Арсеньеву вот какое письмо:
«М. Г. Константин Константинович.
3-го мая я представил свое показание суду чести, которое было тогда же перед ним прочитано. 6-го мая на ваше предложение мне явиться в суд чести, чтобы воспользоваться «последним словом», я вам отвечал, что не считаю это необходимым. Вы тотчас же мне отвечали, что прочли мое письмо суду чести, и что он, вероятно, приступит к рассмотрению дела по существу в этот-же вечер, 6-го мая.
Сегодня 15 мая. Вы понимаете, что дело это для меня совсем не шутка. Ждать приговора больше недели, это очень тяжело, даже невыносимо, в мои годы и после трех месяцев нервной, напряженной жизни. Согласитесь, что обвиняющим несравненно лучше, чем мне, как лучше прокурору, чем подсудимому. Врачи мне говорят о необходимости уехать уже давно. А я не могу. Я не знаю, что еще предстоит мне. Вы меня знаете, как человека впечатлительного, и в 65 лет я, к сожалению, не потерял способности все принимать близко к сердцу и волноваться. Будьте добры, дайте мне возможность узнать, состоялось ли «рассмотрение по существу» и когда я могу получить что-нибудь определенное о моем деле. Мне думается, что я ждал довольно, и неизвестность становится мне прямо мучительной.
Примите уверение в моем искреннем почтении к вам и преданности, А. Суворин.»
Мая.
Сегодня передали приговор суда чести. Я успокоился. Признавая «неправильными и крайне нежелательными некоторые приемы». Христос с ними! В этом кто из пишущих не виноват? Комитет Союза будет очень огорчен. Бедный глупец Кареев! Как он старался! Вероятно, вместе с Мякотиным и акт составлял. Что для Комитета неприятно, это единогласное решение. Нельзя будет говорить, что ко мне отнеслись пристрастно. Мой ответ Комитету послан был всем судьям.
* * *
Вчера от Григоровича письмо, очень горькое. Он, очевидно, не поправится. Собирается умирать приехать в Петербург.
Мая.
Чехов сегодня пишет: «Я бы на вашем месте роман написал. Вы бы теперь, если-бы захотели, могли бы написать интересный роман, и притом большой. Благо купили имение, есть где уединиться и работать». Он бы на моем месте, конечно, написал. Но я на своем не напишу. Мне жизнь не ясна. Если б писать роман, надо было бы совсем особую форму, к которой я привык, с которой сжился. Форма фельетона, где можно было бы рассуждать от себя, как Пушкин делал это в «Евгении Онегине». В прозе надо роман вести для этого от героя. А эта форма не по мне.
Под влиянием слов Чехова я было раскрыл тетрадь. Подумал, подумал над белыми страницами и положил тетрадь обратно в стол. Нет, трудно.
Мая.
Приехал в Москву на пути в свою деревню. Накупил разной дряни для деревни больше чем на тысячу. Вечер у П. А. Ефремова. Ему 68 лет. Нездоровилось ему, но он встал. С 8 до 12 проговорили о Петербурге, больше о Пушкине. Сколько этот человек литературных фактов, слышанных им от разных лиц, унесет в могилу. Сколько раз я ему говорил, чтобы он записывал. «Не могу», — говорит. — «Вот если б кто сидел в другой комнате и записал. Когда говоришь, одно сменяет другое, вспоминается невольно. А с пером в руке не знаешь, с чего начать». К моему сожалению, я запоминал и запоминаю печатное гораздо легче, чем слышанное. Слышанное сейчас уже забываешь. Вот кое-что, слышанное от Ефремова.
У Пушкина в «Дневнике» написано прозой об Уварове то, что он потом (35 г.) написал стихами. «На выздоровление Лукулла». Николай I запретил упоминать что-либо о стихах Пушкина и об Уварове, который управлял цензурою и министерством народного просвещения 35 лет. Уваров послал анонимное письмо к Пушкину о рогоносцах. Конст. Петр. Долгоруков и кн. Гагарин утверждали, что они не принимали в этом участия. Николай I велел Бенкендорфу предупредить дуэль. Гекерен был у Бенкендорфа. — «Что делать мне теперь?» — сказал он княгине Белосельской. — «А вы пошлите жандармов в другую сторону», Убийцы Пушкина — Бенкендорф, кн. Белосельская и Уваров. Ефремов и выставил их портреты рядом на одной из прежних пушкинских выставок. Раевский залепил их.
* * *
У Пушкина в «Дневнике»:
«И перед новою столицей.
Померкла старая Москва»
Слова же: «главой поникнула Москва» — сочинил Анненков. Как и Жуковский, Анненков сочинял за Пушкина, напр., в Кишиневских стихотворениях о Неаполе. Кое-что я вычитал в рукописях Пушкина, сам для себя списывал. Якушкин не мог разобрать.
* * *
Наталья Николаевна Пушкина виделась накануне дуэли с Дантесом, а Ланской караулил, чтоб Пушкин не приехал.
Кавалергарды все были против Пушкина. Мартынов — также кавалергард, Мария Ал. говорила автору истории кавалергардов: — «Декабристы были хорошие и честные люди. А вот Филарет что хотел сделать? Он хотел скрыть завещание Александра» … Пушкин «подсвистывал» Александру. … Пушкин не говорил на смертном одре: «Если б я остался жив, я весь был бы его». Когда Жуковского упрекали за эту фразу, он сказал: «Я заботился о судьбе жены Пушкина и детей».
* * *
Что за письмо привозил Арендт Пушкину от Николая? Пушкин прочел его и возвратил Арендту. Письмо до сих пор неизвестно.
* * *
Васильчиков о Лермонтове: — «Если б его не убил Мартынов, то убил бы кто другой; ему все равно не сносить бы головы». Васильчиков в Английском клубе в Москве встретил Мартынова. В клуб надо было рекомендацию. Он спрашивает одного — умер, другого — нет. Кто-то ударяет по плечу. Обернулся — Мартынов. — «Я тебя запишу». Взял его под руку, говорит: «Заступись, пожалуйста. А то в Петербурге какой-то Мартынов прямо убийцей меня называет». — Ну, как не порадеть! Так и с Пушкиным поступали. Все кавалергарды были за Дантеса. Панчулидзеву Ефремов говорил — «Надо вам рассиропить историю полка декабристами. А то ведь у вашего полка два убийцы — Дантес и Мартынов».
* * *
Ге для своей картины ездил в Михайловское. В Михайловском ничего не осталось, кроме одной комнаты, но и та с обвалившемся потолком.
* * *
Соболевский рассказывал, что виделся с Дантесом, долго говорил с ним и спросил: — «Дело теперь прошлое, жил ли он с Пушкиной?» — «Никакого нет сомнения», — отвечал тот.
* * *
Павел I собирался заточить свою жену в монастырь и объявить Николая Павловича и Михаила Павловича незаконными. Императрица жила с кем-то и Николай показал на портрет ее любовника. Николай II показал Панчулидзеву все бумаги, удивлялся, что о смерти Павла I ничего не публиковано. — «Ведь когда-нибудь надо же об этом сказать». Говорят, в «Биографическом словаре» будто все рассказано.
Июня.
Я в Никольском с 4-го июня. 26 мая был в Петербурге, Пушкинский праздник. Говору было много, но одушевления мало. Я был только в Таврическом дворце, на вечере, где давали маленькие оперы и процессию плохую устроили. 2-го был в Москве. Опять покупал для деревни. Несколько тысяч истратил. Покупал без толку. Чего надо не купил, накупив много лишнего. Третьего дня от Лели телеграмма; третейский суд, разбиравший его дело с Сигмой в связи с моим с Комитетом Союза писателей, решил в пользу их. Дело Комитета не выгорело. Писал Чехову. Спрашивал, выходить ли мне из Союза, или нет. Читал «Россию». В ней есть что-то свободное и искреннее. «Новое время» заплесневело, замучено, серо. Так мне кажется, и думаю, что не ошибаюсь. Лучше бы не читать газет. Спокойнее гораздо. Ничего не знать, не делать сравнений.
* * *
Я поступил в корпус в Воронеже 15 ноября 1845 года, прошел два приготовительных и 4 общих класса, переходил ежегодно и принадлежал к 1-му выпуску. В августе 1851 года приехал в Петербург, в Дворянский полк, где было два специальных класса, по окончании которых выпускали в гвардию, артиллерию и пехоту. Меня, выпустили в саперы. Я желал поступить в университет, занимался грамматикой по книжке Греча и подал прошение, что желаю выйти по болезни. Меня выпустили коллежским регистратором, вместе со мной вышел В. В. Марков, и он-то в сущности и увлек меня. В декабре 1853 года приехал в Коршево, где прожил 54 и 55 года. В 1855 году жил летом у В. Я. Турилова в Воронеже, готовился к экзамену в уездные учителя, выдержал «поступил учителем истории и географии в Бобровское уездное училище: этом же году. В 1857 году женился на Анне Ивановне Барановой. В августе 1859 года переехал в Воронеж на ту же должность. В июле 1861 года переехал в Москву, в «Русскую Речь», которая прекратилась с первым нумером на 1862 год. В декабре 1862 года переехал в Петербург в «Спб. Ведомости». В 1874 году Корш продал их по приказанию правительства, за неблагонамеренность. Остался не у дел. С конца 1875 года работал в «Биржевых Ведомостях». В 1876 году основал «Новое Время» вместе с Лихачевым, 29 февраля.
Участвовал в «Модном магазине» — кажется так — поместил там стихотворения из Беранже, в «Весельчаке», в «Русском Дневнике», в «Русской Речи», в «Развлечении», «Современном Слове», «Отечественных Записках», «Времени» Достоевского (повесть «Аленка» была принята Ф. М. Достоевским, набрана там но «Время» было запрещено, повесть явилась потом в «Отечественных Записках»), в «Современнике». («Солдат и солдатка»), в «Вестнике Европы», в «Русском Инвалиде» (обзор журналов), в «Древней и Новой России», в «Русском Слове». В «Весельчаке» и «Развлечении» — юмористические стихотворения и очерки, «Современнике» и «Отечественных Записках» — рассказы и повести: «Солдат и солдатка» («Совр.»), «Аленка» и «Отверженный»; в «Воронежской Беседе» — ранее этого, именно в 1862 годе, рассказ «Гарибальди» а повесть «Черничка». В «Современном Слове» письма из Москвы; в «Отечественных Записках» — несколько повестей, в «Вестнике Европы» — множество рассказов и проч. — Статьи вырваны и собраны в отдельный том в моей библиотеке. В «Русском Слове» — письмо из Воронежа под псевдонимом «Землянский».
За чтение моего рассказа «Гарибальди» перед императрицей Марией Александровной И. М. Садовский получил перстень. Его же чтение этого рассказа в Москве, на одном литературном утре, доставило и мне успех, — меня вызывали. Составлял книги «Для чтения», «Великие явления и очерки природы», участвовал в составлении и переводе «Слуги желудка» и «История Французской революции» Минье, «Путешествие к центру земли» (есть мои добавления в этом переводе), составлял много нумеров «Детской Библиотеки», куда писал биографии писателей и т. д. В «Новом Времени» масса статей моих не подписанных.
Сентября.
Пробовал писать — ничего не выходит. Писал 2-ой акт «Героини», бледно выходит. Видно надо поставить точку к этим упражнениям.
Сентября.
Завтра мне 65 лет. Вот сколько живу. Очень много. Сегодня получил от брата Петруши письмо, в котором он говорит, что в церкви села Коршева метрические книги существуют с 1781 года. Наш прадедушка был Федор. О нем в метрике сказано: «Депутат однодворец Федор Прохорович Суворин», умер от натуральной болезни 18 августа 1791 года. 60 лет от роду. По уличному нас называли Путатовыми, очевидно, от этого депутата Федора. Где он был депутатом? Самое это слово откуда пошло? От Екатерининской комедии. Но нашей фамилии нет в списке депутатов, да и Федору в 1767 году было всего 25 лет.
У этого Федора было три сына: Родион, Иван и Димитрий. Все трое умерли в один и тот же год, в июне и в июле 1787 года. Родион — 1 июля (40 лет), Иван — 28 июня (36 лет) и Димитрий — 20 июня (35 лет). Вероятно, была какая-нибудь эпидемия. У Родиона и Ивана детей не было, кажется. У Димитрия было два сына: Родион и Сергей. Жена его, Варвара Ермолаевна, умерла в 1814 году. Сергей Димитриевич — наш отец. Прадед мой умер 1 октября, 65 лет. Отец мой умер 69 лет. Если жить мне как прадеду, то умереть очень скоро, а если как отцу, то еще ничего. Почудим!.
* * *
Написал Леле в Петербург, чтобы все процентные бумаги, которые хранятся у меня в кабинете, в железном шкапу, были отданы моим родным, брату, сестрам, племянникам и племянницам, Надеюсь, это будет исполнено и никто жадности не обнаружит. Там около 30 тысяч, если не ошибаюсь, но есть бумага плохая — Русского промышленного банка, купленная за 345 р., а теперь упавшая чуть ли не на 250 руб.
Сентября.
Чудесный осенний день. Мне было бы хорошо, но я узнал из афиш, что Кл. Ив. не играет. Потом А. Б. Коломнин написал, что она просила прибавки 50 руб., ей не дали, она просила роль Ирины и сказала, что больше не служит. Мне ее очень жаль, очень жаль. Не как актрису, а как странного человека. Она — странный, больной человек, у которого нет ни привязанностей, ни приюта. Я в этом уверен. Она, все ищет чего-то и не находит. Может быть, счастья. У нее есть фантазия, таланты, но все какие-то несовершенные, зачаточные. Как она здесь, в деревне, была деятельна. Ни разу, в течение месяца, она не сидела без дела. Особенно предавалась лечению. Баб и девок принимала, раны им обмывала, и все это внимательно. Может быть, тут ее настоящее призвание. Она сама несчастна и бесприютна и к несчастным ее тянет. Мне жаль ее потому, что она теперь ревет, бьется головой о стену и жалеет, что вышла из театра. Он все-таки давал ей цель, занятие. Я написал Насте письмо на днях, странное письмо, которое и не поймет она, да и сам я не понимаю, зачем я это ей написал. Я чувствую, что как будто надо сводить счеты с жизнью, но никогда я их не сведу. Я не аналитик. Я не умею думать, не умею предупреждать действия свои и поступки. Поэтому в затруднительные моменты я быстро теряюсь и становлюсь усталым и малодушным. Меня обозлил Плющик-Плющевский. Этот хитрый пройдоха так обходит меня, что я совершенно в его руках. Я злюсь и совершенно ничего поделать не могу. И ничего с ним не поделаю. Он льстит мне, говорит о своем «почитании», а на самом деле ненавидит. Я знаю, какими злыми и ехидными глазами он на меня смотрит. Теперь я ему нужен для его переделки «Преступления и Наказания» Достоевского, которое пропустил ему Литвинов. Как «тайному советнику» не пропустить?! Чиновники друг за друга стоят. Литвинов, впрочем, очень милый и симпатичный человек, хороший театрал.