* * *
Орленев показывал бумагу, где сказано, что «Преступление и Наказание» разрешается в представлению в провинцию, под ответственностью Орленева, «по ходатайству тайного советника Плющика-Плющевского, написавшего под псевдонимом Дельера «Преступление и Наказание».
Орленев печатал брошюру о пьесе с портретом Достоевского. Плющик обещал и свой портрет в орденах. Орленев, конечно, чрезвычайно даровитый актер, но говорит о себе страшно много.
* * *
Сколько раз я убеждался, что смерть не вызывает никаких особенных ощущений у близких. Умер — что-ж делать? Поскорей в могилу и — будем жить. И хорошо! Живым надо жить, а мертвые пусть спят. Ничего в них интересного нет. Пока бьется сердце и есть силы — тогда человек, а перестало оно биться — ничего не осталось, кроме тела, никому не нужного. Даже земля могла бы обойтись без этого.
* * *
Горничная рассказывала о страданиях больного Загуляева и его смерти с чувством гораздо большим, чем дочь его, хваставшая передо мной тем, что умирающий постоянно называл ее имя. У горничной слезы навернулись и лицо пошло красными пятнами от волнения.
Апреля.
Пасха. Государь в Москве. Чего только ни ждали! Даже земского собора, не говоря уже об объявлении войны Англии за буров. Ничего не случилось. Только рескрипт вел. кн. Сергею Александровичу, ему же портрет государя и митрополиту бриллиантовый крест на митру. «Правительственный Вестник» начинает печатать — «мы» «я» и т. д. жирным шрифтом. Выходит некрасиво.
Апреля.
На Александринском возобновили «Татьяну Репину». Большой успех. Савина уже не то, что прежде.
* * *
На днях был Л. Л. Толстой. Пишет роман. Говорил, что с отцом помирился. Кто-то мне говорил о нем, что он — «фонограф» своего отца. Ему следовало бы избрать себе псевдоним. Детям вообще неприятно должно быть при знаменитом отце. Я читал французскую повесть на эту тему: отец и сын — архитекторы. Объявляется премия на какое-то здание. Оба приготовляют свои планы. Премия присуждена сыну и отец в великой злобе.
Апреля.
Орленев напечатал брошюру в 30 000 экземпляров о «Преступлении и Наказании», для своих гастролей в 30 городах. На первой странице портрет Достоевского, на второй — портрет Плющика-Плющевского, с подписью! «Я. А. Дельер, автор сценич. перед. романа «Преступление и Наказание» (Я. А. Плющевский-Плющик. тайный советник)».
Этот тайный советник — прелесть. Орленев совершенно переделал свою роль по Достоевскому, отбросив все измышления Дельера, и вовсе откинул последнюю сцену, совсем никуда негодную. Со своим артистическим чутьем он сделал это изменение очень хорошо.
Апреля.
Письмо к князю Шаховскому о придирках полицейской цензуры. Клейгельс рассердился на «Новое Время» за его заметки о полиции и предложил приставу запретить объявления. Он это и сделал.
Мая, 3 ч. утра.
Сейчас уехала от меня кн. Барятинская (Яворская). Она приехала в 12 часов. Сегодня был суд чести между ее мужем и князем Ухтомским.
Сей последний сказал, что «Северный Курьер», основался для того, чтобы возвратить симпатии молодежи «Новому Времени». Каким надо быть идиотом, чтобы это сделать! Каким образом симпатии молодежи, которые мог привлечь к себе «Северный Курьер», могли очутиться на «Новом Времени», — никто понять не мог бы. Он прибавил, что ему известно, что Буренин три месяца редактировал «Северный Курьер», и что я послал своего метранпажа в ту типографию, где «Северный Курьер» печатается. Мало этого: он сказал, что сам кн. Барятинский все это ему говорил. — «Вы наглый лжец!» — воскликнул кн. Барятинский. Но того это не проняло. Он говорил 1 1/2 часа и сказал, между прочим, что кн. Барятинский не имел права обличать высший свет, ведущий развратную жизнь, потому что сам он ведет развратную жизнь, а жена его ходит в тысячных туалетах. В течение сорока лет моей журнальной жизни ничего подобного не слыхал. Это такая скверная гадина, — этот князь Ухтомский. Как лжец и доносчик, он достаточно выказался. Доверие к нему он употреблял во зло. Говорили, что с армян он взял крупную взятку, когда царь посылал его к ним для собирания «верных сведений» об этом «верном народе». Он доносил на Сигму печатно и устно. Он играл роль либерала, будучи глубоким предателем. Кн. Барятинский, очевидно, в суде потерялся. Следовало дать пощечину князю Ухтомскому или, по меньшей мере, назвать его подлецом. Он объяснялся, очевидно, слабо, да и жена говорила, что он «немного потерялся», хотя она его и «заряжала». В прошлом году мне рассказывали о его предках, один из которых при Екатерине II скупал крепостных, как скот, перепродавал их. Отец его был у какого-то великого князя адъютантом: и заставил его казначея уплатить сто или полтораста тысяч, сказав, что эту сумму велел великий князь уплатить. Это был самый бессовестный аферист. Говорят, он судился со своими любовницами, от которых имел детей и которым не платил денег. Но вид у него такой искренний, вид искреннего глупца или искреннего нахала.
Любопытно, что осенью образовался союз между «Спб. Ведомостями», «Северным Курьером» и «Сыном Отечества». Союзники вместе обедали и начертывали планы битв с «Новым Временем». Это мне сказала Яворская. А я ей сказал, что князья в журналистику не внесли ничего, кроме гадостей, начиная с князя Мещерского. Леля помнит, что в «Гражданине» являлись статьи против молодежи, и студенчество говорило, что эти статьи были написаны Ухтомским. Кн. Мещерский много мог бы порассказать о своем любимце.
Прошлой осенью говорили, что я дал денег кн. Барятинскому для того, чтоб погубить «Россию». Это имело еще хоть какой-нибудь смысл. Но я все-таки не настолько идиот, чтоб мог думать, что Амфитеатрова мог одолеть кн. Барятинский, да и, вообще, такой образ действий был бы образом действий глупца, который совсем потерялся.
Не воображал я, чтоб был возможен такой случай в журналистике да еще княжеской. Ухтомский говорил еще, что Арабажин говорил ему будто бы, что он считает князя Барятинского ничтожеством и презирает его. И все это в глаза.
Гей видит в этом поступке Ухтомского желание погубить меня, выставив меня Маккиавелем, издающим две газеты противоположного направления. Он говорил еще, что сооружение этого броненосца «Северного Курьера» я предпринял с тою целью, чтобы погубить «Спб. Ведомости точно они сами себя давно не погубили.
Мая.
Встретил в магазине П. И. Вейнберга. Кн. Ухтомский, по его словам, проиграет дело. Удивлялся огромному числу дел в суде чести. Кн. Барятинский первый раз судится о своей чести. Вейнберг был у Барятинских, когда депутация молодежи приходила к ним свидетельствовать свою симпатию. Говорилось о «свисте бича», который раздался из «Северного Курьера» и который искоренит все зло. Говорил технолог. Было все так поддельно, что он ушел.
Мая.
12-го, в пятницу, выехал в Москву. 13-го, в субботу, провел с Чеховым. Он мне телеграфировал в Петербург, что приехал в Москву. Целый день с ним. Встретились хорошо и хорошо, задушевно провели день. Я ему много рассказывал. Он смеялся. Говорил о продаже им сочинений Марксу. У него осталось всего 25 тысяч руб. — «Не мешает ли вам то что вы продали свои сочинения?» — «Конечно, мешает. Не хочется писать». — «Надо бы выкупить», — говорил я ему. — «Года два надо подождать, — говорил он, — я к своей собственности отношусь довольно равнодушно». Ездили на кладбище. Пошли на могилу его отца. Долго искали. Наконец, я нашел. Потом поехали в Данилов, где могила Гоголя. Видели, что на камне кем-то нацарапанные надписи, точно мухи напакостили. Любят люди пакостить своими именами. Он проводил меня на железную дорогу. Он поправился. Зимой было всего одно кровохарканье, и то маленькое. О Горьком говорили. «Он идеальный человек. Но жаль, что он пьянствует. Он женат и ребенок есть». Об его «Мужичке» сказал, что это бездарно. Он слишком много пишет. Я с Чеховым чувствую себя превосходно. Я на 26 лет старше его. Познакомились мы с ним в 1886 году. — «Я тогда был молод», — сказал я. — «А все-таки на 26 лет и тогда были старше».
Мая.
Скучно. Чувствую себя нездоровым. Спина болит, точно перерезывают ножом. Сегодня управляющий говорит: «надо продать пять самых старых лошадей». Их продали за 90 руб. Мне их было очень жаль и жаль теперь. Здесь их кормили, там, быть может, кормить будут хуже, а других, пожалуй, убьют, чтоб содрать шкуру. Я даже подумал: явятся мне во сне эти лошади и скажут: «Эх, Алексей Сергеевич, не хорошо, брат! Разорим мы что ли тебя?» Действительно так. Куда мне быть хозяином. Совсем не гожусь.
* * *
Читал сегодня и вчера о Пушкине. Много справедливого в ст. №№ в «Вестнике Европы» (вероятно, Анненкова) об издании Ефремова. П. Ал-ч очень милый человек и очень знающий, но к Анненкову он относился и доселе относится, как к врагу. А «Материалы» его и все то, что писал он о Пушкине, очень интересно.
Мая.
Сидел и сочинял в стихах разговор между Потемкиным и Екатериной.
Мая.
Эти дни работал над Руссо. Переводы Руссо плохи. У Кончаловского в «Новой Элоизе» bucheron — дровосек принят за собственное имя, Бюшерона и проч.
Мая.
Очень тоскливо в дурную погоду здесь сидеть. Герцен справедливо говорит, что города нас избаловали и обрезали крылья. — Тепло, уютно, сидим за полицией, за церковью, за администрацией, сильные правом собственности и комфорта.
* * *
Гей прислал фельетон Стороннего о непротивлении злу. Такая билиберда, что хоть святых вон выноси.
Мая.
Муратова (пс. Владимирова) прислала свою «Бесправную» в исправленном виде, по моим увещаниям. Но 5-й акт все-таки не важен и сентиментален.
Июня.
Бранчливая заметка в «Нов. Вр.» о «Северном Курьере», который справедливо заметил, хоть и с вывертом, что появление приказа о мобилизации в «Правительственном Вестнике» и «Северном Вестнике» нелепо. Я послал в редакцию такую депешу: «Петербург, «Новое Время», «Мне очень неприятно бранчливое отношение к Барятинскому. Кому это нужно? Надо настаивать, чтоб военные известия являлись одновременно во всех газетах. Монополия «Правительственного Вестника» в данном случае совершенно несправедлива. Суворин».
* * *
Китайские события очень тревожат меня, больше чем мое болезненное, дохлое состояние.
* * *
Прочел 15 пьесу, на конкурс представленную, — «Судьба» в 3 действиях и 6 картинах. Судьба ее плохая.
* * *
Рассказывают, что митрополит Антоний разослал по всей России секретные циркуляры с строгим наказом всему духовенству не признавать графа Толстого православным. В этом циркуляре граф объявляется непослушным враждебным критиком православной церкви и еретиком. Никакой священник не должен исповедовать, ни напутствовать его, даже хоронить на кладбище, если он при жизни своей не раскается и не признает публично православия, уверует и возвратится в лоно церкви.
Духовенство было принуждено приложить свои подписи к этому циркуляру в знак повиновения. Митрополит желал публичной прокламации, но святейший синод отказал ему в этом.
Июня.
Прочел, наконец, очень порядочную вещь, «Порывы сердца». Без банальностей. Есть характеры, есть ум и талант. Конец не нравится, но он возможен.
Июля.
Вчера целый день пробыла А. А. Пасхалова. Она развилась и значительно поумнела. У нее есть взгляды на пьесы и роли, иногда оригинальные. Очевидно, изучала и думала.
Июля.
Сегодня приехал в Петербург из деревни. Приехал, главным образом, потому, что Леля поместил фельетон Розанова, который написан был еще весною и который я не помещал, ибо в нем говорилось о церкви.
* * *
Вечером от 9 до 11 у Витте. Читал протокол заседания 15 ноября 97 года о предложении графа Муравьева занять Порт-Артур.
Витте доказывал, что этого не следует делать. Морской министр был на его стороне, военный на стороне Муравьева, который этим хотел поднять престиж России и говорил потом: — «Я себе такой венок славы заслужил, что могу теперь ничего не делать».
Накануне смерти он приехал в Витте в половине 9-го. Начал разговор тем, что китайцы заварили кашу. — «А вы вспомните», — сказал Витте, — «что это вы заварили с Порт-Артуром». Муравьев сконфузился и заговорил, что этого не надо вспоминать. — «Что делать?» До 11-ти они разбирали разные комбинации, причем Витте советовал крайнюю осторожность.
В 11 Муравьев ушел к Мат. Ив., жене Витте, так как у Витте были спешные дела. В 12 ч. он кончил и пошел вниз к жене. Муравьев был еще там. — «Вы еще здесь».—«Да вот заболтался, который час?» — 12. —«Ну, надо спешить».
Он уехал. Витте спросил себе стакан сельтерской и хотел подлить в нее из бутылки шампанского, которая стояла на столе, но в ней не было ни капли. — «Ведь вот счастливец», — сказал он, — «он на четыре года старше меня, а если б я на ночь выпил бутылку шампанского, то завтра был бы болен». На что ему говорит курьер: — «Граф Муравьев приказал вам долго жить». Все рассказывали, что он отравился, что государь, будто бы, на него кричал — вздор.
* * *
О государе: «образованный, судит об отдельных фактах здраво, но связи в фактах и событиях совсем не видит. Самолюбие большое и уверенность, что он все может, потому что самодержавен. Любит блеснуть глазами. Так как он только может направлять разговор, то говорит, когда видит, что его хотят убедить: «Об этом я имею полное понятие», или: «Это мне очень хорошо известно», и прибавляет какое-нибудь общее место.
* * *
Отправка на Дальний Восток стоит 200 руб. на 1 человека. В 3 недели истрачено 60 000 000 руб.
* * *
Телеграмма государственного совета к императрице китайской. Послы живы. Дворец Гайхо дал провизию им.
Июля.
Был у жены адмирала Скрыдлова. Завтра он едет принять начальствование над эскадрой Тихого Океана. Говорит, что у пяти министров был все пятеро говорят свое. Никаких директив, программ. Государь ненавидит японцев и предостерегает, чтоб их останавливать и не давать преимуществ. Ламсдорф говорит, чтоб отнюдь не затрагивать японцев. Куропаткин: — «Мы держим экзамен перед Европой». Флот наш плох. Скрыдлов прямо говорил это государю, который это знает. У японцев флот прекрасный, и они могут уничтожить нас живо. Балтийского флота не дают, боясь, что Германия может объявить нам войну. Морской министр живет в Петергофе со своей любовницей и ничего не делает. Пока генерал-адмирал — великий князь, никакого у нас флота не будет. Великие князья никогда ничего не делают, а министры все: «как бы не обеспокоить великих князей». Воровство колоссальное.
Августа.
В агентстве. Там получен циркуляр, чтоб не говорили ни слова о приезде представителей буров. Очевидно, Ламсдорф распорядился. Этакое свинство, прости господи! Перед кем они, эти дипломаты и правители унижают народ и Россию? Не мы холопы, а правительство холопы и глупое, которое само ничего не умеет сделать путного.
* * *
С Китаем нет телеграмм. Слово стоит 8 руб. благодаря императрице Марии Федоровне, которая потребовала этого налога в пользу датской компании. Погибла Россия — лишь бы жива была Дания! Немка не делала того, что делает эта вдовствующая. Говорили, что Паллизен получил миллион, по ее требованию, тоже ни за что, ни про что.
* * *
Орленев взял у меня 2000 руб. на поездку. Отдаст ли?
Августа.
Черновое Ник. Генр. Гартвигу.
«Я вам очень благодарен за внимание ко мне. «Новое Время», говорите вы, «будирует». Против кого? Против министерства иностранных дел? Нет, оно не будирует. Но оно старается стать к нему в то положение, которое для большой газеты обязательно. Я сорок лет журналистом. Я был им при трех царствованиях. Я выражал свои искренние мнения, не справляясь с течениями в том или другом ведомстве. Я думал всегда, что в самодержавном государстве есть только одно лицо, которому я служить обязан. Это — государь император. Что касается разных ведомств, то вам известно хорошо, что они очень часто находятся в противоречии друг с другом, или друг против друга «будируют». Я мог бы вам рассказать случай, бывший со мной во время событий, последовавших после битвы при Кушке, когда государю императору угодно было узнать имя автора статей, автора из дипломатического ведомства, который в «Новом Времени» говорил о необходимости сделать уступки Англии, что совершенно противоречило мнениям государя. Я об этом случае упоминаю потому, что совершенно сознаю, что в деле иностранной политики необходима известная связь газеты с руководителями иностранной политики, но связь добровольная, основанная на взаимном уважении мнений. И эта связь постоянно существовала. Мне достаточно назвать сотрудников, которые старались устроить эту связь и пользовались материалами министерства иностранных дел. Это — Пашков, Загудяев, Молчанов, Мануйлов и др. Мы печатали часто и свои статьи по данному вопросу, и статью, выражавшую мнение министерства иностранных дел. Но, все-таки, по отношению к общественному мнению мы исполняли свою роль, т.-е. высказывали то, что казалось нам необходимым, или правдивым в данном положении. Это не могло влиять дурно на действия министерства иностранных дел, или мешать ему. Наоборот, это ему помогало».
Сентября. Никольское.
Хочется кончить комедию. Я мало отдыхал в это лето. Китайцы помешали. Лучшее время с половины июля я провел в Петербурге, написал 20 «Маленьких писем», читал и исправлял свой роман «В конце века» (4-е изд.), написал драматические сцены, набросал 4-х-актную комедию «Героиня» и прочел сто пьес, присланных на премию (всего 140). Устал и 8 сентября приехал сюда. Написал 4-х актную комедию переделал три первых акта и набросал две картины 4-го акта.
Сегодня взял Некрасова и зачитался. Давным давно я его не читал. «Пропала книга», стихотворение его 1865 г., написано им, как он мне сам говорил, на мой роман «Всякие», осужденный и сожженный.
Сколько всего переживалось. Но все записывать не хочется. К чему? Иногда тянет меня к этим листкам, а ничего не выходит. Я не записывал очень интересных вещей, потому что они требуют того, чтобы хорошо их передать, а записывал вздорные вещи. Не долго мне осталось держась перо в руках. В этом периоде умирания, когда не хочется никому говорить, что действительно умираешь, когда все это очень хорошо видят, но молчат и не подают признака, что они готовы встретить смерть мою, дарование не бывает злобно. У Некрасова:
«Просит отдыха слабое тело,
Душу тайная жажда томит.
Горько ты, стариковское дело!»
Воистину горько. И в старости чувствуешь себя таким одиноким, что не будь у меня театра, не владей я пером, я бы пропал.
И октября.
Карпов вышел в отставку. Кн. Волконский окружает себя миньонами. Дирекция императорских театров с этим ничтожным князьком — какая-то мужская б…… Кн. Волконский «со слезами умолял» Юрьева, чтобы он уступил Самойлову роль, и Юрьев это объявляет громогласно. Давыдов в этой компании. Он и взялся режиссировать. Савина о нем говорит: — «он больной человек, давно уж», т.-е. больной тем, чем и кн. Волконский. Карпов может перейти в наш театр. Но он очень самонадеянно смотрит на себя, все знает, и ничего нет такого, что было бы от него закрыто. Он глупо поступил, бросив сцену, не поддержав своего достоинства. Савина говорит: — «Комиссаржевская его бросила. Знает ли он об этом, или предполагает, что это невозможно? Но у нее есть 22-х летний хлюст». Все женщины! Комиссаржевская его и погубила.
Ноября.
В субботу 18 ноября я уехал в Москву. Чехов уезжал на юг в Алжир, просил меня приехать к нему. Я хотел вернуться 22-го на генеральную репетицию «Сынов Израиля» или «Контрабандистов», как мы окрестили пьесу. Чехов отговаривал. Я остался. В среду можно было видеть Л. Н. Толстого. Из Петербурга мне телеграфировали, что можно не приезжать. В четверг, 23-го, разыгрался скандал в Малом театре. Я приехал в 12 утра с курьерским. Мне рассказали домашние, как было дело. Я хотел видеть А. П. Коломнина и пошел к нему наверх. Андрюша в это время спускался с лестницы и сказал мне, что «папа уехал защищать дело в Сенат». Мне хотелось обратить дело в шутку, я заперся в кабинете, не велел никого пускать и написал «Маленькое письмо и отправил его в набор.
В 3 часа, когда я кончил писать, мне сказали, что с Ал. Петровичем в книжном магазине сделалось дурно, потом, что он умер. Меня это поразило. Никогда я не думал, что он умрет раньше меня. Эта смерть окрасила скандал в другие краски. То, что я услышал потом было верхом нахальства со стороны Яворской, Арабажина, кн. Барятинского, устроивших скандал. Арабажин развозил свистки, сирены, места в театре студентам, курсисткам, фельдшерицам. Шум стоял невообразимый. Под этот шум игралась пьеса. На сцену кидались биноклями, калошами, яблоками. Яворская сидела в крайней ложе вместе с Мордовцевым, Арабажиным и мужем своим. Ей одни аплодировали, другие кричали: «медный лоб» и «вон Яворскую!» Пробыть за сценой в это время было тяжело, Коломнин был там один и, естественно, волновался. Внезапная смерть его подготовлялась, вообще, его болезненностью, во скандал сократил его жизнь. Для меня это огромная потеря. Мы ссорились с ним, негодовали друг на друга, но мы понимали друг друга, ясно видели, что полезны друг другу. Я отводил с ним душу. Со мной он всегда был деликатен. Он сделал очень много для «Нового Времени» и для меня лично тем, что помогал отдаваться работе, снимая с меня все заботы по хозяйству и проч. Целая жизнь почти прошла вместе. В течение 20 лет он почти не выезжал из Петербурга, оставаясь при газете, наблюдая за ее хозяйством и ходом ее. Когда я отсутствовал, он писал мне прекрасные письма, полные фактов из политической жизни. Он много сообщал мне из жизни административной и полицейской. При своих обширных и разносторонних кругах знакомства, он имел возможность знать многое, а при своем наблюдательном уме он умел правильно оценивать события. Газета ему была так же дорога, как мне. Никто его мне не заменит. Я лишился в нем верного друга и отличного советника. В этом отношении он был для меня тем же, как Г. В. Гей.
* * *
25-го циркуляр по делам печати, чтоб не говорить ни о пьесе — «Контрабандисты», ни о скандале. Начали волноваться студенты. Я написал кн. Шаховскому большое, и резкое письмо против циркуляра. Он поехал с ним к Дурново, прося отменить циркуляр. Дурново не согласился; тогда он написал прекрасное письмо Столыпину, в Ялту.
Студенты волнуются. Два течения. В редакции масса писем. Актеры Малого театра подписали заявление, что не хотят служить вместе с Яворской, которая подло поступила против товарищей. Буренин был вчера у Барятинских. Они смущены и заговаривают о мире. Дурново винит меня, что я поставил пьесу, и дирекцию театра, что она не приняла никаких мер, что билеты брались как в обыкновенный спектакль. Никто не ожидал той манифестации, которая произошла. Особенно сирены мешали — вероятно, изобретение бывшего моряка, кн. Барятинского. Не хватает того, чтоб пьесу запретили и тем санкционировали бы этот скандал. Я послал кн. Шаховскому, что запрещениями они ничего не возьмут. В обществе что-то растет и мне это сильно напоминает 60-е годы. У правительства вечная манера: сами не умеют управлять и винят тех, кто что-нибудь делает. Ал. Петрович помог бы, если б был жив.
Вечером сегодня в режиссерской я сказал, что артисты напрасно подписывают протест против Яворской, говоря, что с нею служить не желают. Когда солдат ведут на бой, то они не говорят; «между нами есть один, с которым мы идти не желаем. Пусть его уберут сначала». Слова мои Плющевский-Плющик передал артистам. Михайлов подошел ко мне и сказал; — «Мы наверное не знаем, какое участие Яворская принимала в устройстве скандала, и принимала ли она какое участие. Допускаю, что она никакого участия не принимала. Но когда в нас бросали яйцами, галошами и биноклями, она должна была придти к нам и сказать: «Вот моих товарищей невинно оскорбляют, и я хочу быть вместе с ними». Вместо этого она сидела в ложе и принимала рукоплескания от тех самых людей, которые нас оскорбляли. Вот что нас заставляет подписывать протест. Мы решились на него не сгоряча, а хладнокровно, два дня спустя, и мы считаем себя правыми».
— «Мне ваши мотивы не были известны», — отвечал я ему. — «Выслушав вас, я не могу не признать, что вы поступаете справедливо».
Подробности о скандале: кн. Голицын говорил, что скандалисты состоят отчасти из людей, которые говорили по-французски и имели серебряные портсигары. Именно из этой группы он слышал при выходе из театра:
— «А что-ж, актеров били?»
— «Нет».
— «Надо бы их бить!»
Толпа студентов стояла перед театром и обращалась к городовым:
— «Что-ж вы сабли не вынимаете, или нагайки?»
— «Зачем? Полиция составила протокол, а там начальство разберет».
Другая толпа стояла по ту сторону Фонтанки в полной безопасности и кричала оттуда:
— «Эй, вы, полиция, попробуйте нас в нагайки!»
Студенты входили в театр без билетов. Одни заняли места в театре насильно, другие образовали в коридоре целую толпу. Толпа стояла и перед дверью на сцену, где режиссерская.
В университете вывешено объявление от ректора с просьбою, чтоб студенты перестали волноваться «в ожидании разбора дела их в судах».
Ректор дозволил сходку студентам; отвечая на их просьбу высказать свое мнение, сказал следующее:
— «Мое мнение в двух словах. Есть две цензуры, — одна разрешает пьесы для печати, другая — для сцены. Обе достаточно строгие. Теперь явилась третья цензура, студентов. Больше мне нечего сказать. Рассуждайте!»
Слышал об этом от И. М. Литвинова. Студенты хотели устроить демонстрацию. Полиция арестовала 600 студентов.
В университете говорили, что пьесу «Контрабандисты» запретили, а «Северному Курьеру» дадут третье предостережение. Возможно то и другое. И то и другое нелепо и унизительно для правительства. Если редакция «Северного Курьера» организовала манифестацию, то ее следует судить у мирового, а не студентов, которые манифестировали, а не запрещать газету и не делать г-жу Яворскую с ее мужем и глупым Арабажиным политическими мучениками.
Сипягин сделает то, что скажет Витте. Достанет ли у Ватте мужества высказаться против этой манифестации в пользу евреев?
Ноября.
Разговор с В. П. Бурениным о Яворской. По его словам, она уверяет, что не устраивала демонстрации. Она хочет обмениться со мною. Это объяснение будет в пятницу. Я знаю, насколько она лжива и лукава. Но дать право труппе выгонять артистов — последнее дело. Поэтому я перенесу дело в общее собрание нашего Общества. Яворской надо сказать, что она имеет свою газету, что в этой газете меня позорили, что кн. Барятинский сказал Плющевскому-Плющику, что «Сыны Израиля» — только предлог для агитации против «Нового Времени» — «все честные люди» против этой газеты. На юбилее Нотовича кн. Барятинский плакал об отсутствии честных людей и нашел их в Нотовиче и в его сотрудниках. Холмская тоже имеет газету. Я был против нее. Я не велел поднимать «Театр и Искусство» к себе наверх и перестал просматривать журнал. Это меня успокоило настолько, что я почти забыл, что Холмская-издательница, и пригласил ее в труппу. Ругань прекратилась. Это презренно, но понятно.
* * *
Наше Общество Литературно-Художественного театра злит меня. Я столько для него сделал, а оно даже не поблагодарило меня. Я поставил «Ганвеле». По моей инициативе это переведено и мной поставлено. Я защищал ее, когда против пьесы поднялась агитация. По моему ходатайству дозволили «Федор Иоаннович». Переделал «Новый Мир» Сенкевича, а эта драма дала театру около 60 000. Я ничего не взял с театра, ни гонорара по-спектакльного, по 1000 руб., которые я заплатил Барту. Я работал как вол и лишал газету своего сотрудничества, которое всегда кое-что значило. Общество и не подумало благодарить. Первые три года стоили мне до 50 тысяч. Никто не платил, а когда театр стал приносить доход, все взяли дивиденд. Когда ушел Карпов в Александринский театр, члены кружка хотели прекратить дело. Я взял его на свою ответственность.