Марта 1945 года, понедельник 2 глава




Американцы не сказали этого, но он,естественно, говорил это себе каждодневно в течение многих недель и месяцев. И он добавил: «Страсть к уничтожению, проявляемая врагом, цветет сегодня пышным цветом. Приступы мстительных чувств, находящие свое выражение на страницах английской и американской еврейской прессы, невозможно ни с чем сравнить».

Разве он забыл, сколько различных стран — большей частью даже нейтральных — занял вермахт Гитлера под его, министра пропаганды, ликующий вой? И разве он запамятовал, что сам (и это только один пример) еще накануне занятия Норвегии и Дании сделал следующую запись в своем дневнике: «Фюрер… излагает мне свои планы: сегодня в 5 часов 15 минут утра войска займут Данию и Норвегию… Если короли будут вести себя честно, они смогут остаться. Но мы никогда не возвратим эти страны»? Мертвые евреи, истребление которых он пропагандировал вопреки своему убеждению, теперь, может быть, все же легли тяжелым бременем на его совесть.

До назначения гаулейтером Берлина Геббельс был многие годы обручен с одной женщиной, наполовину еврейкой. А Магда Геббельс была обязана одному еврею по фамилии Фридлендер тем, что выросла не как внебрачная дочь горничной, а жила в хороших условиях семьи еврея-коммерсанта, женившегося на матери Магды и давшего Магде возможность пользоваться благами зажиточного родительского дома, получить прекрасное воспитание, овладеть несколькими иностранными языками и учиться в дорогих заграничных интернатах. Отношение Магды и Йозефа Геббельс к своим еврейским благодетелям и наставникам вроде гейдельбергского доктора, научного руководителя Геббельса Фридриха Гундольфа или дяди Конена, от которого он, испытывавший острейшую нужду в студенческие годы, получал иногда деньги, омерзительно. Евреи сделали им так много хорошего, как сделали только еще Адольф Гитлер и родители Йозефа.

В противоположность Гиммлеру и Гитлеру Геббельс, как и Герман Геринг, осознавал то, что делал; он понимал, какое зло причинил евреям, которых знал лучше, чем оба главных виновника того, что творилось в Аушвице. Он их не ненавидел, за исключением некоторых «евреев из прессы», отклонивших его просьбу о сотрудничестве в их «ротационной синагоге» [2], которого он упорно добивался. 4 апреля 1945 года Геббельс диктовал свои соображения о конференции в Сан-Франциско, на которой евреи хотели настоять на запрещении во всем мире антисемитизма: «Евреев вполне бы устроило, чтобы после ужасающих преступлений, совершенных ими против человечества, человечеству теперь запретили даже думать об этом». Он не уточнил, какие преступления евреев имел в виду. Вероятно, теперь он вспоминал иногда о своих статьях в журнале «Рейх», в которых, например, говорилось: «В нынешней исторической схватке каждый еврей является нашим врагом независимо от того, прозябает ли он „в польском гетто“, влачит ли существование в „Берлине или Гамбурге или призывает к войне в Нью-Йорке“. Разве евреи — тоже люди? Тогда то же самое можно сказать и о грабителях-убийцах, о растлителях детей, сутенерах. Евреи — паразитическая раса, произрастающая, как гнилостная плесень, на культуре здоровых народов. Против неё существует только одно средство — отсечь её и выбросить. Уместна только не знающая жалости холодная жестокость! То, что еврей еще живет среди нас, не служит доказательством, что он тоже относится к нам. Точно так же блоха не становится домашним животным только оттого, что живет в доме».

Под «блохой» он подразумевал ту составлявшую менее одного процента часть немцев, из среды которых вышло 25 процентов нобелевских лауреатов, приходившихся на Германию; он также знал, что в 1914-1918 годах на стороне Германии сражались и пали 12 тысяч евреев.

Для тех, кто считал Геббельса высокоинтеллигентным человеком (репутация, которой он еще сегодня пользуется почти у всех, кто никогда не заглядывал в его дневники), весьма поучительно и то, что говорит о нем его биограф Вернер Штефан, опубликовавший в 1949 году в высшей степени содержательную книгу о своем бывшем шефе: «Геббельс выразил крайнее удивление, что [процитированная выше] подстрекательская статья напечатана повсюду за рубежом, даже в Англии, на видном месте. Разве, спросил он, там не понимают, что это опасно для евреев во всем мире? Он не понял, что подобной публикацией он нанес страшнейший удар не ненавистным представителям „чужой расы“, а, скорее, немецкому народу».

Никто не сможет с такой разоблачительной силой и так уничтожающе писать о Геббельсе, как он сам пишет в своем дневнике. Благодаря дневнику он стал своим собственным Георгом Гроссом [3].

 

 

II

 

Когда биограф Зибург взялся за написание биографии Робеспьера, он не мог не остановиться на вопросе, которым задается и тот, кто пытается на основе дневников Йозефа Геббельса обрисовать его облик или понять его: «Можно ли описать облик смертного, не испытывая к нему расположения? Не требуется ли хотя бы капли симпатии?» Симпатия действительно является ключом к пониманию характера. Именно по этой причине столь многие психиатры не понимают своих пациентов, а только строят догадки: их связывают лишь финансовые отношения, в то время как познание без Эроса немыслимо. Но если нет симпатии, если нельзя вместе с Зибургом сказать: «Самое горячее чувство, которое может вызвать у нас этот человек, — уважение» (ибо можно ли уважать человека, помогшего Гитлеру, как лишь немногие другие, разделить Европу между двумя мировыми державами), то нужно продолжать поиск, пока не появится доброжелательство, на которое всякий человек, о котором мы не молчим, имеет право, по крайней мере применительно ко времени, предшествовавшему его преступлениям.

На какое-то время, пока читаешь — еще не опубликованный — дневник, который Йозеф Геббельс начал вести в двадцатишестилетнем возрасте и в котором он четырьмя месяцами позже мог записать, что сегодня в его родительский дом поступил первый экземпляр первой газеты, руководимой им как редактором и содержавшей в основном написанные им статьи, этот человек пробуждает сочувствие к себе и даже симпатию. Читая его неопубликованные заметки к автобиографии («Листы воспоминаний», которые писались им в июле — августе 1924 года, то есть перед вступлением в партию — преемницу Национал-социалистической германской рабочей партии, запрещенной со времени мюнхенского путча 9 ноября 1923 года), тоже испытываешь к нему сочувствие потому, что он наткнулся на Гитлера. (То, что он вступил в партию еще в 1922 году, когда интересовался не политикой, а искупительной литературой, — одно из его давних ложных утверждений.)

Тот давний дневник, который он вел, еще неуверенный в том, что ему предстоит политическая карьера, помогает понять его тогдашнюю восприимчивость к нацизму. Тогда он еще чувствовал себя «обязанным» изображать окружающих его людей, вещи и самого себя перед всеми так, как их должно было бы видеть потомство.

Лежащая передо мной часть дневника, начатая 27 июня 1924 года с намерением стать «…проще в мышлении, величественнее в любви, доверчивее в надежде, горячее в вере и скромнее в речах» и обрывающаяся 6 октября того же года, заканчивается заверением: «Мы должны искать Бога, для того мы и существуем в мире». Как литератор Геббельс представляет собой отмеченный выраженно поздним созреванием лирически-субъективный талант. Он ничем и никем не занимается, кроме как самим собой и Богом. Его не интересует ни одна надличностная проблема, например классовая борьба, последствия войны, экономические проблемы, история, природа или хотя бы любовь другого, будь то женщина или мужчина.

«Горячее в вере…» Стоящий вне церкви человек с высшим образованием, переживший уже взрослым первую мировую войну и оккупацию победителями Рейнской области; еще школьником не захотевший стать священником, хотя родители могли бы тогда освободиться от заботы по частичному финансированию его учебы в размере 50 марок ежемесячно (финансирование производилось главным образом церковью на основе беспроцентного займа); доктор философии, из всех преподавателей восхищавшийся превыше всего своим профессором евреем Гундольфом и подготовивший диссертацию под руководством одного еврея с благородной фамилией; прирожденный демагог, который еще в годы развязанной Гитлером мировой войны потехи ради цитировал в самом узком кругу им самим подвергнутого остракизму сатирика-еврея Роберта Неймана и политического памфлетиста Эриха Кестнера; журналист, обладавший живостью ума, хотя и лишенный и капли иронического отношения к себе, — как может такой человек двадцати семи лет от роду клясться в дневнике, что он станет «горячее в вере»? В кого или во что хочет он верить?

Иисус Христос, человек, которого, по мнению Геббельса, церковь неправомерно присвоила себе и использовала в качестве галиона, все еще был в то время для некогда ревностного слуги церкви, получавшего на экзаменах высший балл по закону Божию, абсолютным образцом, единственным идеалом. Разумеется, не тот Иисус, о котором говорили священники, вообще не тот, который вознесся на небо, а земной Иисус, отверженный, друг бесправных, то есть немцев, которых, по мнению Геббельса, находившегося во власти настроений, характерных для немецких нации и народа в первые годы после Компьена, союзники, марксисты и евреи обманом лишили победы на полях сражений 1914— 1918 годов.

Геббельс не смог принять участия в войне. В 1914 году, запершись один в своей комнате, он провел целый день в слезах, едва военный врач успел осмотреть его — этого добровольца, одержимого беспримерным упорством в принятии желаемого за действительное и надеявшегося, что сделает невозможное для него от природы возможным и добьется зачисления в армию, несмотря на колченогость. Поистине трагическое начало: военные игнорировали его так же, как когда-то его игнорировали девушки на танцульках, которые Геббельс посещал со своими школьными товарищами. Это многое объясняет. Например, его «уверенность» в том, что победоносной немецкой армии якобы помешал войти в Париж «удар ножом в спину». Геббельс не видел ни одного поля битвы, ему никогда не приходилось бояться пуль. Кто должен был бы разъяснить ему, что Германия уже не могла выиграть эту первую из мировых войн после того, как из-за объявления неограниченной подводной войны пошла насмарку почти необъяснимая победа кайзеровской армии над Россией и в войну были вовлечены США? Если Гинденбург позже и признавал, что «это было выше наших сил», он никогда не говорил этого публично тем демагогам, которые восхваляли его как «непобедимого на поле боя» полководца.

Этот уже немолодой, но в политическом отношении еще только созревающий Геббельс как раз тогда неделю за неделей безуспешно добивается места в редакции газеты «Берлинер тагеблат» и — что характерно для него — скрывает эту неудачу даже в дневнике, постепенно вводит в оборот слово «еврей» как синоним капитализма, республики и парламентаризма. Фактически наиболее обожаемые им публицисты — это либералы, которые, во-первых, блестяще пишут, во-вторых, отклоняют его сотрудничество и, в-третьих, нередко являются евреями.

О том, что в прессе существует явно ограниченные немецкие националисты-евреи (такие, как подвизавшийся в публицистике в 1908-1915 годах Максимилиан Гардер или погибший в Терезиенштадте [4]бывший редактор журнала «Зюддойче монатсхефте» Пауль Николаус Косман), которые с одинаковым шовинистическим рвением печатают погромные речи против гомосексуалистов и против союзников, Геббельс, конечно, хорошо знает. Но он не упоминает об этом. Теперь, идет ли речь о евреях или нет, он принципиально называет евреями писателей и политиков, если они отклоняют его услуги или вызывают его неудовольствие тем, что придерживаются других политических взглядов. В противном случае он может ими восхищаться, как, например, романистом Якобом Вассерманом, которого он первым из всех авторов упоминает в дневнике, даже не давая понять, что Вассерман — еврей. Очевидно, бедность и разочарования гораздо легче перенести, когда знаешь, на кого возложить за это ответственность. Здесь Геббельс учится позже доведенному им до совершенства умению рисовать образ врага и находить цель для своей стихийной демагогии, истоки которой так и не удастся настолько проанализировать, чтобы ответить на вопрос, вызваны ли речи, которые он стал впоследствии произносить, яростью или, наоборот, сам процесс говорения доводил ярость и энтузиазм оратора до точки кипения, а его слушателей — до оргазма.

Но до этого еще далеко — пройдут годы, прежде чем Геббельс осмелится произнести свою первую речь. Однако этот поневоле сугубо интимный дневник — интимный потому, что тот, кто его ведет, все еще не имеет профессии, хотя он уже больше двух лет (с 21 апреля 1922 года) имеет степень доктора философии, — дает ответ на решающий вопрос о становлении его как автора: как мог двадцатисемилетний человек так быстро заглушить в себе наверняка очень сильные сомнения в отношении главного пункта «Программы» Гитлера — пронизывающего ее антисемитизма? Пролетарии и мелкие буржуа Западной Европы, к которым по происхождению и доходам явно относился Геббельс, нередко были антисемитами, так как они почти ничего не знали о еврейском пролетариате Восточной Европы и большей частью сталкивались только с евреями, которым посчастливилось экономически подняться до уровня состоятельной буржуазии. Неимущие из неевреев ненавидели в зажиточном еврее (впрочем, почти так же и в зажиточном нееврее) буржуа, которому жилось лучше, чем им; им были чужды расовые концепции и предрассудки хотя бы потому, что «чистота крови» для них не была привычным представлением. Гитлер и его погромщики постоянно прибегали к аргументу, будто благосклонность к евреям даже таких великих немцев, как Бисмарк и Фридрих II, объяснялась тем, что они совершенно не осознавали, какую «расовую опасность» для «немецкого организма» представляли евреи. Известно, что Бисмарк в присутствии гостей, собравшихся за столом в Версале, высказался за то, чтобы «укрепить» юнкерские семьи браками с еврейками, считая, что полезно «случить христианского жеребца немецкой породы с еврейской кобылой» и что «не существует плохих рас». «Я не знаю, — добавил он, — что в будущем посоветую своим сыновьям».

Для Геббельса, который в молодости не воспринимал всерьез даже проповедуемую католицизмом религиозную разновидность антисемитизма, «считал» одного из евреев духовным наставником, указующим ему путь, и, уже зная всю классическую литературу, преподнес любимой девушке с дарственной надписью именно «Книгу песен» Гейне, расовые лжеучения не имели значения, пока у него хватало мужества на то, чтобы с иронией смотреть на себя в зеркало, и пока он сохранял за собой право на духовное самоопределение в отношении нелепых с научной точки зрения нацистских теорий; однако вскоре он полностью отказался от собственного мнения и больше не позволял себе его иметь.

Для подрастающего, а затем вполне созревшего, но политически не определившегося Геббельса вовсе не было обязательным воспринимать антисемитизм своего будущего фюрера как мерзость: никто, кроме Гитлера, не считал тогда осуществимыми или хотя бы желательными принятые позже зверские меры в отношении евреев — антисемитизм был просто смешон. Потому ли, что описанный в автобиографической заметке 1924 года дядя Конен, посылавший деньги нуждающемуся Геббельсу, за пределами школы проложил путь его духу, благодаря чему его последователь Геббельс, вероятно, и смог сделать запись о глубоком впечатлении, которое впервые после чтения сказок произвели на него «Будденброки» (в родительском доме никто не мог обратить его внимание на Томаса Манна), или потому, что Геббельс видел, каковы его университетские преподаватели, его горячо любимая невеста — наполовину еврейка — и он сам, не отличавшийся породистыми «арийскими» чертами и отнюдь не воплощавший ницшеанского идеального образа «белокурой бестии», — он не мог принять всерьез расовое учение Гитлера. И тем не менее в 1941 — 1942 годах, занимая пост гаулейтера Берлина, он стал одним из самых рьяных палачей эпохи, изо всех сил старавшимся доставить радость фюреру возможностью доложить ему, что Берлин «очищен от евреев», и притом действовавшим с такой стремительностью, что даже руководители военной промышленности запротестовали против депортации еврейских рабочих. 19 августа 1924 года, после первой встречи со своим школьным учителем Юлиусом Штрейхером (повешенным в 1946 году, в Нюрнберге), ответственным редактором антисемитской подстрекательской газеты «Штюрмер», Геббельс сделал запись: «Он прямо ставит вопрос, об антисемитизме. Фанатик с плотно сжатыми губами. Свирепый воин. Возможно, несколько патологический тип. Но он хорош, как таковой. И такие нам нужны. Для увлечения масс. Гитлер тоже не без этого».

Уже здесь примечательно, как внезапно не только портится стиль всегда заботившегося о нем филолога Геббельса, но и как он грешит против грамматики: «для увлечения масс» вместо «чтобы увлечь массы»! Позже, по мере того как он все развязнее ругается, это поражает его дневники, как зараза. Примечательно, однако, и то, что двадцатисемилетний Геббельс, которому еще инстинктивно противен патологический Штрейхер, очень скоро изменяет своим убеждениям. Из всех прислужников Гитлера Геббельс находился в наибольшей рабской зависимости от него — и притом (что доказывает приведенная выше цитата) еще не зная Гитлера и никоим образом не завися от благосклонности фюрера, ставившего его выше всех других высокопоставленных нацистов, о которых Геббельс мог бы написать то же, что он писал в своей ранней автобиографии о своих однокашниках: «Мои товарищи меня не любили. Никто из них, за исключением Рихарда Флисгеса, никогда не любил меня».

Насколько тот факт, что не только все карикатуристы за пределами Германии после 1933 года строили свои самые удачные шутки на несоответствии между «арийским» учением национал-социалистов и физическим обликом руководителя нацистской пропаганды, но и сами высокопоставленные нацисты еще в 1927 году посмеивались над «расовой чистотой» будущего гаулейтера Берлина, способствовал тому, что маленький Йозик с Даленерштрассе в Рейдте впоследствии травлей евреев «доказал», что он «стопроцентный ариец»? Гельмут Хайбер, написавший уникальную биографию Геббельса, напечатал в качестве приложения к изданному под его редакцией дневнику Геббельса 1925-1926 годов антигеббельсовский памфлет; он был опубликован в 1927 году Эрихом Кохом (который позже занял пост гаулейтера Восточной Пруссии, а в годы гитлеровской войны стал палачом Украины) предположительно по настоянию Грегора Штрассера в издававшемся этим последним журнале «Национале зоциалист» под заглавием «Последствия смешения рас». Геббельс требовал, угрожая выходом в отставку, не только того, чтобы берлинские нижестоящие фюреры его гау сделали единодушное заявление о верности ему, но и чтобы сам Гитлер защитил его от вымыслов Эриха Коха. Последний не назвал Геббельса по имени в своем излиянии, вобравшем в себя все предрассудки нацистов, но всякому руководящему члену их партии было ясно, что Кох имел в виду Геббельса, когда писал: «Телесная гармония нарушается в результате уродств, нескладности отдельных частей тела. В этой связи я хотел бы указать лишь на нижнесаксонскую поговорку: „Берегись уродством отмеченного!…“ Английский король Ричард III из Йоркской династии был образцом подлости. Он приказал убить в Тауэрэ обоих своих племянников… задушить жену во время родов. И что же, он, оказывается, был горбат и хромал. Как и он, хромым был также придворный шут Франциска I французского, пользовавшийся дурной славой и сомнительной известностью из-за своих гнусностей, интриг и злословия… Талейран был колченогим. Характер его известен. Едва ли можно пользоваться по отношению к нему словом „характер“». Эрих Кох не знал — иначе он, несомненно, с радостью сообщил бы и это что согласно действовавшему в раннем средневековье порядку избрания германских императоров запрещалось избирать калеку; это, как известно, приводило к тому, что сторонники одного кандидата в императоры ухитрялись отрубать его конкурентам руку или выкалывать глаз, с тем чтобы лишить их возможности оспаривать трон. Этот «расизм» древних, побуждавший их закрывать ущербным доступ к верховной власти, возможно, зиждился на опыте, говорившем, что действительно от «одноруких» — также и в переносном смысле, как было эффективно доказано в XX веке на примере Вильгельма II и Сталина, — может быть больше неожиданностей, чем от физически нормальных людей. Кто знает, не связана ли дьявольская жестокость Фридриха Великого («Вы что, ребята, хотите вечно жить?»), Робеспьера и Гитлера с тем, что (как подозревали современники) ни один из трех, кроме Фридриха прусского в молодости, не поддерживал приносящих облегчение сексуальных отношений с женщинами или отношений с друзьями? Геббельс, которому с девятнадцатилетнего возраста — когда еще у него не было власти для того, чтобы пользоваться приманкой в виде предложения крупных ролей в кинофильмах, — красивые женщины помогали преодолевать комплекс неполноценности, все-таки ужасно страдал от того, что (согласно фон Овену) иногда почти половина ноги у него была в шинах. На гнусную статью Эриха Коха он ответил (вместо того чтобы промолчать, тем более что подобная пачкотня, помещенная в захудалом листке сомнительной репутации, не требовала никакого ответа): «Нога моя была повреждена в результате несчастного случая, происшедшего со мной, когда мне было 13-14 лет, так что с расовой точки зрения нельзя делать отсюда никаких неблагоприятных выводов, какие были бы в противном случае оправданны».

Сказал ли здесь Геббельс правду, проверить невозможно. Его заботила не только и даже не столько нога. Геббельс был самым низкорослым и тщедушным среди своих школьных товарищей; уже будучи отцом семейства, он весил всего сто фунтов, и у него была слишком большая голова по сравнению с телом; только он один мог прийти к странному предположению, что он похож на Шиллера, хотя его большие и очень выразительные, горящие темнокарие глаза, равно как и агрессивное поведение, напоминали Савонаролу, а народ называл его «сморчком-германцем». Однако нога была у него больным местом. Всего за полтора года до самоубийства он сказал фон Овену: «Тяжелейшее наказание, которое кто-нибудь может придумать для меня — это заставить меня обойти строй почетного караула. И все-таки не всегда этого можно избежать. Когда по программе какого-нибудь мероприятия мне надлежит идти вдоль фронта солдат, накануне всю ночь мне снятся кошмарные сны».

Однако он страдал не только от подлости судьбы, сделавшей его единственным среди миллионов марширующих в строю, кто не мог, подобно всем другим, надеть для этого сапоги, — его больше тяготило, чем радовало, и противопоказанное партии приданое в виде интеллекта, которым ему суждено было отличаться в среде бандитов с развитыми челюстями и маленькими головами. Ведь он и интеллигентов оплевывал почти столь же рьяно, как и евреев, когда интеллигент и еврей не были для него просто одним и тем же. В глазах руководящих нацистов и, вероятно, в его собственных его ум, способность быстро формулировать мысль, чувство стиля (впрочем, все эти качества быстро слабели по мере того, как развертывались события войны) «увечили» его гораздо серьезнее, чем нога. Он испытал величайшее удовлетворение в своей жизни, когда Гитлер сказал, что Геббельс — единственный оратор, которого он может слушать не засыпая. Это замечание «реабилитировало» его в кругу тех — то есть почти всех, — кто просто презирал дух как «еврейский дух» в той мере, в какой ему самому его не хватало.

Эта ранняя автобиография и дневник 1924 года не только раскрывают характер Геббельса, но и побуждают читателя (хотя ему известно, во что позже «превратила» власть терзавшегося нищего доктора философии) испытать все-таки сочувствие к нему. В обычные времена — то есть не омраченные унизительной массовой безработицей — Пауль Йозеф Геббельс мог бы стать образцовым гражданином независимо от того, были бы у него обе ноги нормальные или нет. Он стал патологическим типом не из-за больной ноги, а в результате обладания властью. Он стал патологическим типом, как им стал бы и любой другой, кому достается власть и кто питает иллюзию, будто сам не находится в ее плену. И немецкий народ — за исключением того единственного трагически кончившего соотечественника, каким был еще и сегодня почти неизвестный инженер доктор Ганс Куммеров, обезглавленный за то, что в 1942 году попытался взорвать ведущий в Шваненвердер мост вместе с находившимся на нем Геббельсом, — этот народ, который Геббельс, как никто другой, кроме Гитлера, помогал развратить, развратил также и его, безудержно одобряя речи «литературного факельщика» (так назвал Геббельса Эрих Кестнер, выступая в 1934 году на площади перед Берлинским университетом).

 

 

III

 

Как раз тогда, когда не имевший долгие годы работы доктор Пауль Йозеф Геббельс — еще отнюдь не национал-социалист — вступил в 1924 году в партию Гитлера потому, что ему предложили место ответственного редактора эльберфельдской субботней газеты «Фёлькише фрайхайт» с далеко не малым месячным окладом в 100 стабилизированных марок, Адольф Гитлер, находясь в заключении в комфортабельной Ландсбергской крепости (так хорошо он еще никогда не жил), писал свою книгу «Майн кампф». Нужно быть ханжой и поглупевшим от благополучия человеком, чтобы упрекать двадцатисемилетнего доктора философии за то, что он с жадностью ухватился за первую попавшуюся хорошую редакционную работу, о которой он мечтал годами и в которой ему отказывали. Ведь он, хотя и репетиторствовал, давая уроки латинского языка, и брал на дом бухгалтерскую работу, все еще, даже год спустя, висел на шее заботливого отца, который сам ежемесячно приносил домой только 300 марок на шесть едоков! Как это постоянно унижало его и наполняло ненавистью к собственному родителю, который уже едва ли воспринимался им в таковом качестве, а скорее выглядел в его глазах благодетелем!

На то, чтобы после успешной защиты диссертации об одном берлинском драматурге романтической школы сдать еще экзамен на звание старшего преподавателя (возможно, но не наверняка это спасло бы его от безработицы), Геббельс не смог решиться, вероятно, по той вполне понятной причине, что над колченогим учителем дети подтрунивали бы еще безжалостнее, даже наградили бы его, как они сделали бы в отношении хромого одноклассника, кличкой «черт». Невеста устроила его в кёльнское отделение Дрезденского банка на работу в качестве биржевого служащего, обязанностью которого было оглашать курсы акций.

Геббельс не смог там долго выдержать. И это едва ли можно поставить в вину германисту, считавшему своим призванием литературу. Его ненависть к капитализму, который он по-прежнему презирал и после того, как Гитлер сделал его богатым человеком и владельцем элегантных загородных домов, ненависть, из-за которой сепаратный мир с Россией представлялся ему гораздо более привлекательным, чем мир с западными державами, в отделении Дрезденского банка могла бы разрастись еще сильнее, чем в жалком родительском доме, где по вечерам члены семьи занимались еще надомной работой для небольшой фитильной фабрики, на которой отец Геббельса под конец дослужился до должности прокуриста. Работали, конечно, на кухне: в комнату из всех детей мог входить только Йозеф, чтобы упражняться там в игре на фортепьяно. Целую месячную заработную плату Фридрих Геббельс затратил на то, чтобы купить сыну фортепьяно, конечно подержанное.

Можно ли такого человека — доктора философии, который, достигнув двадцати семи лет, все еще размышляет в своем дневнике, удастся ли раздобыть 20 марок, нужных для того, чтобы встретиться с невестой в номере кёльнского отеля, и который годами остается без заработка, хотя и кипит от неудовлетворенного стремления к деятельности, потому что он даже не смог, подобно своим школьным товарищам, отправиться на фронт, — презирать за то, что он в конце концов пошел к Гитлеру?

 

 

IV

 

Тот, кто в 1977 году в таком сравнительно упорядоченном государстве, как Федеративная республика («дожившая», однако, до того, что в ней насчитывается более миллиона безработных), беседует с выпускниками гимназий, которых на основании незаконного Numerus clausus [5]на годы лишают возможности получать дальнейшее образование, при виде сегодняшнего классового мира думает: насколько же должны были быть недовольны государством граждане молодой Веймарской республики, которым на годы был закрыт доступ к образованию и получению работы! Люди, разорившиеся в послевоенные годы, в период с 1925 года до водворения Гитлера в имперской канцелярии не могли питать большой любви к этой первой немецкой республике, хотя ее слабые властители были повинны в этом меньше, чем Версальский договор и позже мировой экономический кризис. Кто первым бросит камень? Даже если Штреземан был видным политиком, добившимся очень многого и за это подвергавшимся неустанным нападкам Геббельса, тот, кто намерен давать оценку Геббельсу не смеет упускать из виду, какие ужасные годы должен был незаслуженно пережить в Веймарской республике этот познавший постыдную нищету человек с высшим образованием. И сегодня следует спросить себя, как государство, парламентарии которого обеспечили себе на уровне федерации, земель и общин блестящее жалованье за счет этого государства и пенсию в старости, может требовать лояльности от молодых людей, когда оно даже неспособно предоставить им работу учителя или дать возможность учиться. Терроризм исходит ведь не только от молодых людей, но и от властей, обрекающих молодых людей на безработицу. Почему сверстники доктора Йозефа Геббельса после четырех лет пребывания на фронте и полной лишений учебы должны были проявлять лояльность к Веймарской республике, если эта республика обрекла их на жалкое существование безработных? И Геббельс, бесспорно, пришел к Гитлеру только потому, что не мог устроиться, какие бы настойчивые усилия ни прилагал. Чувство ущербности, от которого он страдал из-за ноги и которому часто придают слишком большое значение, он давно более или менее компенсировал своими успехами в университете и у женщин; в основе его комплекса неполноценности лежали уже не физические недостатки, а главным образом социальные причины: Геббельс был очень беден и не мог надеяться, что изменит свое положение.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: