Прощению противостоят непрощение, непримиримость, мстительность. В словарях к глаголу прощать приводятся антонимы взыскивать, мстить.
Взыскание – понятие, связанное со справедливостью и правосудием. Логика взыскания основана на том, что человек должен нести ответственность за свои поступки. Если его действия нанесли ущерб другому, причиненный вред следует адекватно возместить. Взыскание полезно не только для потерпевшего, но и для нарушителя, поскольку оно способно облегчить моральную тяжесть вины и помочь в будущем удержаться от причинения зла другому.
Отказываясь от прощения и совершая выбор в пользу взыскания, люди чаще всего руководствуются соображениями справедливости. В нашем языке есть уничижительное словцо всепрощенчество, обличающее прощение как слабость нравственного суждения, трусливый отказ от борьбы с человеческими пороками и общественным злом.
Сторонники непримиримости убедительно доказывают, что активная гражданская и нравственная позиция предполагает борьбу за справедливость. Поскольку мы живем в мире, поврежденном грехом, надо стоять на страже добра. Чтобы жизнь стала лучше, необходимо быть бдительными, пресекать дурные деяния, наказывать злодеев и заставлять их возмещать ущерб обиженным. Если мы будем прощать жуликов, воров и убийц, это даст им зеленый свет. Тогда наглое и агрессивное зло захватит мир и задушит слабые проявления добра.
Такая логика понятна и, казалось бы, неоспорима, но что‑то в ней есть скучное и неприятное. Кроме того, в этих рассуждениях настораживает их несоответствие жизненному и историческому опыту, который показывает, что в борьбе за справедливость и нравственность люди слишком легко совершают несправедливые и безнравственные поступки. За примерами далеко ходить не надо, достаточно вспомнить великие революции, которые начинались с борьбы за светлые идеалы и заканчивались чудовищными преступлениями.
Тем не менее желание взыскивать и мстить имеет глубокие корни в человеческой душе. Многие поколения подростков и молодых людей с упоением читали и читают роман Александра Дюма «Граф Монте‑Кристо».
Молодой моряк Эдмон Дантес счастлив и уверен в своем будущем. Однако у него есть недоброжелатели: один из них влюблен в невесту Эдмона, красавицу Мерседес, второй боится разоблачения, так как предполагает, что Эдмон знает о его нечестности, а третий попросту завистлив. Они составляют заговор и клевещут на Дантеса. В день свадьбы Эдмона арестовывают. В тюрьме он знакомится с удивительным человеком, аббатом Фариа, который не только становится учителем и наставником Эдмона, но и завещает ему клад. После смерти аббата Дантес бежит из заключения, становится владельцем огромного богатства, принимает имя графа Монте‑Кристо и начинает восстанавливать справедливость. Сначала он воздает благодарность своим друзьям, а затем мстит врагам. Однако в определенный момент герой осознает, что его действия, продиктованные желанием справедливости, нанесли тяжкий вред многим невиновным людям. Тогда он отказывается отмщения и отплывает в дальние края с любимой подругой.
Неугасающий интерес к этой книге связан не только с ярко прописанными характерами и динамичным сюжетом, но и с тем, что читатель испытывает эмоциональное сродство с главным героем. Мы радуемся и торжествуем, когда Эдмон Дантес, некогда оболганный и униженный, становится могущественным графом Монте‑Кристо и начинает твердо, умно и безжалостно расправляться со своими врагами.
Очарование этой истории определяется тем, что она созвучна стремлению к правде, которое неотъемлемо от человеческого сердца и имеет глубокие психологические основания. Хорватский богослов Мирослав Вольф[13], переживший вместе со своими соотечественниками распад Югославии и Балканскую войну, а потому имеющий большой опыт ран, вины и прощения, отмечает: «Жажда мести отнюдь не безумная страсть больной неустойчивой психики. Ее пробуждает к жизни потребность восстановить утраченное – ощущение физической и эмоциональной целостности, нарушенной насилием»[14].
Другое дело, что для благородного человека радость мщения и торжество при виде поверженного врага имеют отчетливый привкус ничтожества и мелочности. Это не радость, а злорадство, именно поэтому в финале романа Александр Дюма приводит своего графа Монте‑Кристо к отказу от мести. Однако прежде он все‑таки дает возможность читателю вместе с героем вполне вкусить сладость праведного мщения.
Другой пример литературного воплощения жажды мести – Псалтирь. Достаточно вспомнить 108‑й псалом с впечатляющим потоком проклятий, призываемых на врагов. Можно, конечно, истолковывать мотивы возмездия в псалмах чисто аллегорически, но стоит признать еще величие царя Давида, который честно и в правде, и в неправде своей стоит перед Богом и не стремится лицемерно скрыть свой гнев.
Признаем, что люди, совершенно свободные от мстительности, редки. Почти каждому из нас в ситуации жесткого конфликта, обиды, унижения случилось хоть раз в жизни подумать: «Ну, погоди, еще посмотрим, как жизнь повернется…»
Иван, заглянув как‑то в школьный дневник своего десятилетнего сына, увидел там пять двоек по русскому за неделю. Отец решил расспросить, что за учительница ведет этот предмет, какие у них отношения (очевидно, что пять ярко‑красных двоек подряд много говорят не только о качестве знаний ученика, но и об эмоциональном состоянии учителя). Вовка стал рассказывать, как проходят уроки. Картина складывалась впечатляющая, она вызывала в памяти анекдоты про яркое противостояние Вовочки и Марьи Ивановны. Отец спросил: «Вов, а ты случайно не сердишься на учителя?» – «Как тебе сказать, папа… Нет, не сержусь, но иногда представляю себе: вот начался Страшный суд, Господь говорит и мне, и другим ребятам, и учителям: „Идите в Мое Царство“. И все идут, один за другим проходят в ворота золотые, а когда приближается наша русичка, Христос говорит ей: „А вас, Влада Федоровна, я попрошу остаться! Вам туда“ – и прямо на черную дверь в ад ей покажет…» Потребовалась долгая богословская беседа на тему «Прощайте, и будете прощены», но и по ее завершении Иван вовсе не был уверен в том, что упоительные картины Судного дня поблекли в воображении сына.
Помимо любви к справедливости, есть и другое распространенное обоснование непрощения – стремление к нравственной чистоте. В этом случае речь идет скорее не о возмещении, а о непримиримости: сторона, считающая себя оскорбленной, прерывает отношения.
Евгения Николаевна узнала, что ее незамужняя тридцатилетняя дочь Людмила беременна. Для матери, уважаемой православной женщины, это оказалось большим ударом, особенно если учесть, что ее старшая дочь Зоя создала образцовую семью, и Евгения Николаевна ждала, что и у умницы и красавицы Люды все в жизни сложится так же замечательно. Мать попыталась выяснить, кто отец ребенка и каковы перспективы бракосочетания. Люда ответила, что отец не входит в круг общих знакомых, создавать с ним семью она не планирует, а ребенка будет воспитывать самостоятельно. Мать была возмущена цинизмом и легкомыслием дочери, дочь – задета черствостью и фарисейством матери. В порыве негодования Евгения Николаевна сказала: «Ты позоришь нашу семью!» Людмила побросала в сумку кое‑какие вещи и ушла, хлопнув дверью. Евгения Николаевна не стала ее останавливать. Она была уверена, что дочь поразмыслит о своем поведении, вернется, извинится, а потом они вместе подумают, как жить дальше. Но Люда не вернулась. Поскольку она общалась с Зоей, Евгения Николаевна знала, что дочь жива‑здорова, но сама не делала попыток наладить контакт. Когда Зоя заговаривала с матерью о примирении, Евгения Николаевна отвечала: «Пусть Людмила сама придет ко мне и попросит прощения. Тогда будет видно». Она никому не рассказывала о семейных трудностях. Сознание своей правоты и греховности Люды помогало ей сохранять спокойствие. Она горячо молилась, чтобы Господь вразумил ее блудную дочь. Однажды она пришла навестить дальнюю родственницу, та спросила про девочек. Евгении Николаевне захотелось поделиться своей тяготой, она все рассказала Татьяне Сергеевне, женщине церковной, благочестивой и добропорядочной. Она ожидала, что Татьяна разделит ее возмущение и стыд за поведение дочери, но услышала другое: «Женя, не хочу судить, нравственно или безнравственно поведение Люды, но точно знаю, что любить ребеночка и заботиться о нем – дело Божье». На следующий день Евгения Николаевна позвонила Людмиле и сказала, что ждет ее дома. А через пять с небольшим лет на дне рождения своего любимого внука Коли Евгения Николаевна за праздничным столом со слезами попросила прощения у собравшейся семьи.
Когда мы разрушаем человеческие отношения, стремясь к сохранению моральной чистоты, мы забываем слова Христа: …н ичто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека (Мк. 7: 15). Забываем и о том, что Господь пришел в мир не ради здоровых и праведных, а ради больных и грешных. Нам кажется, что чистоту можно сохранить, отделившись от греховного мира, от оскверненного человека, но, отстраняясь от ближнего, мы обнаруживаем тьму и неправду собственного сердца.
Непрощение может доставлять некоторое мрачное удовольствие, но за ним всегда стоит неисцеленная рана, разрушенные отношения, искаженная жизнь. Фредерика де Грааф с ее многолетним опытом сопровождения умирающих людей свидетельствует о том, что на пороге смерти ничто не приносит человеку столько страданий, как непрощенные обиды. Страшно видеть, как эти жгучие раны мешают человеку достойно совершить переход в вечность.
У Вадима Петровича был рак, последняя стадия. Прежде он был деятельным человеком, а теперь уже не мог ни ходить на работу, ни заниматься дачей. Характер его, и до болезни непростой, от этого не улучшился. Его дочь Светлана однажды принесла ему толстую тетрадку и предложила написать воспоминания: «Мы все тебе будем благодарны, папа». Вадим Петрович стал писать, со временем ему потребовалась и вторая тетрадка. После смерти отца Светлана нашла исписанные тетради в ящике стола. Чтение привело ее в ужас. Страницы были заполнены обвинениями и обличениями. Родители, братья, жена, дети, товарищи по работе, знакомые и родственники – обо всех Вадим Петрович написал зло и ядовито. Света горько плакала, представляя себе, как страдала и страдает душа ее отца, отягощенная таким осуждением и нелюбовью. Она молится об отце постоянно.
Непрощение, непримиримость и месть не только эмоционально тяжелы, но и рационально небезупречны. Сомнительность этих практик определяется тем, что справедливость в человеческом мире всегда неполна, относительна, а потому недостижима.
Рассуждая о справедливости, мы неизбежно пристрастны, и дело не в том, что мы глупые или нечестные люди, а в том, что каждый из нас размышляет как мужчина или женщина, родитель или ребенок, русский или украинец, начальник или подчиненный, пешеход или водитель и т. д. Мы судим из определенной точки, и то, что справедливо для меня, легко может оказаться несправедливым для другого. Если же мы стремимся нашу частную справедливость сделать мерилом всех человеческих отношений, это всегда неразумно, а иногда и очень опасно.
Другой аргумент, ставящий под сомнение стратегии непрощения, заключается в том, что они не достигают своей цели. Мы уже говорили о том, что их нравственное обоснование – борьба со злом. На деле же происходит не прекращение, а умножение зла. Об этом за шесть веков до проповеди Иисуса уже говорил своим ученикам Будда. Он утверждал, что ненавистью не прекращается ненависть, это становится возможным лишь при ее отсутствии.
Действительно, акты мести и непримиримости ставят своей целью остановить зло, они совершаются как адекватный ответ на первоначальное преступление. Однако вместо того, чтобы положить конец первому злодеянию, они рождают следующее. Возникает устрашающий механизм бесконечного зла: в момент мщения мститель из борца за правду становится преступником, а преступник превращается в жертву, кровь жертвы снова взывает к отмщению, на сцену должен подняться следующий борец за правду, который тоже станет злодеем, как только свершится его месть. Мы уже вспоминали трагедию «Орестея» Эсхила, в которой эта машина справедливости, производящая насилие, показана с большой убедительностью и поэтической силой.
Этот автоматизм зла исследовала в ХХ веке Ханна Арендт[15], философ, испытывавший особый интерес к вопросам истории и общественной жизни. Она говорит, что месть как «реакция на исходный ошибочный поступок <…> загоняет в такое будущее, в котором все участники, словно скованные цепью одного‑единственного деяния, уже только реагируют, не способные к свободному действию». Месть, железно обусловленная прошлым, жестко определяет и будущее: «долг памяти» обязывает видеть в каждом Атриде (мусульманине, немце, коммунисте…) врага, и это повлечет за собой вражду будущих поколений. Напротив, прощение «является новым началом <…>. Прощение <…> неожиданно и потому, хоть оно и тоже реакция, само есть деяние, равноценное исходному поступку».
Поскольку прощение – свободное деяние, «оно способно освобождать oт последствий прошлого и того, кто прощает, и того, кому прощено. Свобода, возвещаемая учением Иисуса в его прощайте друг другу, есть освобождение от мести, которая там, где она действительно определяет поступки, привязывает действующих к автоматизму одного‑единственного, однократно запущенного процесса действия, который сам по себе может никогда не прийти к концу»[16].
Ханна Арендт говорит: прощение – новое начало. Действительно, риск поступка, ужас прошлого заключается в том, что случившееся неотменимо. Наши деяния необратимы. Однажды совершенное зло пребывает вовек, и никакие возмещения и компенсации не могут сделать его небывшим. Даже прощение не может отменить или исправить прошлое, но оно обладает удивительной силой – дать новое начало. Забегая вперед, скажем, что в тот момент, когда человек свободно отказывается от мести и избирает прощение, он участвует в деле Бога: се, творю все новое (Откр. 21: 5).
Слова Арендт особенно прекрасны, если иметь в виду ее биографию: еврейка, родившаяся в Германии, побывавшая в гестапо и в лагере, имела все основания в 1958 году размышлять о виновности, мести и прощении совершенно иначе. Тем не менее она предпочитает говорить о прощении как новом начале, опираясь при этом на учение Иисуса Христа.
Для христианина отказ от практик непрощения в конечном счете определяется даже не аргументами опыта и ума, а попросту тем, что Бог их не благословляет. Вспомним библейский рассказ о первом убийстве, историю Каиновой печати.
…Каин принес от плодов земли дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его. И сказал Господь Каину: «Почему ты огорчился? И отчего поникло лице твое? Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним». И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Каину: «Где Авель, брат твой?» Он сказал: «Не знаю; разве я сторож брату моему?» И сказал: «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле». И сказал Каин Господу: «Наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня». И сказал ему Господь: «За то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро». И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Едема (Быт. 4: 3–16).
Господь предостерегает Каина до убийства Авеля, затем осуждает его преступление, но, когда жизнь самого убийцы оказывается под угрозой, Бог по Своей милости ограждает его печатью, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. Несмотря на то что Каин пошел от лица Господня, то есть отвернулся и удалился от Бога, Господь не лишает его защиты.
В истории потомков Каина представлена и человеческая логика умножения мести: если за Каина отмстится всемеро, то сын его Ламех хвалится совершенными убийствами и заявляет, что за него отмстится в семьдесят раз всемеро (Быт. 4: 24). Вероятно, поэтому Иисус на вопрос Петра, сколько раз нужно прощать согрешающему брату, отвечает: до седмижды семидесяти раз (Мф. 18: 22). Тем самым мстительность, присущая падшему человеку, смывается божественной заповедью прощения.
Итак, прощению противостоят месть и непримиримость, логика которых столь же очевидна, сколь небезупречна: стратегии непрощения противоречат самим себе, поскольку ставят целью уничтожение зла, а на практике его умножают.
«Понять – значит простить»
Пословица «Понять – значит простить» восходит к латинской сентенции «Cognoscere – ignoscere», буквально «Узнать – не захотеть знать». Оба глагола происходят от noscere, познавать. Соgnoscere – узнавать, изучать, признавать. Ignoscere – не знать, быть невежественным. Отсюда и игнорировать, отказываться знать что‑то. Смысл этого выражения в том, что знание приводит к незнанию: когда мы что‑то хорошо понимаем, нам легко об этом забыть. Если мы внимательно рассмотрели обстоятельства и внутренние мотивы какого‑то поступка, мы способны простить его.
Латинская пословица восходит к комедии Теренция «Самоистязатель» (II в. до Р. Х.), а затем эту мысль повторяют на разных языках разные авторы, в том числе и такие знаменитые, как Жермена де Сталь, Гете, Лев Толстой. С тем, что понимание, внимание, сочувствие помогают быть снисходительным и облегчают прощение, не поспоришь. Однако встает вопрос: а как тогда быть с непростительными вещами? С тем черным, которое, как его ни понимай, не станет белым? Разве мало на свете поступков, которые не имеют никакого объяснения и оправдания?
На этот вопрос убедительно отвечает Ханна Арендт. Она говорит о том, что прощение всегда носит личный характер, совершается в отношениях личностей, а потому оно может быть «объективно неправым»: «В извинении хотя и прощают вину, однако эта вина не стоит, так сказать, в средоточии действия; в центре стоит сам виновный, ради которого извиняющий прощает. Прощение относится лишь к личности и никогда к предмету. <…> Когда извиняют несправедливость, то извиняют тому, кто ее совершил, что, естественно, ничего не меняет в том, что несправедливость была несправедливой. Если выражение все понять значит все простить вообще имеет какой‑то смысл, то это правило – которое вовсе не обязательно должно тут вступать в игру – относится не к содеянному, а к совершившей проступок личности»[17].
Ханна Арендт говорит здесь о том парадоксе прощения, который является и в христианском правиле разделения греха и грешника. Несправедливость, грех, преступление, зло непростительны. Как бы мы ни входили в трудные обстоятельства и психологические тонкости, у нас никогда не появится твердых разумных и нравственных оснований для оправдания убийства, изнасилования, клеветы или воровства. Но всегда существует возможность простить (принять) того человека, который совершил непростительное (неприемлемое) действие.
Каковы бы ни были оттенки понимания пословицы «Понять – значит простить», мы можем быть ей благодарны уже за то, что она указывает нам на связь понимания и прощения: прощение предполагает работу ума и сердца, направленную на понимание человека, причинившего нам зло.
«Простить – значит забыть»
Это изречение столь же распространено, сколь спорно. Выбор между памятью и забвением в ситуации вины и обиды стоит очень остро. Как можно забыть о предательстве, разрушившем жизнь человека? Или о врачебной ошибке, которая убила ребенка? Или о преступлениях, оставивших страшный след в истории и генетической памяти целых народов? Не будет ли забвение в этом случае новым преступлением?
Об этом убедительно говорил Эли Визель, побывавший в Освенциме и Бухенвальде, выживший и много потрудившийся ради сохранения исторической памяти о холокосте. Он утверждал, что правосудие без памяти становится несправедливым, ложным, и уравнивал по степени безнравственности забвение прошлого с преступлениями, совершенными в Освенциме. С точки зрения Эли Визеля, забвение – окончательная победа врага.
Или другая ситуация, не столь масштабная и трагичная. Предположим, что речь идет только обо мне и я очень хочу простить кого‑то, не желаю ему никакого зла, даже, наоборот, молюсь за него и прошу Господа о его спасении, но все же не могу забыть травматические события, связанные с этим человеком. Означает ли это, что я живу в непрощении?
В поисках ответа на такие вопросы мы придем к мысли, что прощение – это процесс, протекающий во времени, обладающий своей логикой и лишь отчасти зависящий от нашей воли. Психолог Марина Филоник выделяет следующие этапы и/или условия прощения[18].
• Честность и осознанность. Правда в том, что я обижаюсь.
• Желание простить. Я не помойка. Помойка у меня внутри, и я не хочу ее иметь.
• Попытка понять другого. Увидеть дальше своего носа.
• Прощение в контексте вечности. «Не осуди его, Господи!»
• Попытка посмотреть на человека глазами Бога. Встреча с Любовью.
Нам процесс прощения видится несколько иначе. Нисколько не подвергая сомнению ценность и необходимость богословских условий прощения (четвертого и пятого), мы считаем, что для христианина они строят горизонт прощения на всех его стадиях, от первой болевой реакции на обиду и до полного примирения, а для нехристианина эти аргументы просто не звучат. Тем не менее по непостижимой милости Божьей даже для людей, не знакомых с Евангелием и далеких от Церкви, опыт прощения возможен и реален.
Нам видится, что человек, совершающий работу прощения, должен пройти следующие стадии:
• Признать свои чувства: осознать свои негативные эмоции и дать им выход.
• Назвать вещи своими именами: понимание, размышление, анализ.
• Отпустить: прощение в узком смысле, отказ от обиды и обвинения.
• Жить на расстоянии: успокоение, исцеление памяти.
• Примириться: восстановить общение, забыть вину.
Процесс прощения начинается с признания своей раны и своих негативных чувств. Если мне хочется сохранить идеальный образ себя («Я – настоящая христианка, а христиане не обижаются, значит, и я должна быть выше этого. Я не обижаюсь. Просто уж очень она противная, эта NN, но такая она есть…»), у меня нет возможности работать над освобождением от разрушительных эмоций, которые от того, что мы их не признаем, не исчезают. Мы уже говорили о том, что Псалмы возмездия – это удивительный пример честности и смирения: человек, испытывающий гнев, ярость, обиду, злость, искренне изливает их перед Богом. Бога обмануть нельзя, скрыть от него нашу нечистоту не получится. Освобождение от греха начинается с его признания, а стяжание духа прощения – с осознания обиды и гнева.
Второй шаг – назвать вещи своими именами. Совершить переход от привычного и безответственного «он меня раздражает» к «я раздражаюсь», от «она меня обижает» к «я обижаюсь» нелегко, это потребует осознания и внутренней работы.
Нина, мать троих взрослеющих детей, сильно страдала, когда сын и дочки поздно возвращались от друзей или с прогулок, не сообщали по телефону о перемене своих планов и т. п. Провожая их в школу или в университет, она всегда спрашивала: «Когда ты будешь? В котором часу тебя ждать?» Если дети задерживались, ожидая их возвращения, она вспоминала факты криминальной хроники, тревожилась, не находила себе места от беспокойства. Когда они возвращались, напряжение часто разрешалось упреками, перерастающими в конфликты. Однажды на материнские «Неужели так трудно позвонить? Почему ты со мной совсем не считаешься? Откуда такая жестокость? Ведь я же беспокоюсь за вас!» сын ответил: «Мама, твоя тревога – это твоя проблема. Ее можешь решить только ты сама». Возмущению Нины не было пределов. Через некоторое время она решила обратиться к психологу, чтобы разрядить напряженность в семье. Во время работы наступил момент, когда Нина поняла, что в словах сына, показавшихся ей такими грубыми и безжалостными, была правда: можно создавать идеальные условия и стремиться устранить все внешние поводы для беспокойства, но, если не работать с тревожностью, она все равно будет проявляться.
На втором этапе работы прощения происходит размышление, оценка ситуации, и здесь вступают в силу справедливость, достоверность, нравственные критерии, трезвое рассмотрение событий во всех подробностях и с разных точек зрения. Если мы не поймем, что именно произошло, что конкретно мы прощаем, прощение вряд ли состоится.
Третий этап – собственно прощение. Вполне может быть, что мы еще чувствуем боль, еще не свободны от обиды и гнева. Но мы при этом не хотим мстить и взыскивать, не желаем зла тому, кто ранил нас. Напротив, перед лицом Бога (или перед лицом жизни, смерти, вечности – это зависит от нашей веры) мы прощаем его, отпускаем на волю, хотим ему добра. Если рана еще открыта, мы не готовы возобновить общение, но уже готовы признать право обидчика продолжать жизнь. Судьба его не в нашей власти, но мы хотим (или хотим хотеть), чтобы этот человек не мучился, не страдал под тяжестью своей вины, а жил, даже если мы в этой жизни никак не можем и не хотим участвовать. Совершается освобождение, отделение виновника и обиженного друг от друга. Мучительные узы обиды и вины разрешаются, мы постепенно обретаем свободу.
Четвертая стадия проходит на безопасном расстоянии друг от друга. Имеется в виду прежде всего внутренняя дистанция: если речь идет о товарищах по работе или членах одной семьи, расстаться физически, находиться в разных местах не всегда возможно. В любом случае проведение границ, сохранение дистанции может стать большим благом. На расстоянии можно успокоиться, залечить раны, вернуть душевное равновесие. Тишина и отсутствие вражды позволяют нам лучше понять прошлые события, увидеть в них то, что раньше, ослепленные болью и гневом, мы различить не могли. Иногда люди остаются на этом этапе навсегда: конфликтов и обид уже нет, но и полноценные отношения не восстанавливаются.
Вершина прощения – примирение, полное восстановление общения. Для тех, кто склонен к перфекционизму и формализму, скажем, что, если процесс прощения не вступил в эту стадию, оно все равно «считается». Святой Иоанн Златоуст говорит, что Господь и дела приемлет, и намерения целует. Значит, прощение с первого шага, когда я признаю его необходимость, и до последнего момента, когда мы с бывшим врагом радостно обнимаем друг друга, является настоящим и подлинным.
Прощение лишь отчасти зависит от нас. Тайна и риск прощения состоят в том, что в нем участвуют и Другой, и Бог, а мое желание и воля здесь определяют далеко не все. Смирение и трезвение – необходимые спутники на пути прощения. Если Бог даст, мы достигнем пятой ступени – примирения.
Здесь, в примирении, и расцветает то новое начало, о котором говорила Ханна Арендт. Сохраняя разумную дистанцию, я тем самым даю понять своему обидчику, что очень хорошо понимаю, на что он способен, и связываться с ним не хочу, побаиваюсь. Дистанция предполагает, во‑первых, неверие в человека: я сомневаюсь в том, что он способен делать нравственные выводы и меняться. Во‑вторых, она предполагает наличие у меня страха: память о перенесенной боли заставляет меня бояться новых ран.
Примирение, напротив, происходит из веры и бесстрашия. Делая шаг навстречу бывшему врагу, протягивая ему руку, я действительно полагаю новое начало. Я забываю старое и творю новые отношения доверия, дружбы, любви. Это безрассудный и рискованный шаг, но для достижения подлинного мира он необходим.
Вернемся снова к тому же больному вопросу: как забыть тяжкие преступления против человечества? Как забыть братьев наших, погибших в мировых войнах, в ГУЛаге и Освенциме? Разве не велит нам долг памяти знать о них, помнить и не молчать? Да, это так, но «только те, кто готов забыть о прошлом, смогут запомнить его правильно»[19]. К чистой памяти способен только тот, кто свободен от помрачающей взор ненависти, кто ищет и желает мира, радости, жизни.
В начале девяностых годов прошлого века Екатерина, многодетная мать из Москвы, участвовала в проекте по оказанию гуманитарной помощи, который назывался «От дома к дому». Он напрямую соединял нуждавшиеся в поддержке русские семьи с немецкими, готовыми ее оказать. Катя стала регулярно получать из Германии письма и посылки с разными полезными и хорошими вещами от человека по имени Ханс. В очередном письме Ханс написал, что участвовал во Второй мировой войне и стоял в оцеплении под Ленинградом. Катя похолодела: вся семья ее мамы погибла во время блокады. Она почувствовала, что не может больше принимать помощь от этого человека, но и не знала, как ему отказать. Решила посоветоваться с матерью. Катина мама сказала: «Напиши ему все как есть». Екатерина отправила письмо с благодарностью за сделанное, отказом от дальнейшей помощи и объяснением причин. Вскоре пришел ответ. Ханс писал, что его забрали на фронт восемнадцатилетним мальчишкой, и он тогда не понимал, что происходит, а если бы даже и понимал, уклониться от мобилизации было невозможно. Он рассказал, как стыдно и горько ему было, когда он узнал правду о войне, и закончил послание такими словами: «Я понимаю Вас и с уважением приму Ваш отказ продолжать со мной отношения. И все же я прошу Вас и Вашу маму: простите меня и разрешите помогать Вашей семье». Катя принесла это письмо матери, та внимательно прочла его, помолчала и сказала: «Я сама ему отвечу». Подарки от Ханса приходили еще некоторое время, а затем он написал, что стал плохо видеть и с трудом передвигается, поэтому присылать помощь больше не сможет, но распорядился ежемесячно отправлять в Россию денежные переводы. И прибавил: «Когда вы перестанете получать деньги, это будет означать, что я умер». Через несколько лет переводы прекратились.
Парадоксальным образом мы призваны помнить, забывая, и забывать, сохраняя память. Делая выбор в пользу одного забвения, мы предаем прошлое, заново хороним братьев своих, чья жизнь была уничтожена злом. Делая выбор в пользу одной только памяти, мы предаем будущее: «Яркое или смутное, воспоминание об акте исключения – это тоже форма исключения, разумеется, защитная, но не меняющая при этом своей сути. В моих воспоминаниях о грехах Другого он заперт как в темнице и лишен надежды на искупление; мы неразрывно связаны друг с другом, но наши отношения никогда не придут к примирению. Память о нанесенной обиде препятствует моему собственному искуплению. Пока о прошлом помнят, оно не уходит в прошлое, но остается частью настоящего. Рана, о которой помнят, не заживает»[20].
Следует учесть также, что с «долгом памяти» связано множество злоупотреблений. В общественной жизни политики конструируют определенные формы памяти, чтобы создавать выгодные им настроения и социальные ситуации. В частной жизни искажения памяти (например, упоение гореванием) разрушительно действуют на межличностные отношения.
Для христианина сильным аргументом в пользу забвения является то, что Сам Бог подает нам в этом пример, забывая наши грехи: …вложу законы Мои в сердца их, и в мыслях их напишу их, и грехов их и беззаконий их не воспомяну более (Евр. 10: 16–17). Это богословие божественного забвения нашло свое отражение в «Божественной комедии» Данте. Автор помещает на вершине горы Чистилища, «там, где душа восходит к омовенью, когда вина забытая спадет», Лету, мифологическую реку забвения. Прежде чем взлететь к небесам Рая, душа, заплатившая «оброк раскаянья, обильного слезами», принимает свыше дар забвения. Погрузившись в воды Леты, герой Данте забывает о своих винах и грехах, и тогда, свободный и готовый принять божественный свет, восходит в Рай.
Посмотрим на саму форму слова забыть: за‑быть. Как закрасить или загладить: долго красил – и закрасил. Обида забыта, рана зажила. Старое прошло, теперь все новое.
У Ивана Бунина есть чудное стихотворение о прощении‑забвении:
Мы встретились случайно, на углу.
Я быстро шел – и вдруг как свет зарницы
Вечернюю прорезал полумглу
Сквозь черные лучистые ресницы.
На ней был креп, прозрачный легкий газ
Весенний ветер взвеял на мгновенье,
Но на лице и в ярком свете глаз
Я уловил былое оживленье.
И ласково кивнула мне она,
Слегка лицо от ветра наклонила
И скрылась за углом… Была весна…
Она меня простила – и забыла.
Что значит «забыла»? Ведь она увидела, узнала его, ласково поздоровалась с ним. Она помнит его, но забыла боль утраченной любви, страдания от разрыва отношений. Встреча их случилась на углу, на пересечении путей, каждый идет своей дорогой, они свободны от прошлого. Они встретились весной, и, хотя она одета в траур, светом и жизнью лучатся ее глаза и ее лицо. Веет весенний ветер, жизнь продолжается во всей полноте, и из этой полноты возможна ласка, возможен привет, тепло, легкий жест принятия и прощения.
Помнить (видеть, признавать, принимать) человека и забыть причиненное им зло – таков смысл прощения как забвения.
Глава 3
Просить прощения