В Евангелии разница между Ветхим и Новым Заветом определяется через понятия закона и благодати: Закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа (Ин. 1: 17). Различение закона и благодати развивается в посланиях апостола Павла.
Ветхозаветная этика была построена на законе, а значит, на долге и справедливости: человек должен исполнять данный Богом закон, Бог взвесит и измерит соблюдение заповедей, после чего каждый получит справедливое воздаяние: праведник – спасение, грешник – осуждение.
Новый Завет во Христе радикально меняет наши отношения с Богом. Их основанием становится уже не закон, а благодать, то есть дар и милость. Иисус говорит: Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5: 48). Таким образом, мерой исполнения нравственного закона, дающей право на вступление в Царство, становится божественное совершенство – а это, очевидно, выше человеческих сил. Поэтому новозаветная этика строится на понятии благодати: спасение – не результат наших трудов, а дар Господа, проявление Его милости. По справедливости никто из нас не заработал спасения, мы получаем его только по любви Божьей, только даром: Благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился (Еф. 2: 8–9).
Не следует думать, что благодать отбрасывает закон и ведет к беззаконию. Только тот, кого коснулась благодать, способен возлюбить Закон Божий и с радостью прилагать усилия к его исполнению. И наоборот, как сказал лютеранский праведник Дитрих Бонхеффер[69], «лишь тогда, когда возьмешь на себя бремя Закона, можно позволить себе говорить о божественной милости»[70].
Закон и благодать связаны, и все‑таки жизнь, в которой доминирует закон, и та, где господствует благодать, являют две разные картины мира. Если в основании нашего миропонимания лежит закон, мы начинаем смотреть на мир как на место адекватного обмена, как на рынок. Если же мы признаем главным принципом мироустройства благодать и стараемся жить в соответствии с ней, то мир предстает как сообщество праздника, как пир.
|
|
Рынок – место равных возможностей: там все доступно, ты на все имеешь право, если можешь за это заплатить, но ничто не достанется тебе просто так, даром. Даже если к товару прилагается «подарок», мы понимаем, что это маркетинговый ход, цель которого – приобрести покупателя, а вовсе не сделать лично для нас что‑то хорошее. Стратегии рынка просты и понятны, но они связаны, как показал отец Александр Шмеман, с «игрой на понижение»[71], «инфляцией»[72], «мелочностью»[73]. На рынке есть справедливость, но зато все разменивается на мелкие, исчислимые вещи.
Маша – молодая мать и студентка последнего курса. Ее мама – тоже еще сравнительно молодая работающая женщина. Они живут недалеко друг от друга. Маше нужно освободить вечер для работы над дипломом, и она просит маму забрать внука из садика и погулять с ним. Мама отвечает: «Хорошо, но тогда ты покормишь меня ужином».
Другой пример: семья садиться за стол, а хлеба нет. Мать просит одиннадцатилетнего Петю сбегать за хлебом в булочную. Он соглашается: «Да, схожу, но только можно я на сдачу куплю мороженое?»
На первый взгляд, в этих историях все правильно: если бабушка тратит время на прогулку с малышом, будет честно, если она не станет заниматься приготовлением ужина. Если сын откликается на просьбу матери, пусть она тоже пойдет ему навстречу и даст денег на мороженое. Все справедливо, но как‑то мелочно, уныло, и встает грустный вопрос: а если мне нечего будет тебе дать, будешь ли ты любить меня, помогать мне?
|
|
Мы вовсе не утверждаем, что справедливость – это плохо. В ней, без сомнения, есть своя правда. В некоторых сферах жизни необходимы договоры, правила и адекватный обмен, иначе деловые, коммерческие и трудовые связи разрушатся. Рыночная модель сама по себе неплоха, но вряд ли следует распространять ее на все области жизни. Для межличностных отношений разрушительно стремиться к справедливости и постоянно подсчитывать, кто из нас кому что должен.
Лучше смотреть на мир как на дом пира, на человечество – как на сообщество приглашенных, где каждому предложен особый дар и для каждого предусмотрено свое место. Хозяин дома не обязан звать гостей, он делает это по своему желанию, сам определяет, как их принимать и куда усаживать, поэтому равных возможностей на пиру не существует и никаких прав, за которые можно бороться, у гостей нет.
Тем не менее между нами, присутствующими на пиру жизни, существует особое равенство: мы все удостоены приглашения, нас «призвали всеблагие как собеседников на пир»[74], говоря словами Тютчева, каждый из нас – «высоких зрелищ зритель», «допущенный в совет» божественный, призванный к участию в мире. Однако формы этого участия не нами определяются: может, я хотел, подобно другому русскому поэту, быть Председателем земного шара, а Господь судил мне стать скромным работником архива или кондуктором трамвая.
|
|
Даже если хозяин дома бесконечно расположен к гостю и приготовил для него прекрасное место, от приглашенного ожидается вежливость, учтивость и скромность по отношению к хозяину и другим гостям, поскольку он занимает это место не по справедливости, а по милости. Быть гостем в доме – качественно иная ситуация, чем прийти на рынок с деньгами, за которые имеешь право приобрести товары и услуги. В этом, пожалуй, и состоит главная причина привлекательности рыночного мировоззрения: в глубине души нам свойственно сомневаться в том, что мы достойны приглашения на пир. Мы похожи на Буратино в своей надежде насобирать много золотых и уж тогда прикупить и азбуку, и куртку для папы Карло, и много других вещей, которые позволят нам наконец начать ценить себя и стать счастливыми. Нас пугает избирательность и иерархичность, присущая пиршественной картине мира: а вдруг нас посадят на самую плохонькую табуретку где‑нибудь у самого выхода? Другое дело рынок, где места в зале продаются…
Но если мы думаем, что в мире есть плохие и хорошие места, мы тем самым изменяем Евангелию. «Бог вочеловечился, чтобы человек обожился», – говорят отцы Церкви[75]. С момента Боговоплощения очевидно, что мир выстроен вертикально и открыт в небо в каждой своей точке. Христианство предполагает, что судьба каждого человека вне зависимости от того, каково его положение в обществе, может развертываться как история отношений с Богом, а это означает, что личность абсолютно ценна и не имеет нужды вступать в отношения адекватного обмена, чтобы обрести свою относительную ценность на мировом рынке. Одна из книг Жана Ванье так и называется – «Каждый человек – священная история»[76].
На рынке актуальна этика долга, а на пиру – этика дара. Этика долга предполагает, что за подобное надо платить подобным: за добро – добром, за зло – злом. Именно здесь корень обиды и вины. Мы обижаемся, потому что предполагаем, что нам что‑то должны: уважение, заботу, внимание… Мы чувствуем вину, потому что уверены, что мы что‑то должны: соответствовать ожиданиям окружающих, выполнять их просьбы, быть высоконравственными…
Система долгов сильно усложняет нашу жизнь и вносит в нее колоссальную несвободу. Другое дело, когда мы что‑то даем не в долг, а в дар и воспринимаем любое даяние не как должное, а как подарок. Если мы даем в дар, то у нас нет должников, потому что дар существует без всяких условий, и тогда нам не на кого обижаться и некого обвинять. Если мы воспринимаем жесты других людей как подарки, то мы ничего не требуем от других и ни к чему их не обязываем. Отношения дара создают свободу, ведут к душевному миру и открывают возможность личностного роста.
У Чехова есть рассказ «Нищий». К адвокату Скворцову приходит оборванный нетрезвый человек и пытается обманом выпросить у него деньги. Скворцов обличает лгуна, стыдит его и предлагает не попрошайничать, а поработать – расколоть дрова для кухни. Нищий соглашается и поступает в распоряжение кухарки Ольги. Кухарка с сердитым видом и ворчаньем уводит пьянчужку на двор. Через некоторое время она возвращается и докладывает хозяину, что дрова расколоты. Попрошайка получает деньги и разрешение прийти еще раз поработать.
Он появляется время от времени у адвоката, выполняет простую работу по хозяйству и мало‑помалу возвращает себе человеческий облик настолько, что Скворцов даже решает узнать его имя (зовут его Лушков) и пристраивает его на скромную канцелярскую должность.
Через два года они случайно встречаются у кассы театра, бывший нищий теперь уже выглядит вполне достойно. Довольный собой Скворцов напоминает Лушкову, как он наставил его на истинный путь. Лушков на это отвечает: «Да, я вам благодарен, но спасли меня все‑таки не вы, а ваша кухарка Ольга, добрая благородная женщина». Выясняется, что ни одного полена он во дворе Скворцова не расколол, это Ольга ругала его ругательски, плакала о его безобразии и колола за него дрова, что и пробудило совесть в пропащем человеке.
Чехов с большим тактом, без морализаторства показывает превосходство дара над долгом. Когда Скворцов (неслучайно Чехов делает его присяжным поверенным, юристом, человеком закона) вразумляет Лушкова, он прибегает к аргументам разума и справедливости, но не они возвращают к жизни беднягу, а милость Ольги, которая делает за него всю работу, да еще и оплакивает его несчастную жизнь.
Почему же нам трудно принять освобождающую и умиротворяющую этику дара? Вероятно, дело в том, что этика долга нам привычнее, она соответствует знакомому нам ходу обыденной жизни, тогда как дар – божественная реальность. Справедливость и милость, долг и дар противостоят друг другу, как логика мира сего и закон Царства Небесного: «Не говори, что Бог справедлив. Он не справедлив – он милосерд», – сказал Исаак Сирин[77].
Прощение – не обмен, а дар. Оно нарушает привычную для нас этику справедливости, поэтому дается с трудом. Оно принадлежит божественному порядку милости, а потому целительно и благодатно.