Такая последовательность характерна и для здоровых, и для неконтактных детей. Разница лишь в том, что у неконтактных детей процесс затягивается на более долгие сроки и не всегда доходит до конца. Но и в самом хорошем случае сохраняются трудности восприятия других людей как самостоятельных "Я" и себя "глазами других". Так или иначе, больше или меньше — это затрудняет общение. Вырастая, неконтактные дети больше ориентированы на рассудочное, а не эмоциональное, интуитивное познание себя и отношений. Им труднее, чем большинству обычных людей, осознавать свои чувства и переживания во всем их богатстве и разнообразии. Они часто носят эмоциональные проблемы внутри себя, полагая, что главное — это самоуправление благодаря разуму и воле, а копание в эмоциях — несерьезное занятие.
К моменту обращения за помощью большинство неконтактных детей проделывает лишь самые начальные этапы развития "Я". Они либо вообще не произносят "Я", либо повторяют его в эхолалической речи —.особенно, если оно стоит в конце фразы, но еще не могут пользоваться им самостоятельно и правильно. "Он не хочет говорить — Я", жалуются родители. Важно понять, что он еще просто не может делать это.
Наконец, у здорового ребенка развитие речи вписывается в общую картину развития и достаточно гармонично сочетается с ним. К 9—10-месячному возрасту, когда появляются первые слова, малыш ухе умеет ползать, садиться и сидеть, вставать, за что-нибудь придерживаясь, и стоять. Неконтактный ребенок может к моменту появления первых слов еще не уметь сидеть и вставать.
Описанные особенности речи могут и преувеличивать и преуменьшать впечатление об умственном развитии. Как вообще его оценить, не вступая с ребенком во взаимодействие?!
Некоторые основания для этого дает самое простое наблюдение за свободным поведением ребенка. Он беспомощен почти всюду, где требуются конкретные знания и умения: в самообслуживании и в быту, в рисовании и обращении с кубиками. Многие месяцы учат его надевать обувь или рисовать, но он по-прежнему сует в ботинок руку и держит карандаш, как лопату, не умея изобразить ничего, кроме каракулей. При этом он может удивительно ловко обращаться с неигровыми предметами—вращать что-нибудь в руках с невообразимой скоростью, опутывать комнату нитками, поражать "взрослой" речью и т.д.
Исследование умственного развития специальными методами (если удается установить необходимый для этого контакт) подтверждает, что наглядно-образные, практические стороны умственного развития, как правило, ощутимо отстают. Если одновременно с неконтактностью нет умственного недоразвития, то довольно рано выявляется контраст нормально или даже высокоразвитых абстрактно-логических операций и недостаточности конкретно-действенных. Один из отцов очень точно сказал о своем сыне: "Теоретически он на две головы выше, а практически — на две головы ниже ровесников".
При такой неравномерности общая оценка умственного, развития очень трудна, особенно—при односторонне развитых способностях. Потрясающая механическая память позволяет накопить массу сведений, часто в самых неожиданных областях. Один из.моих пациентов-дошкольников знал массу названий цветов, другой — насекомых; они могли часами перечислять их, используя латинские названия, сообщать о них энциклопедические сведения, пытаться составлять собственные классификации, но их знания оставались "островком осведомленности", никак не связанным с жизнью. При хороших творческих способностях эта отрешенность от реальности выглядит парадоксально. Профессор Наталья Николаевна Трауготт рассказала мне о мальчике 10 лет, который решил, что школьный задачник плохой, и начал составлять новый; задачки в нем были такого типа: "В одном пионерском лагере было 12 детей, а в другом — 400... В один магазин привезли с базы 300 г колбасы, в другой — 2,5 тонны..."
Некоторые дети обладают поразительными счетными способностями. Один из моих пациентов начал считать в 3 года. Он считал все, что можно считать. Увидев книгу, он мгновенно открывал ее там, где приводятся выходные данные, и с необычайной скоростью складывал и перемножал все встречавшиеся там цифры. Он с нетерпением ждал мать из магазина, но не скучая по ней или в предвкушении "вкусненького", а исключительно ради момента, когда можно будет подсчитать стоимость сделанных покупок. Без всяких затруднений он почти мгновенно называл день недели по числу и месяцу и, наоборот, на много лет вперед. При всем этом в быту он оставался совершенно беспомощным. Старые психиатры называли таких людей "патологическими счетчиками" или "гениальными идиотами", имея в виду как раз этот поразительный контраст.
Понятно, что описанная неравномерность речевого и умственного развития вместе с недостаточным использованием речи для общения могут очень затруднять приспособление к жизни в обществе даже тогда, когда неконтактность не осложнена задержками развития.
МАЛЕНЬКИЙ КОНСЕРВАТОР
Непереносимость перемен в окружающей обстановке — "феномен тождества" - Каннер описывал как один из наиболее впечатляющих симптомов детского аутизма. ничего, казалось бы, не замечающий, безразличный к окружающему миру ребенок внезапно возбуждается, кричит, плачет, как будто протестует против чего-то, но без каких-либо очевидных для взрослых причин. И только внимательный анализ обстановки позволяет заметить, что причиной протеста было совершенно незначимое для взрослых изменение, например, исчезновение с вешалки годами висевшего старого зонтика. Ребенок будто направленно стремится поддерживать неизменность окружающего мира. Непонятно только одно: почему эта неизменность связана с такими незначительными и, в общем-то, случайными деталями? Мои пациенты и их родители помогли мне увидеть и понять, что "феномен тождества" при всей его яркости — лишь одно из проявлений в целой гамме восходящих к общему корню особенностей отношений с окружающим миром.
Неконтактный ребенок плохо переносит изменения вообще. Он как бы "застревает" на том, что стало доступно его восприятию ж переживаниям; ему недостает гибкости и подвижности в восприятии нового, которые так свойственны жадным до впечатлений здоровым детям. Стремление взбегать нового, придерживаться знакомого, сохранять неизменность условий существования проявляется на самых разных уровнях.
Уже при введении прикорма некоторые виды пищи приходятся младенцу не по вкусу. Так бывает почти у всех детей, но у большинства достаточно быстро удается преодолеть это отвергание, приучить к новой пище. Неконтактный ребенок отвергает однажды отвергнутое и придерживается однажды сделанного "выбора" многие годы. Одни мои пациенты не употребляли в пищу ничего белого, другие только белое и ели; одни питались только жареной картошкой или мясом, тогда как другие их в рот не брали. Ни уговоры, ни явное чувство голода не могли заставить их отступить.
Не менее трудна проблема гардероба. Переодеть ребенка во что-то новое часто просто невозможно: штаны, чулки, обувь занашиваются до дыр, но сменить их не удается. Это создает массу трудностей, особенно, если принять во внимание стремление родителей хотя бы при помощи одежды как-то компенсировать, сгладить впечатление необычности ребенка.
Ребенок не играет игрушками и не обращает на них внимания. Но попытка лишить его камушка, веревочки, бумажки, с которыми он не расстается, приводит к протесту в скандалу.
Излюбленные маршруты прогулок не меняются месяцами в годами, хотя понять, что же привлекает в них, невозможно. Переезд на новую квартиру, смена мебели вызывают явное напряжение; в течение нескольких месяцев ребенок ищет постоянно листаемую мм книжку на том месте, где она была в прежнем доме или до появления новой мебели.
Поражает то, что ко многим другим, часто гораздо более ощутимым и значительным переменам ребенок остается безразличен.
Какими бы разными ни выглядели все эти особенности, "а ними можно увидеть общий механизм. Окружающий мир для неконтактного ребенка выглядит хаосом — отдельные вещи существуют сами по себе, не складываются в общую в целостную картину, в единый образ. Этот непонятный и непредсказуемый мир пугает; он динамичен и нестабилен. Постоянные и неизменные элементы, особенно чем-то приятные или привлекательные (может быть, просто своим постоянством), дают ребенку чувство стабильности и безопасности. Как за соломинку держится он за все успокаивающе-постоянное, знакомое. Вот почему старая шляпа, прочно прижившаяся на шкафу в коридоре и не привлекающая внимания взрослых, может оказаться знаком безопасности, а ее исчезновение — сигналом тревоги.
В непереносимости нового и стремлении поддерживать неизменность окружения утрированно отражается те, что присуще всем людям: земляк, на которого мы в родном городе к внимания не обратили бы, вдали от него воспринимается едва ли не как близкий родственник; если в родном городе на хлебном магазине написано "Булочная", в новом городе мы оглядываемся в поисках такой же вывески, а, обнаруживая вместо нее "Хлеб", испытываем легкий укол тоски. Занятые своими "серьезными, взрослыми" делами, мы достаточно легко вытесняем эти "мелочи" из сознания. Но дети гораздо более чувствительны х ним, удивляя порой взрослых своей наблюдательностью, придавая этим мелочам значение. Сложный и большой мир не только интересен, но к настораживает. Свойственная части людей жажда новизны утешается не только самими по себе новыми впечатлениями, ко и известным "щекотанием нервов". А вот для неконтактного ребенка эта "обычная", но пугающе-непонятная и переменчивая жизнь создает перегрузку новизной, потребность в успокаивающей стабильности: его непонятный для взрослых консерватизм — не выходка, не шалость, не блажь, а лишь попытка сохранить или вернуть чувства постоянства мира, в котором он живет. Эти попытки могут принимать и ритуализованные формы.
РИТУАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ
Слово "ритуал".здесь подразумевает не служащее некоей осознаваемой дели выполнение правил и обрядов, а лишь внешнюю сторону поведения. Это раз от разу повторяющиеся с точностью клише стереотипные действия. Одни из них возникают без видимого повода, другие — в определенных ситуациях. Попытки взрослых остановить, прервать или видоизменить ритуальное поведение ребенка встречают либо полное игнорирование, либо протест (возбуждение, крик, физическая агрессия, нанесение самоповреждений).
Самые простые ритуалы — монотонные и стереотипные раскачивания, подпрыгивания, бег, верчение кистей рук перед лицом. Некоторые из них похожи на тики— например, "крылышки" — резкие движения согнутых в локтях рук, похожие на биение крыльями у птиц, иногда до синяков на боках. С возрастом и при улучшении состояния ритуалы могут принимать форму игры. Один из моих пациентов, до 4 лет вращавший кистями рук перед глазами, позже стал крутить сначала близко, а потом на увеличивающемся расстоянии разные предметы, говоря, что это руль, а он играет в шофера. В самих по себе действиях может не быть ничего необычного, но выполняющий их как ритуал ребенок выглядит заведенной игрушкой. Одна из матерей сказала, что поведение ее ребенка так же похоже на поведение здоровых детей, как чучело птицы на живую птицу.
Ритуалы могут быть и очень сложными. Мальчик 8 лет берет в руки предмет (чаще всего — куклу), поднимает высоко над собой на вытянутых руках и запрокинув голову, а затем одновременно замедленным и стремительным движением подносит к лицу, утыкается в этот предмет лицом, и низко-низко пригнувшись, семенящими шагами бежит к креслу или стулу, чтобы уткнуться в него лицом с прижатым предметом, на некоторое время застыть в таком положении, а потом выпрямиться с выражением удовлетворения на лице, постоять так, отойти на исходный рубеж и начать все сначала.
Часто ритуальное поведение связано с музыкой: зачарованный, ребенок кружится под одну и ту же мелодию, требуя все нового и нового ее повторения. Потребность в этом так сильна, что даже очень неловкие в неориентированные в быту дети сами выучиваются включать и заводить проигрыватель или магнитофон и находить "свою" пластинку (кассету).
В структуру ритуалов может включаться речь. Таковы, к примеру, речевые стереотипы в виде никому не адресованного, каждый раз одного и того же монолога или требования от взрослых стереотипных ответов на второстепенные вопросы ("Бывают ли дураки-генералы? Как будет по-немецки — стол? два стола?" — спрашивал 6-летний мальчик).
Большинству ритуалов свойственно удовлетворение от их выполнения. Многие исследователи объясняют это тем, что обязанный отгороженности от внешнего мира недостаток внешней информации возмещается ощущениями от собственного тела, собственных действий.
В ритуальное поведение могут выливаться и неприятные переживания. Таковы ритуалы самонаказания: уловив в словах взрослого недовольство или порицание, ребенок может ударять себя по голове, кусать собственную руку, щипать себя. Не исключено, что это самонаказание помогает освободиться от чувства тревоги, дискомфорта.
Почему те или иные действия становятся ритуалами? Можно допустить, что закрепляются в виде ритуалов приятные или освобождающие от неприятных ощущений и переживаний действия. Что станет основой ритуала — предугадать трудно. Это во многом зависит от особенностей психического состояния и возможностей ребенка. Одни ритуалы восполняют дефицит внешней информации, другие представляют собой закрепившиеся благодаря подкреплению сильной эмоцией действия, третьи выполняют функцию психической защиты. Многими месяцами ребенок может в определенной точке прогулочного маршрута воспроизводить однажды сказанные именно в этом месте слова. Один из пациентов ехал на первый прием ко мне в синем трехвагонном трамвае, и последующие поездки стали для матери сущим мучением: в жару, холод и дождь он упрямо настаивал на поездке в поликлинику именно в таком трамвае, которого приходилось ждать очень долго. Иногда ритуалы формируются на основе прививаемых навыков доведения — бесконечная чистка зубов или обуви, закрывание кранов и прочее.
ИГРЫИ ТВОРЧЕСТВО
Ребенок, как никто другой,— Homo Ludens (Человек Играющий). Игра заполняет все пространство его жизни, любое дело, даже самое далекое от игры, он превращает в игру. Игра — не пустое времяпрепровождение, не баловство, не "игрушки" во взрослом смысле. Детская игра—сама жизнь. "Понимание атома — детская игра по сравнению с пониманием детской игры",— заметил Альберт Эйнштейн. Как же играют неконтактные дети?
Уже самые первые "игры" на первом году жизни отмечены печатью однообразия. Родители подстраиваются к ним, наполняя их несуществующим содержанием, а потому могут долго не замечать их своеобразия" недостатка детской инициативы и эмоциональности в игре.
Позже игры напоминают бесконечное прокручивание одного и того же кинокадра, в котором нет никого кроме самого ребенка. Часто то, что ребенок делает, вообще трудно назвать игрой из-за отсутствия даже краткосрочных игровых целей, ролей и сюжета, эмоционального аккомпанемента. Очень часто это просто примитивные манипуляции неигровыми предметами — перекладывание, передвигание, верчение кастрюль, ключей, палочек, веревочек. Но даже если это игрушки, обращение с ними носит такой же механический характер: составить машинки в ряд и затем переставлять их по одной в такой же ряд напротив, а потом — обратно... и так много раз. У каждого есть свой постоянный набор таких "игрушек" и "игр", которые часто трудно или невозможном отличить от стереотипий и ритуалов — так мало в них собственно игры. Есть отдельные действия, но деятельности нет; функциональные возможности "игрушек" не опробуются в. не используются — похоже, что ребенок лишь в таких неструктурированных, не предполагающих! правил и ограничений действиях и чувствует себя комфортно. Доказательством тому служат излюбленные игры с водой и песком: часами ребенок переливает воду пересыпает песок. В этик играх он имеет дело со стихией, не обладающей заданными формами, размерами и свойствами, которые надо узнавать, запоминать и использовать. Такие игры не требуют от ребенка ничего, не ставят перед ним никаких задач, не угрожают неудачей и вообще не имеют критериев оценки — они всегда приятны и успешны. Подобное удовлетворение знакомо каждому человеку по беззаботному и бездумному плесканию в воде и пересыпанию песка на берегу: за фасадом этой бездумности, в зачарованности свободной игры происходят глубокие процессы внутреннего очищения и успокоения — это своего рода медитация. Трудно сказать, что творится в душе неконтактного ребенка во время таких игр, но они явно приносят внутренний покой и радость.
Если развитие ребенка прогрессирует, игры становятся сложнее. Манипуляции ради манипуляций постепенно сменяются действиями, имеющими некоторую цель. Одни дети выкладывают в ряд кукол и, ложась подле них, прижимаются к ним. Другие продолжают выставлять в ряд машинки, но уже грузовые — к грузовым или большие — к большим. В игре могут появляться действующие лица, роль которых нередко исполняют кубики или ключи, но игровых ролей еще нет. Лишь очень сильные эмоции или необычный опыт высекают искру действительно игры: после лечения в поликлинике несколько дней подряд все игрушки — от кукол до тех же машин — получают уколы. По игре ребенка с куклами можно со значительной долей вероятности предвидеть дальнейшую динамику его состояния. Пока куклы только механически перекладываются, трудно ждать в ближайшем будущем прогресса в общении. На это скорее указывает использование любых предметов в роля людей.
Иногда с самого начала игры поражают своей необычностью: бесконечное включение — выключение электроприборов, опутывание всей квартиры нитками — "проводами". Как правило, это не эпизод — такие игры развиваются, усложняются и при достаточном умственном разветви могут стать основой выбора профессии. Например, мальчик, в 3 года натягивавший во квартире "телефонные провода", в школе интересуется электричеством, а затем поступает в радиотехникум.
Некоторые игры носят односторонне-интеллектуальный характер. Пока ребенок играет в них один или с проявляющими терпение взрослыми, все идет хорошо. Но как только возникает необходимость согласовывать свои действия с другими людьми, проявляется тот впечатляющий контраст теории и практики, о котором мы уже говорили, 10-летний мальчик с неплохими математическими способностями "открывает секрет" выигрывания в "крестики-колики", но вместо того, чтобы выигрывать, он стремится всем во дворе рассказать об этом и так упорно начинает обучать ребят, что они его гонят от себя; ему и в голову не приходит, что известный всем секрет выигрыша просто убивает игру, что владение секретом может поднять его авторитет — очень низкий среди сверстников. В играх мешают не только особенности общения, но и практическая неловкость, недостаточная координация и склонность все объяснять.
Трудно представить себе детство без рисования красками, фломастерами, карандашами, просто палочкой на песке или мелом на асфальте. Даже рисование каракулей дает переживание способности "сделать это". Многие неконтактные дети буквально поглощены рисованием, даже если могут изобразить только каракули. По характеру рисунка можно достаточно точно определять уровень психического развития, и у неконтактных детей его рисуночные оценки часто низки. Часто рисование превращается в ритуалы и стереотипии: сотни листков изрисовываются одним в тем же рисунком, будь то каракули или что-то более определенное. У некоторых детей каракули постепенно сменяются рисованием схем и карт. Пока неконтактность достаточно глубока, в рисунках отсутствуют люди. Их появление обычно совладает с улучшением и расширением общения. Попытки родителей научить ребенка рисовать обычные для детей вещи (домик, человечек в т.п.) редко бывают успешны из-за двигательной неловкости и плохой пространственной ориентации. Еще в 5—7 лет многие дети держат карандаш "в горсти", рисуют как если бы лист был повернут на 90 градусов, в самом начале этапа рисования часто изменена ориентация "право-лево" — как это бывает у людей с преобладанием активности правого полушария головного мозга. То же можно проследить и в письме: дети, свободно излагающие свои мысли на бумаге, пишут справа налево.
Игры, требующие сообразительности, ловкости и взаимодействия с другими (прятки, догонялки) даже при неплохом умственном развитии для неконтактных детей трудны. В одиночестве ребенок может моделировать их, но в общении они не удаются.
Когда преодоление неконтактности идет успешно, на начальных этапах улучшения едва ли не все занятия в одиночестве связаны с общением, его моделированием, проигрыванием при еще сохраняющихся трудностях в реальном, общении: игры изображают общение, ему посвящаются рассказы и сказки, в рисунках появляются одухотворенные вещи, люди. Такая коммуникативная насыщенность игр и творчества — предвестник расширения круга общения в реальной жизни и улучшения общения. На игровых и вымышленных моделях ребенок примеривается к общению и разрешает те трудности, с которыми не умеет пока справиться в жизни.
Едва ли можно определенно и однозначно оценить или описать все особенности игры и творчества при неконтактности. Разумеется, в них проявляются многие симптомы неконтактности, но сами они — не симптомы. Слишком сложен и многообразен мир игры и творчества, неконтактные дети слишком разные, чтобы проводить в этой сфере диагностические параллели. Чаще других особенностей встречаются отставания от стандартов паспортного возраста, некоммуникативный характер занятий, ритуализация. Чаще, но не всегда и не обязательно...
НЕ ТАКОЙ, КАК ВСЕ
Обычно приходится слышать от родителей, что они видят всю разительность отличий своего ребенка от других детей, хотят помочь ему, но их крайне смущают и тревожат реакции на ребенка других людей (родственников, друзей, соседей...). С овладевающим ими смущением из-за того, что ребенок "не такой", "белая ворона", им трудно справиться, и они стремятся любой ценой "призвать его к порядку". Особо остро это переживают те, кто понимает всю неуместность жесткости и "дрессировки", но на людях вынуждены делать это. Избегая ситуативных и внутренних конфликтов, связанных с необычностью ребенка, родители нередко стремятся держаться как можно дальше от людей — в этой нише они чувствуют себя увереннее и спокойнее. Наиболее ощутимы эти трудности в жизни с детьми дошкольного возраста, когда и состояние часто достаточно сложно, и навыки обращения с проблемами неконтактности только еще нарабатываются. Не будет ошибкой сказать, что понимание неконтактного ребенка в самой обычной повседневной жизни дается родителям труднее всего и порождает больше всего проблем.
В сравнении с активной общительностью здоровых детей неконтактность, конечно, выступает очень ярко и привлекает к ребенку внимание. Но не меньше, если не больше трудностей порождаются тем, что поведение ребенка направляется не принятыми в обществе правилами и даже не доступными пониманию капризами, а закрытыми и непонятными для других мотивами и механизмами.
Один из главных камней преткновения — бытовые навыки. Ребенок часто выглядит "свалившимся с Луны" — пытается натягивать рубашку на ноги, путает я правый и левый башмаки, вообще не умеет раздеваться и одеваться. Даже такое несложное дело, как еда ложкой или питье из чашки, может оказываться невыполнимым. Некоторые дети не умеют жевать, и их приходится еще в 4-6 лет кормить протертой и жидкой пищей. Намного запаздывает формирование навыков опрятности и даже умения попроситься на горшок; родители учатся узнавать о таких нуждах ребенка по кряхтенью или особому перебиранию ногами — если такие признаки регулярны. Они так усердно стараются привить необходимые навыки, столько объясняют и показывают, что в конце концов просто не понимают — как можно такие простые вещи не усвоить, начинают наказывать ребенка и "дрессировать" его. Один мой 5-летний пациент "упорно" не просился на горшок. Его сажали на горшок и держали на нем "до победного конца", который почему-то не наступал, но как только его снимали с горшка — все могло произойти в штаны. Его наказывали, приговаривая: "А кто будет проситься?". Результатом стало лишь то, что очередной раз испачкавшись, он шел к матери и, точно во воспроизводя ее интонации, говорил: «А кто будет проситься?».
Из-за неравномерности развития поведение ребенка может производить впечатление упрямства" капризов, лени. Он, благодаря прекрасной механической памяти, вдруг может выпалить сложный и длинный текст, но не расскажет о только что происшедшем с ним; запомнит расположение предметов на столе и даже верно разложит их, но не умеет самостоятельно пользоваться ложкой; уверенно пользуется электро- и радиоприборами, которые его интересуют, и беспомощно топчется перед ботинками, не умея надеть их, как будто делая это назло.
Осваиваемые навыки могут блокировать жизнь семьи, когда обретают ритуальный характер: бесконечное мытье и без того чистой посуды, выключение света всюду, где он включен, и другие действия, целесообразные лишь в известных условиях. Это может побуждать родителей к поведению "вместо него" — особенно при чужих людях.
На улице ребенок то ни на шаг не отходит от матери, то вдруг срывается и убегает в дальний конец сада, где сидит за кустом, вертит что-нибудь в руках и не откликается на тревожный зов матери. Он может сесть в лужу посреди дороги или шагнуть на проезжую часть улицы. Его невозможно подвести к играющим детям, но внезапно он подойдет к ним и, будто вещь с полки, возьмет у кого-нибудь из рук игрушку, не понимая следующих в ответ эмоций или просто не замечая ух, "Он всюду как дома",— сказала мать о 5-летнем сыне: он мог войти за прилавок магазина и взять то, что ему приглянулось, отодвинув мешающих людей, 4-летний мальчик измучил родителей, на каждой прогулке приводя их к железнодорожному переезду, где мог часами смотреть на проходящие поезда, то и дело пытаясь их потрогать. Страхи в ситуации, где их появление абсолютно непонятно взрослым (например, страх подойти к вешалке или страх открытого шкафчика в кухне), парадоксальным образом сочетаются с отсутствием и элементарной осторожности там, где, по мнению взрослых, они были бы уместны.
Кажется, заговорит — и станет легче, хоть что-то можно будет объяснить. Но появление речи часто только усугубляет трудности. Бесконечное, странное, стереотипное говорение, неожиданные крики, стереотипные и не предполагающие ответов вопросы привлекают к ребенку внимание и затрудняют выход с ним за пределы дома. Непонимание переносного смысла делает речь ребенка и его реакции на чужую речь похожими на поведение компьютера, "мыслящего" по точной схеме в буквальном смысле слов; Лорна Винг приводит пример ответа на вопрос: "Что ты будешь делать, когда встанешь из-за стола?" — Встану на пол". Даже довольно отвлеченные, абстрактные вещи воспринимаются буквально-приземленно.
У детей, начавших говорить и вступать в контакт, отсутствует чувство реальной ситуации и дистанции. Все люди — "Ты", не существует знакомых и незнакомых — к любому можно подойти и снять с него очки или запустить руку в сумку. В соединении с особенностями мышления это приводит к конфузам. Поняв, что о некоторых желаниях надо сообщать маме на ухо, ребенок прилежно выполняет ее инструкцию и что есть сил кричит в ухо, заставив ее пригнуться, о своем желании — в 5—6 лет это выглядит довольно нелепо, как и попытки искать у гостя камень — "Мама сказала, что у тебя всегда камень есть".
Родители с нетерпением и надеждой ждут, когда ребенок начнет общаться с другими детьми. Но появление интереса к детям вместо избегания их еще не обозначает возможности общения. В одних случаях он не продвигается дальше наблюдения издали. В других случаях ребенок может даже пытаться выразить свою расположенность, но делает это так неумело, неловко и вне контекста ситуации, что вызывает испуг и у детей, и у их родителей. Он пытается "вписаться" в игру, но действует при этом настолько автономно и странно, что дети отвергают его. Даже оказавшись в гуще детской компании, неконтактный ребенок не столько вместе, сколько рядом с ними — островок одиночества в море общения. И в самых благоприятных случаях неконтактный ребенок остается "не таким", "странным", "далеким". Чувствуя это и избегая неприятных переживаний, он стремится ограничить общение, хотя уже нуждается в нем. Не всегда он может и хочет говорить об этом, прикрываясь нейтральными формулами: "нормально... не обижают". Но порой это чувство прорвется и без всяких вопросов: 12-летний мальчик, достаточно успешно преодолевающий неконтактность, при просьбе нарисовать то, что ему хочется, удрученно вздыхает и говорит: "Нарисую мальчика. Все играют, а он один у стены стоит".
ПОНЯТЬ НЕПОНЯТНОЕ
Говоря о неконтактных детях, чаще всего подчеркивают впечатление непонятности — "странный... не такой, как все... чудаковатый... нелепый". Взгляду со стороны поведение и переживания неконтактного ребенка предстают в виде хаотического набора нарушений, каждое из которых само по себе невыгодно отличает его от здоровых сверстников. Можно ли найти какие-то закономерности, помогающие понять неконтактность в целом и, стало быть, поведение каждого неконтактного ребенка в отдельности? На карте детского аутизма пока больше белых пятен, чем уже открытых земель. И все же сегодня уже можно выделить некоторые основные нарушения, от которых берут начало многие кажущиеся изолированными симптомы.